Мне не место здесь.
Это ужасно, Диана! Я не могу, не могу с этим справиться. Без тебя стало все только хуже! Доктор говорит сохранять спокойствие. Только оно может мне помочь. Идиот!
Я жил здесь только благодаря тебе. Просыпался каждое утро в надежде снова увидеть тебя. Но теперь я здесь один. Меня никто не поймет. Я одинок.
И так холодно. Так холодно!
Я подходил к пациентам своего блока. Они разговаривали о чем-то, но потом вдруг умолкли, стоило лишь мне приблизиться. Эти были не такие слабоумные, как остальные. Они что-то все же понимали.
Вдруг старый Георг поднимает руки и шепчет:
– Иногда я слышу, как он играет.
Его седая короткая бородка вскакивает, искрится в лучах раскаленного солнца. А пальцы начинают скакать по невидимым октавам, и сам Георг медленно уходит в себя.
Как и остальные.
И каждый из них клянется, что слышит беззвучную мелодию, которую создает Георг. Но я не слышу немые ноты.
Наверное, они должны отражаться внутри меня. Пальцы музыканта должны скользить по струнам моей души. По-видимому, так. Но в чем дело? Либо я болен и все здоровы, либо я здоров и все больны.
К черту.
Я оставляю их наедине с мнимой мелодией и ухожу. Иду вдоль двора, заглядывая в лица обезумевших. Мне страшно. Не потому, что я одинок здесь. Потому, что я среди них.
Старый Георг. Он обитал в этой больнице до самой смерти. Почти всю свою сознательную… нет, всю свою сознательную жизнь. Ведь его загребли еще в детстве, так? Он убил отца. Или нет, не отца. Мать. Своих родителей.
Я не помню. Да это уже и неважно. Георг жил здесь. Это его дом. Представляешь? Это уже не лечебница, это не место, где содержат душевнобольных преступников. Это дом обреченных.
Диана! Это невозможно перенести. Я нуждаюсь в тебе. Нуждаюсь в тебе, как в воздухе. Я схожу с ума.
Это мои штрафные. Мне здесь не место.
Я знаю здесь всех и каждого. Каждую палату, каждую камеру, каждого в лицо, имя, возраст, прошлая жизнь. Зачем мне это знать?
Михаил говорит, я параноик. Я боюсь. Боялся всю жизнь. Что-то меня преследует, и что это – я никак не могу понять.
Низкосортные психологи всегда считали себя привилегированными говорить мне, что я должен себя принять таким, какой я есть. Каждый сеанс. Каждый раз, когда мы приходили к школьному психологу с приемными родителями. Они кивали, соглашались с тем, что говорит квалифицированный специалист. Но что менялось? Ничего.
Сводная сестра также продолжала изничтожать меня своим давлением. Она золотце. Она принцесса. Она королева. Она – любимица семьи. Только ей должны отдавать всю любовь.
Как мы встретились с тобой? Ты помнишь этот день? Ты, кажется, была в игровой комнате в своем корпусе. Вы бурно играли во что-то. И черт не вспомнит, что это была за игра!
Я случайно заметил тебя. Наши взгляды пересеклись. Это мгновение было не порицаемо! Пожалуй, единственное в моей жизни.
Меня всегда ограждали от любви. Ограничивали во всем, в чем только можно было. Я осознал это уже в 12 лет. В 13 я сбежал из дома. Правда, ненадолго. Спустя пару недель меня нашли без сознания в одном из притонов. Нет, я был трезв, абсолютно. Мне некуда было пойти.
Люди там. Я насмотрелся многого. Они были добры. Может, они были торчками. Скорее всего, так и было. Но я был уверен в одном – они такие же, как и я. Им тоже некуда было пойти. Они так же, как и я, ненавидели свою жизнь. У нас было с ними общего больше, чем со всем окружающим меня миром. Именно поэтому я остался там.
После этого приемный отец избил меня. А сводная сестра хихикала в сторонке.
Я прохожу мимо всех, удостоверившись, что все на прогулке. Все вышли сегодня. Значит, ночью никто не умер. Это замечательно. Определенно… Да.
Нет, они не слабоумные. Они такие же, как и мы. Хотя… чем я отличаюсь от них?
Я зашел в корпус, где меня должна ждать Сара. У нас свидание. Она нынче директор всей лечебницы. Нужно хоть похвалить ее.
Я ненавижу ее, Диана! Она ни за что не выпустит меня отсюда. Только из-за нее я попал сюда. Она знала. Знала, что я могу проболтаться. Но кто теперь поверит значащемуся душевнобольным?
Я тебе не говорил, Диан. Тебе не стоило этого знать тогда. Не стоит и сейчас, но я не могу этого держать в себе больше. Слишком много лжи внутри меня. Порой жутко осознавать, сколько правды может скрывать одно сознание человека.
Мне стыдно, жутко стыдно. Я был слаб, я был… слаб. И сейчас. Нелепо оправдываюсь.
Прости меня…
Я вышел из кабинета. Признаться, я надеялся на большее. Заключение меня не порадует. Теперь мне еще и расстройство личности припишут.
Я зашел в игровую комнату. Тишина. Я, честно признаться, был удивлен ей. Не то, что в нашей игровой комнате, где за каждым столом сидел как минимум один крикун. Здесь же все были сконцентрированы на своей игре. И сидели они попарно. Каждый.
Шахматы, шашки, нарды, лото. И что-то еще.
Я подошел к багрово выкрашенному столу. Над ним висела надпись: «Багровые голуби». Девушка сидела напротив парня, и последний был явно взволнован. Рядом на стене висел листок с «правилами». Нигде такого больше я не видел, ни у какого стола.
Внезапно парень облегченно выдыхает и оба улыбаются друг другу. Девушка поднимает на меня глаза и тихим, милым голосом спрашивает:
– Сыграем?
Мы зашли слишком далеко. Это был Курт, его идея. И что меня заставило связаться с этим американцем? Его кузен выбил куш. 277 грамм. Мы договорились встретиться в полночь у его дома. Кто хранит 277 грамм в своем доме? Кретин. Он был еще с какой-то девушкой в ту ночь. Мы зашли слишком далеко, мы не могли остановиться и бросить все уже у финала. Мы дождались, когда они уснут. Свет погас. Как и наша человечность. Я умер в ту ночь, Диана.
Крови было столько, что во рту стоял металлический привкус. И звуки выстрелов. Бах, бах, бах. Они звенели в ушах. Я ничего не понимал. Откуда у нас в руках оказался револьвер? Как мы добрались до этого места? И что будет дальше?
Тьма сгустилась. Мы вышли из его дома, закрыв дверь снаружи и выкинув ключ в канализацию. Отныне я лишь мог мечтать о тишине.
– Все просто, – говорит девушка.
– Я бы не сказал, – ответил я, косясь на листок со стены.
– А зачем пасовать? – спросил я.
– Чтобы выиграли оба. Ты дальше почитай, – сказала девушка, очаровательно улыбаясь.
Я читаю.
Выиграть может один игрок в том случае, если он быстрее зайдет на территорию другого игрока. Центр – территория выигрыша обоих игроков. Они должны остановиться в этому кругу с разницей в один ход.
– В чем смысл? – спрашиваю снова я.
– Читай. Или садись играть, разберемся по ходу.
– Ты уверена?
– Ты должен сразу понять, что штрафные можно и простить другому игроку. Но, с другой стороны, за эти штрафные ты можешь потребовать с твоего партнера что угодно.
Я читаю.
Штрафные очки – мера наказания. В зависимости от их количества, проигравший игрок выполняет разного рода поручения победителя.
– Зачем побеждать обоим? В этом же нет азарта. Нет никакого смысла.
– Кидай кости, – лишь сказала девушка.
Там не написано ничего о смысле победы обоих. Лишь то, что все набранные штрафные аннулируются.
– Может, в бессмысленности и состоит смысл этой игры? – говорит она. – Может, в бессмысленности больше смысла, чем в победе одного. Желание противостоять системе. Когда все одиночки, а вы – вдвоем. Когда никто никому не нужен, а вы – как связующие части единого целого.
– А почему голуби?
– Две птицы, способные поддержать друг друга, – она подняла глаза. – Что, по-вашему, лучше: свободное падение или свободный полет?
