ЮРИЙ ГЕЛЬМАН
БУМАЖНЫЕ ЦЕПИ
– Нет, близко подходить не нужно, вы не охватите и не оцените общей картины.
Михаил оглянулся. Четверо туристов – две пары средних лет – с восторженным любопытством смотрели на сверкающую в лучах весеннего солнца огромную голову. У каждого был смартфон, и, вскидывая руки для фото, они пропускали мимо ушей монотонные комментарии гида. Так казалось со стороны.
– Голова создана из нержавеющей стали, как вы видите, отполированной до зеркального блеска. Если бы этого не было, потерялся бы весь эффект. Высота скульптуры десять метров, а вес около сорока пяти тонн. Собственно голову составляют сорок два диска общим весом тридцать восемь тонн, остальной вес памятника занимает, сами понимаете, электрооборудование, спрятанное внутри. Как вы видите, диски находятся в постоянном движении, каждый из них смещается, подчиняясь своему заданному алгоритму, и лишь на несколько секунд они сходятся так, чтобы голова приобрела правильные черты. А потом эти диски снова начинают движение и расползаются, чтобы опять исказить до неузнаваемости голову и лицо. Скульптура в свое время обошлась муниципалитету в тридцать миллионов крон, но, как видите, возле нее всегда много туристов, она привлекает приезжих в Прагу не меньше, чем старинные постройки и знаменитые мосты. Нигде в мире ничего подобного нет.
– Скажите, Геннадий, а почему скульптор создал именно такую композицию? – спросила одна из женщин.
– Это связано с творчеством и личностью Франца Кафки, – не меняя интонации, ответил гид. – Человек это был неординарный, его произведения пронизаны абсурдом и жизненным страхом, что, скорее всего, напрямую отражало внутренний мир писателя. Есть мнение, что у него была шизофрения, от этого, вероятно, и отталкивался скульптор Давид Черный, создавая памятник.
– Теперь понятно… А я еще собиралась что-то почитать…
– Оно тебе надо? – откликнулся один из мужчин.
– Позвольте вставить реплику? – Михаил подошел ближе и привлек к себе внимание туристов и гида. – У Кафки не было шизофрении. Это ошибочное мнение. У него не было раздвоения личности, или размножения личности в упрощенном современном понимании. Диагноз писателя – это выраженный невроз и психастения функционального характера. Известно, что психастеник стремится к личностному развитию и самопознанию, так как изначально он не ясен сам себе. Вот стремление понять себя часто и становится причиной незаурядного творчества. Множественность мыслей, порой противоречивых и, действительно, абсурдных, терзала Кафку на протяжении всей жизни. И сопровождалось это, как известно, постоянными, порой нестерпимыми головными болями, которые современные врачи называют кластерными. Чистой воды психосоматика. Вот всё это и не позволяло голове писателя находиться в покое.
– А вы что, тоже гид? – с легким раздражением спросил Геннадий. – Или врач-психиатр?
– Ни то и ни другое. Я писатель. А в Праге – такой же турист, как десятки тысяч вокруг.
– Вот и продолжайте любоваться городом, и не мешайте работать!
– Да ладно, извольте. Я даже нисколько не обижусь, – ответил Михаил и отвернулся.
Он постоял еще какое-то время, наблюдая, как бесшумно скользят в разные стороны и видоизменяют форму скульптуры зеркальные металлические диски. Отражая своей безупречной поверхностью не только вспышки солнечного света, но и сочную молодую листву деревьев, голубое безоблачное небо, аккуратные домики улицы Владиславовой, цветные мелки автомобилей, суетливых пешеходов – эти искусственные жернова беспощадно перемалывали образы и впечатления, своим бесконечным движением не позволяли им даже на секунду принимать состояние покоя, не позволяли достичь равновесия и гармонии. Но в этом бурлении, в этих причудливых метаморфозах и заключалась жизнь – особенная, своеобразная, кипучая и неповторимая. И картина эта действительно завораживала.
Через несколько минут, бросив прощальный взгляд на необыкновенную скульптуру, Михаил направился к остановке трамвая. Он собирался ехать дальше – через реку, к Малой Стране, как вдруг в кармане со знакомым урчанием проснулся его смартфон.
«По зеленой ветке метро, это ветка А, – было написано в сообщении со скрытого номера, – доедешь до станции Желивского. Там на перекрестке увидишь вход на территорию кладбища. А уже там есть указатели на могилу Франца Кафки. Лучше часам к пяти вечера, ближе к закрытию. Сопровождающий».
– Начинается! – вслух сказал Михаил сам себе, остановившись посреди улицы. Потом добавил заметно тише: – Нет, продолжается…
***
Среди вековых лип и кленов, раскидистых берез и каштанов, среди стройных буков и тополей, реликтовых зарослей папоротника и плюща, среди молодого буйства возрождающейся весенней природы – потемневшие от старости надгробия казались окаменевшими брызгами времени, под каждым из которых застыла искра чьей-то жизни.
Проходя по ухоженным аллеям, как по улицам уснувшего города, Михаил невольно замечал вокруг себя пестрое многообразие архитектурных стилей, тесное соседство которых на столь ограниченном пространстве отнюдь не вызывало в душе каких-то противоречий. Напротив, сочетание неугасимой природы с покоем некрополя объединяло всё, созданное в разные времена, привлекало под свою невидимую, бережную и надежную защиту каждое захоронение – как драгоценную крупицу вечности, внедренную в кожу земли.
Приблизившись к сектору №21, Михаил замедлил шаги. Накануне он успел посмотреть в Интернете, что представляет собой памятник на могиле Кафки, и теперь, разглядывая нестройные ряды больших и маленьких обелисков, издалека заметил высокий серый шестигранный кристалл, поставленный вертикально и острием устремленный ввысь. Гранитный монумент напоминал торчащий из земли заточенный карандаш. Может быть, подумал Михаил, в этом тоже была какая-то символика.
Он подошел ближе. Простота, с которой была оформлена могила великого писателя двадцатого столетия, удивила его. Низкое квадратное надгробие с небольшим круглым вазоном для цветов посередине, никаких излишеств, ничего броского, кричащего вокруг. Что осталось после человека – камень, смотрящий сквозь молодую листву в небо. И безмолвие, в котором каждый рано или поздно окажется.
– Мой друг! Я же говорил, что Прага уже растворила тебя в себе, и будет ждать нового приезда!
Леви возник рядом – будто материализовался из воздуха, из пустоты, способной, как оказалось, вмещать в себе немало загадок и бесконечно удивлять. Михаил вздрогнул и обернулся на знакомый голос.
– Так это я по воле города приехал, а не сам запланировал?
– Понимай, как хочешь. Но я искренне рад видеть тебя снова!
– Я… тоже рад…
– В твоем ответе нет искренности, – заметил Леви.
– А ты хотел, чтобы я прыгал от радости? Я уже это делал – когда получил от тебя сообщение. Люди оборачивались…
– Ну, не стОит ёрничать. Многие, с кем приходится иметь дело, воспринимают свою миссию как подарок свыше. Ты еще придешь к этому…
– Ты думаешь?
– Уверен.
– Полгода назад ты оставил меня в полном смятении…
– Ты имеешь в виду нашу прощальную фотографию?
– Да.
– Мое лицо, мой облик – ничего не значат. Разве тебе недостаточно, что я остался в твоей памяти?
– Наверное, ты прав, – согласился Михаил и его настороженно-пристальный взгляд сменился натянутой улыбкой.
Несмотря на довольно потертые, видавшие виды джинсы и слегка примятый серый пиджак с накладными карманами – вид у Леви был строгий, подтянутый и свежий. Его седые с желтизной волосы были то ли подстрижены, то ли аккуратно расчесаны. Михаилу показалось, что за полгода после их первой встречи лицо Сопровождающего не то что не осунулось, а, напротив, разгладилось и помолодело.
– А ты хорошо выглядишь! – сказал он. – Это свойство всех… ваших?
– Мы не имеем права стареть, – в ответ улыбнулся Леви. – Иначе нас однажды заменят молодые…
– И у вас такая история? Как у людей…
– Увы.
– Неожиданно.
– Что поделаешь?
