БАНЯ

Памяти дорогого друга Эдика

Профессор Гинзбург читал нам на физфаке массу спецкурсов, из коих я запомнил «Электродинамику и распространение радиоволн» и «Статистическую радиофизику». Он выбегал на кафедру Большой Физической аудитории вечно встрёпанный и запыхавшийся, в самую последнюю минуту, когда мы уже решали, не разбежаться ли нам по своим делам. Выхватывал из кармана помятую цидульку, вглядывался в какие-то каракули:

– Так, сегодня у нас среда, это значит... э-э... я читаю «радиофизику». Тэкс, тэкс,тэкс... Тема: генератор со случайными шумами...

– Увы, профессор, – раздавался насмешливый голос из аудитории, – сегодня пятница.

Удивлённо вскинутые брови, наморщенный лоб, небольшая пауза:

– Ну, правильно. Конечно пятница. Значит, «электродинамика». Пишите: «теорема взаимности для системы излучателей»...

Перестраивался он мгновенно. Лекции по сложнейшим курсам читал без шпаргалок, читал блестяще. На экзаменах не злолбствовал, но и не потакал. Со временем мы поняли, что он читает не только в университете, но и в НЭТИ (Новосибирский электротезнический институт), а может и еще где-то. Ехать из города в академгородок нужно с двумя пересадками, планировать задержки транспорта практически невозможно, поэтому он и вбегает в аудиторию всегда такой встрёпанный. Впоследствии я узнал, что он – крупный теоретик по распространению волн в ионосфере, и, помимо чтения лекций, работает на ионосферной станции. Впоследствие к нему в дипломники перешли трое с нашего курса – Илья Рубинович, Валера Сомсиков и Саша – самая способная девушка в нашем выпуске. Илья покрутился немного на практике в Институте ядерной физики, где его заставляли паять какие-то схемы, это стало ему неинтересно и потому он перешел к Гинзбургу, который предложил ему теоретическую работу. Сомсиков после распределения уехал в Алма-Ату, там создал какую-то новую теорию, объясняющую эволюцию космических объектов из случайных хаотических структур, опубликовал монографию и защитил докторскую. Саша тоже уехала с ним в Казахстан.

Прошли годы. Университет окончен, я работаю в Сибирском Отделении Академии наук, чего-то там измышляю, пропадаю на работе по двенадцать часов, как правило, работаю по выходным и праздникам, потому что страшно интересно, по утрам делаю пробежки по лесу, зимой встаю на лыжи, а оставшееся время уделяю семье и бане. О бане следует поговорить более обстоятельно, поскольку это вовсе не просто очистительная процедура для тела (дома ведь и душ с ванной есть), а устоявшийся с годами ритуал, традиция и даже священнодействие.

Для бани выделена суббота, с самого утра, со времени открытия бани и примерно до обеда. В семье все знают, что в этот день меня ничем загружать нельзя, ибо я пойду в баню даже если случится потоп, замлятресение или пожар. Исключение могли составить лишь два повода: командировка или болезнь. Впрочем, я использовал любую возможность сходить в баню и в командировках, и потому знал не только местные бани, но и бани Москвы, Ленинграда и Тбилиси, куда я ездил чаще всего. А что касается болезни, то я практически ничем не болел, и даже не могу вспомнить случая, когда я пропустил бы баню по болезни. Сказанное, конечно, не касается простуд, поскольку простуды лечатся, прежде всего, именно баней.

Главная баня, которую я посещал чаще всего, была расположена недалеко от моего дома, на улице Мусы Джалиля, прямо за Домом Культуры «Юность». Это было двухэтажное строение из красного киприча. На первом этаже, слева от входа располагались касса и гардероб. По обе стороны от входа были люксы (заход на полтора часа, не более трех человек, парилка, резервуар с холодной водой для ныряния и предбанник с самоваром и креслами) и саунное отделение (также на полтора часа, группой из десяти человек, сауна, бассейн и предбанник). Второй этаж был разделен на две половины. Справа было общее мужское отделение, слева общее женское. В вестибюле лавки для ожидающих, поскольку при большом наплыве народа приходилось ждать чуть ли не час своей очереди. Когда из предбанника выходил распаренный клиент, очередной из ожидающих спрашивал его номер освободившегося места, и, быстро перебирая ногами, семенил в предбанник. Шкафчиков там не было, а были крашеные лавки с высокими спинками, разделенные невысокими перегородками на ячейки. На спинках были привинчены крючки, на которые можно было вешать одежду, полотенца или сумки.