Мы ехали через подлесок. Фонарей не было, но вокруг все равно было светло, как днем. Я до сих пор помню, как холодно мне было в ту ночь. Мы ехали одни. Но казалось, что нас преследуют. Будто вот-вот из-за деревьев выскочит патруль и схватит нас. Но мы были одни. Деревья следили за нами, их шелест взывал к небесам, шепча о содеянном нами.
Остановились на мосту в 18 милях от города. Курт рассказал потом, что он избавился от револьвера. Меня морозило вплоть до дома. До моего семейного дома.
Сегодня снова к Саре.
Я стал задерживаться в том корпусе. Ее зовут Диана. Она всегда сидит за багровым столом и ждет партнера для игры. К ней никто не подсаживается.
Снова.
Я, не в силах сдержать улыбку, сажусь напротив нее.
Снова.
Мы играем несколько часов, бесцеремонно болтая на разные темы. У нее был сын, Митя, 5-ти летний малый.
– Мы набивали сумки до краев разными вкусностями, пледом, салфетками, фольгой и прочими теплоемкими вещами и шли через железную дорогу в подлесок. Километра 2. Митя ни разу не говорил, что устал. А там, за подлеском, мы выходим на огромную поляну, около двух гектаров площадью. Здесь зимой беспрестанно бегают лыжники. Но летом там никого нет. И оттуда открывается великолепный вид на шоссе. Всего лишь шоссе, но… – Диана внезапно ушла в себя, глаза обратились к пустоте.
Снова.
Я глянул на часы – уже вечер. Я пропустил свидание с Сарой. Хотя, постой…
А сегодня его и не было.
Мы взяли револьвер у моего приемного отца. Он работал в полиции. Угроза. Он, конечно же, заметил пропажу.
Последние пару лет у нас были отличные отношения с приемными родителями. До этого момента. Отчим заметил уже на следующий день. Матери не было.
Мне больно вспоминать об этом… Прости меня. Прости, Диана! Прошу…
Для меня это не было рутиной. Я каждый день приходил к Диане в корпус под предлогом свидания с Сарой. С ней я не виделся уже несколько недель. Но это и не было моей задачей.
Дианы в этот раз не было за столом. Я заметил это сразу. Странно.
Я уселся на свое место и принялся ждать. Только… есть ли смысл в этом?
Спустя несколько часов после того, как стрелка часов перевалила за полдень, я потерял надежду увидеть ее сегодня. Я встал и походил, чтобы размять ноги. Странно, кафель пола раньше мне казался чище. Обойдя три стола, расставленных в разных углах игровой комнаты, я вернулся на прежнее место. Чуда не случилось – Дианы до сих пор не было. Хотя, ты бы ее заметил, болван.
Я впился уставшими глазами в проход, откуда должна выйти Диана. Я ждал ее. Часы пробили шесть. Время прогулок подходит к концу, пора возвращаться. Быть может, сейчас она появится? Выйди, прошу тебя!
Когда часы подошли к половине седьмого, а пациенты потихоньку стали заполнять корпуса, я решился подойти к санитару. Сутулый, бледный и полу-облысевший работник искоса посмотрел на меня, словно и вовсе не слышал мои слова. А затем молча развернулся и ушел.
– Это был чертов уборщик, – послышался резкий грубый голос из-за спины. Я обернулся. Напротив стоял коренастый паренек с болью в глазах. Он торчит здесь уже явно не первый год, понял я.
– Тебе никогда не удастся поговорить с санитаром, – обронил он и поплелся вглубь корпуса.
– Погоди! Ты отсюда? – спросил я, но он не слушал.
Я потянулся к его плечу, как вдруг он резко обернулся и сжал мое запястье так, что у меня потемнело в глазах.
– Не смей прикасаться ко мне! – шикнул он и с силой отбросил меня.
Я попятился, растирая руку и приходя в себя от боли. Когда я снова поднял свой взгляд, он смотрел на меня убийственно злыми глазами. Его кулаки дрожали.
– Что тебе нужно? – отчетливо спросил он.
– Ты… ты знаешь Диану?
Он вдруг выпрямился, посмотрел на свои руки и виновато отвел взгляд. Неужели он еще может чувствовать? Немного покачавшись на пятках, он прошел вглубь комнаты и уселся за багровый стол, на мое прежнее место. Его глаза исступленно смотрели вперед, где должен сидеть партнер, а губы шевелились, шепча что-то ему под нос. И никто его не замечал, никто будто не видел его.
Никто, кроме меня.
Я сел напротив.
– Я убил ее. Я убил ее! Анне нужна была шапка. За Анной нужно было ухаживать, – повторял он, глядя в пустоту. – Бархат был только у нее.
– О ком ты говоришь? Какой бархат? Что за Анна?
– Я убил ту шлюху. Ее звали Шарлоттой. Я все помню, прекрасно помню. Каждую секунду. То, как она извивалась подо мной, то, как я душил ее.
Он говорил это как молитву, как обычную историю с работы.
– Диана. Шарлотта – ее сестра. И я убил ее.
Он умолк, продолжая глядеть в пустоту, словно ковыряясь в своей памяти, как в грязи. Его глаза забегали в глазницах. Все это время я сидел в оцепенении, боясь даже вдохнуть.
Я боялся. Впервые в этом месте я боялся другого пациента, коих я всегда презирал. До этого момента.
Внезапно он поднял взгляд на меня, заглядывая ко мне в глаза, и прошептал тихим, уверенным голосом:
– Я не жалею. Мне нужен был бархат. Забота. Анна осталась бы одна. У Шарлотты был бархат. Ее блузка. Я разорвал ее и сшил Анне шапку.
Он растекся в улыбке.
Забудь. Забудь, забудь!
Это был не я.
Нет.
Я всегда думал: если память находится в моей голове, значит, я ей управляю. Как и всеми процессами в своём теле.
Забудь.
Но это не так. Когда ты теряешь память, когда появляются пробелы в памяти, ты теряешь себя. Я потерял себя. Я давно мертв.
Выкинь из головы.
Воспоминания всплывают спонтанно, ты и не будешь ожидать.
Прости…
Мои штрафные…
– Крики демонов не вокруг тебя, они – твоей голове.
Эти слова Сары я еще долго пытался понять, повторяя и повторяя их вновь. Почему люди вообще говорят загадками? Они не кажутся от этого умнее или лучше. От этого к ним теряется доверие.
– Но в то же время они становятся более интересными, разве нет? – спросила Диана, услышав мои слова. Я и не заметил, как она подошла.
– В этом не будет смысла, если ты не будешь доверять человеку.
– Ха, доверие, да что это вообще значит?
Я нахмурил брови и нелепо покосился на нее. Теперь она казалась мне гораздо страннее, чем была в корпусе.
– Где ты была вчера?
Диана отвернулась, словно что-то увидела краем глаза.
Все пациенты выходили на прогулку. Становилось все меньше места, становилось все светлее. Забавно, не так ли? Еще до недавнего времени – наш корпус выпускают первыми – здесь было тускло, тихо и одиноко, но теперь, когда вышли остальные, еще более отсталые и жестокие, нежели в нашем корпусе, здесь даже песок пожелтел, а воздух – стал свежее. Нелепо, не так ли?
Диана все еще молчала. Мы стояли в стороне, одни, вокруг лишь изредка проходил один-другой пациент лечебницы, даже не замечая нас. Некоторые что-то бормотали себе под нос, другие смеялись и шутили сами с собой. Третьи жестикулировали, рисовали в воздухе пейзажи, колотили себя по голове, вырывали волосы. Кричали. Обнимали себя за плечи. И лишь изредка попадались такие же, как мы с Дианой – пары, которым удалось выйти за пределы своего сознания и связаться с другим больным.
Нет, здесь нет одиноких людей.
– Это была идея Михаила. Багровые голуби – это его терапия. Несколько своеобразная, конечно. На нас он ее и тестирует. Но он хочет видеть не только нас за багровым столом, понимаешь, Олег? Ему нужны еще добровольцы. Чем больше, тем лучше, – я невольно подвинулся ближе к Диане. – Поэтому меня не было вчера. Весь день просидела в кабинете Михаила.