Леви развел руками, потом, посерьезнев, извлек из недр пиджака две кипы, одну из которых протянул Михаилу.
– Надеюсь, ты не станешь возражать, – сказал он при этом.
Вслед за Леви Михаил послушно водрузил на макушку черную бархатную ермолку. И тут же – каким-то удивительным образом – ощутил в душе легкость и умиротворение, будто вечный покой этого скорбного места оградил его от остального мира, распростер над головой полог истины и любви.
И теперь он готов был слушать Сопровождающего, готов был прикоснуться к новым таинствам настоящего и прошлого, шагнуть в которое, судя по всему, предстояло снова.
– Я не был здесь ни разу, – признался Михаил. – Честно говоря, и не собирался…
– Знаю, – ответил Леви. – Постой и помолчи. Просто помолчи.
Михаил взглянул на сосредоточенное лицо Леви и понял, что любую иронию, любую двусмысленность слов нужно немедленно отбросить. И переключиться. И подключиться – к иному направлению, к иной плоскости…
И он принялся рассматривать памятник, на котором черным по серому были написаны имя и годы жизни писателя, а ниже – имена и годы жизни его родителей, захороненных тут же. И еще – текст на иврите: в нем знакомые буквы складывались в незнакомые слова. Михаил не знал иврита в той степени, в какой ему захотелось знать древний язык именно в эту минуту…
– Вторник, начало месяца Сивана 5684, ушел в свой мир вышеназванный великолепный неженатый человек, наш учитель и мастер Аншель, благословенной памяти, сын высокочтимого Р. Хеноха Кафки, пусть сияет его свет. Имя его матери Йетль. Пусть душа его будет вплетена в связь вечной жизни.
Голос Леви был тих и по-своему мелодичен.
– Спасибо, что перевел мне, – негромко сказал Михаил. – А это… Что за табличка приставлена ниже?
– На ней имена трех сестер Франца, сгинувших в крематориях фашистских концлагерей. Элли, Валли и Оттла. Они были младше брата, и очень любили его – каждая по-своему…
– А с отцом у него постоянно возникали проблемы, – вставил Михаил. – Я когда-то читал об этом.
– И письмо Франца отцу? Это очень известный и показательный документ.
– Каюсь, как-то не довелось.
– Еще успеешь. Если захочешь, конечно.
– Теперь – обязательно!
– А девичья фамилия его матери была такая же, какая была у твоей, – как бы невзначай сказал Леви.
– Правда? Я не знал! – воскликнул Михаил, и что-то далекое и теплое, как воспоминания детства, разлились в его сердце.
– Посмотри в Интернете, там есть ее фотография. Возможно, ты уловишь даже схожие черты – твоей матери и Эттл Леви. Они тянутся из глубокой древности. Эта женщина была очень покладистой и доброй, всегда старалась сглаживать острые углы…
– Моя мама была такой же…
Они помолчали, и в эти мгновения Михаилу уже до боли, до нестерпимого зуда в ладонях захотелось оказаться там, где жил и творил немецко-чешский писатель иудейского происхождения. И он понимал, что именно с этим человеком будет связано новое задание…
Совсем рядом, за оградой кладбища, по улице Израильской шелестели машины и автобусы, топали чьи-то шаги, тикали чьи-то часы. А здесь – внутри, под кронами деревьев и под куполом небес – царила тишина, будто непроницаемая для посторонних звуков. Казалось, даже время течет здесь по-другому – плавно и бесшумно льётся, а иногда даже останавливается, не поторапливая тех, кто пришел прикоснуться к вечности.
– Пора, – тихо сказал Леви и стал озираться вокруг.
На тропинке под ногами он отыскал камешек и, следуя иудейской традиции, молча положил его на поверхность надгробия. То же самое сделал Михаил.
Потом они неспешно двинулись в сторону выхода.
– Где ты остановился? – спросил Леви.
– Там же, где и в прошлый раз. Меня вполне устраивает эта скромная гостиница.
– Вот и хорошо. Отдохни, покопайся в Интернете. А завтра утром встретимся на Карловом мосту, на знакомом тебе месте.
– Да, хорошо, – как-то рассеянно ответил Михаил.
– Хочешь, я провожу тебя до метро.
– Спасибо, не нужно, я сам. До встречи…
Он хотел еще что-то добавить, дотронулся рукой до волос и повернулся к Леви – но Сопровождающий будто растворился в воздухе, из которого полчаса назад появился. И кипы на голове Михаила уже не было.
«Как они это делают! – подумал он. – А говорят, что чудес не бывает…»
И внезапно какой-то необъяснимый озноб прокрался к его телу, заставил вздрогнуть, заставил ощутить слабость в руках и ногах. Михаил вошел в метро, шагнул на ступень эскалатора и, скользя вниз, в преисподнюю, вдруг понял причину своего состояния. Это был страх перед стремительно приближавшейся неизвестностью – липкий, навязчивый, непреодолимый. Такой, наверное, испытывают начинающие парашютисты перед вторым прыжком. С первым всё ясно – отчаяние, азарт, фонтан адреналина. А второй – это преодоление самого себя, и сделать его намного труднее.
***
– Ты снова неважно выглядишь, – заметил Леви. – Опять всю ночь сидел в Интернете?
– Ну, да, что тут непонятного! Одно цепляется за другое, и ты идешь, нет – пробираешься вслед за фактами, познавая что-то новое, погружаясь в ранее неизвестный тебе мир. А там, в этом мире, столько непонимания, столько противоречий, столько горестей и печали… Как он жил со всем этим! Нет, я достаточно знал и раньше, но теперь…
– Как-то жил… – Леви пожал плечами. – Как муравей в песчаной воронке: бесконечно карабкался по склону и обессиленный сползал вниз.
Они стояли на мосту, неподалеку от фигуры Брунсвика. Что-то знакомое и, вместе с тем, незнакомое было в нем. Тот же серый шлем на голове рыцаря, тот же золотой меч в руке, тот же суетливый лев у ног. Но выражение каменных глаз – иное, отстраненное, неуловимое, недоступное для сравнения. И Михаил никак не мог понять – почему.
А тем временем теплый апрельский ветер вприпрыжку носился над городом, разбрасывая по лабиринтам улиц душистые запахи весны. И знакомая река неспешно несла свои зеленые воды под мостом; и пестрые кораблики всех мастей и размеров неутомимо сновали туда-сюда, раздавая своим пассажирам новые впечатления; и те же ароматные трдельники, наполненные мороженным или кремом, продавались в близлежащих кафешках; и даже те самые многочисленные китайские туристы, открыто и раскованно смеясь, наводняли старинный город. Или японские, или корейские – кто их разберет?
И внезапно Михаил догадался, чтО было не так: вокруг него кипела уже иная жизнь – с новыми красками и тайнами. Складывалась иная история…
– Так что на этот раз? – спросил он после долгой паузы.
В его голосе не было прежнего трепета перед неизвестностью. Уверенность в своих силах и возможностях вытеснила из души боязнь провала и пустоты.
– Мне нравится твой настрой, – вместо ответа сказал Леви. – Ты становишься настоящим Исполнителем.
– Не знаю, тебе виднее. И всё же…
– Макс Брод и Дора Диамант. Многолетний верный друг и последняя любовь писателя. Оба – самые близкие для него люди сейчас. Оба разделяют с ним оставшиеся месяцы жизни.
– И мне опять нужно кого-то в чем-то убеждать?
– Всего лишь в том, чтобы не торопились выполнять последнюю волю смертельно больного человека.
– Ты имеешь в виду рукописи?
– Именно.
– Но Макс и так не послушал своего друга и сохранил архив Кафки, вот почему мир узнал «Америку», «Процесс», «Замок», десятки рассказов и многое другое. Это известный факт!
– Ты совершенно прав, – спокойно согласился Леви. – Но что позволило этому факту свершиться?
– То, что я… побывал там? Ты это хочешь сказать?
– С тобой приятно иметь дело!
– Но как всё это связано? Как всё это работает? Объясни!
– Тебе не нужно забивать этим голову. Просто сделай то, о чем я попросил. Как видишь, это задание гораздо легче предыдущего.