Те, кто понимал в бане толк, сидели на лавках, завернувшись в простыни, и дули чай на травах, наливая его из больших китайских термосов. И, конечно, важнейшим компонентом бани были неторопливые разговоры. До перестройки мужики говорили, в основном на три стандартные темы: футбол-хоккей, показательные выступления фигуристов на чемпионатах и о бабах (бабы, соответственно, о мужиках). Не возбранялось рассказывать «о жизни». Тут чаще всего опять же преобладали хвастливые истории о сексуальных приключениях и о том, кто, когда, при каких обстоятельствах, с кем и сколько выпил. Врали вдохновенно, с артистизмом. Все понимали, что рассказчик врёт, но не перебивали, а оценивали именно вдохновение и артистизм, а по этой части у русского народа талантов немало. Стоило все это удовольствие до перестройки двадцать пять копеек, и ограничений по времени в общем отделении не было. В те периоды, когда нас не давили сухими законами, народ пил в бане пиво, а случалось чего и покрепче. Во время перестройки перемены, подобно цунами, изменили (правильнее сказать, разрушили) всю нашу жизнь. Радикальные изменения произошли, разумеется, и в бане, но об этом следует рассказать подробнее немного позже. Большую часть моей банной эпопеи я посещал, именно, общее отделение, поскольку сначала был студентом (стипендия тридцать пять рублей), потом стажёром-исследователем (зарплата сто рублей), затем мэнээсом (зарплата сто пять рублей). Даже защитив диссертацию, я оставался мэнээсом с зарплатой в сто семьдесят пять рублей, и потому экономил, в силу глубоко укоренившейся привычки. И потом, мне нравилась именно демократичность общего отделения, где была уникальная возможность общаться с народом напрямую и чувствовать себя его неотделимой частицей.

Помню, как-то была у меня зимой затяжная командировка Ленинград-Москва. В Питере я сурово продрог, и в Москву приехал рано утром в воскресенье. В горле першило, сопли текли почти непрерывным потоком. Вышел я на перрон Ленинградского вокзала и спустился в метро, чтобы ехать к другу, у которого всегда останавливался в Москве. По дороге я подумал, что не совсем удобно заявляться так рано утром в воскресенье. Я хорошо знал жизнь москвичей – вечно задёрганных, вечно невыспавшихся, встающих от гнусного дребезжания будильника, и потому обязательно страдающих нервными и всеми прочими расстройствами.  Они помнили с точностью до минуты, когда идёт следующая электричка, и потому всегда спешили, куда-то летели и непременно всюду опаздывали. Сам же я вставал всегда оттого, что выспался на славу, брился-мылся, пил чай и бодреньким шагом через берёзовую рощицу добегал до института, по пути слушая радостные трели птичек и вдыхая ароматы леса. Оч-чень хорошо думалось по пути на работу, и немало оригинальных решений сложных задач приходили именно на этом пути. А кругом белочки прыгают, опята и лисички выглядывают из-за пеньков, красные капельки земляники, малины и костяники ласкают взор.

В итоге, я решил дать моим москвичам выспаться в воскресное утро. Проблема была в том, чем же себя занять. Кинотеарты по утрам закрыты, магазины тоже. Вышел на случайной станции, оказалась «Краснопресненская». При выходе на поверхность, взгляд мой упал на вывеску «Краснопресненские бани». Это была совсем неплохая идея: и тело простуженное прогреть, и время приятно провести. Баня только что открылась, но народу в фойе было – не протолкнуться. «Что за чёрт, – думаю, – и не спится же им воскресным утром». А дело оказалось совсем в другом. В бане давали разливное пиво, и народ стоял с бидонами и бачками именно за ним, поскольку все остальные пивные точки в городе были еще закрыты, а любителей, у которых после субботнего вечера утром «горят трубы», на Руси немало. Баня на этом тоже имела свой дополнительный навар, потому что пиво давали только тем, кто купил билет в баню. Смешная цена банного билета для любителей пива препятствием никогда не служила, поэтому собственно попариться пришел сюда лишь каждый пятый из очереди за пивом. Ну, а мне спешить некуда. Взял билет, веник, простыню, отстоял за пивом, трёхлитровую банку для пива по спекулятивной цене купив у той же красномордой продавщицы, и вошел в предбанник. Парился долго и обстоятельно, тянул время. Наконец почувствовал, что больше уже не могу, вышел в предбанник, сижу себе, закутавшись в простынку, и потягиваю пиво.