– Что вы делали? – спросил я, нагло упиваясь глазами в ее волосы.
– Беседовали, – она резко повернулась, застав меня врасплох. Я вмиг виновато отвел взгляд и вдобавок ко всему еще и покраснел.
И вдруг – затишье. Я ожидал осуждающих слов, толчка в плечо или еще что-нибудь подобное, но Диана молчала и ничего не делала. Краем глаза я видел, что она сидит и даже не шевелится. Я боялся поднять глаза.
Но когда я, наконец, решился сделать это, она вдруг также виновато отпрянула и снова устремила взгляд вдаль.
– Что это было? – спросил я и, не удержавшись, рассмеялся.
Ее локоны волос вздрогнули, и тогда я понял, что она тоже смеется.
Марта…
Мы познакомились с ней после моей ссоры с матерью. Она очень молчалива. Но в то же время очень проницательна. Всегда находилась в тени. Я не видел ее лица, но знал, как она выглядит. Не касался ее тела, но знал нежность ее кожи.
С ней у меня началась новая жизнь. Тогда же появилась и Сара.
Мы сразу сговорились. Наркоман видит ломку и сразу находит «нуждающихся». В тот вечер, благо, со мной были два грамма.
Так мы и познакомились. И сблизились в подсобке в той же дыре.
Мне жаль…
Зачем ты заставила меня сделать это?
Огромным желтым столпом песок с пылью взмыл в воздух, собираясь в тонкую струйку и атакуя пространство. Беспощадная битва, где воздух определенно побеждал. Эта битва никогда не кончится, уж настолько она выглядела беспощадной. Солнце уже давно спряталось под темной бородой туч. И серый, злобный хозяин дождя вышел на прогулку, встал на свой пост.
– Ну и погодка, – говорит Диана, озираясь.
Тяжелый удар холодной капли пришелся мне на тыловую часть ладони.
– Пойдем.
Мы шли вдоль двора, отдаляясь от наших корпусов. Небо над головами покрывалось яркими трещинами, и по всей земле раздавался сокрушительный грохот.
– Вряд ли это хорошая идея, – оповестил я.
– Ты грозы боишься?
– Ну…
На самом деле я с трудом скрывал дрожь. И вскакивал каждый раз, когда на небе сверкали тучи. Вокруг все погружалось в томный мрак, и казалось, что где-то там, в дьявольской темноте, кто-то улыбается, следит за нами и жутко хохочет. Но когда все вновь освещалось светом молнии, этот «кто-то» вмиг пропадал. Словно играл с нами.
Но Диана не видела этого. Она вообще, казалось, ничего не слышала и не воспринимала надвигающийся шторм.
– Куда мы идем? – спрашиваю я, оглядываясь на свой уменьшающийся корпус за спиной.
– Сейчас увидишь.
Какой оптимальный ответ!
Мы подошли к фиолетовым стенам самого крайнего корпуса. Он стоял на холме, на котором не было ни единого росточка. И даже песок здесь был черный, как ночь.
Около того корпуса нас кто-то ждал. Кто-то, чей силуэт показался мне почему-то знакомым. А когда мы подошли вплотную и я смог различить черты его лица, я узнал вчерашнего пациента из корпуса Дианы. Он стоял в тонкой белой рубашке и белых штанах. И весь трясся от холода.
Тем временем ветер все сильнее кренил деревья во дворе.
– Это Игорь! – торжественно представила его Диана. – Игорь, это Олег.
Он растекся в уже знакомой мне злобной улыбке и протянул дрожащую руку.
– Рад знакомству, – сказал он и с силой сдавил мою ладонь.
– Взаимно.
Только вот зачем? Этот вопрос я пытался всеми силами выдавить в своем взгляде, которым смотрел на Диану. Но она игнорировала это, хотя прекрасно понимала меня. Да, я знал это. Даже не чувствовал, просто знал.
И небо все сгущалось тьмой, желая обрушиться на нас грозной яростью дождевой плети. Мы стояли во тьме, втроем, пока все остальные пациенты сидели под крышами в своих уютных палатах и игровых комнатах. И дождь усиливался.
– Как мне известно, вы изучили каждого пациента в этой больнице? – спрашивает Игорь.
– Да, – бросив взгляд в сторону Дианы, ответил я.
– Гм… И как вы думаете, кому вы можете доверять? – он иногда отвлекался на небо, словно искал там слова.
– Простите?
– Пройдемте.
Мы шли вдоль фиолетовой стены отдаленного корпуса, считавшегося корпусом для содержания особо опасных душевнобольных преступников. Черный песок под ногами казался жестче бетона в палате. Он хрустел под подошвой моих ботинок, словно снег. Тьма становилась все гуще, а гром – все яростнее.
– Олег, – заговорила вдруг Диана, – ты недавно здесь. Впрочем, как и я. Но у Игоря уже здесь есть друзья. И в этом корпусе тоже. Он может нам помочь.
– Помочь? С чем?
– Мы все не хотим здесь находиться, – ответил Игорь. – А если не хочешь где-то находиться – стоит бежать.
Его голос сегодня звучал иначе, чем вчера. Сегодня он был тихим, спокойным, уверенным, полным сдержанности и профессионализма.
– И как вы хотите это исполнить?
Диана сбавила шаг и прижалась ко мне плечом. Она вся дрожала.
– Нас будут искать, – говорит Диана, – мы ведь душевнобольные преступники, а здесь, в этом месте, собраны самые опасные из них!
– Да и разве здесь плохо? – спросил я, сам того не ожидая от себя.
Диана вдруг остановилась и медленно подняла на меня глаза.
– Безусловно, здесь замечательно. Но там у тебя будет своя жизнь. Она будет принадлежать тебе, а не бумажкам и докторам! Там мы будем свободны, Олег. Мы будем… будем…
Она вдруг резко ушла в себя, после чего заговорил Игорь.
– Она грезит о счастье.
Он покачивался на носках, заглядывая за крышу корпуса, у которого мы стояли.
– Она знает, что ты убил ее сестру? – спросил я.
– Шарлотту? Да, знает, – голос Игоря звучал настолько спокойно, что я почувствовал, как выхожу из себя. Но прежде, чем я успел что-то предпринять, он перебил меня. – Я сразу сказал ей, когда уловил их родственную связь. Она не злилась. Я был единственным, кто ее понимал, и кто ее слушал. Мы долго играли в Багровых голубей, – ухмыляясь, закончил он.
И что он вообще имел ввиду?
– Но не переживай, на этом все и закончилось. Эти багровые голуби – одно лишь неуместное название. Нерабочая терапия. Брехня! Знаешь, почему Михаил назвал их багровыми? Это ведь не окрас их перьев. Это отражение на их чистейше белых перьях полыхающего вокруг костра любви и страсти. Обычной человеческой страсти. И он действительно верит, что это может помочь?
– Это может помочь, Игорь! – вдруг пришла в себя Диана. – Любовь лечит! Она придает сил, мотивирует, заставляет двигаться…
– Заставляет убивать…
Оба умолкли. Один из задумчивости, а вторая – из злости, набухающей в ее глазах. Злости и раскаяния. Глаза Дианы налились слезами.
– Ты ему сказала? – спросил Игорь, указывая на меня.
Диана сомкнула глаза и помотала головой.
– Ох уж это твое недоверие!
– Молчал бы! – буркнула она и отвернулась.
Игорь прилип ухом к бетонной стене, уставившись холодным взглядом на меня. А Диана молча стояла рядом. И его темные зрачки в грозовом сумраке просачивались сквозь меня, словно он смотрел прямо в мою душу. На кончиках пальцев начало покалывать. Это из-за дождя?
Нет.
Это Игорь. Он – демон.
– Тут трубы с газом не меняли несколько лет, – шепчет Игорь.
– Ты это услышал? – спрашиваю я.
– Что? – он отлип от стены и встряхнул головой. – Нет. Я просто это знаю.
– Погоди, что вы заду…
– Тебе рано об этом знать! – перебила Диана и, взяв меня за руку, увела от Игоря на несколько шагов. – Послушай, ты нужен нам. Мы не справимся без тебя. Ты должен захотеть на свободу! Должен! Ты доверяешь мне, Олег? – вдруг на ее глазах выступили кристаллики влаги. В них отражались огромные молнии, рассекающие громоздкие темные небеса.
