Лифт – самое коварное и беспринципное существо на свете. Когда я нажимаю кнопку вызова лифта, то он ни за что не приходит ко мне на этаж с первого раза. Сначала он, хлопнув дверьми, уходит на шестой. У него там база. Я слышу, как он там останавливается, с грохотом открывает двери и делает доклад своему невидимому командиру о поступившем вызове. Затем он закрывается, громко щёлкает каблуками и ждёт повторного вызова.
Я снова нажимаю кнопку. Лифт трогается в мою сторону, натужно гудя тросами лебёдок и клацая концевыми выключателями. По этим щелчкам можно определить сколько этажей он преодолел. Один, два, три, шесть, десять, пятнадцать… В нашем доме всего девять этажей и, судя по всему, лифт ушёл уже куда-то глубоко в подземелье.
Там, в подземелье, живут вредные подъездные старухи. Они всегда вызывают лифт на полсекунды раньше, чем я, и его медлительная кабина, торжественно позвякивая, минует мой этаж. Старухи долго вошкаются в лифтовой шахте. Слышно, как они шаркают по полу ногами и тяжело сопят. Умостившись внутри и дождавшись когда лифт закроет двери, они трогаются в путь. Проплывая мимо моего этажа, старухи глядят на меня своим мутным глазом сквозь щель в двери лифта, словно проверяя – стою ли я ещё на месте. Если стою – они загоняют лифт на самую верхотуру, меняются местами, и едут на второй этаж к почтовым ящикам.
Я ненавижу этих старух! Я остервенело давлю на кнопку лифта, попутно желая старухам всяческих новых болячек, задержки пенсии, квартирных мошенников и повышений тарифов. Так они меня достали. Вывел бы их из лифта за сараи и расстрелял там всех из шестиствольного огнемёта!
Наконец, дверь лифта открывается на моём этаже, и я в бешенстве пытаюсь ворваться внутрь. В кабине, выставив вперёд руки, ошарашенно глядя на меня сквозь мутные стёкла очков, стоит бородатый старичок, метр с кепкой. На этой парусиновой кепке, с пластмассовым жёлтым козырьком, видна замысловатая надпись с выцветшими синими буквами: «РЕЧЬ-ФЛОТ». На худеньком тельце старикашки повешен тёмно-зелёного сукна пиджак и грязно-серые мятые холщовые штаны. На ногах – сквозь коричневые пионерские сандалии просвечивают разноцветные носки.
Старичок, отошедши от испуга, вытолкал меня из проёма и спросил, вдруг, настойчиво заглядывая мне в глаза: «Знаете, чем пахнут Соловки?» Я несколько оторопел от такого вопроса и инстинктивно пожал плечами. «Летом они пахнут водорослями, селёдками и треской. Осенью – сырым мхом и грибами. Зимой они ничем не пахнут, потому-что все запахи там замерзают. А весной, в марте, когда солнце начинает пригревать, и воздух становится влажным от таяния снега, толстые стены келейных корпусов начинают выпускать холод, и, вместе с ним, наружу выходят, постепенно перемешиваясь с прозрачным воздухом, тяжёлые запахи кирзы, прелой ваты, плесневелого сукна, кислого хлеба, ладана и ружейного масла. А вслед за запахами, в пустынных мрачных помещениях начинают оттаивать голоса и звуки. Но лучше бы вам их не слышать, молодой человек! Никогда не бывайте на Соловках весной! Никогда!» – старикашка выскочил из подъезда и торопливо засеменил по своим делам.
Старухи молча сгрудились на втором этаже у почтовых ящиков. Лифт тихо стоял, выжидательно распахнув передо мной свои двери. Стены его изнутри были замызганы и испещрены предсмертными надписями. Тусклая лампа подозрительно помаргивала, будто от нервного тика. Ну его к чертям собачьим! Застряну ещё! Живите старухи! Пойду-ка я лучше пешочком, по лестнице.