Напротив расположилась живописная группа мужичков из простых, у кого матерные слова вылетают естественно, не оскорбляя слуха окружающих, а связывая и, в определенном смысле, даже гармонизируя скупо выраженные мысли. На вид все люди солидные, семейные, поскольку от снеди, что они выложили тут же, у меня просто слюнки потекли, и я вспомнил, что не ел со вчерашнего полудня. На чистых полотенцах стояли судки со студнем домашнего приготовления, малосольные огурчики, маринованные грибочки, из кастрюли шёл вкусный пар от вареной картошки. Были тут и солёные помидоры, и белая рыба, и много чего другого.

Мужички разлили белую по граненым стакана и, видимо, поймав мой голодный взгляд, пригласили: «А ты что, парень, сидишь, как неродной? Давай к нам. Не бойся, не обидим». Налили и мне. Ох как хорошо проникла водочка в распаренное тело, обожгла желудок и наполнила приятной теплотой все клеточки простывшего накануне в сволочном Питере организма. Закусили, повторили водочки. Я щёлкнул пальцами пробегавшему мимо банщику и послал его за другой бутылкой, а тем временем, текли ознакомительные разговоры: кто такой, откуда? Сами мужички оказались шоферами из пятнадцатой автоколонны. Узнав, что я научный работник, понимающе хмыкнули, и сразу же практично спросили про зарплату. Я долго краснел, мялся, но отступать было некуда, и я, с красными ушами, промямлил про свои сто пять рублей. Тогда налили по третьей, ближайший сосед хлопнул меня отечески по плечу и сказал:
–  Не робей парень. Ты иди к нам, в автоколонну, скажешь: «От дяди Лёши», – меня там все знают, – и тебе дадут место в общаге и зарплату, за которую не нужно будет краснеть.

Вот и скажи мне, дорогой читатель, где ещё, в какой другой стране мира ты найдешь таких душевных людей? То-то!

К бане я всегда готовился с пятницы, опуская веник в ведро с холодной водой, чтобы замочить на ночь. В этом случае листья держались на ветках крепче, и, правильно приготовленный и хранимый, веник можно было использовать до трёх раз. Ранним утром в субботу заваривался чай на травах. Травы – зверобой, душица, мята – либо сам собирал на Алтае, либо покупал у людей, которые их там собирали. Термос у меня был на полтора литра – в самый раз на одного человека. Отстоял очередь в кассу, и через небольшое время проникаешь в предбанник. Перешагнув этот порог, забудь о времени. Здесь спешить нельзя и торопиться некуда. Ни в коем случае не бери в баню часов, здесь часами служат изменения состояния души. Вот как душа скажет: «Хватит!», значит пора собираться домой.

Неспешно разделся, степенно пошел запаривать веник в оцинкованном казённом тазике, а сам, тем временем, в сауну – надо сначала разогреться. После разогрева выскакиваешь в моечное отделение,  саданёшь пару тазиков ледяной воды на горячее тело, и идёшь пить чай, завернувшись в простыню – отпотеваешь. Потом второй такой же заход в сауну и отпотевание. А, тем временем, веник уже размяк, и пора заняться основным делом. В парную у меня три двойных захода с распитием чая в промежутках между ними. Двойной заход означает следующее. Заходишь, на голове шерстяная или войлочная шапочка, на ногах резиновые шлёпанцы, на руках шерстяные рукавицы или, в крайнем случае, грубые верхонки, что выдают строительным рабочим. Без этих причиндал входить в парную бессмысленно: без шлепанцев не сможешь стоять на горячем полу, без шапочки уши тут же свернутся в трубки, а без рукавиц не сможешь держать голой рукой веник.
 
В парной всегда стоит густой мат, но не потому что народ у нас грубый и невоспитанный, а оттого, что, по неведомому никому закону природы, все посетители парной разделяются на два антагонистических класса: «торопыги» и «спецы». Торопыга заскакивает в парную с ковшом воды на длинной ручке, и, пока народ его не разглядел, шарахает весь ковш на каменку. Тут же поднимаются густые клубы пара и раздается густой мат, поскольку излишки пара не согревают, а обжигают кожу адским огнем. Народ разом приседает, чтобы пар прошёл верхом, а торопыга тем временем хлестнёт себя несколько раз веником и с воем покидает парную. Спецы же понимают, что излишки воды лишь понижают резко температуру парной, и далее нужно значительное время, чтобы снова довести эту температуру до нормы, и только затем можно париться всласть на здоровье. Поэтому торопыг они ненавидят люто, и порой выталкивают их из парной пинками, сопровождая короткими, но выразительными фразами.
Отхлеставшись веником, выскакиваешь из парной, пару шаек ледяной воды на себя и снова в парную, а затем пить чай. Это и называется двойным заходом, и таких заходов, обычно, бывает три. По самочувствию их может быть чуть больше или меньше. А в конце всего процесса уже намыливаешь тело и окатываешь его теплой водой. Всё. Процесс закончен.

