ЮРИЙ ГЕЛЬМАН
ТИХИЕ СТУПЕНИ ЧЕРТОВКИ
Липкий туман нависал над городом. Маслянистая поверхность реки выглядела тихой, болотистой, и от того неприветливой и угрюмой. Изнуренные за длинный сезон прогулочные пароходики разных мастей и размеров то тут, то там прибивались к причалам, выстраивались вдоль каменных парапетов и набережных для короткой передышки, и опять сновали вверх и вниз по реке, терпеливо утюжа темно-зеленое сукно Влтавы. Стая белых лебедей, вальяжно выбравшись на мощеный булыжником пандус неподалеку от Чехова моста, сгрудилась вокруг вожака, будто выслушивая советы: как жить дальше.
Глубокая осень вкрадчиво проникала в город, отвоевывая у солнца всё больше пасмурных дней. Оранжево-красные черепичные крыши, еще совсем недавно такие яркие, празднично веселые, постепенно становились ржавыми, больше похожими на сваленные в бесформенные кучи ненужные рыцарские доспехи.
Межсезонье – между бархатной осенью и декабрьским Рождеством – безусловно, тоже предполагало жизнь, но какую-то вялую, малонасыщенную. Так могло быть в любом городе, но только не в этом. И по-прежнему нескончаемые толпы людей не спеша бродили по улицам, сидели за столиками бесчисленных кафе, а на Карловом мосту, как и раньше, то и дело попадались отдельно или группами раскрепощенные, улыбчивые, любопытные, а иногда назойливые китайские туристы. Или японские, или корейские – кто их разберет…
…Четвертый день подряд Михаил приходил сюда. Эти каменные полкилометра между Малой Страной и Старым Местом почему-то притягивали неотвратимо. Хотелось вновь и вновь неторопливо погладить подошвами скользкий темно-серый булыжник, плотно уложенный дорожными мастерами несколько веков назад, ощутить под ногами его вылизанную временем отрешенную незыблемость. Хотелось вновь и вновь постоять у скульптур Яна Непомуцкого, Иоанна Крестителя или Святого Августина – вглядеться в их выразительные, усталые лица и будто через столетия вслушаться в далекие, тихие, но убедительные голоса, и будто – неожиданно для себя – каким-то чудом понимать арамейский, старочешский или давно умершую латынь. Хотелось вновь и вновь, облокотившись о широкие, покатые перила, подолгу смотреть на темно-зеленую, неподвижную, магнетическую гладь Влтавы. Михаилу казалось в эти минуты, что река вовсе никуда не течет – она будто остановилась, замерла вместе со временем, которое не властно над этим прекрасным городом.
Он задержался в очередной раз там, где практически под мостом, у самого берега на квадратном пилоне стояла фигура странного рыцаря с золотым мечом – тонкого, стройного, казалось – совсем юного. Поставленный кем-то именно здесь, он то ли с редким достоинством охранял вверенное ему пространство, то ли отрешенно пересчитывал прохожих своим зорким каменным взглядом. Его строгое, грустное лицо было красивым и вдохновенным – он знал себе цену. Наверное, знал себе цену и молодой лев, что суетливо таился в ногах рыцаря.
Что-то было в этом образе особенное, исключительное, отличное от всего прочего, расположенного неподалеку. С первого дня пребывания в Праге Михаил почувствовал это интуитивно, и теперь приходил сюда намеренно, надеясь понять неведомую природу подобного притяжения.
«У меня есть друг в Праге, каменный рыцарь, очень похожий на меня лицом. Он стоит на мосту и стережет реку: клятвы, кольца, волны, тела. Ему около пятисот лет и он очень молод: каменный мальчик. И если есть у меня ангел-хранитель, то это именно он, с его львом, с его мечом и с его лицом. Когда вы будете думать обо мне, видьте меня с ним…»
Михаил оглянулся. Рядом стоял высокий худощавый старик в посеревшем от времени длинном светлом плаще с откинутым капюшоном. Его седые с желтизной космы были неопрятно разбросаны по сторонам, сетка глубоких морщин прорезАла смуглую кожу лица во всех мыслимых направлениях, подбираясь к тонкому крючковатому носу и синеватой ниточке почти безжизненных губ. И только глаза – два черных уголька, искрящихся каким-то глубинным светом, казались неправдоподобно молодыми на этом обветренном временем лице.
– Это вы сейчас сказали? – осторожно спросил Михаил, изучая костистую фигуру.
– Так сказала Марина Ивановна Цветаева в одном из писем к Пастернаку, – ответил незнакомец. – Рыцарь Брунсвик – ее любимый персонаж в Праге.
«Бледнолицый
Страж над плеском века —
Рыцарь, рыцарь,
Стерегущий реку.
Сласть ли, грусть ли
В ней — тебе видней,
Рыцарь, стерегущий
Реку — дней».
Голос старика показался Михаилу неестественно юным, каким-то певучим, входящим в диссонанс с его потрепанным внешним видом.
– Честно говоря, я не очень хорошо знаком с творчеством Цветаевой, – стеснительным тоном ответил Михаил. – Но знаю, что личность это была неординарная…
– Да, это правда, – согласился незнакомец. – И вам, русскому писателю, интеллигенту, наверняка должны быть известны перипетии ее непростой жизни.
Михаил вздрогнул и напрягся.
– Простите, – смущенно сказал он, – откуда вам известно, что я русский писатель? Мы где-то встречались? На каком-то форуме? В издательстве? Но я вас никак не припомню…
– Это наша первая встреча, – спокойно ответил старик. – Не напрягайте память, вы не отыщете в ней меня.
– Тогда… как? Тогда – кто вы?
– Я? – Старик усмехнулся. – Ваш новый знакомый.
– Живёте в Праге?
– В данное время да.
– И хорошо говорите по-русски.
– Я говорю на многих языках… И вот что, Михаил, расслабьтесь и обращайтесь ко мне на «ты», так удобнее.
– Как?! Вы даже знаете мое имя? Вы… экстрасенс?
– Нет, конечно! И я снова предлагаю перейти на «ты».
– Мне непривычно вот так, сразу…
– Послушайте, ведь даже к Богу люди всегда обращаются на «ты», тогда чем я лучше?
– Хорошо, мне просто нужно привыкнуть, я попробую. Как вас зовут? Как мне обращаться?
– Моё имя Леви.
– Имя? У моей мамы была такая фамилия! – воскликнул Михаил.
– Я знаю.
– Как?! Кто вы? Я хочу понять, я хочу знать, с кем разговариваю!
– Увы, мой друг, знание обо мне только умножает печали.
– Вы говорите вещи, которые настораживают, даже отпугивают меня!
– Нет, меня не нужно бояться! – воскликнул Леви. – Я не сделал вам ничего плохого. И не сделаю впредь…
– Надеюсь. Но только не могу понять: как вы… столько знаете про меня? Это мистика? Или нет, я у кого-то на крючке? Под колпаком?
– Какие нелепые определения! – усмехнулся Леви
– А что может быть иначе? Или колдовство, в которое я не верю с тех пор, как повзрослел. Или ФСБ. Но чем я им приглянулся?
– Успокойтесь, прошу вас, – с легким нажимом сказал Леви. – Вам действительно ничего не угрожает. Я представляю совсем иную структуру.
– Хотелось бы знать – какую.
– Мы не позиционируемся с какой-то определенной вывеской. Каждый, кто сотрудничает с нами, волен сам для себя определить, с кем он имеет дело.
– Что-то я не совсем понял…
– Вы ведь пишете фантастику, не так ли? Подключите сейчас свое воображение.
– Пытаюсь, но не могу себе представить… А, кажется, понял! – воскликнул вдруг Михаил. – Это мистика Праги! И вы для меня – галлюцинация!
– Хм, одному несчастному персонажу из знаменитой книги вашего тезки тоже казалось, что его собеседник – плод галлюцинации.
– Вы имеете в виду…
– Да-да, я вижу, что вы догадались, о ком речь. Но сразу скажу, что я – не Он, да и вы – не Мастер. У нас с вами иные цели и иные отношения.
– Простите, Леви, но я не предполагал, что у меня с вами могут быть какие-то отношения, тем более какие-то цели…
– Я вам всё объясню, не сомневайтесь.
– Сделайте одолжение.
– Тогда не угодно ли пройти со мною в какой-нибудь уютный ресторанчик поблизости. Там за бокалом хорошего вина мы отметим наше знакомство и определим, насколько оно будет приятным и плодотворным.