– Да, – ответил я.
– Отлично, – она улыбнулась ошеломляющей – присущей только ей – улыбкой.
Я приобнял ее. И не хотел отпускать.
– Тогда мы сбежим. Мы вместе, – робко прошептала Диана.
В тот момент началось самое ужасно-прекрасное время в моей жизни. В тот момент я понял, что медленно скатываюсь в небытие.
Нет, и не было для меня ни рамок, ни границ. Для меня существовали лишь Сара и доза. Я не помнил, где я ночевал, но просыпался всегда в окурках, в корках от пицц, в фантиках и упаковках всяких фастфудов. Я даже не знал хозяина дома. Я просто вставал, с трудом удерживая равновесие, поднимал Сару, и мы уходили. За дозой.
Марта… Она снабжала нас порошком. Было лишь одно условие: я должен был приходить один, оставлять деньги на тумбочке, молча брать свое и уходить. Так я и поступал, пока ее запасы не иссякли.
В тот момент мы с Сарой расстались. Все произошло настолько быстро, что я не могу это вспомнить. Все как в тумане.
Диана! Ты же знаешь, я не хотел этого…
Ее смуглая кожа поблескивает от искусственного света. Лампы не меняли несколько десятилетий. Они еще работают. Свет затвердел, потускнел, пожелтел. Стекло покрылось дерьмом местных насекомых, бесстрашно блуждающих по корпусу.
Одна из них моргает. В другом конце комнаты. Вон там, да, у входа. Кошмар для эпилептиков. Но здесь их вряд ли найдешь.
Диана смеется, когда замечает мою рассеяность. Я не могу поверить в то, что я нахожусь сейчас здесь. Мои руки, они словно чужие. Чужие. Онемевшие пальцы.
– Олег!
Брехня. Этого не может быть. Ты здесь. Ты с ней.
– Олег!
–Да? – Диана уставилась на меня испуганными глазами. О боже!
– Ты меня пугаешь.
– Прости, я задумался.
Ей выпала пятерка. Пять кружков. За каждый на моей территории – по пять штрафных. Моя половина – моя территория. Я распоряжаюсь ей, как хочу.
Я не стану сегодня пасовать.
– Твой ход.
Мой ход. Я подбираюсь ближе к центру. Я должен успеть быстрее нее.
Так, хотя бы, есть смысл.
Проходит несколько минут. Мы подбираемся ближе к центру. Она ближе. Черт!
Она пасует.
Глупо.
Это не первая наша игра. Это первая наша игра, когда я пошел против нее. Когда я пошел против системы.
Я хожу все шесть кружков, что мне выпало. Я на один ход от центра.
– Олег! – в ее голосе звучит возмущение.
Мне всегда говорили, что я буду ничтожеством, если пойду против течения. Что я останусь один. Один против всех. Стоя на своих маленьких, дрожащих ножках.
Диане выпадает тройка. Ей не хватает еще двух.
Я не буду пасовать.
– Олег!
Что же будет, если я выиграю? Никто ведь не пострадает.
Это не обычная настольная игра. Это игра на доверие. Это игра на самопожертвование.
Мне выпадает единица. Я в центре.
Неужели снова победа двоих?
Диане выпадает пятерка.
Она не пасует.
– Нет, – вырывается из моих губ.
– Ты не хотел пасовать, – говорит Диана дрожащими губами. – Это было слишком заметно. Ты увлекся, Олег. Здесь не важна победа одного, пойми. Здесь важна победа обоих одновременно.
Разве это возможно? Победа всех. Естественный отбор опроверг это. Багровые голуби – самое бредовое, что мог придумать этот Михаил. Это не работает. Это не любовь. И даже не символ.
– В любовь ведь не играют, Диана, – говорю я и поднимаюсь из-за стола.
Она взмахивает руками и уходит из комнаты со слезами на глазах.
Мы так много играли, что забыли об этом. Это чувство. Это не игра. В игру играют игроки. А чувствуют – люди. Но мы не были людьми. Нас нельзя считать таковыми. Мы больны. Каждый здесь болен. И каждый не сможет выдержать будни здорового человека. А все потому, что тот здоровый парень – считает себя здоровым.
Только чем мы хуже? Мы – лучше вас.
Я не знал, что делать и куда податься. Марта – злой двойник Сары. Не злой. Не двойник. Это и есть Сара. Я ошибался. Она меня обманывала. Обманывала! Стерва! Матери нет. Она пропала.
Прости, Диана, прости!
Звучал выстрел. Вся стена была залита алой краской. Чье-то тело лежало в спальне родителей. Я довел их. Обоих.
Но матери до сих пор нет. Мне страшно.
Меня ломает. Лихорадит. Все кости ломит.
Нет, это было в ту ночь. Это не сейчас, не тогда, когда я пишу это. Я не хотел этого, пойми.
Это отчим. Он застрелился. Я довел их. Обоих. Сара пропала. Я не знаю, что мне делать.
– Это бархат.
Он тычет мне им в нос и говорит, что это нас спасет.
– Каким образом? – спрашиваю я, убирая его руку от своего лица.
– Огонь! Любовь горит лучше всего! Она сожжет все, обратит в пепел, спасет нас, очистит.
– Огонь не очищает, не спасает. Огонь сжигает, – говорю я, оглядываясь в поисках Дианы. Где она?
– Ты действительно еще не видел многое. Ты – как ребенок, – отвечает он и уходит в себя.
Мне не место здесь.
Его глаза бегают по кругу, словно он роется в своей памяти, а когда натыкается на что-то – то вздрагивает. Я ищу Диану. Она должна была прийти, но ее нет. Она хотела поговорить.
– Огонь спасет, огонь спасет! – шепчет Игорь.
Мы не знали, что нам поможет. Будет это воля божья, или его кара. Умрем мы или станем свободны. Мы знали лишь одно – это должно сработать.
Диана!
– Хорошие новости, – говорит она, – Михаил говорит, что я иду на поправку.
Она сияла. Сияла больше обычного. Я был рад за нее. Хотя и считал себя забитым эгоистом, я был рад.
Я обнял ее, когда она завизжала. Глаза чешутся.
– Настолько все хорошо, что, кажется, они могут выпустить меня уже через полгода!
Полгода! Шесть месяцев, сто восемьдесят три дня.
Свет режет, глаза слезятся. С кухни разит чем-то противным. Этот едкий запах врезается в легкие и оседает там.
– Как же наш план? – спрашиваю я, выпуская ее из объятий.
Диана уставилась на меня, словно увидела впервые.
Она и вправду стала меньше уходить в себя. Меньше стала плакать – с ее слов, конечно, – меньше говорить во сне и ходить по ночам в палате. Терапия Михаила сработала.
– Когда мы все осуществим?
– Я не оставлю тебя здесь, Олег! – сказала громко Диана, беспощадно посмотрев на меня.
– Вы так и не рассказали, что собираетесь сделать, – осторожно сказал я, поглядывая на Игоря.
– Огонь! Огонь спасет, огонь очистит! – уже почти кричит Игорь.
Диана с опаской смотрела на меня. Я чувствовал, как она борется с собой, как она сомневается – доверять мне или нет.
А кто находится в том блоке на холме?
Я догадывался, что они собираются сделать. Я никак не мог поверить в это. Хотя, скорее, я настолько хотел в это верить, что считал это мифом, мечтой, которая никогда не сбудется.
Огонь очистит, огонь спасет!
Он испепеляет. Тлен – поистине чистое вещество. Все грехи, все пороки и нечистоты души выйдут – он выгонит их. Пламя поднимет их вверх и уничтожит. Разорвет в клочья и пустит по ветру. Вот оно – свободное падение. Падение в никуда. Падение твоей души. Окропление тысячью частиц в воздухе, падая туда, в бездну. В бездну небытия.
– Огонь очистит, огонь спасет!
Диана прижимает меня к себе.
– Мы спасемся, – шепчет она.
Да. Мы выберемся.
Игорь встает из-за стола и уходит в другой конец комнаты. Он в себе. Вновь. Я усаживаюсь на свое место за багровым столом, поднимаю глаза на Диану и говорю:
– Сыграем?