– Это будет весна двадцать четвертого года? Накануне его смерти?..
– Да, конец апреля – как здесь сейчас. Уже знакомая для тебя обстановка. Только иная задача.
– Постой, Леви! – встрепенулся Михаил. – Одно дело мне было говорить с Родзевичем, и совсем иное – с Максом Бродом или Дорой. Как я пойму их, а они меня?
– Но ты же учил в школе немецкий?
– Учил. И ты, со своим опытом, считаешь, что мне хватит тех нескольких слов, которые остались в памяти – для полноценного общения на немецком?
– Не прибедняйся! – воскликнул Леви. – У тебя прекрасный немецкий, к тому же с устойчивым берлинским диалектом.
– Как? Откуда?
– Не знаю, – улыбнулся Леви.
– Wie hast du es gemacht? Ich verstehe nichts!* – воскликнул Михаил.
* Как ты это сделал? Я ничего не понимаю! (нем.)
– Вот видишь, всё не так уж плохо.
– Я в шоке! И потом… после всего… это останется со мной?
– Нет, это только на время твоей работы.
– Жаль.
Прошло еще несколько минут, прежде чем Михаил пришел в себя после столь неожиданного подарка. Они стояли на мосту, опершись локтями о широкие перила.
– Ну, ты готов? – спросил Леви.
– Прямо сейчас? Дай собраться с мыслями.
– Как скажешь.
– Переход там же – на ступенях Чертовки?
– Да, знакомое тебе место. Когда придем, я напомню все движения.
– Я знаю их наизусть.
– Так положено, во избежание…
– Хорошо, напомнишь. А там – в той Праге…
– Там снова ждет тебя Спирос. Он даст все указания. Видишь, во второй раз гораздо проще, чем в первый. Это не то, что с парашютом прыгать…
Михаил вздрогнул и сжался. Как! Откуда у Леви такое сравнение?
– Но волнуюсь я не меньше, – пробубнил он.
– Это скоро пройдет.
– Надеюсь.
– И помни: я буду ждать тебя здесь, как тогда.
***
Неторопливо, прислушиваясь к шороху своих шагов, Михаил спускался по ступеням. Третий шаг, четвертый, пятый…
Там, позади, уже знакомо затворилась черная калитка – с тем же металлическим, ржавым скрипом, как несколько месяцев назад. И куда делись все прохожие, туристы, желавшие отметиться в самой узкой улочке Праги? Как Леви сделал так, что им никто не помешал? Впрочем, пора было перестать удивляться возможностям Сопровождающего.
Шестой шаг, седьмой. Полумрак. Шершавые стены. Запах средневековья – откуда он так знаком? Восьмой шаг, девятый… И оборот вокруг оси. И глухой условный стук в затемненное окно. Как всё просто! Как доступно! И как прозаично… Уже нет прежнего трепета, нет погружения в мистику. Работа…
А внизу снова был апрель. И солнечный свет, разносящий тепло и надежду всему живому. Запах цветов и такой близкой реки. Журчащие из окна третьего этажа звуки рояля. И небольшая площадка меж двух домов, и клумба с красно-желтыми тюльпанами, лейка и детские грабельки возле нее, и прислоненный к дереву велосипед… Полное дежавю…
Михаил оглянулся по сторонам, ища глазами того, чье имя означало Дух. Но Спироса рядом не было. И стул, на котором тот сидел в прошлый раз – оказался пуст. И внезапный страх прорвался из каких-то глубин души, стремительной волной захлестнул ее, сковал движения и мысли.
«Неужели я сделал что-то не так?! – мелькнуло в голове. – И попал не в то время… Ведь Леви говорил, что меня обязательно снова встретят!»
И он деревянными шажками попятился назад, собираясь вернуться на ступени Чертовки, вернуться в свой привычный мир, вернуться к прежней жизни… А вернуться ли теперь вообще?..
Но вдруг что-то переключилось в его сознании, сработал какой-то незнакомый механизм, замкнулись в мозгу биоэлектрические сигналы – и возникла, пробилась, как росток, новая мысль. И Михаил решительно шагнул в сторону подъезда соседнего дома. А потом прошел прохладным узким коридором, в котором где-то под потолком горела едва различимая лампочка, и приблизился к высокой черной двери, покрытой лаком. И даже не постучал в нее – просто толкнул рукой. И дверь отворилась, позволяя гостю войти. И Михаил вошел в знакомую прихожую. И увидел Спироса, подметавшего пол.
– А-а, наконец-то! – воскликнул Наставник и прислонил к стене веник и совок. – Рад видеть вас снова!
– Честное слово, я уже подумал, что сделал что-то не так, что попал не в то время, и теперь – пропаду в неизвестности! – воскликнул Михаил. – Здравствуйте, Спирос!
– Добро пожаловать в Прагу! – ответил тот. – А что случилось? Почему вы так взволнованы?
– Я испугался, что не встретил вас там, на площадке.
– Я встречаю гостей только в первый раз, – сказал Спирос. – Теперь-то вы хорошо знали, куда следует идти. Вот и пришли, можно сказать, к себе домой.
– Но я полагал…
– Кажется, я понял, – перебил его Наставник. – Леви забыл предупредить вас. Стареет…
– Только не надо его как-то наказывать! – спохватился Михаил. – И на кого-то менять…
– Вы так думаете? – Спирос пристально посмотрел на гостя. Потом добавил, смягчившись: – Я вижу, вы с ним неплохо сдружились…
– Если можно назвать дружбой отношения между…
– Да, вы правы, это только отношения. Деловые отношения. Проходите, располагайтесь. Я пока тут закончу.
Михаил снял ветровку, повесил ее на крючок в коридоре. Затем вошел в комнату и огляделся. Вся нехитрая мебель стояла на своих прежних местах – как он видел и запомнил когда-то. Душа его готова была запеть от наступившего облегчения. Но внезапно навалившаяся усталость, как неизбежный и уже знакомый признак путешествия во времени, – сковала его. Должно быть, при внешней простоте и легкости переход отнимал немало сил и энергии. Так подумал Михаил, прислонившись к стене.
– Вам снова нужно отдохнуть, – заметил Спирос, заглядывая в комнату.
– Пожалуй, – согласился Михаил. Потом добавил: – За полгода здесь ничего не изменилось.
– За полгода? – переспросил Наставник. – Вы покинули эту комнату четыре дня назад…
– Как!
– Именно так.
Сбросив туфли, в джинсах и футболке Михаил взобрался на высокую кушетку. И как только его голова коснулась подушки – книжный шкаф, стоявший у противоположной стены, сдвинулся и медленно поплыл в сторону.
***
Темная, покрытая копотью веков, Пороховая башня выглядела суровым, изнуренным посланцем из прошлого, преодолевшим пять столетий нелегкого пути только лишь для того, чтобы занять свое почетное место среди изысканных построек более поздних времен. Но сейчас, в звенящих лучах утреннего солнца, утратив прежнюю угрюмость и строгость, она щедро искрилась позолотой гербов и размещенных на ее стенах скульптур.
Михаил постоял немного у подножия, не удержавшись от соблазна, погладил рукой прохладные камни. Такие же по виду и на ощупь, как камни Малостранской мостовой башни. Он помнил эти тактильные ощущения. Ладони помнили…
Сколько же в этом городе мест, которые можно сравнить с зыбучими песками: только дотронься, только ступи ногой – и ты немедленно станешь погружаться в бездонную глубину эпох, наполненную войнами и процветанием, фейерверками и кровью, богатством и нищетой, искусствами и наукой, просвещением и кострами, предательством и любовью, жизнью и смертью. Да и сам город – весь без остатка – как водоворот истории, втягивающий в себя каждого, не позволяющий ни одному пловцу удержаться на поверхности. Если, конечно, ты – не бездушная щепка, которая, как известно, не тонет…
На Хибернской улице, узкой и прямой, как солнечный луч, с аккуратными, акварельными домиками, по-соседски приветливо смотрящими друг на друга, в этот утренний час было малолюдно. Оставив за спиной Пороховую башню, Михаил неторопливо шел по гладкой булыжной мостовой и присматривался к надписям. Наконец, в угловом доме на пересечении с улицей Длажденой он увидел вывеску кафе «Арко». По словам Спироса, Макс Брод в это утро должен был находиться здесь.