– Странно, мне почему-то кажется, что я действительно могу вам доверять, – нерешительно ответил Михаил. – И вашему выбору ресторана тоже.
– Это «Чертовка», здесь неподалеку.
– Ну и название!
– Ничего плохого, уверяю вас. Существует местная легенда про сварливую, склочную женщину, однако эти сказки для туристов.
***
– Ну, что – за встречу и знакомство?
– Я никогда не пил такого хорошего вина, – признался Михаил. – Надо запомнить, «Гран пассо».
– В две тысячи двенадцатом в районе Лиссабона была идеальная погода для созревания винограда Турига Насьональ и Каберне Совиньон. Именно их смешение дает и насыщенный рубиновый цвет, и особенное – бархатистое послевкусие с нотами сливы, инжира, вишни, даже украшенное намеками ягодного варенья, шоколада и пряных специй. Вы не находите?
–А вы настоящий сомелье! ПризнАюсь, никогда не был знаком ни с одним из истинных знатоков вина.
– А я был, и даже со многими. Но сейчас не об этом. Наслаждайтесь, Михаил, просто получайте удовольствие от еды и вина – это привнесет в нашу встречу дополнительные краски незабываемости.
– Знаете, наше случайное знакомство я, пожалуй, и без дополнительной раскраски не забуду никогда.
– Вы полагаете, оно было случайным? – как бы невзначай спросил Леви, не глядя на собеседника.
– Ах, да! Я совсем забыл… Поддался очарованию этого места и волшебному вкусу вина…
Они сидели на полупустой террасе ресторана «Чертовка» с прекрасным видом на Карлов мост. Внизу тихо плескалась река, окутанная поредевшим дневным туманом.
– Сначала я думал, что здесь, вне помещения, будет прохладно и зябко, ноябрь, всё-таки, – продолжил Михаил, уже без настороженности поглядывая на Леви. – Но сейчас понимаю, что в этом городе, в этом месте, с этим бокалом прекрасного напитка не может быть никаких неприятных ощущений. Хотите, верьте, а хотите – нет, но во мне с каждым днем пребывания в Праге пробуждается и растет восхищение этим городом. И, знАете, я готов к новым открытиям!
– И даже к тому «неслучайному», что наполняет наше знакомство?
– И даже к нему… Я полагаю, вы расскажете о себе достаточно для того, чтобы мое доверие к вам укрепилось?
– Да, безусловно. Всё, что вам положено знать, вы от меня узнаете.
– Хорошо. А можно сначала я буду задавать вопросы? Ну, у нас получится типа интервью…
– Извольте, – усмехнулся Леви. – Вот только боюсь, что ваши вопросы очень скоро иссякнут.
– Посмотрим. – Михаил откинулся на спинку стула. – Итак, если не возражаете, вопрос номер один: откуда у вас такое странное имя?
– Вам ли не знать, что Леви – третий сын Иакова, родоначальник колена левитов. А Левий Матфей – был одним из евангелистов. Это старинное иудейское имя, оно означает «Сопровождающий». Так меня назвали когда-то…
– Ну, хорошо. А сколько вам лет? Надеюсь, вы не станете обижаться на вопрос, как обычно делают некоторые женщины.
– Отнюдь. Но только точной цифры вам не назову. Потому что не знаю.
– Как это? У вас нет паспорта?
– Нет, – легко и непринужденно ответил Леви. – Он мне не нужен.
Михаил вздрогнул и хотел продолжить, но осекся и почувствовал, будто что-то сжимается у него внутри, снова выталкивая к самому горлу спазм тревоги и смятения. Он метнул на Леви опасливый взгляд и тут же перевел его в сторону. И замолчал. Долил себе в бокал вина и, уже не смакуя, нервно выпил одним махом. И продолжал молчать, напряженно глядя перед собой.
– Ваши вопросы закончились? – мягко поинтересовался Леви после паузы.
– Вы были правы… – не сразу выдавил из себя Михаил. Потом всё же произнес не своим голосом: – Я понимаю… нет, предполагаю, что вы – человек необычный, с какою-то тайной. И… человек ли?
– Давайте так, – спокойно ответил Леви, изучая лицо Михаила, на котором лежала тень стойкого беспокойства, – если угодно, считайте меня человеком, но, как вы изволили заметить, человеком необычным. Не стОит связывать меня с какою-то потусторонней силой, поскольку я не принадлежу к служителям тьмы. Напротив, структура, в которой я имею честь служить уже много лет, связана исключительно со светлой стороной бытия. Наша задача – корректировать судьбы людей в тех временнЫх отрезках, где были допущены случайные ошибки. От ошибок ведь, как говорится, никто не застрахован. И мы стремимся исправить их, если, конечно, это представляется возможным, чтобы сделать судьбу того или иного человека более гармоничной. Ну, что-то становится понятней?
– Я бы не сказал, – ответил Михаил. Потом добавил, чувствуя, как волна тепла от выпитого вина разливается по всему телу вместе с волной нарастающего острого любопытства. – Хотя, кажется, я перестал вас бояться. Тебя бояться… Я намного моложе, но у нас в Израиле все друг к другу обращаются на «ты», даже дети в школах к учителям.
– Ну, вот видишь, всё у нас идет хорошо, не так ли?
– Наверное. Только мне еще непонятно, зачем я вам… тебе понадобился? Вы хотите что-то поправить в моей судьбе?
– Нет, с живущими мы дела не имеем, – ответил Леви и понял, что этой фразой снова насторожил собеседника. – Сейчас поясню. У живущих еще есть время исправить всё самим. А мы работаем с судьбами сложившимися, завершенными, с теми, кого уже нет в этом мире.
– Но зачем?! – воскликнул Михаил. – Если человека нет, если он умер – какой смысл в том, чтобы корректировать его судьбу? Она ведь уже состоялась – от начала и до конца, разве не так?
– Так, всё так. Но, вместе с тем, есть немало судеб, в которых из-за какой-то нелепой ошибки жизненные страдания человека неоправданно превышали все допустимые мерки, и мы стараемся повлиять на эту несправедливость, чтобы направить жизнь человека в более гармоничное русло. Страдание ведь порождает отчаяние, а оно, в свою очередь, плохой спутник для нормальной жизни. Отчаяние разрывает душу, лишает ее цельности и внутреннего баланса. И когда душа, в конце концов, поднимается к сонму ангелов для отчета, она не должна быть исковерканной – там таких и без нее уже тьмы и тьмы. И они ждут исправления, и пока они ждут – им не разрешают возрождаться вновь.
– Но ведь если человека уже нет – что можно тут поменять? И как? И зачем?
– Я расскажу тебе об этом, но позже. И о том, зачем ты нам понадобился – тоже позднее, например, завтра.
– Почему завтра, а не сегодня, сейчас?
– Сегодня ты еще не готов. Завтра мы встретимся снова, можно на том же месте, где сегодня. И продолжим наш разговор…
– А что изменится за эти сутки?
– Помнишь, что означает моё имя? Сопровождающий. Нас тысячи на земле, во всех ее пределах. И мы находим тех, кто может помочь в нашей работе. Вот я нашел тебя, и я уверен, что ты справишься, не подведешь.
– Но что, в конце концов, я должен делать?! У меня нет никаких сверхспособностей! Я просто писатель, и я еще так мало в жизни добился! В том числе в творчестве.
– Это не имеет значения, поверь. Мы выбираем исполнителей по своим критериям.
– Исполнителей? Звучит как-то криминально.
– Исполнителей света, исполнителей добра, исполнителей гармонии – что в этом криминального?
– И как же ты выбрал меня? Чем я тебе приглянулся?
– Я наблюдал за тобой несколько дней – здесь, на мосту, у фигуры Брунсвика. Энергетически это очень сильное место в Праге, может быть, самое сильное… И я заметил, что приводит тебя сюда не случайность, не туристический интерес и не праздное любопытство, а подсознательное проникновение. И мне это понравилось.
– Да, действительно, я что-то особенное ощущал именно там! Меня как-то тянуло – я каждый день начинал оттуда…
– Вот видишь.
– Но что я должен сделать?