Именно, в парной я и отметил Эдика. То есть он, конечно, не сразу стал для меня Эдиком, а поначалу был профессором Гинзбургом, учитывая нашу разницу в возрасте. Дело в том, что Эдик странным образом сочетал в себе одновременно признаки «торопыг» и «спецов». Он, действительно, ахал цельный ковш воды на каменку, но после того, как народ с матюгами осыпался с верхних полок или вообще выскакивал из парной, Эдик неспешно и основательно парился в полупустой каморке. Когда он наконец выскакивал оттуда, то шкура его была настолько равномерно и густо красной, что такого отменного колера я не видывал более ни у кого.  Случайно, в один из таких дней наши места в предбаннике оказались по соседству, и тут мы окончательно познакомились, разом прильнули друг к другу, и далее уже не расставались более четверти века. Если это не родство душ, что же тогда?

А потом наступило время перестройки. Цены на всё мелькали с такой быстротой, что просто в глазах рябило. А вот с зарплатами было всё хуже и хуже. Мало того, что они никак не увеличивались, так и те «вдовьи слёзы» задерживали на месяц, два, а то и на три. Теперь, собираясь в баню, мы перекатывали на ладони пятаки, строго отсчитывая: это на билет, это на банку пива, это на шкалик, а если удавалось, то наскребали и на «бычки в томате – мировой закусон». Придя же в баню, нередко читали новый ценник на кассе. Из которого следовало, что билеты подорожали ровно вдвое. У кассы немедленно возникал народный бунт. «бессмысленный и беспощадный». Тут были не только обсцентные выражения, но и прямые угрозы директору бани, всем его родственникам и двенадцати апостолам, не говоря уже о смиренной богоматери.

И в раздевалке уже мало кто сидел, завернувшись в казённые простыни – дорого было. Приносили свои, а чаще просто сидели голые и злые, на мир, на правительство, на новых капиталистов и просто друг на друга. Остервенение приходило, конечно не сразу, нарастало постепенно, но неотвратимо.Поднялись совершенно новые типовые темы: о партиях, депутатах, выборах, «грёбаном» правительстве, не менее «пидо...ческой» Думе, олигархах, митингах и необходимости новой революции.

В этот смутный период в бане появляется новый персонаж – молодой красивый парень с горами мускулов и клёвой наколкой на правом предплечье «АФГАН – ВДВ», а сверху ещё изображение парашюта, дестантной танкетки и какие-то руны. Как-то сразу определилось, что он  из коммунистов, только вот вопрос – из каких именно? Компартий уже было три – зюгановская, анпиловская и стерлиговская, – и мы их часто путали. Судя по поведению, он был, на мой взгляд, анпиловцем. Приходил он всегда с сынишкой лет пяти, и этот крепыш торжественно нёс веник, затем парился вместе с отцом.

Сам-то я считал, что все политики – засранцы еще те, и ни о ком не мог высказаться положительно, а потому в таких разговорах не участвовал, пил свой чай, а если и заводил разговор, то обычно о своей прежней морской жизни, полной приключений и встреч с неординарными людьми. А вот Эдик... Ох и заводной же он был мужик, несмотря на свой возраст. До всего ему было дело, всех он критиковал, уличал, обличал и разоблачал. Тем самым, он лишь распалял народные страсти и наживал себе лишних врагов. Впрочем, если это характер, то изменить его не дано никому, поэтому я лишь придерживал друга, когда он начинал горячиться, и вокруг загорались красные и озлобленные глаза. Вот самым непримиримым врагом Эдика и стал, таким образом, тот наш афганец. Платформа Эдика была скорее либерально-демократическая, но он не столько тяготел к той или иной группе политических прохиндеев, сколько критиковал и своих, и чужих. И понять, кто именно из них «свой» , а кто «чужой» даже мне было совсем не просто. Хорошо запомнился тот день, когда зюгановская партия набрала 24% голосов, далеко опередив весь остальной политический сброд. Мы сидим с Эдиком, дуем свой чай, пинком распахивается дверь, и в проёме стоит наш афганец. На лице у него зловещая усмешка, вид злорадно-торжествующий. Он с порога говорит:

– Ну, что, гаспада, дерьмократы грёбаные? Дождались? Наш час пришёл. Теперь будем разбираться со всеми основательно.