Михаил вошел в небольшое светлое помещение. С высокого потолка свисали четыре массивные оранжевые люстры на длинных никелированных трубках. Круглые деревянные, покрытые темным лаком столики и простые жесткие стулья с такими же круглыми сидениями, свежие газеты и журналы, разложенные повсюду – такая обстановка предполагала не только традиционную утреннюю трапезу, но и неспешные разговоры между завсегдатаями, обсуждение новостей.
Михаил осмотрелся и направился к свободному столику у окна. Отсюда ему был хорошо виден зал и все его немногочисленные посетители. Макса Брода среди них не было.
– Доброе утро, господин. – Официант улыбчив и заученно любезен. Его немецкий весьма неплох. – Я вижу, что вы у нас впервые. Что предпочитаете по утрам: кофе, чай? Есть свежая выпечка, есть бутерброды с колбасой или сыром. Можете заказать и горячий завтрак. Мы сделаем всё возможное, чтобы вам у нас понравилось, и вы захотели прийти снова.
– Благодарю, – ответил Михаил. – По утрам я привык пить кофе.
– А что-нибудь покушать?
– Пока только чашечку кофе.
– Один момент.
Официант упорхнул и уже через минуту вернулся с чашкой дымящегося кофе и печеньем на блюдце.
– Приятного аппетита!
– Благодарю.
Михаил пригубил чашку – напиток был еще достаточно горячий. Тогда он потянулся и взял со стола газету. Это был «Berliner Tageblatt» со свежими экономическими и политическими новостями.
«В связи с заинтересованностью германского торгового капитала в торговле с Советской Россией»,– прочитал Михаил и углубился в эту статью. И вдруг поймал себя на том, что сейчас, в данную минуту, наверное, очень напоминает со стороны советского разведчика Штирлица из очень известного и любимого всеми фильма. Точно так же герой, прекрасно сыгранный Вячеславом Тихоновым, сидя в кафе «Elefant», ждал свидания со своей женой… И потом – пятиминутная молчаливая сцена под гениальную музыку Таривердиева…
Но не успел он улыбнуться своему сравнению, как в кафе появился тот, с кем сегодня непременно нужно было встретиться. Высокий, стройный, в безупречно сидящем сером костюме-тройке, в белой рубашке и темно-сером галстуке с большим, свободным узлом – сорокалетний мужчина производил впечатление весьма небедного, а даже вполне состоятельного, довольного жизнью человека. Широкое гладко выбритое лицо, высокий открытый лоб, острый нос, тонкие бесчувственные губы и, особенно, высокомерный, надменный взгляд сквозь маленькие круглые стекла очков – всё это говорило о том, что обладатель подобной внешности хорошо знает себе цену.
– Доброе утро, господин Брод! – воскликнул кельнер.
– Доброе утро, Франтишек. Как поживает твоя мама?
– Благодарю, неплохо. А вот сестра…
– А что такое?
– Потеряла работу. Не могли бы вы у себя на почте…
– Непременно спрошу, – тут же пообещал Брод, не вдаваясь в подробности.
– Мы будем вам очень признательны!
– Пустяки.
– Располагайтесь. Вам как всегда?
Макс Брод кивнул и направился к столику, по соседству с которым сидел Михаил. Давно насторожившись, тот получил возможность несколько минут свободно рассматривать многолетнего друга несчастного и смертельно больного писателя.
Сдержанные аристократичные манеры – скорее, приобретенные, чем воспитанные с детства, рациональные движения рук, высоко поднятая, чуть отклоненная назад голова, от чего взгляд сверху вниз приобретал особенный, пристальный прищур. Сын директора банка, доктор права, получивший блестящее образование в Пражском университете. Как подступиться к нему?
Когда Броду принесли завтрак, Михаил поднялся из-за столика и сделал несколько шагов в его сторону.
– Простите, – сказал он, – у вас на столе та же газета, что и у меня? И приятного аппетита!
– Благодарю, – ответил Макс Брод. – А газета… у вас какая?
– «Берлинский ежедневник».
– И у меня тоже. А что там любопытного? Я еще не смотрел.
– Пишут о торговле с Советской Россией. А мне это достаточно интересно, хотя кроме торговли есть немало точек прикосновения, которые не мешало бы рассмотреть и расширить.
– Вот как! Это действительно интересно! – воскликнул Макс Брод. – И что же это за точки, по-вашему? Да – и, коль скоро мы нашли тему для разговора, не угодно ли вам пересесть за мой столик?
– Охотно и с удовольствием, – ответил Михаил. – Я в Праге совсем недавно, мало еще с кем знаком, и каждый новый для меня человек – это как находка.
– Так вы – приезжий?
– Да, именно. – Михаил перенес свой кофе и печенье на стол к Максу Броду и присел напротив. – И как вы думаете, откуда?
– Неужели из Советской России?
– Вы угадали!
– Вот так неожиданность! Тогда будем знакомы, мое имя Макс Брод, я работаю в дирекции пражской почты.
– Михаил Осокин, писатель из Москвы.
– Писатель? Так вас само провидение привело именно сюда, в это кафе! Мало того, оно подтолкнуло обратиться именно ко мне – и это тоже замечательно!
– Провидение?
– Называйте, как хотите, но вам определенно повезло. Дело в том, что я сам тоже кое-что пишу, и в скором времени собираюсь сменить порядком наскучившую работу на иной род занятий, а именно, на литературную критику. Тем более что со мной водят знакомство
немало писателей, с которыми давно хочется схлестнуться в полемике. Не со всеми, конечно…
– Обычно писатели избегают общения с критиками, – заметил Михаил.
– Это слабаки! Если ты пишешь, если стремишься посредством своих произведений навязать читателю какую-то точку зрения, то будь добр в полемике с критиком эту точку зрения отстоять. И потом, я же не собираюсь никого унижать, стирать в порошок, как это говорится. Возможно, в полезном диалоге с критиком автор, напротив, отыщет пути для своего роста. И в этом будет большой плюс для всей литературы.
– С вами трудно не согласиться.
Макс Брод довольно хмыкнул и опустил глаза к тарелке с яичницей.
– Так какие точки соприкосновения Германии и России вы ищете? – спросил он после паузы. – Полагаю, именно это привело вас в Прагу? Тогда почему в Прагу, а не, скажем, в Берлин?
– Охотно отвечу. Я хорошо знаком с некоторыми издателями в России, которые бы хотели на волне становления Советской власти в стране издавать популярных европейских писателей наряду с русскими. Есть хорошие литераторы, переводчики – это люди из бывших дворян, принявшие революцию и получившие в новой стране должности. Их немного, но они есть. Да и мне самому не терпится поработать в этом направлении. И сюда я приехал совсем не случайно. Дело в том, что по моим сведениям, именно в Праге живет весьма талантливый и самобытный писатель современности, некоторые произведения которого на немецком языке мне довелось прочитать, и теперь в переводе на русский хочется издать в Москве. Я имею в виду Франца Кафку.
– Вот как! Любопытно! – воскликнул Макс Брод, и глаза его сверкнули. – И что же вам довелось прочитать?
– Несколько рассказов. Например, «Приговор», «Превращение», «В исправительной колонии». В них – такой нерв, такая глубина!
– Гм, а знаете, Михаил, – сказал Брод, отложив нож с вилкой и пристально посмотрев на собеседника, – я знаком с вами не более десяти минут, а уже убежден, что вы – весьма и весьма обласканы судьбой.
– В каком смысле?
– В смысле огромного везения. Дело в том, что упомянутый вами Франц Кафка – мой давний приятель еще со студенческой скамьи, и в его жизни тогда и, особенно, теперь я принимаю самое непосредственное участие.
– Это для меня действительно подарок судьбы! – воскликнул Михаил. – Смею ли я теперь просить вас о знакомстве с ним?
Брод ответил не сразу. Он допил кофе, неторопливо вытер губы салфеткой, потом откинулся на спинку стула и устремил на своего нового знакомого долгий пронзительный взгляд.
– Увы, это невозможно. Сейчас невозможно…
– Почему? – удивленно спросил Михаил. – Кафки нет в Праге? Он в отъезде?