Это сближает. Сближает ровно настолько, насколько это позволяет терапия. Ты начинаешь доверять партнеру в рамках игры.
Мне выпала шестерка.
Привыкание – это первая ступень в отношениях людей. Без него никуда.
Диане выпала тройка.
Вторая ступень – привязанность. Живой всегда будет помнить мертвого, покуда тот был ненавистен живому.
Ненависть – как орудие отношений между людьми.
Сегодня мы победим. Вместе. Я сделаю пас, если это придется сделать. Я уверен в ней. Она тоже сделает пас, если придется.
Я вижу, как она изменилась, как она стала лучше. Она стала сиять. Стала чаще улыбаться. Когда, конечно же, не пыталась вспомнить. Но что, если… я же ее толком не знаю.
Как можно любить того, кого не знаешь?
Мы подбираемся к центру. Вровень.
Быть может, это и не любовь вовсе. Быть может, это привыкание, симпатия?
Третья ступень отношений – доверие.
Я близок к центру.
Но как это иначе назвать, если я смотрю на нее с замиранием сердца? Неужели я разучился любить? Или, я и не любил вовсе? Каждый раз я сомневаюсь в этом. Каждый раз угроза смертельно обжечься. И я все равно лезу в пекло. Любой смертный любит смертельно обжигаться. Смертный любит страдать. Любит любить. Взлетать и падать, словно голубь.
Диана еще ближе. Теперь мы вместе на подступах к центру. Одно неверное решение и все доверие пропадет.
Диана с тревогой поглядывает на меня. Этот взгляд внушает страх. Потом наливаются ладони, дрожью покрываются колени. Легкие покалывания на подушечках пальцев.
К столу подходит санитар в голубой робе. Желтый свет режет глаза. Вид санитара вызвал рвотный рефлекс. Еще и этот больничный запах.
– Доктор Троцкин ждет вас, – говорит он грубым голосом, кладя руку мне на плечо.
Не трогай меня.
– Хорошо.
Ты знаешь ли, какая малость
Та человеческая ложь,
Та грустная земная жалость,
Что дикой страстью ты зовешь?
Сначала тебе кажется, что одиночество – это дар. Дар, делающий человека сильным и полным самопознания. Да, первое время это действительно так. Но спустя еще какое-то время тебе приходит мысль, что одиночество для королей. Потому что только король способен обладать такой властью и не использовать ее. Только он может обладать такой властью и быть полностью ограниченным в ней, отреченным от всего.
Мои страсти и желания ничего не стоят. Они пусты и бессмысленны.
Я сошел с ума, когда все кончилось. Мне так говорили. И я верил. Верил, что я сумасшедший. Может, я хотел быть таковым. Я всегда пытался выделиться из толпы. Мечтал об этом.
Исполнено.
Я стал тем, кем хотел быть, и теперь жалею об этом. Желания имеют свойство сбываться. Меня научили быть сильным, показали, как нелепа слабость. Но не сказали, что выживают лишь сильнейшие. Я сделал свой выбор. И теперь – я мертв.
Я давно хотел рассказать о себе. Я доверяю тебе. Ты мне самый близкий человек. Да, пора.
У меня не было матери. Ну, то есть, была, но приемная. Неродная. И не одна. Родная, насколько мне удалось нарыть, бросила меня еще тогда, когда мне было всего три. Могу ошибаться. Я не видел ее лица. Нет. Не помню ее лица. Только смех. Счастливый смех. Уверен, мы смеялись вместе когда-то.
Первая мать была наркоманка. Не сразу. Она часто пекла оладьи с клубничным, вишневым, малиновым вареньем. По средам.
Но однажды ее недоносок-муж избил ее за то, что она мешала ему смотреть футбол. Классика. Мне в первый раз не досталось. Но потом он почувствовал силу в себе. С тех пор, с шести лет, каждую вторую субботу нам с ней доставалось. Она была слабой. Она внутривенно ввела мне убеждение, что наркотики – спасение. Она вроде и пыталась меня уберечь, а вроде и пыталась убить. Я был для нее куклой, которую когда-то у нее отобрали родители, но вдруг она вернулась и теперь, когда девочка выросла, она не знает, как с ней быть – с этой куклой. Она пропадала на несколько дней. Я голодал. Отчим бушевал и тоже уходил – за ней. Несколько дней я сходил с ума от жажды. Вонь уже была привычной. Я говорил себе: «Главное – попить. Попить или сдохнуть». Я глотал, жадно глотал ржавую воду из-под крана. И в итоге в 10 лет, в день моего рождения, о котором я узнал лишь спустя два года, мне сказали, что «маме срочно нужно было уехать».
Меня несли на руках, пытаясь улыбаться. Но я знал, что вечером она вернется, и на ужин будут оладьи.
Грустная, земная жалость.
Я снова в знакомом мне кабинете. Коричневая кожа обтягивает кресло, где обычно сидят пациенты, она сверкает в свете лампы. На столе оливкового цвета стоит колыбель Ньютона и поет. В такт настенным часам. Они ужасно громко бьют. Кажется, стук секундной стрелки слышен даже во дворе.
А там, кстати, как раз прогулка. Глазами я быстро нахожу старого Георга – его борода Санты Клауса отлично выделяет его из толпы. Он как всегда играет на клавишных. Пальцы пляшут в воздухе, а вокруг – толпа. Стоят, разинув рты, и слушают. Беззвучные ноты.
Как они это делают? Ни у кого из них нет музыкального образования. Они, скорее всего, даже пианино видели один раз в своей жизни – не говоря уже о том, чтобы играть на нем. Слышали ли они, как играют другие? Я более чем уверен, что нет. Так какую же музыку они слышат? Одуревшие.
У каждого в голове своя мелодия. Это удивительно. Это…
– …восхитительно! – наигранно изумляется Сара, сидя за моей спиной за столом оливкового цвета. Ручкой она елозит по столу. Что-то записывает. Снова документирует наш разговор? Вряд ли. Я ведь только пришел.
– Думаете, это их фантазия? – спрашиваю я Сару. – Думаете, они действительно слышат какую-то свою выдуманную мелодию?
– Я не телепат, Олег.
– Они что-то знают, они что-то слышат.
Я вглядываюсь сквозь стекло в их умиротворенные лица.
– Они хотят ценить искусство, но их не научили этого делать. Они хотят быть, как здоровые. Как это прекрасно и в то же время грустно.
– Они все хотят научиться любить, грустить, чувствовать, – говорит Сара. – Они как дети.
– Да. Как дети, – протягиваю я.
Помнят ли они, каково это – жить за этой фиолетовой стеной? Лицо матери, голос отца, тепло родного дома. Все утекло. Все потеряно и забыто. Домашний уют превратился в семейный раздор. Чувство любви заменилось страхом и ненавистью. Когда мы променяли высшие благочестивые человеческие чувства на низшие никчемные слабости?
– Ты снова говоришь вслух, Олег.
Мне не дает покоя несправедливость, которая преследует здесь каждого. Не они виноваты в том, что они сделали. Им показали это, показали эту жизнь. Их сломали. Беспощадно. Они поднимались, но их снова роняли.
– Олег!
Их жизни ломали и ломали. Снова и снова. Не давая подняться, не давая опомниться, не позволяя жить. А всего-то надо было – умереть. Умереть, чтобы тебя заметили, чтобы тебя поняли, чтобы снова начали ценить. Да, милый папочка, я тебя ненавижу. Я помню тебя. Я помню всех вас. И я умер, чтобы вы меня заметили. Я убил вас и умер сам. Мы вас сломаем – в этом я уверен.
– Да, – отвечаю я, – мне здесь самое место.
Сара поднимается из-за стола. Ее глаза наполнены сочувствием. Только она знает, каково мне может быть сейчас. Сара закрывает дверь изнутри. Она напряжена.
– Я хотела с вами поговорить.
– С этого стоило бы начать, – отвечаю я и сажусь на кресло для пациентов. От него воняет новизной.
– Как вы себя здесь чувствуете? – начинает она. Мне уже это не нравится. – Я слышала, что вы сблизились с Дианой из нашего корпуса? Багровые голуби?
