Я помню тот день, когда оно случилось. Наверное, стороны это выглядело как обрыв проводов, если б кто-то сумел посмотреть тогда со стороны. Видимо, это страшно, раз именно такое ощущение сохранилось тогда у меня в памяти: когда толстый, хлесткий кабель срывает ветром со столба, швыряя на землю, и ток уходит в почву. Заземлись. А не успел – так прими на себя удар и не жалуйся…
Я пришла домой позже обычного. Был сентябрь, ласковое солнце с усердием пекло и золотило листву, ошалелые от вернувшегося тепла воробьи целыми днями галдели в ветвях, изредка присаживаясь на распахнутую оконную раму. И настроение было – весеннее, легкое, что казалось: подпрыгни, оттолкнись посильней, распахни руки, и взлетишь – далеко-далеко в глубокую синюю даль.
Я вернулась из парикмахерской, куда ходила после школы, но едва прикрыв за собой дверь в коридоре, поняла, что дома я не одна. Нина была на внеклассных курсах, мама еще не вернулась с работы. Из кухни доносилась приглушенная возня, когда я вошла туда, то увидела сидящего за столом отчима. Последнее время он нередко возвращался домой раньше окончания рабочего времени, были какие-то проблемы. Кажется, они с мамой много раз говорили об этом, даже ссорились, громко споря за закрытыми дверями их комнаты.
Вялые глаза лениво оторвались от созерцания рисунка на скатерти, когда я показалась в дверном проеме. Перед ним на столе стояла матовая от испарины, наполовину пустая бутылка, граненый стакан. На расстеленной газете были раскиданы куски сухой распотрошенной рыбины.
– Ты, – сказал отчим с неразборчивой интонацией: то ли спрашивал, то ли доносил до сведения. – Опять ты.
И встал, слегка покачиваясь корпусом, но на ногах стоял неожиданно твердо. Никогда до этого не видевшая пьяных, я растерялась, застыв на месте. Он подошел ближе, словно намереваясь что-то спросить.
– Ты очень вовремя.
Липкое дыхание спертой волной докатилось до моего лица, я зажмурилась, попытавшись отодвинуться в сторону двери, но мне преградила путь упершаяся в стену крепкая ладонь.
– Куда собралась? – выдохнул он, как даже показалось, вполне трезво. Я обернулась, поднимая взгляд. Глаза у отчима были острые, как у стрелка, пристальные, холодные. Тяжелый, скользящий взгляд медленно пробирался по мне, скептически, привередливо, как по куску мяса, выбирая местечко получше.
– Мне нужно идти, – сглотнув, глухо произнесла я и снова сделала отчаянную попытку проскользнуть в сторону двери. Но меня поймали за руку, крепко сжав запястье, рванули к себе и вверх, не позволяя вывернуться.
От неожиданности и страха, я вздрогнула и замерла, безвольно обмякнув и не отводя взгляд. Крепкие заскорузлые пальцы с темными волосками сдавливали, и кожа вокруг бескровно побелела.
Никто никогда в жизни не причинял мне боль нарочно, так… мимоходом.
– Куда ты пойдешь?.. Останься… Посидишь со мной, – вдох. Только бы не закричать. А может быть, стоит?.. – Ты такая красавица, знаешь?.. Давно тебе говорили, что ты красивая?..
Я зажмурилась. И почувствовала, как большие, грубые пальцы медленно дотронулись к пуговице на рубашке, прижались, медленно повели линию от груди и ниже.
– Нет… – прошептала я, чувствуя, как мерзкие, колючие мурашки, спускаются следом, и как от ощущения прикосновения чужого, требовательного тела все внутри сжимается, превращаясь в тягучий резиновый комок, и перехватывает горло. – …пожалуйста.
…Звякнули ключи. Я узнала этот звук. Шуршание в замке и тихий лязг, когда связку рассеянно бросают на тумбочку в прихожей. Отчим тоже обернулся, на миг разжав пальцы.
Я рванулась, следом за мной в коридор вылетел неразборчивый пьяный окрик, громко хлопнуло что-то – то ли дверь, то ли табуретка, обвалившаяся на пол. В коридоре было пусто и темно.
– Мамочка!
Она стаскивала в темноте туфли – красивые, на модной шпильке, с красным лаком, какие снова начинала носить для отчима, хотя ноги были уже не те, уже не получалось, и вены проступали: синие, полноводные, что твоя Амазонка.