– Нет, как раз в эти дни он находится здесь, а послезавтра собирается переезжать в Вену. Всё дело в том, что мой друг очень болен. Смертельно болен…
– Как же так! Ведь он еще совсем молод!
– У него туберкулез гортани, он страдает от болей, почти ничего не ест и медленно умирает…
– Это ужасно! – воскликнул Михаил. – Это не укладывается в голове!
– Да, мой русский друг, это действительно ужасно. Скажу вам больше: несколько дней назад, когда я виделся с Францем, он просил меня об одной необычной услуге… Вернее, озвучил для меня свою предсмертную просьбу… скорее, приказ… Он уже чувствует приближение…
Михаил молчал, хорошо понимая, о чем идет речь.
– Он захотел, чтобы после его смерти я сжег все рукописи, которые принадлежат ему, но уже много лет хранятся у меня.
– Но если так… если это случится… Вы прекрасно понимаете, что рукописи станут принадлежать вам… И если вы послушаете своего друга… мировая литература навсегда потеряет одного из самых ярких и самобытных своих авторов…
– Я это хорошо понимаю, – вздохнул Макс Брод.
– И вы… сделаете так, как попросил друг?
– Еще не знаю. Я слишком его люблю, чтобы позволить бесследно исчезнуть этим титаническим трудам…
– Вы совершенно правы, Макс! Ваше прямое предназначение заключается в том, чтобы открыть миру новое имя, оставить его в веках! Произведения Кафки будут переводить на многие языки!
– Вы так думаете?
– Надеюсь…
– А знаете, Михаил, вы даже не представляете, как беседа с вами пришлась кстати. У меня ведь в душе после того разговора творится что-то невообразимое. Я терзаю себя сомнениями который день, но вот сегодня, сейчас…
Он не договорил, осекся на полуслове, устремив взгляд в сторону входной двери. Михаил невольно обернулся. В сопровождении красивой, слегка полноватой девушки в кафе «Арко» вошел Франц Кафка.
***
Высокий, худой, сутуловатый – Михаилу показалось, что Кафка стесняется и своего роста, и своего нынешнего облика. Темно-синий костюм сидел на нем безукоризненно, хотя под ним угадывалась изможденная болезнью фигура.
– Простите! – бросил Макс Брод Михаилу и вскочил навстречу своему другу.
– Франц, дорогой! Как я рад тебя видеть! Сегодня тебе лучше?
Кафка сверкнул глазами и с трудом проглотил слюну.
– Доброе утро, Макс! – теплым, грудным голосом воскликнула спутница писателя. – Сегодня Францу немного лучше, и он попросил меня прогуляться. А поскольку мы знаем, что вы, по обыкновению, завтракаете в «Арко», мы и пришли сюда.
– Как хорошо и символично именно сегодня! – воскликнул Брод. – Проходите за мой столик, я познакомлю вас со своим новым приятелем. В том, что вы пришли, я вижу удивительное совпадение!
Кафка вздрогнул и сжался. Михаилу было хорошо известно, что тот весьма тяжело сходился с новыми людьми, тем более, сейчас – в период обострения страшной болезни. Он встал из-за стола, чтобы поприветствовать вошедших.
– Знакомься, Франц, – сказал Брод. – Это Михаил, писатель из России, приехал в Прагу по очень интересному поводу. Мы еще поговорим об этом. Михаил, как вы уже догадались – это и есть мой самый близкий друг Франц Кафка. Вам неслыханно повезло, что сегодня он решился на прогулку и пришел именно сюда!
Михаил шагнул навстречу и протянул руку. Он силился при этом унять дрожь и опасался, что она станет всем заметна. Но коснувшись узкой, влажной и от того холодной ладони Кафки – ощутил такую же дрожь, пульсировавшую навстречу.
Их глаза пересеклись. Темно-карие, с каким-то матово-серебристым блеском, глаза Кафки отражали глубинное пламя, бушевавшее в его измученной душе многие годы. А на смуглом, красиво очерченном лице с впалыми щеками, тонкой линией губ и заостренным носом застыло выражение безысходности и тоски пополам с негасимой верой в скорейшее избавление от мук, с детской верой в чудо.
– Мне очень приятно встретиться с вами, – сказал Михаил, освобождаясь от болезненно нервного рукопожатия. – Только что мы с господином Бродом говорили о вас.
Кафка кивнул, отводя глаза, его губы слегка исказились, напоминая улыбку, а по высокому лбу пробежали две глубокие морщины.
– Ему трудно говорить! – сообщила спутница писателя, поддерживая того за локоть левой руки.
– Познакомьтесь и с дамой, Михаил, – сказал Макс. – Это подруга Франца – Дора. Она замечательная девушка, родом из Польши. В данное время постоянная спутница и помощница нашего общего друга. Она обладает удивительной способностью возвращать Франца к жизни.
Отпустив локоть Кафки, Дора протянула руку Михаилу. Ее открытое, улыбчивое лицо со слегка преувеличенными чертами светилось при этом той, особенной еврейской красотой, в которой соседствовали, дополняя друг друга, и привлекательность, и нежность, и самопожертвование, и грусть, и сексуальность, и готовность к материнству.
– Что ж, друзья, присядем. – Макс пододвинул стул Францу, Михаил – Доре. Потом Брод добавил: – Закажете что-нибудь?
Кафка отрицательно качнул головой.
– Хотя бы чай, – умоляюще посмотрела на него Дора и, уловив в глазах согласие, облегченно вздохнула.
– Итак! – воскликнул Макс Брод. – Михаил, не угодно ли вам сказать лично Францу всё то, что вы только что говорили мне?
– Мы говорили о том, – начал Михаил, не сводя глаз с окаменевшего лица Кафки, сидевшего напротив, – что в Советской России, как и в других странах, тоже есть люди, которых просто необходимо познакомить с вашим творчеством. Очевидно, что далеко не все поймут, не все по достоинству оценят глубину ваших мыслей и переплетение страстей, и всё же… Необходимо только ваше согласие, господин Кафка…
Франц пошевелился – будто поёжился от повеявшего холода. Его тонкие руки, лежавшие на столе, отыскали друг друга и сцепились ломкими пальцами в замок.
– Я… – едва слышно произнес он, – мне интересно поговорить с вами… Мне трудно, однако, очень хочется…
– Милый! – воскликнула Дора. – Сейчас принесут чай, и тебе легче будет разговаривать.
– Да, – согласился Кафка. – Скорей бы…
Макс Брод поторопил кельнера, и уже через минуту большая чашка крепкого чая стояла на столе. Отпив крохотный глоток, Франц спросил:
– А что для вас литература?
– Конечно же, средство для самовыражения, – ответил Михаил. – А по большому счету – это серьезная и кропотливая работа.
– Литература – это всё… что я есть… и я не могу и не хочу быть ничем другим, – выдавил из себя Кафка. – Когда я не пишу… я чувствую только усталость… печаль и тяжесть на душе. А когда пишу… меня терзает беспокойство и страх.
– Страх перед чем?
– Страх перед этим миром… с которым я оказался один на один… Возможно, всё то, что я делаю – этому миру совсем не нужно…
– Вы не правы! – воскликнул Михаил.
– Но я-то знаю… что я прав… И вместе с тем… каждый исписанный мною лист бумаги… это звено цепи… которая удерживает меня на земле… Это самая прочная цепь… из возможных.
– Бумажные цепи! – воскликнул Михаил. – Какой парадоксальный образ.
– Тяжело ходить по земле тому… кто рожден летать… – будто не услышав Михаила, будто оставшись на своей волне, продолжал Кафка. – Мне никак не удается… войти в унисон с этой Вселенной – наши ноты не совпадают… И она мстит мне – болезнями, немощью… неоправданно предвзятым отношением отца… отсутствием любви…
– Ну, что ты такое говоришь! – Дора погладила его сцепленные до белизны пальцы. – Мы любим тебя, ты нам очень дорог, и очень нужен!
– Но Я не люблю себя…
– Тебе и не нужно! Любить тебя – моя забота! И я готова посвятить этому всю свою жизнь! Ты ведь знаешь!