Видя, что Эдик готов ринуться в бой, я чувствительно толкнул его локтём под ребро и сказал:

– Пойдём, друг, париться пора.

Затем мы залезли на самую верхнюю полку в сауне. Сидим рядком, никого более в сауне нет. Знакомым пинком открывается дверь, и наш афганец буквально кричит:

– Вот вы где, суки, прячетесь. Вы не думайте, у нас на всех списки заранее составлены. Вот тебя, – он тыкает пальцем в Эдика, – мы расстреляем первым.

– Меня, – отвечаю я Эдику, – видимо, вторым. Так что у меня есть еще время допариться. Закройте, товарищ, дверку, пожалуйста, а то дует.

Конечно, не всегда политические страсти бушевали столь яростно. Народ быстро и от этого устал. Рядом с нами частенько подсаживался молодой парень, Володя. Он был очень общителен, и скоро мы узнал, что он работает электриком на стройке. Получает прилично (в сравнении с нами), семья, двое детей. Понятно, что мы не распространялись при народе, что мы оба профессора. Сидим голые, кто там отличит академика от дворника? Так вот этот Володя говорит как-то с болью:

– Все, конечно, хреново живём, но нам-то, работягам ещё ничего, сносно, а вот наших ученых просто жаль. Я вот тут узнал, что моя зарплата куда больше, чем у доктора наук. Вот кому хреново-то по-настоящему.

– Пойдем париться, – сказал я Эдику, – а то уже народ нас начал жалеть.

После бани мы сразу шли ко мне домой, поскольку я жил совсем рядом, в занюханном микрорайоне «Щ», а Эдик – в «верхней зоне» – более элитном районе, где жили «сливки» научного общества с начала основания академгородка. По дороге домой мы покупали в ларьке два литра разливного пива (это было дешевле бутылочного, а тем более, баночного), шкалик беленькой, а если финансы позволяли, то баночку кильки или даже вяленую рыбку. Дома нас ждала обычно отварная картошка и квашеная капуста. Все, что свыше этого, отдавалось детям. Часто у меня денег не было даже на ведро картошки, и Эдик вёл меня с рваным рюкзаком за плечами на свой погреб. Там он наполнял мой рюкзак, заодно и свой, картофелем, а сверху клал банку какого-нибудь соленья. Так вот и пережили мы то голодное и бандитсткое время девяностых. Но рассказ мой совсем не о том.

Хозяин бани был рыжий еврей огромного роста. С точки зрения всех посетителей, он был очевидным «кровопивцем», и, совсем не исключено, что жидомасоном. Ведь что придумал паразит, помимо постоянного удвоения цен на билеты. Он вдруг объявил, что наш ленивый народ слишком долго засиживается в парной, а потому вводится норма – полтора часа на заход. А кто сидит дольше – покупай второй билет. Вот это уже был край. Назревал народный бунт, как на броненосце «Потёмкин». Объявление повесили заранее, и через две недели новое правило должно начать действовать. Народ все гадал: а как же он, скотина, контролировать будет, кто сколько сидит. Ох, до чего же простодыр наш народ!

Контроль простой. В гардеробной на стене повесили огромные часы. Приходишь, покупаешь билет, сдаёшь пальто старушке в гардероб, а старушка тут же глянет на часы. Послюнит химический карандаш и приколет булавкой на пальто бумажку с обозначением времени входа. Станешь потом забирать пальто, снова глядит на часы и говорит:

– Вам, гражданин, выдам только после того, как купите второй билет, поскольку сидели Вы три с половиной часа, но полчаса Вам  прощаем.

Летом, конечно, контролировать сложнее, но до лета ещё дожить надо. Мы с Эдиком сразу сообразили, что делать в этом случае, поскольку денег на второй билет у нас решительно никогда не было. Мы ходили в баню в телогрейках или зимних тёплых куртках. Купив билет, мы быстренько мчались мимо гардеробной по лестнице на второй этаж.

– Граждане, куда вы? А ну, сдавайте польта!..