– Пока ничего – проведи день, как планировал. А вечером ты вернешься в отель, подключишь свой ноутбук к вайфаю и прочитаешь всё, что найдешь в Интернете о жизни и о судьбе Марины Ивановны Цветаевой. Ты ведь сказал в начале нашей беседы, что личность она – неординарная. Вот и познакомься с ней. Поближе познакомься. А завтра я скажу тебе, что будет дальше…
Михаил замер. Его будто поразило током. Несколько минут он сидел молча, тупо устремив застывший взгляд куда-то мимо Леви.
– А если я не приду? – вдруг спросил он.
– Придешь. И даже очень захочешь помочь нам.
***
С утра выглянуло солнце – обновленное, ослепительное, чистое, какое-то празднично-умытое. Будто и не было тумана на протяжении трех дней подряд, будто неожиданно вернулся на берега Влтавы мягкий и ласковый сентябрь.
И снова заиграли в золотых лучах черепичные крыши, купола колоколен, кресты и шпили многочисленных готических и барочных построек, встрепенулась поверхность реки, зеркальной чешуёй отражая неправдоподобно голубое небо с медленно плывущими по нему белыми кудряшками облаков. И даже веселей побежали по улицам трамваи, охотно подбирая на остановках всех желающих.
Михаил ехал в двадцать втором – полюбившемся за несколько дней маршруте, проложенном через исторический центр города. И в очередной раз любовался щедрой архитектурной красотой зданий с вылизанными светлыми фасадами, с лепниной над окнами, с античными скульптурами в нишах стен и на крышах, со своими историями и тайнами, спрятанными от посторонних глаз внутри.
«ПржИшти заставка – Малостранска», – услышал он приятный женский голос трамвайного объявления, поднялся с кресла и направился к двери. И уже через четверть часа с трепетом в душе приблизился к тому месту, где с ним что-то должно было сейчас произойти. Он чувствовал это, он теперь понимал, что это – неизбежно. И он готов был воспринимать ожидаемую неизбежность не как испытание, а как высочайшее доверие, как знАчимую веху, как подарок судьбы.
Михаил взглянул на стройную готическую фигуру Брунсвика, и ему показалось, что рыцарь приветливо улыбнулся в ответ. Золотой меч в каменной руке сверкал и указывал в небо.
– А ты неважно выглядишь, – сказал Леви после того, как они поздоровались.
Он был без плаща, в старом поношенном коричневом костюме в тонкую полоску с наполовину протертыми желтыми накладками на локтях. Волосы, собранные в пучок и скрепленные сзади резинкой, делали его заметно моложе – современнее, что ли.
– Я почти не спал, – хмуро ответил Михаил.
– Догадываюсь, почему.
– Да, представь, я был совершенно ошарашен тем масштабом страданий, который выпал на долю этой женщины! Когда-то, еще в ранней молодости, я читал ее стихи – так, для общего развития. Знал, что она долго жила за границей, то есть не в России, точнее, не в Советском Союзе. А потом вернулась, и через два года… Но чтобы столько негатива было в ее жизни! Этого я себе не представлял. А когда обо всем узнавал – поначалу не верил, что такое возможно.
– Гений и страдание – две неразделимые категории, – произнес Леви. – Одна проистекает из другой и наоборот. Увы, это было со всеми, и повторяется из века в век. Хочешь, я перечислю имена?
– Зачем? Меня сейчас не занимают другие.
– Это и хорошо. Ты должен сосредоточиться на Марине.
– Я уже настолько сосредоточен, что дальше некуда! – воскликнул Михаил. – Я только хочу спросить у тебя… Прежде чем получу… как сказать… инструкции, что ли…
– Спрашивай.
– Вы там, как вас назвать, ваша эта структура… Почему вы допускаете подобные вещи при жизни людей? Неужели нельзя как-то корректировать судьбы, беречь, спасать от пагубы хотя бы гениев, подобных Марине Ивановне, давать им долгую, плодотворную, счастливую жизнь? Таких людей ведь не так много на всё человечество! Неужели это трудно?
– Вопрос, конечно, справедливый, – ответил Леви, – но задан не по адресу. Мы не управляем судьбами людей, мы не дарим их изначально, не насыщаем событиями и впоследствии не отнимаем. Чтобы тебе было проще понять, проведу аналогию с книжным издательством: есть автор, придумывающий определенную историю, есть главный редактор, отвечающий за выход книги, а есть простой корректор, который вычитывает ее и правит ошибки. И мы выполняем только свою работу, ни в коем случае не вмешиваясь в чужую.
– А вот здесь позволю себе не согласиться! – Михаил оживился и чуть повысил голос, чувствуя, что еще несколько слов, и он развенчает в пух и прах постулаты «Сопровождающего». – Ни одна книга не издается, прежде чем с текстом не поработают корректоры. Иначе внимательный и грамотный читатель обнаружит в ней массу ошибок и опечаток. Стало быть, ваша корректорская работа, если следовать аналогии, должна выполняться до того, как человеку – обыкновенному или гению – будет подарена его жизнь и судьба! Ну, что скажешь?
– Скажу, что ты совершенно прав, Михаил, – спокойно ответил Леви. – Разница только в том, что жизнь человека от его рождения до смерти, как написанную, завершенную книгу, читают – я уже говорил – сонмы ангелов. Наполняет же ее содержанием от первой до последней страницы, то есть от рождения и до смерти – Автор. Понимаешь? А мы – только вносим некоторые штрихи. Заметь, уже после всего…
– Получается, что вам позволено вмешиваться в замысел Автора?!
– В определенной степени, мы никогда не переступаем порог дозволенного.
– А главный редактор – кто это, и какова его роль?
– По сути, это доверенное лицо Автора. Именно он и следит за тем, чтобы корректоры не превышали свои полномочия. Если хочешь знать, и если тебе это о чем-то говорит, – твое имя совпадает с Его именем.
– Архан… – произнес Михаил и осекся.
– Да, – подтвердил Леви, – ты правильно подумал. Такая вот структура. Вот и всё. Доступно я объяснил?
– Вполне. Но все равно я позволю себе не согласиться с подобной несправедливостью.
– О том, что справедливо, а что нет – не нам решать. У меня и у тебя теперь иные задачи.
– Задачи… – повторил Михаил, криво усмехнувшись. – Я ехал в Прагу отдохнуть несколько дней, набраться впечатлений. Задачи…
Они помолчали. Оба стояли, облокотившись о перила, и смотрели вдаль. Леви понимал, что Михаил внутренне решился на предложение, и теперь не торопил, не понукал, а просто ждал его устного согласия.
– Так что мне следует теперь делать? – спросил, наконец, Михаил. – Что вы хотите изменить, подправить в судьбе гениального поэта? Спасти ее младшую дочь Ирину, умершую от голода в московском приюте? Или не позволить НКВДшникам арестовать ее мужа Сергея и старшую дочь Ариадну? Или заставить заведующего столовой Литфонда в Чистополе взять Марину Ивановну на работу посудомойкой, согласно заявлению? А может, уговорить ее сына Георгия, или Мура, как она его называла, быть с матерью поласковей в конце ее жизни? Веришь или нет, Леви, но вчера, когда я читал о Марине Ивановне и сыне, слёзы наворачивались мне на глаза. Я будто сам находился на палубе того теплохода, который вез писательские семьи в эвакуацию. И видел, как там эта несчастная женщина, которую сын с презрением называл страшной деревенской старухой, с застывшим ужасом в глазах пытается продавать пассажирам яркие мотки французской шерсти. Клубки выпали из ее рук, раскатились по палубе, она ползает и собирает их, в совершеннейшем отчаянии не понимая, что сейчас они никому не нужны. А потом, всё-таки выручив какие-то копейки, покупает у кого-то лепешку с сыром, чтобы накормить сына. Она написала ему в предсмертной записке: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что я любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик». А он ведь даже на похороны не пришел… И какому-то другу своему сообщил: «Марина Ивановна повесилась. И я ее одобряю».
– Ему тогда было всего шестнадцать лет, – тихо ответил Леви. – И он очень боялся вида покойников. А маму свою все-таки любил, и запомнил живой…
– И через три года, в сорок четвертом, сам погиб в бою…
– Да, так и было.
– Так что нужно сделать? И как? Скажи, наконец, Леви! После того, чтО я узнал о Марине Ивановне, о ее трагической жизни и невыносимых физических и душевных страданиях, я готов сделать всё, что угодно, лишь бы как-то уменьшить эти муки, лишь бы как-то подправить ее судьбу, или как ты это называл…
– Ничего особенного тебе не придется делать, – ответил Леви. – Во всяком случае, в тех событиях, что ты только что перечислил, менять ничего не нужно. В страданиях и смерти, как ни парадоксально, есть своя высшая гармония, которую люди еще не научились воспринимать адекватно. А вот в одной давней пражской истории стоило бы кое-что подправить.