– Сара, вас это не должно касаться, – резко ответил я. Она обомлела. – Верно?
– От этого может зависеть ход вашего лечения, понимаете, Олег?
К чему вся эта нелепая актерская игра?
– У меня нет серьезных заболеваний, доктор. Вы это прекрасно знаете. И я искренне не понимаю причину моего «заключения».
– Ваше «заключение» вполне оправдано, Олег, – Сара старалась как можно чаще называть меня по имени.
Это внушает доверие. Тебе становится проще открыться человеку, когда он не боится назвать твоего имени. А когда он его повторяет – считай, ты попался.
– Не припоминаю своей вины, – говорю я.
Ее халат приспущен. Из выреза я отчетливо вижу шрам от ножевого ранения. Глубоко ранения.
– Вы убили свою приемную мать, Олег. И скрывали это несколько лет.
Нет. Это внушение. Я ни в чем не виноват. Я ничего не сделал. Я не мог так поступить. Не мог!
Хотелось бы спросить, какую именно мать я убил.
Она лишь хочет, чтобы я поверил. Поверил в содеянное, поверил в то, что я сумасшедший. Она не хочет меня выпускать, потому что я знаю правду!
– Вы все еще это отрицаете? – спрашивает она, стервозно глядя на меня.
Что ж…
– Отрицаю.
– Вы хранили в доме 135 грамм героина. Вы это отрицаете?
– Отрицаю.
Видимо, остальное я выдул.
– Вы застрелили отчима, Олег.
– Вы судья или доктор?
– Примите себя и содеянное. Это первый шаг на пути к восстановлению.
Я здоров.
– Сара, – говорю я, смотря в ее прекрасные чистые глаза, – как вы можете так поступать? После всего, что было.
– О чем вы, Олег?
– Лицемерие. А вы сами приняли себя и содеянное, Сара?
Ненавистью накрылись прежние любовь и уважение.
– Приняли, – говорю я, – то, что я – отец Рональда, вашего сына?
Вторая мать была нимфоманкой. Мне было одиннадцать. Она пришла в приют с вынужденным видом. Она явно не хотела здесь находиться. А может она была под чем-то.
В первый же день дома она меня раздела и заставила плясать частушки. Она хлопала, улыбалась, говорила, что я самый лучший «танцор». Я был рад доставить ей удовольствие. Мне было приятно нравиться моей новой матери. Быть может, теперь все будет хорошо, думал я.
Мать-одиночка. Нимфоманка. И алкоголичка. Несомненно, узнал я об этом лишь потом.
Иногда, вечерами, когда она напивалась, она раздевалась догола и заставляла меня смотреть на нее. Ничего не делая, ничего не говоря. Единственное – не сводить с нее глаз. Она могла сидеть часами, следя за моими зрачками. Она замахивалась каждый раз, когда я моргал. А когда начинал засыпать, она поливала меня холодной водой.
Я не был для нее сыном. Я был для нее домашним питомцем. Как и для всех остальных.
Ее лишили родительских прав и отправили в колонию после того, как она попыталась меня изнасиловать. Ее остановил один из ее собутыльников. На удивление, среди всех ее подонков нашелся мой спаситель.
Но, насколько я знаю, до колонии она не дожила. Она спрыгнула с крыши четырнадцати этажного здания, в котором жила.
Один из ее подонков, к слову, любил называть себя милым папочкой, когда лез ей в штаны. И заставлял меня также называть его. Ее бойфренд. Бойфренд, которого я потом нашел. Вряд ли он теперь сможет залезть кому-нибудь в штаны.
В гробу он один.
Я даже имени ее не запомнил. Но в памяти она осталась, как нимфоманка. Низкая, подлая, стервозная и жутко неприятная дама, к слову.
Я бы прыгнул вместе с ней.
– При всем уважении, Олег…
– Вы держите их за теми фиолетовыми стенами в корпусе на холме? Любопытно. Я знаю, что вы устроили шоу. Машины богачей трудно скрыть за обычными двухметровыми стенами из бетона. Между ними есть щели.
– А вы наблюдательный, Олег.
– Вы же сами сказали, что я параноик. Только вот это им не помогает. Они ведь видят не совсем свое прошлое, не так ли, Сара? Они видят его по-своему, через свою призму. И большая часть из всего, что они говорят – это их сон. Не реальность. Не прошлое. Лишь то, что они себе выдумали.
Она насторожилась. Я вижу, как она начинает бояться. Я чувствую ее страх. Это несложно. Люди начинают чаще моргать, быстрее двигать руками, зрачки начинают бегать. И тут – все признаки разом.
– Вы устроили шоу. Они ведь ваши дети.
– Понимаете ли, Олег…
– Да. Понимаю. Вы родитель. А они лишь дети. Ваша собственность. Вы ведь так и считаете, разве нет?
– Нет, – ее голос стал тише.
– Столько лжи для одного сознания.
– Это специалисты, Олег. Они оценивают терапию, тестируемую нами с Михаилом. Для наших детей. Да, им приходится это переживать. Снова и снова. Но только через пожертвование чем-то мы сможем добиться каких-то результатов.
– Они смертельно больны. Все смертельно больны. Этот яд – сознание. Он в голове. Вживлен. Глубоко под череп. Он убивает. И вы лишь помогаете ему это делать. Вы их травите. Вы травите всех нас!
– Олег…
– Вы обвиняете меня. Спрятались за своими бумажками и смотрите на меня оттуда. Смотрите с вожделением, смотрите свысока. Знаете, нам неважен ваш взгляд – мы привыкли к ненависти. Она давно стала уместна. Суть только в том, что я знаю, что я сделал. Я знаю, зачем я это сделал. И ваше обвинение – ничто. Я сам прекрасно справляюсь с искуплением. Огонь очистит!
Сара вздыхает.
Я победил. Мы – сильнее вас. Мы вас уничтожим. Я уже это говорил. И теперь я в этом убежден.
– Олег, – говорит она. Ну давай же, признай мою победу! Признай! – Диана, ты знаешь, кто она?
Диана? С чего бы Саре говорить о Диане? Она что-то задумала?
– Почему она здесь, ты знаешь? – спрашивает Сара. – Она тебе говорила?
– Что вы задумали?
Разрозненность. Вот, что ей нужно. Она не хочет сплоченности своих пациентов, своих кукол. Потому что любое объединение людей – сильнее одного человека. Любого.
Сара тоскливо моргает. Часы стучат еще громче обычного. Да откуда она их вообще взяла? С улицы тянет приятными воспоминаниями. Старый Георг берет выше обычного. Голос его музыки застыл в голове. Беззвучные ноты вылетают из его пальцев. Толпа вокруг заслушивается его игрой. Мы все сумасшедшие.
Нет, не теряй бдительности. Она только этого и ждет.
– Она убила своего сына, – сказала Сара.
Я понял. Сейчас понял. Я был не в детском доме, хоть там и было вдоволь других ребят. В нашем маленьком городке за детьми без семьи ухаживала почти из ума вышедшая старуха. У нее под попечительством было около двух десятков детей. И я был у нее постоянным ребенком, хотя она и не могла запомнить моего лица. Может, поэтому я так часто бывал в других семьях.
Когда мне стукнуло 11, меня усыновила третья мать. У нее была полная семья: муж и дочь. Дочь, к слову, на год старше меня. Я до сих пор, правда, не понимаю, зачем им нужен был еще один ребенок. А, может, и не ребенок, а снова игрушка?
Не сказать, что в нашем городке кругом были одни плохие семьи. Встречались и хорошие, благородные семьи, которым не нужны были приемные дети. Мы были отпрысками. Изгоями общества. Игрушками. Домашними животными, куклами.
Я думал, такие правила везде.
Она – третья мать – работала воспитателем в местном детсаду. У нее было, так сказать, хобби: ее жутко интересовала психология детей. Она была буквально помешана на этом. Она читала мне какую-то психоделику часами. Садизм, мировые заговоры, массовые убийства, холокост, измены, подставы, кровавые распри. Копрофилия. Живодерство. И всякие другие ужасы и непристойности ее высшей морали. Она зачитывалась этим часами и следила за моей реакцией. За тем, как я меняюсь.
Именно поэтому я сбежал из дома уже через два года – в 13. А ведь ее муж даже не подозревал о ее увлечениях.
