– Мой милый, хороший,
Пришли мне калоши,
И мне, и жене, и Тотоше.
«СССР ничего не производил, кроме галош» – В.В. Путин
Всю ночь шёл дождь… Умытый город ещё не проснулся, с гор спустилась прохлада, проза жизни без Санитека (или с Санитеком) немного отвлекает картинами мокрого мусора по колено в воде…
Ибо в дождь погружаешься в лирические воспоминания о дождях детства и юности.
Наш сосед, шофёр грузовика Кит Томас (Носатый Томас), живший на несколько домов вверх к трамвайному кругу по нашей старой улице, неожиданно разбогател. Вернее, сначала он исчез на год-полтора, потом приехал и уволился с работы. Казалось, нос Томаса всю жизнь из грузовика не вылезал, а тут он перестал ездить на грузовике. Вся улица провожала его задумчиво-удивлёнными взглядами, шепотом судачили и осмысливали странность жизненных поворотов… Ибо дальше всё было ещё более невероятным.
Томас стал шикарно одеваться, во всё импортное, туфли стал носить только на заказ, местного пошива, а туфли ему стал шить сам сапожник Нубар, ахпар из Сирии, который жил на самой последней улице в сторону ущелья Зангу. Место для дома тот выбрал неплохое, ибо инспекторы из финотдела, шнырявшие по домам ремесленного люда, ленились забираться так далеко, хотя прекрасно знали, что в подвале своего просторного дома Нубар шьёт и женские, и мужские туфли. И вздыхали, закатив глаза: превосходно шьёт!
На первое студенческое сентября Нубар, давний пациент отца, сшил мне обалденные, удобные и великолепные туфли на танкетке из натуральной пробки, а верх – из оленевой тёмно-синей замши, или, как он говорил, «олеинови замш». Отделкой служил широкий бант из настоящей змеиной кожи, по коей причине я ничего не помню из того самого Первого сентября на химфаке, ибо все мои мысли были поглощены «вынашиванием» и сравнением моей прекрасной обуви на пробковой танкетке с лодочками на французских шпильках новых подруг – однокурсниц. На следующий день я растосковалась, почувствовав великолепие лодочек на шпильках… Вздохнув, мама отдала мне свои, недавно пошитые у того же Нубара, но надо было видеть, как от непривычки я виляла на этих шпильках, спускаясь по тогдашней набережной Гетара от Медицинского до нашего Белого корпуса на Чаренца! Иногда я всё же щеголяла на шпильках, не забуду, как наш однокурсник Сёмик артистично и очень смешно повторял мои движения, утешая меня тем, что «зато ноги красивые». Сёмик потом стал известнейшим и любимым певцом в Ереване тех лет… Имя «Симон Терян» долго гремело на афишах Константина Орбеляна.
Я не запомнила ничего и со второго сентябрьского дня, потому что на этих шпильках невозможно было ходить, кто это видел – сразу со школьной скамьи и – на шпильки! Я мрачно оглядывала преподов, не записав в этот день ни одной лекции, и, высунув ступни из лаковых лодочек, мечтала о последней лекционной паре и ходьбе босиком.
Третьего сентября с ночи пошёл дождь. Мне было жалко надеть мои прекрасные туфли из тёмно-синей бархатной «олеиновой замши», я надела другие, немного разношенные с Первого мая. Еле успев прибежать на первую пару – высшую математику, я чуть не упала, случайно глянув на обувь нового лектора.
Наш математик явился на лекцию… в галошах. Совершенно новых, сверкающих, лакированных галошах!
К тому времени калоши, явив собой символ времени, давно отошли в прошлое. В городе их могли носить разве что самые отсталые пенсионеры. В горных деревнях узконосые калоши носили сразу на ногу, на хлопчатобумажные чулки, «французски калош», как шутили мы. Но как раз в них было удобно ходить по горным кручам, и очень долго эти калоши были востребованы.
Вообще говоря, наш препод был не одинок в своём пристрастии к калошам, как антикварной обуви. Преподаватель аналитической химии, очень добрый и старенький, но бодренький Канканян, был настоящий ванеци, то есть он родился там, в Ване, и был, наверное, одним из последних, кто говорил на этом исчезающем и красивом ванском диалекте, и в глазах семнадцатилетних сам казался антикварным. Конечно, лекции он старался читать на литературном, но диалект не перебьёшь, а мы всё равно связывали его парусиновые туфли образца конца тридцатых годов, белёные зубным порошком, с его происхождением. Ванеци, известные своей бережливостью (местные называют это скупостью и воспели в анекдотах), никак не мог выбросить старую обувь, вышедшую из моды… Он защитил диссертацию четверть века тому назад, но пользовался оборотными страницами черновиков своей диссертации. Так что в дождь он, естественно, нашему математику составлял компанию по калошам.
И вот однажды совершенно случайно я наткнулась на нашего математика прямо на нашей улице, перед домом Томаса. Конечно, математик был без галош, в такую жару какие галоши?
«Наверное, родственники, – подумала я, поздоровалась и прошла мимо.
Но, как оказалось, они были партнёрами. И, что самое интересное, в галошном деле!
После окончания вступительных экзаменов наш математик дал денег в долг, или, как сейчас говорят, спонсировал Носатому Томасу поездку в Узбекистан. Там Томас нашёл дальнего своего родственника, местного армянина, которому на грузовике стал возить галоши из Москвы, с завода «Красный треугольник», в основном, остроносые. Конечно, по обычаю тех времён, часть груза была левой, калоши были нарасхват, и так – полтора года. Пока родственник не попал в поле зрения стражей порядка. Носатый Томас сокрушённо рассказывал моему отцу, как они отдали всё, что заработали за последние три месяца, лишь бы откупиться от неминуемой посадки. За налоговые нарушения сажали и тогда, правда, налог был частным, ибо предпринимательство было запрещено, и каралось такое уклонение даже жёстче. Это потом, много позже, Узбекистан загремел с лёгкой руки Гдляна, а тогда всё было налажено…
Впрочем, узбеки стали сами тоже налаживать производство. Советские скалолазы использовали остроносые калоши, в основном, из Узбекистана. После победы представитель какой-то страны просил продать эти галоши для музея.
Так что Носатый Томас своих донельзя некрасивых носатых дочерей выдал замуж в очень обеспеченные семьи, одна из них попала в семью нашего математика – сосватали за его брата.
Всё это происходило в шестидесятые годы. И математик наш все те годы в дождь щеголял в калошах, неизменно новых и блестящих.
Прошли годы и годы, если считать десятками. Лет тридцать. По странам бывшего Союза шагала Независимость, если не сказать, шагнула. И даже в самые отдалённые уголки стали доползать Европа, Запад, пейджеры и мобильники.
Ехала я в Уфу, на научную конференцию, как известно, Уфа – центр нефтехимии России.
В купе ташкентского поезда со мной ехали три челночника – развозить товар.
«Темы» у Ромы и Савелия были прозаически обыденными и современными (куртки, кофты, свитера), а вот Лида везла… калоши! Она показала их мне, разинувшей рот от удивления. Точно по Чуковскому: пару новых, отличных калош! Изящные, лёгкие, остроносые. «Француски галош»!
И объяснила, что по пастбищам и горным кручам Средней Азии они были востребованы и будут ещё востребованы очень долго… Так что рынок остроносых калош перспективный, многочисленные и разнообразные модели кроссовок их пока не перебили.
Всю ночь шёл дождь… Умытый город ещё не проснулся, с гор спустилась прохлада, проза жизни без Санитека (или с Санитеком) почти не мешает жить...
Ибо в дождь погружаешься в воспоминания о дождях детства и юности.