– Ты имеешь в виду…
– Да, увлечение Родзевичем. Оно было нелогичным, оно вносило дисбаланс в ее личную жизнь, и от этого, как ты знаешь, сильно страдали все окружающие. Как натура, которой Автором была подарена гениальность, Марина часто позволяла себе увлекаться, окунаться с головой в омут новых ощущений и вычерпывать оттуда неиссякаемое творческое вдохновение. Но этот эпизод ее пражской жизни слишком затянулся…
– Мне следует убрать с ее дороги Родзевича? Убить?
– Нет, Михаил, что ты! Родзевич прожил свою долгую жизнь и тихо умер в Париже в доме престарелых в девяносто три года. Так распорядился Автор. Тебе просто предстоит встретиться с ним и склонить к пониманию того, что он лишний в жизни Марины Цветаевой.
– Но как это сделать? Я полночи читал ее письма к нему, я погружался в их яркие романтические отношения. Да я завидовал ему! Не веришь? Кажется, она его действительно любила…
– Верю, – грустно улыбнулся Леви. – Но иногда нужно с чем-то расставаться решительно и бесповоротно, иногда полезнее рвать по живому. Я не сомневаюсь, что ты сделаешь всё, как надо. Не сомневаюсь, что найдешь правильные слова…
– Но как? Мне ведь нужно оказаться в том времени и в том месте. Где-то есть коридор?
– Теперь ты понимаешь, почему еще мой выбор пал именно на тебя? Писателю-фантасту ничего не нужно объяснять. Главное, чтобы ты был готов к своей миссии. Что скажешь?
Михаил ответил не сразу. Он чувствовал, что стоит на границе реальности и мистики, что нужно сделать выбор: шагнуть вперед или назад.
– Есть несколько вопросов, но, в принципе, я готов, – наконец, сказал он. – Куда идти?
– Это здесь неподалеку. А на вопросы я отвечу на месте.
– Тогда веди меня, Сопровождающий.
***
– Ну вот, это здесь.
Михаил оглянулся по сторонам. Обыкновенная маленькая улица, похожая на все другие, чистенькая и ничем, в общем-то, не примечательная. Они остановились рядом с трехэтажным домом под красивым номером «100». Керамические цветочные горшки с геранью на подоконниках второго и третьего этажей, тщательно выбеленный, опрятный розово-лиловый фасад с элементами бежевого.
– Так мы были здесь вчера! – воскликнул Михаил. – Вот же тот самый ресторан в соседнем доме.
– Да, ты прав. А вот и самая узкая улочка Праги, как называют ее во всех путеводителях, – ответил Леви и указал рукой на черную металлическую калитку из кованых прутьев, закрывающую темную щель между домами. – Туристы любят спускаться и подниматься по ней, регулируя движение специально установленным светофором. Она называется так же, как и ресторан, как и речушка, отделяющая остров Кампа от берега. Это Чертовка. И тебе – туда…
– Но здесь заперто, висит замок.
– Закрыто для всех, кроме тебя.
– И это – тот самый коридор? – Голос Михаила дрогнул. – А как же туристы? Они не перемещаются во времени?
– Они не знают, как это сделать. А я тебя научу.
– А в какой год я попаду?
– В тысяча девятьсот двадцать четвертый. Будет апрель.
– А моя современная одежда? На меня станут коситься. А куда потом идти? И как мне представиться, когда я… его увижу? Меня ведь никто не знает… там…
– Не беспокойся, Михаил. Тебя встретят. Его зовут Спирос, и от него ты получишь полную инструкцию.
– Он – человек?
– Его имя означает «Дух», и если я – твой Сопровождающий, то он – Наставник.
– Но он – все-таки человек? – повторил Михаил.
– Скажем так, он – один из нас.
Михаил взглянул в глаза Леви и отвернулся.
– Ну, ты готов к путешествию? – спросил тот после паузы.
– Меня охватывает трепет! – признался Михаил. – Одно дело – писать об этом, и совершенно иное – самому участвовать.
– Всё будет хорошо, – с теплотой в голосе сказал Леви. – Когда вернешься, поговорим о твоих ощущениях. А сейчас внимательно слушай и запоминай…
… Через несколько минут со старческим ржавым скрежетом за спиной Михаила затворилась железная калитка – будто разделила его жизнь на «до» и «теперь». Он не оглядывался, как учил Леви. Он просто подумал о том, что удивительным образом никто из прохожих на улице не обращал на них внимания, словно и не было здесь никакой туристической изюминки, или на какое-то время оба мужчины стали для всех невидимы.
Перед ним открылся узкий проход между домами – уходящие вниз, в таинственную неизвестность каменные ступени. Сумрак и тишина давно поселились в этом замкнутом пространстве. Пахло сыростью и чем-то старым, средневековым. Михаил присмотрелся. Правая стена была глухая до самого низа. Три черных фонаря, закрепленных на ней через равные промежутки, не подавали признаков жизни, да и нелепые в таком месте выпуклые глаза светофора у входа – тоже. На левой же стене, бледно салатной, шершавой – где-то ниже угадывалось окно.
– Там есть окно? – удивился он накануне, когда Леви рассказывал, как себя вести в переходе. – Но какой вид открывается из него? Стена соседнего дома на расстоянии вытянутой руки? Представляю, какой мрак постоянно царит в комнате с этим окном.
– Скоро ты всё увидишь сам, – ответил Леви.
И теперь, стоя на самой верхней ступеньке, Михаил уже никуда не спешил, вновь и вновь вспоминая недавние наставления Сопровождающего, проговаривая про себя нехитрую пошаговую инструкцию.
– Я не хочу тебя пугать, – сказал напоследок Леви, – но если ты ошибешься в своих движениях, если что-нибудь забудешь сделать, – мы можем больше никогда не увидеться…
– Я рискую попасть не туда? – с трепетом спросил Михаил.
Леви развел руками, потом сказал: – Я надеюсь, этого не произойдет.
«Так, будь что будет, – сказал себе Михаил, глядя на затворенную внизу калитку, – я делаю девять шагов вперед. Начали! Один, два, три…»
Он глубоко вдохнул, задержал воздух в легких, а потом осторожно и бесшумно отсчитал девять ступенек вниз и остановился, глядя себе под ноги. И только теперь выдохнул.
«Всё верно, – убедился он, – эта ступенька немного шире остальных».
Переведя дух, Михаил крутнулся в правую сторону на триста шестьдесят градусов, потом повернулся влево и поднял голову. Перед ним было то самое окно – темное, защищенное от посягательств толстой решеткой. Подняв правую руку, он дотянулся до окна и постучал в покрытое пылью и паутиной стекло: один раз, через паузу еще дважды и снова через паузу еще трижды. «Я иду!» – громко сказал он после этого, повернулся и продолжил спускаться.
А там, в открывшемся проеме, уже было светло. Там по стенам скользил солнечный свет, и легкий сквознячок приносил снизу запах реки и весны.
Спустившись по ступеням до конца, Михаил осторожно вышел на небольшую светлую площадку. Она показалась ему знакомой.
«Это же та самая площадка перед рестораном «Чертовка», где мы сидели вчера с Леви! – подумал он. – Только сейчас здесь нет столиков и навеса. Просто зелень, клумба, валяется лейка для цветов и чей-то велосипед».
И он понял, что у него всё получилось: это была уже другая Прага.
Михаил остановился и оглянулся по сторонам. Справа от него, там, где еще вчера был нижний вход в ресторан, теперь зеленела дверь – похоже, что в жилое помещение. Рядом с ней на стуле в расслабленной позе сидел коротко остриженный черноволосый мужчина в старомодном бежевом костюме. На коленях он держал шляпу с широкими полями. И улыбался, обнажая два ряда жемчужных зубов. На вид ему было не больше тридцати пяти лет – смуглое лицо с тонкой щетинкой усов походило, скорее, на лицо какого-нибудь мексиканца. Михаил растянул губы в ответ и заметил, что мужчина манит его пальцем.
– Здравствуйте, – сказал он, приблизившись. – Вы – Спирос?