Его это возбуждало.
А сводная сестра – вечное превосходство надо мной во всем – постоянно издевалась надо мной. Это приветствовалось в этой семье. Встретила она меня надменной улыбкой и каким-то вялым объятием. Но она уже знала, что я здесь делаю. Она уже знала, что будет со мной. И что я – животное.
В шестнадцатый день своего рождения я сделал себе подарок – собрался и ушел из квартиры. Молча. Ничего не сказав. Они, кажется, что-то спрашивали меня в спину, но я игнорировал. Я не слышал их. Я не знал, куда я иду, но так дальше жить я не мог.
Какое-то время я думал, что все дело во мне. Что я не могу за себя постоять, что у меня вид козла отпущения. Что я был рожден для этого. Для того, что бы мной потакали. Во всем и всегда.
Садизм.
Но потом я просто не мог понять, почему меня ненавидят. Я все делал не так, даже когда не делал ничего. Ничего, Диана! Я был садистом. Я был животным. Я был убийцей, маньяком, насильником и просто жалким отпрыском.
Живодерство.
Я бы вырезал их, да только сил в моей морали мало. Я бы полюбил их, да только не мог найти оружия для этого.
Так или иначе, в скором времени я увлекся наркотиками. В семнадцать. И я снова понял, что я никчемное существо. Ведь мне вбивали это в голову всю мою жизнь.
Тогда меня приютила четвертая, последняя мать. И ее имени я тоже, черт возьми, не помню. Это все героин.
Прости меня, Диана, прости.
А, быть может, на самом деле все было не так?
Может, мы с тобой были счастливы. Жили вместе, я работал, ты – воспитывала наших детей. Рональда и Анну. А они были лучшими примерами отличного воспитания, отличной родительской любви.
Жаль, нынче это не в моде.
Жалкая клевета. Наглая ложь, чтобы сбить меня с толку. Чтобы я потерял бдительность. Она хочет, чтобы я ей поверил.
И у нее это удалось.
– Убитая горем она какое-то время скрывалась от полиции, – продолжает Сара. – Она верила в любовь. Эта же любовь ее и погубила.
Она действительно думает, что я поверю ее словам? Я знаю Диану. Я знаю, что у нее был пятилетний сын Митя, с которым она часто ходила на пикники.
– Она хотела покончить с собой, прыгнув с моста. Ее остановили.
Прилюдное самоубийство – показуха или отчаяние?
Диана казалась самой адекватной и самой здоровой среди всех пациентов этого места. Среди всех ее жителей.
Поверить доктору или Диане?
– И вскоре выяснилось, что это не единственный ее грех.
Я закрывал глаза на многое. Она часто уходила в себя и шептала. Разговаривала со своим сыном. Поэтому я не считал его мертвым. Он всегда был рядом, разве вы не замечали?
– Олег, – говорит Сара, наклонив голову и приподняв брови, – он мертв. И Диана – его убийца.
Она не могла так поступить. Нет.
Я чувствую, как каменеет моя шея. Как кровью наливается лицо и начинает гореть. К спине прилипает рубашка.
Часы забили еще громче. На улице стоит ужасный гул. Теперь и свет стал резать глаза и жечь кожу. Колыбельная ньютона. Я схватил ее и уже собирался бросить, но Сара меня остановила.
Она хватает меня за руку, преждевременно зовя санитаров.
– Заберите меня отсюда. Заберите или убейте, – кричу я.
Это происходит не со мной. Это… Это все Сара.
– Ты не выпустишь меня отсюда, так ведь?
Сара вздыхает. Нет. Я проиграл. Я здесь навечно. Я мертв давно. Это мой ад.
Ты помнишь те дни в лечебнице? Когда мы еще были больными, когда мы еще были пациентами, когда мы еще были мертвыми. Мы часто прогуливались по территории лечебницы. Глотали один воздух на двоих, смотрели одни пейзажи из возведенных вокруг стен. На двоих. Я тогда считал, что лучшей жизни и быть не может. Но от себя не сбежать. Внутри мы оба были уже сгнившими, пропащими, забитыми прошлым. Одно лишь упоминание об этом прошлом выводило нас из себя, огораживало друг от друга, изолировало чувства. Но нет, я не хотел уходить от тебя. Ты была моим воздухом.
Я был параноиком, а ты – моей вечной тревогой.
Ты не хотела этого делать, я знаю. Митя был хорошим парнем. Я знаю. Мы оба убийцы поколений. Я – предыдущего, ты – следующего. А на нас еще надеялись предки. Мы облажались, нас уничтожили мы сами.
Нет. Это все они.
Мать-одиночка. Мать-убийца. Психически нездоровая мать. Морально неустойчивая мать. Не вини себя. Все люди в чем-то виноваты, и изводить себя – выбор каждого. Ты прошла через многое. Сволочи опекуны, родственники-фанатики, все ровесники – лицемерные ублюдки. Тебя забивали камнями и палками, стоя над тобой и смеясь. На тебя яростно кричали дома, хотя ты лишь хотела понимания, объяснения, разговора. Им никогда тебя не понять. Им никогда не понять нас. Тебя привязывали к забору, как собаку. Заставляли тесниться в будке с овчаркой, которую ты до дрожи боялась. Ведь ты прекрасно помнишь момент, когда дядя натравил ее на тебя, а ты кричала, сквозь слезы следя за тем, как он смеется. Молила о помощи, но никто не пришел. И тогда ты поняла, что тебе необходимо стать сильной. Только ты можешь его одолеть. И ты была права.
А знаешь, почему мы лучше них? Потому что они считают нас дерьмом, они считают нас своей собственностью, куклами, домашними животными, созданными ради развлечения своих потребностей. Но суть в том, что мы их таковыми не считаем. Мы – выше них. Мы – сильнее их. Мы – лучше них.
И вместе, Диана, мы могли совершить невозможное. Но единственное, что я сейчас могу – это бороться с этим жутким холодом вокруг. Ведь тебя рядом нет. И не будет.
Мы собирались принять большую дозу антидепрессантов, чтобы не сачковать. В руках у каждого был кусок бархата. Лазурного цвета. Огонь должен очистить. Нам удалось достать спички из столовой – лучше не спрашивай как – поэтому теперь нам оставалось лишь ждать удобного момента.
По периметру стояли вышки, с которых за нами наблюдала охрана. Хотя, в этом было мало толку, поскольку все шатались, как жалкие жертвы внеплановой лоботомии. Мы решили, что это получится сделать только внутри корпуса.
Сложность заключалась в необходимости уничтожения всех корпусов почти одновременно. А простота – в том, что все корпуса, кроме одного, были объединены. Тот корпус на холме – экспериментальный. Там тестируют «инновации» ведущих специалистов.
И как Сара стала ведущим специалистом?
– Огонь очистит, – повторял Игорь.
– Я не уверен, что это сработает, – сказал я Диане.
– Ты должен верить. Должен. Хоть что-то должно остаться в тебе от человека.
Мы считали себя обреченными. Статус «здорового» казался недосягаемым. Душевнобольные преступники – отсюда вообще никто не выходил на свободу. Сюда завозят людей, здесь же они и умирают. Это потерянный рай. Или найденный ад. Каждый видел это по-своему.
– А надо ли так рисковать? Вдруг что-нибудь пойдет не так?
– Мы – лучше них, ты сам говорил, – прошептала Диана, хватая меня за руку.
Сегодня она превзошла себя своей красотой. Люди всегда превосходят свою красоту – внутреннюю и внешнюю – когда искренне верят в других людей. Я вижу это. Я это чувствую. Я не один.
– Да. Мы лучше, – говорю я.
Настал момент расходиться.
Первым должен был поджечь свою палату Игорь. Пока санитары и охрана возится с пациентами и вызывает наряд пожарных, Игорь должен был перейти к блоку на холме. К этому моменту мы с Дианой уже должны будем развести огонь в своих блоках.
Все должно пройти идеально. Казалось, продуман каждый шаг. Никто бы не подумал на нас.
