Пётр Яковлевич дураком не был. И он прекрасно расслышал это «влюбился», которое означало только одно – раньше было что-то другое, не любовь. Или любовь, но не того разлива – не той крепости или вообще безалкогольная. Но теперь Гранину было всё равно, потому что к настоящему моменту он твёрдо знал, чего (кого) хочет. Он принял окончательное решение и не собирался от него отступать, также как не намеревался слушать чужих советов. И расстраивало Петра Яковлевича не подтверждение вроде бы обидного для самолюбия факта, что с ним спали всё-таки по большой дружбе, как он и подозревал с самого начала (так ведь у Розена выше дружбы и нет ничего – правильно?), а то, что это не он был тем, кто ухаживал и добивался. Если бы было наоборот, если бы Гранин был активной стороной в этой истории, разве волновало бы его тогда, в какой момент Герман его полюбил? Главное, что полюбил. Или даже просто выбрал, согласился. И он обливался холодным потом при мысли, что германово терпение могло закончиться раньше, чем вызрело в гранинском нутре осознание, в каком качестве и насколько Розен ему нужен. Поэтому Гранин был просто благодарен ему за такое далёкое от привычных представлений о дружбе, но от всей души: «Для тебя я готов на всё! Потрахаться? Пожалуйста».
А ещё Пётр Яковлевич знал, что душевная близость это всё-таки результат совпадения настроек и длительной притирки двух людей на протяжении той самой «тысячи лет», о которых Герман так небрежно упомянул. То, что он наплёл о предсуществовании родственных душ, не подтверждалось на практике. Просто большинство исследователей предпочитали работать с теми, кого хорошо знают, с кем съели не один пуд соли и в ком были уверены. Поэтому узнавание всегда оказывалось вспоминанием – уж кто-кто, а Пётр Яковлевич в любой момент имел возможность поднять архивы и убедиться в этом лично. И Герман либо напутал, либо сочинил для гранинского ободрения эту пафосную легенду. Пётр Яковлевич не собирался уличать его в мистификации, он считал чудом, что встретил наконец сотню лет назад (или раньше? кстати, надо будет проверить, не пересекались ли они раньше) в этом мире такого восхитительного и уникального для себя человека, с которым захотелось делить сразу всё. И счастлив был, что чувство это оказалось взаимно. Это и без мистики прекрасно.
Ещё Петру Яковлевичу было немного стыдно за то, что он узнал о себе в этих новых для него обстоятельствах. Ведь к Вию он ездил не парой слов перекинуться. Нет, сперва он вполне официально наведался к мистеру Дарси, выслушал отчёт обо всех проведённых процедурах и тестах. А затем затребовал виево личное дело, в котором намеревался оставить пару скромных пометок. И если бы он тогда сделал это, Вий задержался бы в благословенной обители мистера Дарси в качестве пациента до конца своих дней. Но, к счастью, на самом верху в папке лежало виево заявление с просьбой о переводе в подразделение Дарси в качестве эксперта, которое Пётр Яковлевич, не раздумывая, энергично и красиво подписал. Но он точно знал, что не было бы этой бумажки, он бы, не колеблясь, подчистил виево дело, отправив соперника на веки вечные даже в ад, если бы была такая возможность. С этим знанием предстояло как-то жить и как-то с этим работать. Возможно, что проснувшаяся жестокость будет для Гранина главной проблемой на ближайшую сотню лет. Возможно, он ещё пожалеет о тех временах, когда не знал о себе ничего подобного и был самым человеколюбивым начбезом за всю историю Конторы.
Судьба Конторы, кстати, волновала Петра Яковлевича не меньше, чем собственная. Без Вия Чёрное братство ослабло, но главным всё ещё оставался Иван Семёныч, которому розеновская реформа была только на руку – теперь и ребята в чёрном, и аналитика и контакты оказывались в его ведении. На Тёму надежды было мало – он умел противостоять отцу, когда дело касалось его самого, но он абсолютно не хотел работать. Да и что будет, если у Артемия Ивановича вдруг проснётся интерес к делу, предугадать невозможно. На чьей он окажется стороне?
А десятки и даже сотни исследователей каждый день прибывали через Контору в этот мир, и всем им нужна была защита и помощь. И всё это происходило на фоне непрекращающейся фантасмагории с троллями, которых Главный с опасным блеском в глазах окружал теперь своей сетью и собирался начать долгую, масштабную и беспроигрышную игру по перевариванию этих несчастных. Вот и чем он отличался после этого от троллей? Разве что тем, что не шутил.