– Да, это я. Здравствуйте, Михаил.
– Вы тоже знаете, как меня зовут! Впрочем, мне пора перестать удивляться.
– Напрасно, – возразил Спирос. – Пока человек способен удивляться, он – живёт.
– Наверное, вы правы.
Наставник поднялся и протянул руку.
– Добро пожаловать в Прагу! – сказал он.
– Но я уже несколько дней живу в этом прекрасном городе, – ответил Михаил.
– Я знаю. Я имел в виду Прагу для вас почти столетней давности, Прагу без туристов и суеты.
– Я понял, спасибо.
– Пройдемте. Вам нужно переодеться. – Спирос указал на неприметную дверь в том самом соседнем доме с темным окном. – И, наверное, отдохнуть?
Он провел его прохладным узким коридором, в котором где-то под потолком горела едва различимая лампочка, и отворил высокую черную дверь, покрытую лаком. Михаил вошел в нее и оказался в небольшой прихожей. Здесь было светлее, на вешалке у стены висели какие-то вещи, на обувной полке стояло несколько пар туфлей, из конусообразной стойки торчали два длинных зонтика с загнутыми ручками.
– Свою куртку можете оставить здесь, – сказал Спирос. – Потом заберете. А специально для вас у меня есть костюм, по нашей моде. Вам наверняка пойдет светло-серый.
– Я сто лет не носил костюмов, – смутился Михаил, потом послушно разделся и повесил куртку на крючок, предварительно вынув из кармана портмоне и смартфон.
Комната, в которую он вошел по приглашению хозяина, оказалась довольно просторной. Еще больший объем ей придавало то, что на белых стенах ничего не висело: ни ковров, ни картин, ни даже каких-нибудь фотографий. Даже на полу ничего не было – только широкие, плотно пригнанные друг к другу доски, жирно покрашенные темно-вишневой краской. Против двери просматривалось окно – Михаил понял, «то самое» – зашторенное непрозрачной тканью малинового цвета, похожей на тяжелый шелк. У окна располагался большой письменный стол из темного дерева с шершавой, потертой поверхностью. На столе стояла зеленая лампа на белой резной мраморной ножке, лежала стопка бумаги, рядом была чернильница с подставкой для ручки. У левой от двери стены находилась высокая кушетка, обтянутая то ли кожей, то ли дерматином – пока не потрогаешь, не поймешь. К противоположной стене прилепился красивый, резной книжный шкаф, заполненный наполовину. С потолка, украшенного круглой розеткой, свисала массивная люстра на пять рожков с многочисленными сверкающими деталями, напоминающими хрусталь. Света от нее было вполне достаточно даже для того, чтобы рассмотреть названия книг.
«На две звезды потянет», – подумалось Михаилу.
– Располагайтесь, – сказал Спирос у него за спиной. – Я принесу вам новую одежду и что-нибудь перекусить. Вы не против?
– Разве у меня есть выбор? – в свою очередь спросил Михаил, поворачиваясь к нему.
– Конечно, есть. Выбор есть всегда. Например, вы можете тотчас же вернуться в свое время, и никто вас за это не осудит. А можете остаться здесь и жить столько, сколько захотите. И, заметьте, ни в чем не будете нуждаться.
– Звучит заманчиво! – ответил Михаил. – Но это, увы, исключено. У меня через несколько дней заканчивается отпуск, и я лечу домой. И потом, как я буду объясняться с семьёй? Они же станут переживать за меня, причем, сильно, если я не вернусь вовремя. Понимаете?
– А вы разве не догадываетесь, что время – понятие относительное? Несколько дней, проведенные здесь, могут не занять даже и одной минуты – там. Разве Леви не объяснил вам?
– Нет.
– Получит замечание, – как бы про себя сказал Спирос.
– Не нужно его ругать, прошу вас! – воскликнул Михаил. – Он не заслуживает нареканий.
– Хм, в вашем лице Леви нашел не только Исполнителя, но и Заступника для себя! Похвально. Шучу, конечно, я не стану его ругать, не беспокойтесь. Ну, что – у нас всё идет по плану, не так ли?
– Наверное, да. Вам виднее. Я должен получить инструкцию. А потом постараюсь приложить все силы…
– Хорошо, отдыхайте пока. И не напрягайтесь вы так. О деле поговорим позже. Вам заварить кофе? Или лучше чай?
– Наверное, всё же кофе. Я плохо спал этой ночью, и хотелось бы взбодриться.
– А не лучше ли вместо кофе поспать? Вы должны все время оставаться свежим и бодрым. Пожалуй, вместо кофе сейчас я принесу постель.
– Как скажете, – ответил Михаил и неожиданно для себя зевнул.
В один миг он почувствовал внезапно навалившуюся усталость, и стойкое желание поспать стало намного превышать все остальные желания. Впрочем, еще через несколько минут остальных уже и не было.
***
Стрелецкий остров – словно кит из сказки про Конька-горбунка, на спине которого выросла целая деревня. Так подумалось Михаилу, когда между двух колонн с белыми плафонами фонарей на вершинах, по широким гранитным ступеням он спустился с моста Легии. Несколько выложенных камнем тропинок прорезАли продолговатый клочок суши вдоль и поперек. Под роскошными деревьями с юной весенней зеленью было немало скамеек для отдыха в тени. Цветущие кустарники наполняли воздух романтическими волнами запахов. Хотелось где-нибудь присесть, закрыть глаза, слушать музыкальный плеск воды почти у самых ног, вдыхать ароматы весны, и хоть на какое-то время мысленно отключить свое прошлое и настоящее – другое настоящее, связанное с рутинной работой и бытом, в котором так не хватало этого парящего вокруг счастья.
В утренний час здесь совсем не было людей. Только в конце одной из тропинок Михаил заметил женщину с детской коляской, да еще два степенных господина, каждый из которых опирался на трость, неторопливо вышагивали вдоль кромки воды и с такою же скоростью вели беседу.
Но Спирос совершенно точно сказал, что Родзевич будет здесь, и Михаил, видевший этого человека только на фото в Интернете, сам стал прогуливаться по острову, вглядываясь во все его закоулки.
Так прошло несколько минут. Того, с кем предстояло встретиться, нигде не было. Засунув руку в накладной карман пиджака, Михаил нащупал бесполезный теперь кусок пластика, сжал его ладонью. Эх, ни позвонить, ни по Ю-тубу полазить!
И вдруг – он! На самой крайней скамье, в конце тропинки, спиной к Михаилу, с газетой в руках. Он! Точно – он! Больше некому…
В модном темно-синем костюме, в белой рубашке с воротником навыпуск, с гладко зачесанными назад волосами, нога на ногу, строгое лицо с длинным, точеным носом, мужественная линия рта – чем ближе подходил Михаил, тем отчетливее вырисовывались для него знакомые по фотографиям черты этого человека.
– Не помешаю? – спросил Михаил, поравнявшись со скамьей, на которой сидел Родзевич.
Тот оторвался от газеты и вскинул взгляд на незнакомца – острый, пытливый – взгляд шпиона, в одну секунду способного оценить нового для себя человека.
– Отнюдь, – ответил Родзевич. – Места хватит.
– Благодарю вас. – Михаил присел на некотором расстоянии, откинулся на спинку скамьи, затем расстегнул пиджак и раскинул руки в стороны. Потом произнес, будто ни к кому не обращаясь: – Как хорошо здесь! Нужно было с первого дня приходить именно сюда…
– Простите, – откликнулся Родзевич, – вы приезжий?
– Да.
– Откуда, если не секрет?
– Из России.
– Из России, – задумчиво повторил Родзевич, будто смакуя слово. Потом отложил газету в сторону и повернулся вполоборота к собеседнику. – Тогда будем знакомы: меня зовут Константин. И я тоже из России.
Михаил представился, и они потянулись друг к другу, чтобы пожать руки. Ладонь Родзевича была узкая и прохладная.
– А вы по «Русской акции» приехали в Прагу? – спросил он.
– Нет, я сам по себе.
– Один или с семьей?
– Один, я не женат. А вы?
– Я тоже один, сейчас учусь в Карловом университете на юридическом. Здесь теперь много наших.
– Да, я знаю, – согласился Михаил.
– А ты воевал? – вдруг спросил Родзевич.
– Н-нет. У меня… белый билет.