Я кинулась к ней, отчаянно вцепилась в рукава пальто. Волосы растрепаны, глаза горят, прикушенная губа побелела, зато раскраснелось, сделавшись жарким, лицо.
– Господи, мамочка! – запутанные пряди беспутно лезли вперед, заставляя отплевываться от них, даром, что прическу делала, не получилось сюрприза, не вышло. Черт бы побрал… – Мам, не ходи туда, прошу, пойдем отсюда!.. Мам, давай уедем, ну зачем нам, давай вдвоем, как раньше, прошу!.. Он ненормальный!..
Слезы текли по щекам, я, сама не замечая, размазывала их тыльной стороной ладони, комок в горле теплел, мешая словам, но я усилием воли сдавливала его, не позволяя взять верх. Теперь-то все будет хорошо, теперь все кончится, Господи, как же вовремя она пришла, как же…
Я подняла глаза на маму – вот она, стоит и не двигается, она поняла все, без слов поняла, ведь для этого же и нужны родные души, чтобы вот так… И напоролась на оцепенелый, замерший взгляд. Она поняла. Но наверное не совсем то, что я ожидала. Может, в тот момент контакты между нами заискрили, оплавились где-то на стыке между одним сознанием и другим, и сигнал исказился, но смотрела она на меня так, словно я только что призналась в своей какой-то страшной вине.
– Пожалуйста… – скованно и горячо прошептала она, даже почти прошипела, так, что я испугалась. Никогда я не видела у мамы такого омертвевшего лица и такого отчаянного взгляда. Как будто загнанное животное притеснили в угол, и она билась сейчас в глубине своего сознания, пытаясь вырваться из толстых тесных стенок. – Пожалуйста, прошу, не мешай мне быть счастливой…
– Ну, мама!..
– У нас у всех есть недостатки! У нас сейчас тяжелое время, надо быть терпимее. Все, закончили этот разговор.
Я открыла рот, собираясь сказать, но мать снова коротко зашипела, показывая палец: «молчи». С кухни в этот момент послышалась возня: как будто кто-то неловкий отодвигал под собой стул, пытаясь встать из-за стола. Ухнул пропитой голос, произнеся раздельно и как-то прерывисто:
– Га-ля…
– Иду!.. – бодро и радостно откликнулась мама и, строго взглянув на меня, откинула назад волосы молодящим кокетливым жестом и двинулась в сторону кухни, покачивая из стороны в сторону бедрами. Походка казалась вихляющей и какой-то… неприятной.
Я обомлевши и разом растеряв все слова и мысли смотрела ей вслед. В тот момент, наверное, что-то перевернулось во мне, сломалось, изменилось, стало искаженным, хотя я не помню, чтобы ощущала это. Впервые в жизни мать перестала казаться мне самым прекрасным, идеальным существом. Раздраженная, уставшая, вымотанная, запутавшаяся женщина.
Сейчас я не верила, что она поступала так нарочно, что хотела меня задеть, обидеть, упрекнуть. Что на самом деле не стала бы меня защищать… Но существуют обиды, которые разумом мы простить еще можем, а вот сердцем – уже нет…
* * *
Я выбежала из квартиры сквозь запертую входную дверь. Пока Елисей оставался на кухне пить чай в гордом одиночестве, у меня появилась возможность найти еще кого-нибудь сведущего и расспросить по поводу перемещений в пределах Дома и вне его. В особенности я собиралась расспросить, не подавая при этом вида, о перемещениях между Астралом и той частью мира, что люди считали привычной для себя.
С десятого этажа долетали пронзительные немузыкальные вопли и невообразимый шум, смешиваемый в отдельно звучащие слова:
Лидия, о скажи мне, за что ты Сибариса губишь страстью своей?.. (8)
Вдруг что-то как будто щелкнуло, на миг воцарилась полная тишина, и вслед за ней этот же голос завопил на новый лад:
Боги в бой устремились, но цели их разные были.
Гера с Палладой-Афиной отправились в стан корабельный... (9)
Это была красивая и каменная дева-воительница Афина – неудавшаяся и ожившая скульптура местного скульптора и волшебника-недоучки по прозвищу Пигмалион (10). Поговаривают, много лет назад неудачливый чародей с таким именем поселился у нас в Доме, забрав себе под мастерскую, хранилище, лабораторию и жилые комнаты все помещения, какие находились на десятом этаже, и заперся там, погрузившись в свои эксперименты.
Одним из его менее неудачных творений как раз и была Афина – сырой прототип глиняного Голема, собранного и оживленного многими столетиями спустя алхимиком Беном Бецалелем (11).