– Уже недолго… – выдохнул Кафка, и глаза его вдруг погасли.
Все, сидевшие за столом, не сговариваясь, сделали вид, что не расслышали последней реплики.
– Ты же такой добрый, такой отзывчивый, ранимый! Ты даже сам не знаешь, какой ты! – воскликнула Дора. Потом, что-то вспомнив, продолжила: – А знаете, Михаил, однажды с нами произошла такая история. Прогуливаясь как-то по городскому парку Штеглица, это под Берлином, мы увидели плачущую девочку. Она плакала из-за того, что потеряла куклу. Франц стал утешать ребенка, но девочка не хотела утешиться. И вдруг Франц говорит: Но ведь твоя кукла вовсе не потерялась, она просто уехала, я ее только что видел и разговаривал с нею. И она мне твердо обещала прислать тебе письмо. Ты ведь умеешь читать? Завтра в это время будь здесь, и я принесу его. И знаете, Михаил, малышка тут же перестала плакать. А на следующий день мы снова пошли в парк и встретили эту девочку. Она ждала нас. И Франц действительно принес ей письмо, в котором кукла рассказывала о своих дорожных приключениях. С этого началась настоящая кукольная переписка. Она продолжалась несколько недель, до тех пор, пока нам не нужно было уезжать. И знаете, среди всей суматохи в день отъезда, Франц купил в магазине куклу и послал ребенку, представив ее как старую, потерявшуюся, которая просто от всего пережитого в дальних странах несколько изменила свой облик… Вы понимаете, Михаил? В этом – весь он, способный на такой поступок, на такое участие…
– Эта трогательная живая история дороже десятков книг о сострадании! – сказал Михаил и перевел взгляд на Кафку.
В уголках глаз писателя блестели капельки росы. Способный любить, жаждущий любить, но исполненный противоречий, загнавший себя в угол нелепыми сомнениями и безумно низкой самооценкой – этот пронзительный человек медленно угасал. До роковой даты оставалось всего лишь тридцать семь дней…
– Я хочу… побывать в России, – вдруг сказал Кафка. – Великие мыслители… Достоевский, Толстой… мои учителя… они помогают мне… искать себя…
– Россия резко изменилась, – ответил Михаил. – Сейчас она далеко не та, что была даже двадцать лет назад… тем более, не та, что в прошлом веке…
– Да, иногда я читаю газеты… Хочу увидеть Москву…
– Москва – очень красивый город, но Прага – не менее прекрасна, – сказал Михаил. – Я влюбился в нее с первого взгляда!
– Прага, мой родной город… в котором я никогда не чувствовал себя легко… Чехам я чужд… потому что говорю, пишу и думаю… на немецком, а немцам я чужд… потому что родился в еврейской семье… и что бы ни делал… каких бы высот ни достигал… я был и остаюсь евреем… Я чужд этому миру… особенно я чужд самому себе…
– Вы говорите так, потому что болезнь обострилась, потому что ваши нервы истощены и натянуты, как струны. – Михаил потянулся через стол и положил свою теплую ладонь на сцепленные руки Кафки. – А когда всё пройдет, когда обострение отступит – мир преобразится, предстанет в иных красках… И всё, что происходит сейчас, исчезнет, как дурной сон.
– Уже ничего… не случится… А сон – что это такое? Я давно не могу спать… Только видения, никакого сна… Странная неустойчивость… всего моего внутреннего существа. Чудовищный мир… который я ношу в голове. Как мне от него освободиться…
Последние слова Кафка произнес шепотом, одними губами. Было видно, что он очень устал, что силы покидают его. Это заметили все сидящие за столом. Дора выразительно посмотрела на Михаила, тот перехватил ее взгляд и понимающе кивнул.
– Ну что ж, мой друг, – произнес Макс Брод, – не пора ли нам всем покинуть это заведение? Я отправлюсь на службу, вы с Дорой – домой, а у Михаила, полагаю, тоже найдутся дела на сегодня.
– Да, конечно! – поддержал Михаил. – Не смею вас всех задерживать. Надеюсь, мы еще встретимся…
Все дружно встали из-за стола. Макс Брод тепло попрощался с российским гостем.
– Я завтракаю здесь каждое утро. Пока вы в Праге – заходите, поболтаем еще.
– Благодарю. Непременно.
– Нам очень приятно было познакомиться с вами, – за себя и за Франца с теплой улыбкой сообщила Дора, подавая Михаилу свою пухленькую руку. – Мы скоро уезжаем в Вену, в санаторий. Надеюсь, еще увидимся и о многом поговорим…
– Да, конечно.
Кафка выглядел подавленно и удрученно. Было заметно, что беседа весьма истощила его, что он тяготится присутствием малознакомого человека и теми откровениями, которые себе позволил. Прощаясь и пожимая руку Михаилу, Кафка наклонился к нему и едва слышно произнес:
– Не думайте обо мне плохо… Со мной всё в порядке… кроме самого меня…
… Через несколько минут, бредя по улице, Михаил снова и снова прокручивал в голове весь печальный разговор с несчастным писателем. А перед глазами у него то и дело возникала грандиозная скульптура из нержавеющей стали, находящаяся в постоянном хаотичном движении.
***
Миновав Пороховую башню, к которой теперь он потерял всякий интерес, Михаил шел, не разбирая дороги. Ноги сами вели его прямыми или изогнутыми улицами Праги – куда-нибудь, подальше от кафе «Арко», подальше от умирающего Франца Кафки и его верных друзей, подальше от полученного и, по сути, выполненного задания… От самого себя…
Не замечая вокруг ни опрятных домов, ни устремленных в небо храмов, ни душистых скверов, ни озабоченных прохожих, ни фыркающих машин, Михаил шагал в сторону реки. Он чувствовал, что только там – на любом из мостов, на любой набережной – глядя в темное зеркало Влтавы, он получит облегчение. Вода унесет с собой его напряжение, его сомнения, его беспомощность, его безысходную грусть.
И когда на одной из улиц он вдруг заметил под ногами трамвайные рельсы, Михаил поднял голову и увидел, что приближается к великолепному, роскошному зданию Национального театра, а впереди, через какую-то сотню шагов, перед ним уже открывается широкий простор набережной и выезд на мост Легии. И – он вернулся в Прагу. Он вернулся к себе.
И сразу солнце сверкнуло как-то по-особому игриво, сразу теплый влажный ветер вскружил невидимые вихри вокруг, запахи цветущих деревьев ворвались в молодой воздух города, дребезжание стекла и лязг трамвайных колес, кряхтение машин и шелест подошв, голоса птиц и людей – всё это проснулось и завертелось вокруг. Возобновилась жизнь. Тронулась с места и пошла дальше.
Михаил осмотрелся. Какие-то пестрые плакаты были наклеены на афишную тумбу возле театра. Он подошел и сделал вид, что внимательно читает. Душа ликовала: он выполнил задание, он справился, он сумел! Теперь – домой, теперь – назад, в свое время, где есть семья, есть работа и есть повод написать новый рассказ.
Но что-то знакомое выпорхнуло вдруг из глубины памяти, что-то похожее на яркий, запоминающийся обрывок сна будто встало перед глазами. Он вспомнил, что однажды уже стоял на этом месте, пытался читать по-чешски и замечал, как созвучны некоторые слова с русскими… Однажды…
Михаил оглянулся. И увидел ряд одинаково больших и светлых окон. Они тянулись от угла до другого угла красивого четырехэтажного здания напротив театра и там примыкали к широкому входу, над ступенями которого красовалась вывеска – «Славия». Огромное заведение, занимающее весь первый этаж – это было то самое кафе, в котором так и не удалось посидеть… четыре дня назад…
Сердце его сжалось, замерло. «В конце концов, я тоже могу определять свои действия и поступки, имею право! – подумал он. – В конце концов, я заслужил!» Он перешел дорогу и решительно направился к входной двери. А когда протянул руку, услышал свое имя, произнесенное рядом. Михаил повернул голову и увидел Спироса.
– Опять! – вырвалось у него. – Как тогда?
– Что вы имеете в виду? – спросил Наставник.