– А что это? Никогда не слышал…
– Ну, это освобождение по состоянию здоровья. – Михаил чувствовал, что еще несколько вопросов, и он будет разоблачен. – У меня сердце…
– А, понимаю. Но ты – за наших? Или за тех, кто там что-то строить собрался?
– Я – за Россию.
– Так и я за Россию!
– Значит, наша встреча не случайна, – сказал Михаил, смелее взглянув на Константина и спешно выруливая на другую тему. – Возможно, судьба свела нас для чего-то взаимно интересного и полезного.
– Не исключаю, – согласился Родзевич. – А ты чем занимаешься?
– Я писатель.
– Вот как! А что пишешь?
– Фантастику.
– Не понял. Сказки, что ли?
– Нет, почему сказки?
– Ну, фантазируешь!
– В какой-то степени, – согласился Михаил. – Не так, конечно, как Уэллс или граф Алексей Толстой.
– Не знаю, мне некогда было читать, – сказал Константин задумчиво. – Нет, я что-то слышал про полеты на луну, к другим звездам. В целом, нормально это, приветствую.
– Благодарю.
– А в Прагу для чего приехал?
– За новыми впечатлениями, – не соврал Михаил. – Этот волшебный город многое может подарить.
– Это точно!
Они немного помолчали.
– Константин, а у тебя здесь есть друзья? – осторожно спросил Михаил после паузы.
– Есть круг общения, один-два человека, не без этого. Но так чтобы дружить – я мало, с кем схожусь. Люблю одиночество.
– Выходит, у тебя и девушки нет?
– Как тебе сказать…
– Извини, если не хочешь – не отвечай.
– Есть одна молодая женщина… – нерешительно продолжил Родзевич, и Михаил понял, что тому очень хотелось поделиться с кем-нибудь своей сладкой, но все-таки несколько тяготившей историей. – Правда, она не свободна…
– Вот как!
– Да, как-то само собой случилось, а потом завертелось…
– А кто она, если не секрет? – с внутренним трепетом спросил Михаил. – Мне-то можно сказать, я все равно здесь никого не знаю, а совет, если попросишь, дать смогу. Так сказать, взгляд со стороны…
– А ты, пожалуй, прав! – согласился Родзевич. – И насчет совета…
Он замолчал, должно быть, взвешивая в уме, стоит ли все-таки делиться сокровенным с первым встречным. Потом встрепенулся.
– А ты ее, может быть, и знаешь! Она ведь тоже писатель! И поэт. Не знаю, правда, чего в ней больше. Честно говоря, я поэзию не люблю и мало понимаю, а ее стихи – тем более. Путаница в них одна…
– Константин, ты вообще о ком говоришь? – нетерпеливо спросил Михаил. – У нее имя-то есть?
– Марина ее зовут, Марина Цветаева. Не знаешь?
– Нет, из современных поэтов в России я только Пастернака знаю, да и то не знаком лично. А с Цветаевой никогда не пересекался…
– Она – удивительная женщина! – восторженно произнес Родзевич. – Она – как магнит…
– Ты сказал, что она не свободна…
– Да, у нее муж и дочь. И знаешь, что грызет меня больше всего?
– Что же?
– С ее мужем Сергеем мы сблизились уже здесь. До этого у каждого был свой путь, мы оба участвовали в белом движении, потом встретились в лагере русских беженцев в Константинополе, а потом оба оказались в Праге. Здесь Сергей поступил на философский факультет, а я, как уже говорил, на юридический. И вот, примерно, полгода назад он познакомил меня со своей женой. Веришь ли, Михаил, это была любовь с первого взгляда. Увлечение – обоюдное – началось между нами сразу. Поначалу нам удавалось скрывать отношения, но всё тайное когда-нибудь становится явным. Я понимаю, что виноват перед ним, но ничего сделать с собой не могу. Такая история…
– Ну, знаешь! – воскликнул Михаил. – Если бы не век двадцатый, а хотя бы прошлый… По всем законам чести Сергей должен был бы вызвать тебя на дуэль.
– Да, пожалуй, – согласился Родзевич. – Но, знаешь, он бы и век назад этого не сделал.
– Почему же? Он трус?
– Он слишком любит ее! А она – его! И еще – меня! А представь, если бы одного из нас в результате не стало… Каково было бы тогда ей?
– А каково сейчас – ему?
– Ему, пожалуй, хуже всех, – согласился Константин.
– Вот и подумай об этом, – мягко сказал Михаил. – Неужели ты себе свободную женщину не найдешь?
– Я уже думал. Но как увижу её снова, всё во мне переворачивается с ног на голову. Я бы никому и никогда ничего не рассказывал, но ты – особый случай, ты – мимолетный человек, тебе почему-то не страшно и не стыдно рассказывать о самом-самом…
– Так вот для чего нужна была наша случайная встреча! – воскликнул Михаил.
Душа его ликовала. Неожиданно легко он вплотную приблизился к разрешению поставленной перед ним задачи. Еще несколько откровений нового знакомого, еще несколько сочувственно-наставительных фраз самого Михаила – и сдвинется в мозгу Родзевича какой-то рычажок, сместятся приоритеты, и разум получит преобладание над чувствами… А стало быть, в одной замечательной, но трагической книге корректоры, наконец-то, исправят досадную ошибку…
Тем временем Родзевич мягко поднялся со скамьи, сделал несколько шагов к реке, потом повернулся к Михаилу с явным желанием еще что-то сказать, да так и замер на месте, глядя куда-то в сторону. Его невысокая, но стройная фигура будто окаменела – руки, ноги, туловище, – и только на лице, заставляя трепетать губы и искриться глаза – продолжала теплиться жизнь.
Михаил оглянулся, чтобы понять, отчего с Родзевичем произошла такая перемена. И увидел женщину. Это была Она.
***
– Родной мой! – воскликнула Марина. – Я не выдержала, я приехала! Кто это с тобой?
Она подошла ближе, остановилась между скамьей и Родзевичем, переводя взгляд с одного мужчины на другого. Коротко остриженные русые волосы с золотинкой, высокий лоб, спрятанный под челку. Зеленые глаза, скорее, цвета винограда – искристые, полные жизни и влаги, переменчивые и умные. Точеный нос, правильно очерченные мягкие губы. Лицо в целом – подвижное, с тысячей оттенков, мгновенно сменяющих друг друга, за которыми не успеваешь, не можешь это лицо прочитать, от чего оно притягивает еще больше. И фигура – тонкая, с неподдельной стройностью, с широкими плечами и узкой талией. И голос – звонкий, девичий – юный.
Точно такой много лет спустя описала свою мать Ариадна – прошедшая через Гулаг, через унижения и нищету, единственная выжившая в лихолетье дочь Поэта. Описала с удивительной достоверностью и любовью, хорошо понимая, что это обязательно понадобится потомкам.
«Она! – ликовала душа Михаила. – Она!»
В простеньком, дешевом, но изящно пошитом синем платьице, прижатом к талии желтым поясом, с такого же цвета сумкой на тонком плетеном ремешке и туфлях-лодочках на небольшом каблуке – она смотрелась, как голливудская звезда. Для Михаила – который понимал, с чем и с кем можно сравнивать.
– Мариночка! – воскликнул Родзевич, двинувшись ей навстречу. – Как ты оказалась здесь? Как узнала?
– Сережа внезапно уехал на два дня, я не могла раньше сообщить, чтобы ты встретил как обычно, на вокзале. А твоя домохозяйка сказала, что вышел с утра погулять. Вот я и подумала: где тебе еще быть, если не здесь?
– От тебя не спрячешься! – вырвалось у Родзевича.
– А ты хотел?
– Нет, что ты!
– Так кто это с тобой?
Она повернулась к Михаилу. Тот вздрогнул, поймал ее взгляд, с усилием сдерживая своё восхищение.
– Это мой новый знакомец, писатель из России, – ответил Константин. – Знакомьтесь.
– Писатель? – переспросила Цветаева. – Наверняка не москвич, иначе бы я знала.
– Не москвич, – подтвердил Михаил и назвал себя. Он приблизился к женщине и протянул руку. – Очень рад знакомству!
– А я Марина, и я тоже рада.
Ее рука оказалась на удивление сильной в искреннем пожатии, слегка припухлые пальцы были теплыми и мягкими, от них шло какое-то излучение.
– Михаил в Праге всего пару дней, – сообщил Родзевич. – Он никого здесь не знает.
– Почему никого? – спросила Марина. – Теперь он знает нас. И мы не оставим его в одиночестве.