Одним из наиболее неудавшихся жители считали энергоемкую и тяжелую мантию-невидимку, к тому же делающим тебя незаметным для окружающих только в темноте.
О других, более опасных результатах, экспериментов Пигмалиона толковали, что они находятся в секретном подвале Дома, вход куда доступен лишь из свинцового сейфа в кабинете главуправы. Мнения по поводу Кербера, гигантского циклопа и геенны огненной разделились.
Те же самые источники, породившие слухи о сотворенных горе-ученым тварях, утверждали также, что сам изобретатель скоро нашел на каких-то раскопках сундук со старинными артефактами и, будучи от природы жадным и падким на все, что может принести власть, нацепил их на себя все разом. Древние реликвии подействовали странным образом: чтобы как-то скомпенсировать то невероятное количество энергии, собранное в одном месте, они направили ее на то, что создать несколько десятков точных и вполне себе живых копий Пигмалиона. С тех пор по подъезду испокон веков шатаются неразличные, как капли воды, и вечно понурые копии ученого, так и не сумевшего сыскать научную – и народную – славу. Разве что только в виде анекдотов и прибауток...
– Знаешь, почему жильцы всегда вовремя сдают квартирную плату? – спросили рядом.
На краю лестничной ступеньки, уперев локти в колени и подперев кулачком голову, сидела Писательница. Она курила изящную лакированную трубку красного дерева и пристально смотрела на меня. Ее вопрос сбил меня с толка, и я на секунду забыла, что хотела сделать.
– Потому что у главной в нашей бухгалтерии голос как у мифической сирены. От нее возможно избавиться, только напрочь залив себе уши воском... Или вовремя внеся квартирную плату... – она хрипло засмеялась, откашливаясь сквозь дым. – Ты когда-нибудь станешь ходить нормально? – поинтересовалась она после непродолжительной паузы. Понятно: намекает на тот случай, когда я окатила ее холодной водой из кувшина.
– Мне так больше нравится. Не нужно таскать с собой лишних вещей. Раньше я всегда теряла ключи. Теперь в этом нет смысла...
Она продолжала курить, пуская в воздухе мелкие облачка табачного дыма, и теперь молчала.
– Ты что-то от меня хотела? – первой не выдержала я.
Немая пауза.
– Да. Вообще-то я хотела сказать тебе, что у меня есть способ отличной переправы между обычной Землей и Астралом. Если тебя все еще это интересует...
* * *
В квартире у Писательницы я была в первый раз. Если не считать того случая, когда я проникла сюда без приглашения и в не совсем телесном формате. На пороге нас встретил лысый кот, тут же с наслаждением и урчанием бросившийся к ногам хозяйки. Это был самый обыкновенный кот (если не считать отсутствия шерсти).
Двери, ведущие из темной прихожки и коридора в комнаты, были закрыты. с одной из них я была знакома – это был так называемый рабочий кабинет профессиональной фантазерши, где я уже успела побывать во время единственного короткого визита.
– Это выглядит немного странно и непривычно, так что не судите строго, – произнесла Писательницы, прежде чем распахнуть перед нами вторую комнату...
...Я многое видела за время, проведенное в Астрале, но даже я потеряла дар речи, увидев то, что находилось за обычной с виду дверью обычной, с виду, комнаты...
Здесь были зеркала. Сотни сверкающих, забранных в раму и отполированных до блеска зеркал были развешаны и расставлены по всем обозримым поверхностям помещения. Вместо привычной реальности каждое из зеркал отражало словно свой отдельный мир, свой маленький кусочек Вселенной.
Тут были и жаркие красные пустыни, покрытые ноздреватыми пористыми камнями, с колючками, росшими по окраинам песчаных равнин – единственными представителями жизни в этом царстве жары и камня. Здесь были водопады, наполненные растительностью сырые джунгли, торговые города и захолустные деревушки, морские порты, тихие речные заводи, прозрачные степи, заросшие мягкой и ласковой ковыль-травой. Здесь бушевали ураганы, шли снега и полоскали землю утомительные дожди.
Это были как окна. Как окна в другие миры, в которые не заглянуть никаким другим способом...
– За это я и люблю свою работу, – с какой-то очень незнакомой, трепетной интонацией, произнесла она. – За возможность побывать в тысяче мест, не выходя при этом из дома. Прожить тысячу жизней, увидеть тысячи судеб, имея возможность направить их. В правильное русло.