– Я имею в виду, что сейчас мне уже некуда спешить, что ваше задание выполнено, и я имею право поступить так, как хочется! Имею право отдохнуть и расслабиться… – Михаил взглянул на Спироса и заметил, что глаза того абсолютно безучастны. – Что – нельзя?
– Можно, – сказал он, пожимая плечом. – Если очень хотите…
– Хочу… увидеть ее… Вдруг сегодня она придет…
– Это всё пустое. Хотя… я могу составить вам компанию.
– Зачем? Без вас как-то… – ответил Михаил и понял, что таким ответом может обидеть Спироса. – Впрочем, даже рад…
– Это другое дело! Тогда войдем, – сказал Наставник.
В просторном помещении, отделанном в стиле арт-деко, с розовым мрамором и лакированным деревом на стенах, с множеством зеркал и красивых светильников, с типичными круглыми столиками – было пусто. Пражская богема – завсегдатаи заведения – в этот утренний час еще, наверное, спала. Правда, несколько человек всё же попивали кофе за разными столиками. Должно быть, журналисты – те, кому по роду своей деятельности нужно просыпаться и начинать рабочий день раньше других.
А посреди зала стоял блестящий черный рояль фирмы W.Hoffmann, и хрупкий, болезненного вида юноша с едва пробившейся бородкой на бледных щеках тихо и неумело перебирал клавиши.
– Это Матей, сын хозяина заведения, – сообщил Спирос. – По утрам отец разрешает ему играть здесь. Пусть мальчик тренирует пальцы, а вдруг из него что-то получится.
– А вечером?
– А вечером за этим роялем сидят другие люди.
– Как я хотел бы посмотреть и послушать!
– Вы так любите музыку? ЧтО она для вас?
– Иногда – настроение. Это если Шопен. Иногда – портал, если Бетховен…
Спирос бросил на спутника быстрый пытливый взгляд, который не ускользнул от Михаила.
– Что? – спросил тот. – Я что-то не так сказал?
– Всё так, – ответил Наставник. – Вы нравитесь мне больше и больше.
– В моем мире в эти слова вкладывают несколько иной смысл.
– Я знаю. С вашим миром еще нужно разбираться. Но вы-то меня поняли правильно.
– Да, и всё равно ваши слова настораживают. В них угадывается намек, что я побывал в этой Праге не в последний раз?
– Как знать… – уклончиво ответил Спирос. – Может быть, в этом году заданий для вас больше не будет.
– В этом году? Вы имеете в виду тысяча девятьсот двадцать четвертый?
– Да, конечно. Но есть и другие времена… У этого города большая история…
Михаил вздрогнул и напрягся.
– Но почему именно я?! – вырвалось у него.
– Потому что теперь вы на особом счету у нас, – спокойно ответил Наставник. – Поймите, это большое доверие, и пренебрегать им – нелепо…
– А что мне от вашего доверия?
– Полагаю, Манакелю не понравился бы ваш вопрос, – тихо ответил Спирос, глядя в глаза Михаилу. Потом добавил после паузы: – И уже не нравится…
– Манакелю? А кто это? – Михаил отвернулся, чувствуя какую-то неловкость. – Я не слышал никогда…
– Тот, кто невидимо всегда рядом, кому отнюдь не безразлична ваша судьба. Я полагал, что вам знакомо его имя…
Михаил взглянул на Спироса и в один миг понял всё. И пожалел о брошенных словах. И Наставник прочитал раскаяние в глазах своего спутника.
– Он уже простил вас…
– Я… У меня нет слов…
– Они и не нужны сейчас. Закажите себе кофе и расслабьтесь. Вы же собирались…
Исполнитель послушал Спироса, и несколько следующих минут они сидели молча. И уже допивая ароматный напиток, Михаил сказал:
– Спасибо вам. Наверное, теперь мы можем отправляться домой?
– Но вы же хотели увидеть здесь Цветаеву!
– Хотел, но я не знаю – придет ли она сюда сегодня. Это был просто глупый порыв… Простите меня…
– Через пять минут… – сообщил Спирос. – Она войдет сюда через пять минут. Вам повезло.
– Это вЫ для меня сделали?!
– Какое это имеет значение?
***
Она была не одна. Высокий, статный мужчина лет тридцати, с крупной головой, с густыми темными волосами, аккуратно зачесанными назад, сопровождал Марину. На его носу с большой горбинкой плотно сидели очки в круглой роговой оправе. Он что-то рассказывал Цветаевой, а она, слегка откидывая голову назад, звонко смеялась.
– Кто это с ней? – спросил Михаил, не отрывая глаз от женщины.
– Это Марк Слоним, один из редакторов газеты «Огни» и журнала «Воля России». Они познакомились и подружили здесь, в Праге, в прошлом году. Марину Ивановну печатают в этих изданиях.
– Да-да, это у него она собиралась тогда одолжить немного денег… А я ждал на улице…
– Вы в этом уверены?
– Так же, как уверен, что сижу сейчас с вами!
– Но я ведь говорил, что всё это – плод вашего воображения.
– И сейчас?!
– Ну, хорошо, – согласился Спирос. – Если вам так хочется, пойдите и поздоровайтесь с ней. В конце концов, за четыре дня она не могла бы вас позабыть…
– Именно это я и хотел сделать!
В знакомом Михаилу элегантном синем платье, с желтой сумочкой на коленях Цветаева уже сидела за столиком чуть поодаль. Ее приятель стоял у стойки бара и, видимо, делал заказ.
Михаил поднялся и направился к ней. Через несколько шагов он оказался рядом с женщиной. Она заметила чье-то приближение и повернула голову.
– Здравствуйте, Марина! Как я рад видеть вас снова!
– Здравствуйте, – ответила Цветаева. – А мы разве знакомы?
– Кажется, да…
– Извините, но я вас не припомню…
– Жаль, – выдавил из себя Михаил, не зная теперь, куда девать глаза. – Возможно, я обознался…
И, развернувшись, он пошел обратно, но не стал снова присаживаться за столик рядом со Спиросом, а засеменил прямо к выходу.
– Постойте! – окликнула его Цветаева. – Откуда вы знаете мое имя?
– Это… случайное совпадение, – ответил Михаил, оглянувшись.
Потом, уже на улице, когда Наставник догнал и поравнялся с ним, Михаил спросил:
– Если я правильно понимаю, реальными персонажами моих заданий являются только те, с кем необходимо было встретиться? В прошлый раз это был Родзевич, сегодня – Макс Брод. А те, кто оказывались рядом, те, кто принимали участие в разговорах, улыбались мне? Те, кого я держал за руку, ощущая тепло или холод ладоней, те, чьё дыхание было так близко – это вымысел? Это – плод воображения? Тогда – не было Цветаевой, сегодня – Кафки и его последней любви…
– Вот видите, Михаил, вы сами всё разложили по полочкам. Это похвально.
Михаил был угрюм. Мысли, одна нелепей другой, роились в его голове.
– Послушайте, Спирос, но я ничего не смог сказать Доре по поводу рукописей! Не было удобного момента… Значит, мне не удалось выполнить задание полностью?
– Почему же? Всё получилось как нельзя лучше. Дора, как известно, действительно потом сожжет часть бумаг, которые хранились у нее. Основные же труды Кафки спасет для человечества Макс Брод.
– Но почему она это сделает?
– Слишком молода, слишком глупа… И слишком влюблена… Слово Франца для нее – закон, даже после его смерти…
– Знаете, Спирос, а мне его очень жалко! Столь противоречивая фигура, столь неоднозначная. Слушая его, я понял, что он – просто большой ребенок, с самого раннего детства лишенный любви. И от этого – всего лишь от этого – все его беды и несчастья, многие из которых он придумал сам. А тут еще я – со своим ложным предложением издаваться в Москве… Стыдно и горько…
– Ну-ну, не казните себя. Сами того не понимая, вы подарили ему новую цель, в его душе зазвенел колокольчик надежды.
– Вы так считаете?
– Да. И с этим он проживет остаток дней. И уснет с мечтой…
– Стоп! Значит, он всё-таки был?! Значит, я разговаривал с реальным человеком? Значит, всё это – сейчас и тогда – не плод моего воображения? Почему же вы…
Михаил остановился, схватил Наставника за рукав пиджака и развернул к себе лицом.
