Гремя утробными громами
Над не проснувшейся землёй,
Июнь расплакался дождями,
Тряхнув седою бородой.
Державный посох закачался
В его слабеющих руках.
Уже не грозы над плечами,
А нудный кашель старика.
Уже и утро запоздало,
И день короче стал на шаг.
Укрывшись пёстрым одеялом
Цветущих маков, спит душа.
Уже, кружась над берегами,
Звенит лазурный небосвод…
Душистым опоив дурманом,
Июньский утихает гром.
Земля вздохнула под упругими струями летнего ливня.
Тучи, так низко висящие над землёй, что казалось в их кудлатое брюхо вонзились верхушки, редких в этих местах, тополей и раскидистых резных лиственниц. Это незваное вторжение отозвалось глухим бормотанием, потревоженных туч. И ливень с каким-то безумным азартом застрекотал, рассекая воздух и скатываясь с зелёных трепещущих листочков. Берёзки встрепенулись внезапной свежести, преобразились, потянулись по полянке, под чувственные звуки далекой жалейки…
Вскоре все звуки слились в один равномерный убаюкивающий шум, лишь изредка прерываемый отдалёнными, как бы ленивыми, громовыми раскатами, скорее напоминающими глухой надрывный кашель старика, который давно притерпелся к этакой напасти.
Июнь сворачивался. Истончался. И медленно перебирая ногами, спотыкаясь и шаркая при каждом шаге, уходил прочь.
Волоча седую бороду и утробно кряхтя громами, он, лишь пару раз оглянувшись на своё былое хозяйство, тащился куда подальше, ворча под нос нечто похожее на пророчества.
- Вот вам ужо! Раскудахтались! А я вот обернусь, сколь смогу и вернусь, дабы неповадно было…
И было в том пророчестве только же доброты, сколько и тоски.
Жаль ему было прощаться с миром. Но ничего не попишешь. Пора. Да только знал он, что вернётся и повторит этот путь ещё и ещё раз. И земля знала это, исправно делая очередной выдох.
Ушел. Колесом дорога. Чёртушка зеленобородый. Вернёшься – ох, и погуляем, как бывало… пока…
Берёза махнула платочком вслед уходящему старцу и обернулась к подружкам, уже взявшимся за руки. Хоровод ждал только её.
Тонкий девичий стан её затянут невинно белым сарафаном. На хрупкие плечи накинута роскошная шаль с длинными изумрудными кистями. Серёжки и ожерелье из янтаря как нельзя лучше подходили к высокому бирюзовому кокошнику.
Она улыбнулась, поклонилась подружкам и встала в хоровод, тотчас же закружившийся под проникновенную мелодию жалейки молодого Леля.
Тиха протяжная песня текла через укрытые пеленой звенящей росы поляны и луга.
Алый мак качнулся в такт движению плывущего над травами белоствольного хоровода.
Ах, до чего же хороши девицы, - подумал он, роняя с ресниц хрустальную слезинку.
Ночь струилась, словно вода в реке. Текла ровно и размеренно. И утекала, подчиняясь вечному движению вселенной.
Солнечный луч, вырвавшись из-за лежащей перед сонной речкой горы, разорвал предрассветные туманы. Разрезал их, как режут масло ножом, словно собирался намазать его на хлеб.
- Июль! – встрепенулась кукушка и влетела ввысь. – Июль! Июль! Слышите? Смотрите, вот он катится по мохнатому склону, отряхивая с колокольчиков хрусталики росы. Июль! Июль! – продолжала кричать она, зазывая озорного голубоглазого мальчугана в подернутую розовой дымкой тумана, ручку, уже готовую возвестить о восшествии на престол нового короля.
- Июль, - зажурчала река. – Июль! Корону молодому королю!
Маки, ромашки, колокольчики, кашки, лютики и клевер, сверкая словно бриллианты, легли на русые кудри мальчугана.
- Ах, Июль, - защебетали соловьи.
- Солнце! – подхватили дрозды.
- Любовь, - добавили гуси-лебеди и подхватили теплый поток ласкового ветра так, словно это была волшебна скатерть-самобранка, наполненная всевозможными яствами.
- Любовь, - кивнули дубы, чинно пыхтя резными трубками. – Мы помним любовь.
- И я помню… - зарделся мак, посылая воздушный поцелуй ромашке.
- Ах, - потупив взор, вздохнула ромашка, - Ах. Экий вы пылкий!
- Влюблённый, - шепнул мак, пряча алые щечки в малахитовые ладошки.
- Июль, - заметались бабочки и стрекозы. – Лето – пора любви и безмятежности.
- Лето, - спохватилась тоненькая сосенка, раскачиваясь на солнечных лучах, словно на качелях. – Июль!
- Милости просим, - озорно подмигнул Лель и сдвинул набок душистый венок из тысячи соцветий, щелкнул пальцами и пустился вприсядку вокруг стройных берёзок.
Словно по волшебству всё пришло в движение. Воздух заискрился. Ветер принялся расчесывать гривы ковылей. Бабочки и стрекозы разлетелись кто куда. Но, словно повинуясь тому же волшебству, над лугами зазвенела тишина. Даже влюблённый мак боялся поглядеть на застенчивую ромашку. Берёзы уже не теребили бахромы своих шалей. Всё-всё, буквально весь мир на мгновение замер.
Солнце взошло. Над горой показался огненный краешек его диска. Потом он стал расти. Расцветать. Полнеть, и вот уже вдоль поросшего медовыми травами склона катится ярко-оранжевый мячик, возвещая о начале нового дня. Нового вдоха.
Июль пришел, как пылающий хвост шальной кометы. Ему хватило бы одного взгляда, чтобы всё вокруг преобразилось, расцвело, пришло в движение.
Бойкий мальчуган очень скоро стал могучим властителем в искрящейся короне из множества душистых соцветий с неизменной жалейкой в руках. Скажете, слишком похож на молодого Леля? Может быть…. Если Лель умеет играть на своей жалейке так, словно рассыпает горсти жемчугов и бриллиантов под ноги белоствольным красавицам, кружащимся в бесконечном хороводе вселенной…
Божество... как же это волнительно,
Значит просят, клянут, преклоняются,
Не дают ни вдохнуть, ни выдохнуть,
Паникуют, чудят, придираются?
Поведёшь по пустыням каверзным,
Будут манны небесной хотеть.
Ты их миловать и наказывать,
Да ходить пешком по воде...
Не понять тем, кто ходит посуху,
Как томительно быть Божеством,
И дышать любовью, как воздухом,
И держать на себе небосвод.