Она подошла к одному из больших напольных зеркал и развернула его, точь-в-точь напротив другого, пока не возник зеленоватый зеркальный бесконечный коридор, в котором терялся и прятался свет.
– А сработает? – взволнованно спросил Елисей.
– Сегодня же полнолуние, – отозвалась Писательница.
Взяв со стола механическое перо-ручку, она размахивала им перед зеркалами, делая неизвестные пассы в воздухе наподобие волшебной палочки. Внутри одного из зеркал внезапно возник и заклубился дымкой мутноватый туман, вскоре правда принявший вполне узнаваемые контуры входной двери с бронзовой металлической ручки посередине.
– За ней твоя знакомая реальность, – сказала Писательница, отходя назад.
Елисей сделал нерешительный шаг.
«Ты так торопишься. Разве тебя ждет кто-то... там?..»
«Нет»
«Так может, ты останешься здесь?.. Если нет цели, то почему бы не оставаться навсегда там, где тебе хорошо?..»
Странный диалог промелькнул у меня в голове, и я даже не успела понять, за какую именно фразу из него ухватиться, как вдруг рядом со мной оказался Елисей. Напротив. Совсем близко. Руку протяни и ощутишь живое прикосновение и тепло, которых я не видела уже долгих пять лет.
– Эта ваша гадалка... – неопределенно произнес он. – Она сказала, что я никогда не смогу полюбить человека. Может быть, и правда... Но я бы попробовал еще раз.
– Но какая разница – где?.. – спросила я. – Может, стоит остаться и попробовать что-то здесь?..
Он не ответил.
– И я был бы рад, если бы и ты тоже дала миру второй шанс. Не знаю, как в сравнении с этой реальностью – ты ведь все-таки живешь здесь намного дольше, – но обычный мир тоже бывает неплох и имеет свои шансы на любовь.
Я отвернулась, чувствуя, как резко возмущенно загорелись щеки.
Променять эту яркую сказочную реальность на серые будни в мире одиноких и несчастных лиц?.. Жить в страхе остаться не понятым? Среди измученных собственной неприкаянностью лиц? Быть светлым лучиком в темном царстве тем сложнее, что темноты вокруг всегда остается больше, и в конце концов ей удастся тебя сломать. Больше вариантов нет...
Но вслух из всего этого я произнесла только:
– Я попробую... – ничего на самом деле не обещая – и не требуя – взамен.
Он отвернулся и шагнул по направлению к светящемуся прямоугольнику.
Глядя, как Елисей уходит, я вдруг подумала: странно – ты на миг понадеялась, что совершенно незнакомый тебе человек послушает твою историю, растрогается и останется с тобой навек, опекать под своим теплым крылом. Голос был ехидный – это был голос моей совести. А где-то в глубине тянулся к свете и трепыхался маленький и слабый, приглушенный, огонек души. Теплился, беззащитный. И в какой-то момент, вопреки своему обыкновению, я почувствовала, что не верю первому и хочу поверить второму.
Он говорил – твердил мне, – что у меня еще и правда есть шанс. Когда я обернулась, чтобы посмотреть на Елисея, спросить у него кое-что очень важное, я уже не увидела ничего, кроме медленно гаснущего контура закрывающегося портала...
...Домой я возвращалась в расстроенных чувствах, все еще ощущая на себе подлость происходящего.
Глупая дурочка! Масло масляное...
Бегло попрощавшись с Писательницей, я поднималась на свой этаж, не чувствуя под ногами ступенек.
«Какое утомительное, и правда, выдалось дежурство. Надо спать...» – уговаривала я себя, стараясь спихнуть все свое утомление на физическую усталость. Лечь спать и не просыпаться часов двенадцать. А потом проснуться, позавтракать, залечь в горячую ванную и не вылезать еще сутки...
По коридору я шла, не разбирая дороги. Мечтая только поскорее очутиться в своей квартире, где теперь точно – гарантированно – смогу остаться одна.
Но уже подходя в полумраке подъезда к своей двери, я заметила в ее внешнем виде то изменение, что привлекло мое внимание еще раньше. Теперь оно отчетливо, бельмом, бросалось в глаза.
Я наконец отчетливо и полностью различила на своей двери ту меловую надпись, что заметила сегодня вечером. И почувствовала вдруг, как сердце дрогнуло и оборвалось, щемящей наивной печалью отдаваясь в душе. Кривоватый и наивный детский почерк гласил:
«Полюбивший твоих чертей да канет в твой омут. Взаимно. Навеки...»