– Откройте мне правду: почему вы так делаете?
Спирос мягко высвободил руку. И произнес тихо и с холодной улыбкой:
– Потому что есть законы, которые мы не в силах нарушать. Эти законы связывают людей невидимыми нитями, и от этих связей появляются те или иные отношения. И если мы внедряем вас в какой-то эпизод из прошлого, то вовсе не для того, чтобы через вас завязывать какие-то новые отношения. Из-за них по иному руслу может пойти история, может сломаться сюжет, прописанный однажды Автором. И тогда – рухнет всё. А возродится ли еще раз – мы уже не узнаем…
***
Они сидели в небольшом дворике, на том самом месте, где значительно позднее соорудили веранду для ресторана «Чертовка». Вечерело. На Карловом мосту зажглись фонари – издалека они были похожи на маленькие белые пирамиды, перевернутые вершинами вниз. Поплескивая легкой зыбью, рядом дышала река. На клумбе отжившие свой короткий век тюльпаны роняли бархатные лепестки на взрыхленную землю.
– Скажите, Спирос, а кто еще, кроме вас, живет в этом доме? – спросил Михаил, оглядываясь на несколько светящихся окон второго и третьего этажей. – И знают ли они, кто вы на самом деле?
– Вы с кем-то хотите познакомиться? – улыбнулся Наставник. И тут же продолжил серьезно: – Нет, в этом доме, кроме меня, никого нет.
– Как! А свет в квартирах?
– Это просто декорация.
– А музыка?
– Там жила семья. Девочка с парализованными ногами играла на рояле. Тогда ей было двенадцать. Отец подкатывал коляску, и дочь проводила за инструментом весь день. Шесть лет назад они уехали жить в Италию, и там она стала хорошей пианисткой.
– А кто же играет сейчас?
– Она.
– Но как!
– Очень просто. Всякий раз, когда девочка мечтами возвращается в детство, в свой родной дом – я помогаю ей…
Михаил вздрогнул и затаился. Потом произнес, ни к кому не обращаясь:
– Как страшно и грустно жить, когда ты сам ничего не решаешь… Когда всё происходит помимо твоей воли… Когда в любой момент времени тобою управляет кукловод…
– Смотря, кто управляет, – отозвался Наставник.
– Но выбор-то все равно не мой…
– Почему же? Служить добру или злу – как раз этот выбор Автор оставил людям.
– То есть, кукла сама выбирает себе хозяина…
– А хотите совет? – спросил Спирос, уходя от комментария. – Я раздаю их редко, это не в наших правилах. Относитесь ко всему проще. Не нагнетайте там, где увидели проблему – научитесь видеть возможность. И тогда ваша жизнь перестанет быть преодолением. И тогда в вашей голове никогда не поселится хаос.
– Да! Вот это и есть то главное, что воплотил в своей скульптуре Давид Черный – хаос в голове Франца Кафки…
– Совершенно верно. Но это – в вашем мире.
– … с которым еще нужно разобраться… – напомнил слова Спироса Михаил.
– Не сомневайтесь, когда-нибудь это случится, – подтвердил Наставник. – А пока… Пока можете быть совершенно свободны. Я не смею задерживать вас даже на минуту.
– Да, я уйду сейчас… И спасибо за совет. Но напоследок хочу спросить: когда мне… приехать в Прагу в следующий раз?
– Это решаю не я, – улыбнулся Спирос. – Спросите у Леви.
– Надеюсь, он ждет меня там…
***
Обрамленный двумя рядами фонарей, Карлов мост отодвигал от себя прохладную синеву апрельского вечера. Она клубилась по сторонам, нависала сверху, реяла над головами скульптур, не смея вторгнуться на территорию праздника, на территорию колдовства.
Михаил и Леви неторопливо шли в сторону Старого Места.
– Когда улетаешь? – спросил Сопровождающий.
– В четверг утром.
– О, у тебя впереди три дня отдыха! А где ты еще хотел бы побывать?
– Пока не решил. Сегодня завалюсь спать пораньше, а завтра посмотрим…
– Давай прогуляемся немного. Мы встречались только по делу, а просто побродить по городу – даже в голову не приходило.
– А что? Это хорошая идея! – воскликнул Михаил. – Тогда позволь, я тебя немного поэксплуатирую.
– В каком смысле?
– Будешь моим гидом.
– Да нет проблем! Спрашивай – отвечу. Про любую улицу, любой дом, любой памятник, даже про любое дерево.
– Так уж и про любое дерево?
– Попробуй.
– А как я проверю: правда – или нет? Ты наговоришь с три короба, а я должен буду всё проглотить?
– Я давал тебе повод сомневаться в своей правдивости? Я когда-то тебя обманывал? Мы вообще лишены подобной черты. Это свойство – сугубо человеческое…
– Ну, хорошо, убедил. Тогда скажи, например, сколько лет этим липам?
– Легко! Эти липы – весь ряд, до самого моста Легии – были высажены здесь в тысяча девятьсот пятьдесят втором году, когда перестраивалась набережная. Теперь сам посчитай, сколько им лет.
– Про здания и спрашивать не стану – только утомишься, рассказывая.
– Как хочешь.
Они шли по набережной Сметаны. Справа, качая на своей темной груди разноцветные отсветы фонарей, струилась река. Слева устремлялась в иссиня черное небо подсвеченная снизу готическая пирамида фонтана Краннера. Не уменьшились, а, казалось, увеличились толпы туристов. Вечерний город завораживал.
– Скажи, за что ты полюбил Прагу? – вдруг спросил Леви.
– Хороший вопрос, – сказал Михаил. – Любой ответ на него может показаться банальным…
– Но ты же писатель. Придумай что-то своё.
– Я полюбил Прагу… – начал Михаил и задумался. – Я полюбил Прагу за то, что в этом городе мне есть с кем поговорить по душам… И я имею в виду не только тебя…
– Хорошо сказано! Главное – точно.
– Как сумел.
– И за это – бонус! – Леви внезапно оживился и повеселел. – Специально для вас, господин Осокин – небольшой сюрприз.
– Надеюсь, он будет приятным?
– Сейчас оценишь. Нам – на ту сторону улицы.
Они перешли дорогу, потом свернули в какой-то проулок и прошли еще пару десятков шагов. И внезапно глазам Михаила открылась площадь позади торгового центра Quadrio.
– Как мы здесь оказались? Это место ведь гораздо дальше от набережной!
– Но ты же со мной, – невозмутимо ответил Леви. – Расстояния изменяются. Не ожидал?
– Ожидал всего, только не этого.
– Просто теперь ты постоянно думаешь о нем, вот я и решил…
Они стояли спиной к вегетарианскому ресторану Dhaba и лицом к десятиметровой скульптуре работы Давида Черного. Освещенная вечерними огнями витрин, фарами проезжающих автомобилей, окнами соседних домов – блестящая голова Франца Кафки стояла неподвижно. Все отполированные диски, все тридцать восемь тонн безжалостных жерновов по какому-то стечению обстоятельств сошлись в единственное правильное положение – и замерли. Не подчинились в эту минуту натужному желанию спрятанного внутри механизма.
И всем, кто оказался сейчас рядом, внезапно открылось волевое, мужественное, одухотворенное лицо писателя – человека, обретшего, наконец, покой и гармонию.
– Это тЫ сделал? – тихо спросил Михаил, повернувшись к Леви.
– Это сделал ты! – ответил Сопровождающий.
Михаил замер. Он не нашел слов. Он даже не понимал, не мог определить то, чтО сейчас происходит в его душе.
– Я оставлю тебя здесь, – наклонившись к его уху, через минуту тихо сказал Леви. – Мне пора. Можно без рукопожатий. Можно даже не поворачиваться.
– И можно без фотографий. Что ж, я понимаю. Прощай, Леви.
– До встречи, – ответил тот. – И в следующий раз обязательно приезжай с женой. Она тоже должна полюбить Прагу. Не стоит лишать ее такого удовольствия.
– А когда? Я давно думал об этом, но не для того…
Он повернулся к Леви, но рядом уже никого не было…
Кирьят-Ям. Декабрь 2018.