– Может быть, я пойду? – деликатно спросил Михаил. – Судя по всему, вы давно не виделись, и наверняка хотели бы побыть вдвоем.
– Мы еще успеем, не так ли, мой родной? – Марина повернулась к Родзевичу. – Я тебя увидела, и уже счастлива! А времени нам хватит, на всё хватит…
– Как скажешь, – ответил Константин, смутившись.
– Что ж, – заключила Цветаева, – присядем? Миша, можно я буду вас так называть? Расскажите, о чем вы пишете.
Они присели на скамью – Марина между мужчинами, поворачивая лицо то к одному, то к другому.
– Я пишу фантастику. Но не о полетах в космос, к другим мирам…
– И слава Богу! – перебила Цветаева. – Я этого вообще не понимаю, и не воспринимаю. Все эти ракеты, какие-то адские механизмы, чудища с других планет. Жуть какая-то!
– Я пишу о перемещениях во времени. В прошлое, например. И мои герои встречают там людей, которые уже давно прожили свою жизнь…
– Как интересно! Это мне нравится! Ах, если бы у меня появилась такая возможность…
Она откинула голову назад, устремила взгляд вверх – там сквозь кудрявую молодую листву пробивалось бирюзовое небо. Притихла на несколько мгновений. Было видно – мечтает.
Михаил искоса наблюдал за ней. «Действительно – магнит! – подумал он. – Невозможно на нее не смотреть, невозможно не слушать, невозможно не думать в одном с ней направлении!»
– Ты, наверное, перебираешь в уме, с кем бы хотела встретиться, если это возможно? – нарушил общее молчание Родзевич.
– Ты прав, мой милый! – с восторженностью в голосе ответила Марина. – Но их – тех, отживших своё – не перечесть. Разве выберешь?
– А если бы всё-таки кого-то одного было можно! – Родзевичу понравилась игра, он даже как-то развеселился. – Назови одного!
– Наверное, я бы хотела встретиться и поговорить… с Аристотелем, – тихо ответила Марина. – И поспорить с ним…
– О чем же? – не унимался Родзевич.
– О свободе человеческой. По мнению философа, свободен только тот, кто существует ради себя, а не ради другого. Похоже, он никогда не любил, поэтому и не понимал, как можно жить для другого. И можно ли вообще жить без этого…
– Далеко же тебя занесло!
– Почему далеко? – с улыбкой ответила Марина. – Да тут рядом, каких-то две тысячи лет назад. Правда, Миша? Это возможно?
– Писательское воображение способно на всё, что угодно, – ответил Михаил. – В том числе перенестись на любое расстояние километров или веков.
– Вот видишь, Костя, а Миша меня понимает!
– Ну и прекрасно, Мариночка! Тогда я покину вас в полной уверенности, что тебе не будет скучно. – Родзевич поднялся и развел руками, глядя на нее. – Да.
– Как! Ты уходишь? Теперь? – Цветаева порывисто встала, сделала шаг к нему и схватила за руки, заглядывая в глаза. – Что случилось?
– Ничего не случилось, Мариночка. Ты ведь не предупредила заранее, а у меня сегодня несколько деловых встреч, и я не могу подвести людей.
– Ах, вот что! Это другое, – облегченно вздохнула Цветаева. – Это можно…
– Тем более что я не оставляю тебя одну, – добавил Родзевич. – И Михаил не возражает, ведь так?
– Естественно, не возражаю. – Михаил тоже встал со скамьи. Не просто встал – его подбросило предощущение того, что через несколько минут он останется с Цветаевой наедине. – С удовольствием составлю компанию!
– Покажи ему Прагу, погуляйте. А часам к шести подходи на Вацлавскую площадь, на наше место.
– Не беспокойся, Константин, – заверил Михаил. – Марина придет вовремя.
– Благодарю.
Родзевич кивнул, пожал руку новому знакомому, потом обнял и поцеловал Марину в щеку. Цветаева долго провожала глазами его удаляющуюся фигуру.
***
– Марина, вам нравится это место? – спросил Михаил, когда они остались вдвоем.
– Это место? Стрелецкий остров – как корабль, застрявший между опорами моста – не может утонуть, и не может плыть дальше. Вот так и я – как этот остров: на поверхности меня удерживает любовь, а уплыть дальше не дают обстоятельства, – задумчиво ответила Цветаева.
– Так давайте уйдем отсюда! Уплывём! В Праге наверняка есть немало мест, которые вам нравятся больше.
– Да, уйдем, – согласилась Марина. – Ты был уже в Вальдштейнском саду?
– Еще нет.
– Я отведу тебя.
Они поднялись на мост и двинулись в сторону Малостранской набережной.
– У меня есть муж, – вдруг сообщила Марина.
– Я это знаю, – ответил Михаил. И спохватился: – Я это понял из вашего разговора с Константином.
– Мы живем в небольшой деревеньке, недалеко от Праги – там жилье дешевле, чем в городе. Живу домашней жизнью, той, что люблю и ненавижу, – нечто среднее между колыбелью и гробом, а я никогда не была ни младенцем, ни мертвецом.
– А Константин?
– Он тот, о ком я мечтала с того дня, как вышла замуж… Сергей – прекрасный человек, мягкий, деликатный, он любит меня всею душой. Он высоко ценит моё творчество и талант, и, в силу этого, не смеет ограничивать моей свободы. А я… А я не могу жить по-другому. Мне нужна постоянная страсть, постоянный полет души, любовь, понимаешь? Единственное средство жить – любить или нелюбить, быть любимой или нелюбимой. Вне времени – какое время вместит в себя любовь? И появился Константин – он другой, он увидел во мне женщину, слабую и противоречивую. И полюбил – не поэта, не творца, а – меня, понимаешь? Это ли не счастье для каждой женщины?
– Понимаю. Но только вот, каково Сергею? Он знает?
– До какого-то времени не знал… Или не хотел знать… Или делал вид… А я ведь жить изменами не могу. Явью не могу. Моя тайна с любовью уже нарушена. Тайная жизнь – что может быть слаще? Ошибка Сергея в том, что однажды он захотел достоверности и превратил мою жизнь в очередное семейное безобразие. Право на тайну – это нужно чтить. Пока он не знал – я не была виновата…
– Я затрудняюсь комментировать, – ответил Михаил.
– Тебя пугает моя откровенность?
– Нет, не пугает. Я понимаю, что вам кому-то нужно это сказать, обязательно нужно – чтобы утвердиться в своих мыслях, чтобы посмотреть на себя со стороны.
– Ты меня понимаешь!
– Но я понимаю еще и то, что Вы пытаетесь отыскать какое-то счастье на стороне, а оно ведь искусственное, выдуманное, ненастоящее. Это счастье – несущее в себе разрушение. СтОит ли оно упреков и слёз близких? Их страданий? Быть рядом с творческой личностью, тем более, с женщиной, с гениальным поэтом, постоянно находиться в тени и быть готовым к самопожертвованию – это редкий дар. И если находится такой мужчина – перед ним нужно снять шляпу. Потому что всё прощать гению – даже предательство – большой подвиг. Простите меня за откровенность…
– Ты первый, кто мне это сказал – так сказал, – глядя ему в глаза, ответила Марина. – Многие думают, знают, наблюдают, но – молчат. А ты – сказал… И я услышала. И не отталкиваю тебя за это. Потому что ты – особенный, я это чувствую. Ты, ты, ты! Говори мне «ты», пожалуйста. Мы с тобой – ровня!
– Спасибо…
– Но вот еще что: мне мало писать стихи! Мне постоянно надо что-нибудь, кого-нибудь – любить. В каждый час дня и ночи. Одна звезда для меня не затмевает другой! И это правильно. Зачем тогда Богу было создавать их полное небо! И зачем тогда Богу было давать мне этот дар!
– Ему виднее…
– Моя земная жизнь невозможна без любви и без поэзии, особенно когда внутри такая боль. Эти два начала во мне неразделимы. А знаешь, Миша, как я пишу? Стихи сами ищут меня, и в таком изобилии, что прямо не знаю порой – что писать, что бросать. Можно к столу не присесть – и вдруг – всё четверостишие готово, когда выжимаю бельё или в сумочке роюсь. А иногда пишу так: с правой стороны страницы одни стихи, с левой – другие, рука перелетает с одного места на другое, летает по странице: не забыть, уловить, удержать! Рук не хватает!