И сейчас я иду вдоль коридоров, которые сжимали мой мир, сжимали мое сознание, давили на глаза и на психику. Вдоль фиолетовых стен, из коих здесь были построены эти лабиринты. Кабинет за кабинетом, палата за палатой – все остается позади, когда ты выходишь на прогулку. Все ждет тебя впереди, когда ты возвращаешься в палату. И теперь я направляюсь в мой блок, к моей палате, потому что там есть то, что мне нужно.
Я пишу дневники. Это моя терапия. Борьба с паранойей, потерей памяти и расщеплением сознания. Сара постаралась, чтобы я не вышел отсюда. И посему в моей палате стоял письменный стол и много, много бумаги. Кто же мог подозревать, что пациенты решаться на пожар?
Огонь очистит. Огонь очистит!
Сара говорит: «Хватит закрывать за собой все двери. Научись доверять миру». Я не смогу довериться тем, кто следует за мной. Потому что они либо безумцы, как и я, либо безнадежные биомассы, которые бесцельно идут моими следами.
Правда, гораздо проще идти по вытоптанной тропе.
Дверь в мою палату закрывают санитары за моей спиной. Я остаюсь один. Один со своими дневниками, письменным столом и легковоспламеняющимися бумагами. В них вся моя жизнь здесь. От начала и до сегодняшнего момента. Только вряд ли что-то сохранится.
Огонь очистит! Огонь очистит наши грехи и наши жизни. Он очистит нас от нашего прошлого.
Стой. Жди сигнала. Сначала Игорь. Затем Диана. И только потом я.
Любопытно было бы увидеть лицо Сары, когда все обратится в пепел. Когда ее мирок, полученный спонтанно, когда свалившаяся с неба власть развеется по ветру, и все ее пятна на ладонях прояснятся и выйдут на свет. Когда истина выйдет на свет.
Сара хотела, чтобы ее звали Мартой. Она часто говорила мне об этом. Это ее альтерэго. Странно, что я только сейчас начал это припоминать. Она возилась со мной, когда была Мартой. А кем была сама Марта? Лишь жалкое подобие настоящей жизни. Стало быть, это все было фальшью. Вся моя жизнь вне этих стен – ложь. Быть может, здесь я обрел себя?
Вдали слышится вой пожарной сирены. Скоро мой черед.
Свет не выключают. Скоро должны начать выводить всех на улицу. Пожарная безопасность. Мнимая безопасность. Думают, что техника безопасности им поможет, укроет от осколок бомбы, что разлетятся у смертника на вокзале или в метро. Думают, что огонь не настигнет их, когда двигатель автобуса взорвется, или когда розетка перемкнет. Где-то ведь есть такой герой, который нам поможет. И этот герой – чертова техника безопасности.
Звук приближается. Звучит сирена. Всех выводят из моего блока. Я должен успеть.
Марта была самым близким мне человеком. Я был готов на многое ради нее. И это стало моей ошибкой, моей последней ошибкой.
Руки дрожат, как от холода. Спичка выскальзывает из онемевших пальцев. И так холодно, так холодно! Я хватаю ее снова и пытаюсь зажечь. Дверь открылась.
Шаги.
Вдруг спичка вспыхнула в моих руках. Я чувствую это тепло. Это очищающее тепло. Огонь очистит!
Бархат справился со своей задачей. Я успел схватить дневник в багровой обложке, который я писал для Дианы. Только в нем я был искренним, только с ним я чувствовал себя здоровым.
Я не помню, как оказался на улице. Вроде бы, нас всех срочно вывели и вызвали пожарные службы. Пока они ехали, здание рушилось у нас на глазах. Фиолетовые стены покрывались черной сажей, пламя поднималось чуть ли не на несколько десятков метров. Более яростного огня мне не доводилось видеть. Более яростного и более чистого, более свободного.
Я ищу Диану. Все лица, которые я когда-то пытался запомнить теперь для меня совершенно незнакомые. И среди них нет ни Игоря, ни Дианы.
Старый Георг смотрел на горящее здание и плакал. Я не узнавал его. Почему он плачет? Он же теперь свободен.
– Георг! – кричу я, но он не слышит.
Никто не слышит. Все их взгляды устремлены в темный небосвод и пляшущее на его фоне пламя. Я думал, что все они были отсталыми, раз оказались здесь. Они себя так и вели. Но это был их дом. Дом обреченных.
Взрыв. Блок на холме взлетел на воздух. Кирпичи и горящая краска стен полетели с неба на нас огненным дождем. Это был самый настоящий найденный ад. И теперь, когда стены разрушены, мы свободны. Но почему все лишь плачут?
Диана… Ее так и не вывели. Нет, нет, нет!
Слезы ударили мне в глаза. Я закрыл лицо рукой, чтобы никто этого не видел.
Мои штрафные. Она бы хотела, чтобы я ушел. Мои штрафные очки.
Я виноват в этом. Только лишь я. Нужно было их остановить. Это был наш дом. Здесь, а не где-то еще. Я виноват в этом.
Прости, Диана, прости!
И так холодно, так холодно!
Мы думали, что уничтожили ненависть, чтобы стать свободными. Уничтожили ее, потому что она мешала нам быть свободными. Мешала жизни быть чистой от прошлого. Ненависть. Только в ней заключались все пороки, которые преследовали нас всю нашу жизнь.
Мы думали, что стали свободными в ту ночь. Я так думал. Моя жизнь, моя короткая жизнь, которая началась в стенах той лечебницы, там же и закончилась. Зачем мне свобода, если я снова стал мертвым? Зачем мне свобода, если она меня пожирает изнутри?
Больше кислый желтый свет тех ламп в игровой комнате не станет никого докучать. Лечебницу закрыли на реконструкцию, а тех, кого вывели, отправили в другое место.
Мне удалось сбежать, когда прогремел взрыв. Появилась брешь в стене, в которую я почти тут же выскочил. Я думал, я стал свободен в ту ночь.
Но без тебя, Диана... Я не смогу. Эта свобода – она твоя. Мне она не нужна. Без тебя – точно.
Багровые голуби были символом не любви. Это был символ ненависти. Потому что только ненависть может иметь багровый цвет, только ненависть может играть с двумя людьми сразу, и, при этом, не давая никому побеждать.
Мы сожгли бархат. Мы сожгли любовь, чтобы стать свободными. Мы думали, что оставили лишь любовь, но мы ошиблись. Осталась лишь ненависть в наших сердцах. Мы никогда не станем свободными от нашего прошлого.
Мы думали, что мы лучше вас. Вы сделали нас сильными, но не сказали, что выживают лишь сильнейшие. Мы обречены везде и всегда. Это – внутри нас. И пожирает нас оттуда. Изнутри.
И это навсегда.
Я не хотел этого для тебя, Диана. Тебя так и не вызволили оттуда. Хотя я знал, что бегу из лечебницы не один. Ты была всегда со мной, всегда рядом. И теперь тебя нет.
Если ты прощал штрафные проигравшему, это значило, что ты идешь на поправку. Ты пошла на поправку.
Ты не хотела, чтобы я уходил.
Твоя кровь на моих руках.
Я закрыл дневник и отложил его в сторону. Плохо. Это не то, что я хотел написать. Мы должны были быть счастливыми. Это был не наш финал.
Я встаю из-за стола, протирая глаза. Часы показывают пять утра. За окном луна освещает улицы. Я прохожу в свою спальню и ложусь под одеяло.
Завтра я начну заново. Я перепишу эту историю, чтобы она стала идеальной. И Диана останется жить. Хоть на тех страницах, но со мной.
Чья-то рука обхватывает мою шею. Я подскакиваю и оборачиваюсь. Кто-то шепчет:
– Спокойной ночи, Олег.
Знакомый, чертовский знакомый голос. Длинные волосы видны в ночном темном сумраке.
Это иллюзия. Я сумасшедший. И я давно смирился с этим. Не обращай внимания. Не обращай внимания!
Я укладываюсь обратно. Чья-то рука ложится мне на плечо.
Завтра я начну заново. Да.
Оттуда нет выхода. Мы думали, что стали свободными. Но мы лишь сожгли любовь. Сожгли то, что делало нас людьми. Но мы не смирились. Мы дали отпор и потерпели поражение. Это был дом обреченных, наш дом. И мы избавились от него. И это стало нашим штрафным очком. Это стало нашей ошибкой.
Снова.