– Да ладно, – вяло отмахивались мы, понимая, что старушка нас всё равно не догонит.

Впрочем, старушка и не особенно старалась, поскольку была на окладе. Платили ей тоже мало, и она, по-справедливости, также считала хозяина живодером и мироедом. А мы вешали свои куртки на крючок, что на спинке скамейки в предбаннике. Только счастье наше было недолгим. В один из дней, Эдик уже оделся, а я с чем-то там завозился, и потому он сказал, что здесь ему ждать жарко, он подождет меня внизу. Я спускался по лестнице буквально через пять минут, и с самых верхних ступенек услышал шум ссоры, в котором явственно выделялся обличительный голос Эдика:
– Паразиты! Кровососы! .Вы на людской крови наживаетесь! Стариков и инвалидов войны грабите. Вон пузо какое отъел, морда шире жопы!...
Сердцем почуял, что скоро Эдика будут бить. Сбежав вниз увидел страшную картину. Рыжий верзила схватил Эдика за воротник куртки, оторвал его от земли и трясёт как грушу. Даже вдвоем наши силы были неравные, и ситуацию может спасти только быстрота натиска и решительность. А тут ещё старушка гардеробщица поддакивает хозяину визгливым фальцетом:

– Оне никогда не оставляют одежду в гардеробе. Всё норовят на халяву просклизнуть.

Я решительно протиснулся между Эдиком и хозяином бани:

– В чем дело товарищи?

– Не кричи, а то в морду дам, – сказал хозяин бани Эдику, ставя его, однако, на пол.

Я наступил сапогом Эдику на ногу и промычал:

– А ты тоже хорош. Чего орать? Давайте спокойно разберемся. – А сам думаю, неужели один еврей будет принародно мутузить другого? Не должно быть такого.

Надо сказать, что у Эдика только паспортные данные были еврейские: Эдуард Израилевич Гинзбург и соответствующая пятая графа, но сам он как-то высказался так: "Мы, русские, чем отличаемся от всяких там заграничных народов? Они получат денюжку, и сразу её в банк кладут, чтобы капали дорогие сердцу проценты. А мы получим зарплату (слёзы вдовьи), которую нам задержали на три месяца, кинем в рюкзак буханку хлеба, пару огурцов, пучок редиски и бутылку беленькой, в руки возьмём удочки, и на природу. Сядешь утречком ранним на бережочек – туман поднимается, тишина аж в ушах звенит–- опустишь ноженьки босы в молочкую воду, болтаешь ими с блаженным выражением лица, и такая лепота на сердце, что ничего более не надо!".
Я оказался прав. Хозяину скандал был совсем ни к чему. И потому он примиртельно сказал нам:

– Давайте, мужики, отойдем в сторонку и поговорим спокойно.

Мы присели на скамейку у дальней стены, и хозяин стал вещать нам о своей моготрудной жизни мелкого капиталиста в переходной период новой экономической политики:
– Вот вы говорите «жирует». Какое там к черту жирует. Мне эта баня и вовсе невыгодна. Мне помещение нужно было под склады, да и ресторан с кегельбаном я планировал здесь открыть. Но тут явились горцы с кепками-аэродром, чтобы скупить всё одним махом, закрыть баню и устроить на её месте фешенебельный бордель. Я кое-как отвоевал это здание, пообещав исполкому, что баню не буду закрывать ни при каких обстоятельствах. Я ведь для пенсионеров и инвалидов даже устроил отдельный день в неделе, когда они могут помыться за полцены. Я рассчитывал, что исполком мне за это даст налоговые льготы, а на деле –чёрта с два от них этих льгот добьешься. Вы же меня «мироедом» и «кровопийцей» обзываете. Чего кричать-то? Не мог спокойно сказать? Я и так знаю, что вы учёные, то есть на языке нашего времени – пролетарии умственного труда, а проще говоря – нищие. Давайте так договоримся, ребята. Я скажу гардеробщице, чтобы она вас не трогала. Только о нашем договоре никому. У меня ведь не благотворительная организация, хотя и коммерческой её можно назвать только при наличии очень богатого воображения.

В конце этой тирады мы побратались с «бедным» капиталистом. Мы получили серьёзные льготы. И это немалая победа истинной справедливости, что бы вы ни говорили вслух. Конечно, мы знали, что хозяин большую часть года нежится в Израиле, и дела основные у него там. А сюда он приезжает поностальгировать. Ну и ладненько. Мы не против.

8 апреля 2011 г.