Правда, троллей Петру Яковлевичу было теперь совсем не жаль. После того как Герман взял его пару раз на встречу с этими замечательными товарищами, сочувствие издохло словно рыба на берегу. Во-первых, его поразило, насколько штампованными они были – как с одного конвейера сошли. Это касалось и особого их психического аромата, и той схемы, согласно которой они действовали (Герман называл её инструкцией), явно опасаясь импровизировать вне её рамок. При этом осведомлённость троллей относительно самых интимных сторон жизни клиента бросалась в глаза дикой когтистой кошкой – как можно её не заметить, Пётр Яковлевич не знал. На кого они рассчитывали? На идиотов? И в том, какими путями добывались троллями эти сведения, сомнений не было – ясно, что некрасивыми. По наводящим вопросам, по фейковым вбросам, по замечаниям, которые были призваны спровоцировать клиента на определён-ные высказывания, ясно читалась манипуляция – откровенная и ненавистная. Герман увлечённо подыгрывал – он умел выглядеть наивным (Гранин даже заревновал, настолько эти невинность и показная доверчивость походили на флирт), а Пётр Яковлевич в это время боролся со своим гневом. И вот тогда он внутренне согласился с тем, что тролли – законная добыча Главного. Больше их ничем не пронять.
О Чёрном братстве Пётр Яковлевич знал теперь многое – в этом помогли три толстых папки виевых записей. После ознакомления с ними в мозгу сначала помутилось – такая поднялась в сознании буря, а затем улеглось и от ясности этой стало совсем хреново. Найти десять отличий между тем, чем занимался Розен и тем, чем болели чёрные братья, оказалось непросто.
Начать с того, что Розен занимался настройками. Со стороны казалось – бирюлькался. «Здесь подтянем, здесь ослабим. А что, если…» Короче, все германовы исследования носили прикладной характер и делались для обычных людей, чтобы помочь им посредством проживания определённой настройки исправить или развить что-то в себе. О глобальной цели всех этих манипуляций никто не вспоминал. А вот Пётр Яковлевич теперь задумался. В виевых записях часто встречалось слово «интеграция». Для человека, который каждый день видит чужие карты, внутренние раздробленность и несогласованность человеческого существа были единственной реальностью – это мир разделения, все это знают. Но суть-то, оказывается, в том, чтобы это разделение здесь, в этом мире преодолеть! Экстремальный вид спорта! Причём в качестве задачи предполагалась не только интеграция всех душевных сил человека (ума, чувства, воли), но и всех его оболочек – тонких и телесных. И вот это вот и было тем самым физическим бессмертием, к которому стремился Вий. Потому что окончательная интеграция означала, что ты можешь распоряжаться своим телом точно также как своими мыслями – то есть приходить вместе с ним в этот мир и покидать его вместе с физической оболочкой. И для достижения этой цели обычная человеческая жизнь с её радостями не подходила. У чёрных братьев были такие дикие настройки, что непонятно, как подобную жизнь вообще можно выдержать. А они это проживали! Но. Для проживания нечеловеческих этих настроек нужны были такие же вывернутые обстоятельства. И чёрные братья творили историю. Очень жестокую чёрную историю.
А Герман? Какое отношение имел к этому Герман? Пётр Яковлевич пошёл в архив и под сочувствующим тёминым взглядом затребовал всю линейку личных розеновских дел – с первого до последнего. Папки носили в четыре руки и сгружали у стены долго. Всё это время они с Тёмой молчали и не смотрели друг на друга. Потом Тёма ушёл, аккуратно прикрыв за собой дверь, а Пётр Яковлевич скинул пиджак, засучил рукава и бухнул на стол папку под номером один.
Сразу бросилось в глаза, что у Германа было много коротких жизней – он просто мелькал то тут, то там, выполнял какие-то свои таинственные непостижимые задачи и исчезал, стараясь не светиться и не оставлять следов. Ясно было, что он предпочитал работать снаружи, делая карты и экспериментируя с настройками. Но уже с папки пятой или шестой стало заметно, что каждое своё возвращение Герман пересекается с одними и теми же людьми. Розен словно попался. Пётр Яковлевич просматривал бесконечные розеновские карты и замечал, что каждый из этих таинственных людей как будто привязан к строго определённым объектам в любой карте Германа. Поэтому возвращался Розен, возвращались вслед за ним и они. Это было похоже на вывернутую наружу карту. Как если бы все её составляющие имели одновременно внешние личные человеческие воплощения. Стало жутковато. Интеграции нет предела? Всё повторяется на разных уровнях до бесконечности? Человеческое существо тоже всего лишь часть насильственно разлучённого сообщества? А сообщество в свою очередь?..
Гранин открыл окно, подышал отбелённым, отстиранным снежным воздухом. Вернулся за стол, перебрал ещё несколько папок. Что-то вертелось в голове, какая-то ещё одна не осознанная закономерность. И вдруг накрыло узнавание – все эти жизни он помнил. Не потому, что всегда был здесь, и все эти обстоятельства были ему знакомы, поскольку всегда проходили через Контору. Он помнил, потому что каждый раз оказывался вовлечён. Всегда, всегда Герман притягивал его. И пусть каждое такое взаимодействие оказывалось скользящим (Розен других не признавал и потому настоящего соприкосновения всё не случалось), но оно оставляло яркий след и какое-то томление, жажду большего. Может, поэтому Гранин всегда был один? Не хотел размениваться на ненастоящее? Значит… значит, Герман не соврал?