– У меня этого нет, – сказал Михаил. – Проза требует неторопливости, основательности, что ли.
– Да, это другое, – согласилась Марина, потом добавила: – А вот скажи, фантастика помогает уйти от реальности?
– Скорее помогает разглядеть реальность со стороны, чтобы по возможности сделать ее лучше.
– И ты в это веришь?
– Если бы не верил, не стал бы этим заниматься.
– А я совсем не умею фантазировать. Разве что в любви… Не в плотской, не всякие там игрушки и погружение в кавалькаду восточных сноровок…
– Получается, ты придумываешь себе чувства?
– Сама не знаю… Может быть… – Она задумалась. И вдруг спохватилась. – Ой, я даже курить позабыла, с тобой разговаривая.
Марина расстегнула свою желтую сумку, больше похожую на офицерскую полевую, выудила оттуда длинный деревянный мундштук и небольшой серебряный портсигар. В нем были аккуратно разложены разрезанные на половинки сигареты. Ловко вставив одну из них в отверстие мундштука, щелкнула зажигалкой. Потом затянулась глубоко, самозабвенно.
– А ты куришь? – спросила, грациозно отводя руку в сторону.
– Нет, бросил лет десять назад.
– Хорошо сделал. А я не могу без курения. Давно уже не могу. Сначала это было модой, а потом переросло в привычку.
– В плохую привычку.
– Согласна, – сказала Цветаева. Потом спросила, взглянув на Михаила с прищуром своих зеленых глаз: – А ты вообще заметил, что я с тобой во всем соглашаюсь?
– Наверное, потому, что я всё говорю правильно?
– Нет, просто мне сегодня так хочется!
И она вдруг рассмеялась – звонко, по-девичьи.
– А хочешь, я тебе что-нибудь почитаю?
– С удовольствием послушаю.
– Ну, вот, – сказала Марина, меняясь в лице, – из того, что помню наизусть…
Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух – не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
Пляшущим шагом прошла по земле!– Неба дочь!
С полным передником роз!– Ни ростка не наруша!
Знаю, умру на заре!– Ястребиную ночь
Бог не пошлет по мою лебединую душу!
Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари – и ответной улыбки прорез... –
Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!
– Ты останешься Поэтом! – воскликнул Михаил. – Останешься в памяти многих поколений.
– Тебя так тронуло моё стихотворение?
– И не только это! – вырвалось у Михаила.
Марина остановилась, замерла. Потом повернулась к спутнику, своим проникновенным взглядом прощупала его лицо.
– А ты читал? – спросила настороженно. – Тогда – где и что, если мы только сегодня познакомились? И потом, я сперва промолчала, а теперь спрошу: как ты мог говорить о гениальности, меня совсем не зная? О гениальности говорят много лет спустя, при жизни творца об этом, как правило, умалчивают.
Михаил сжался, отведя взгляд. В его голове застучал метроном.
– Я знал… – тихо произнес он. – Я знал, что из меня не выйдет никакой корректор… Что я поддамся восторгу от встречи, и провалю всё!
– О чем ты? – спросила Цветаева настороженно. – С тобой всё в порядке?
– Да, – ответил Михаил. – Только я… не совсем тот, за кого себя выдаю…
– Ты смешной! – воскликнула Марина. – Ты так смутился, как мальчишка, честное слово! А, понимаю, ты сейчас, наверное, пишешь какую-то вещь, и не можешь отойти от образа главного героя, сжился с ним, с его придуманным характером, с его поступками. Да? Я знаю, так бывает.
– Нет, – тихо ответил Михаил. – Всё не так. Меня действительно зовут Михаил, и я действительно пишу фантастику – это всё правда. Но правда еще и то, что я знаю о тебе гораздо больше, чем сегодня знаешь ты сама. И о гениальности, и о памяти поколений, и о твоей жизни вообще… До самого ее конца, понимаешь… Прости…
Цветаева остановилась, замерла – будто окаменела. С отведенной в сторону рукой, в которой догорала в мундштуке сигарета, с потупленным взглядом, направленным внутрь себя.
Они стояли на улице Letenska в том месте, где трамвайные рельсы плавно изгибаются в сторону улицы Klarov и дальше – к Манесову мосту. Здесь, в длинной белой стене находились единственные на весь пустынный квартал ворота – высокие, деревянные, с полукруглым верхом – вход в Вальдштейнский сад.
Михаил замер рядом с Мариной, давая ей возможность осмыслить услышанное. Наконец, она повернулась к нему.
– Это здесь, – сказала женщина. – Мы пришли к одному из самых красивых мест в Праге. Там есть скамейки. Мы присядем, и ты расскажешь мне всё.
***
Они сидели на скамье посреди барочного великолепия, вдыхая тонкий аромат цветущих магнолий. Переливчато-музыкально журчала вода в фонтане, разбрасывая во все стороны серебряные ноты. Черные бронзовые фигуры античных персонажей, в грациозных позах застывшие на гранитных постаментах вдоль центральной аллеи сада, долго и с любопытством подслушивали неторопливый разговор мужчины и женщины.
Но сейчас они уже молчали. Каждый о своем – или об одном и том же. Не глядя друг на друга. Ощущая присутствие. Ощущая сближение. Ощущая родство.
– Почему ты замолчал? – вдруг спросила Марина, поглаживая рукой смартфон Михаила. – Я поверила во всё, что ты мне рассказал. И хочу теперь знать о себе. Всё знать… Мне это важно…
– Я не могу, это как-то не по-человечески. Это жестоко. Это страшно.
– Умереть не страшно, страшно не жить, – сказала Цветаева. Потом добавила в сердцах: – Я и без тебя всё понимаю и чувствую. Такие, как я – не доживают до старости…
– Не надо, Марина!
Но она продолжала, не слушая его, укладывая слова – как кирпичи – в монолит своих предложений.
– Какое все-таки бесправие – земная жизнь! Какое сиротство! По сути, каждый из нас одинок. Рождается и умирает сам. И я совсем одна – с мужем и дочерью – моими якорями на цепи, что вот-вот порвется; с любовником, который оказался мельче моих ожиданий – я это уже понимаю, но сделать с собой ничего не могу; одинока с писателями, которые улыбаются в лицо, но чернО завидуют друг другу; с соседями, которым нельзя доверить ключ от своей квартиры; с прохожими, которые бесцеремонно рассматривают мою фигуру; с тобой, Миша, в данную минуту – тоже… Все – чужды. Нет ни одного в этом мире, кто без меня – умрет.
– Но есть многие, кто будет помнить…
– И только ради этого нужно жить? Чтобы помнили?
– И ради этого тоже.
– А еще – для чего еще?
– Чтобы душу вырастить, выпестовать, заполнить ее без остатка – теплом, бескорыстием, любовью, гармонией, и ничем иным! Господь вкладывает ее в каждого при рождении – маленькую, чистую, светлую, способную к росту и возвышению. И всё, что происходит с нами на протяжении жизни – наполняет душу, будто книгу, содержанием. И там, – он поднял глаза к небу, – потом всё читают…
– Да, душа от всего растет, – с неподдельной грустью сказала Марина, – больше всего же – от потерь… И я чувствую, что придет время, когда моя перестанет умещаться во мне – преумножится потерями, ими переполнится и разорвется… И посыплются осколки, и рассеются ветром – не собрать… Никогда…
Михаил молчал. Он хорошо понимал, что любые слова теперь неуместны.
– Возьми, – вдруг сказала Цветаева, возвращая ему смартфон. – Жаль, что ты не можешь показать мне, как это работает. Вот если бы придумали телефонную связь между мирами! Напиши об этом!
– Спасибо за идею, – ответил Михаил, видя, что Марина уже справилась с собой и вернулась в этот день – к прежнему настроению. Глаза ее будто сменили цвет, поймали нужный фокус.
Не стала его пытать, увещевать, настаивать – мучить. Спасибо ей – тонкой, глубокой. Единственной…
– Проводи меня, пожалуйста.
– Так на Вацлавскую площадь еще рано, – ответил Михаил. – Может, где-нибудь пообедаем?
– А у тебя есть деньги? – спросила она с надеждой.
– Я как-то об этом не подумал…
– И у меня нет. Проводи меня к редакции «Воли России». Это рядом с театром.
– И что там?
– Там работает мой друг Марк Слоним, попрошу у него несколько крон. А неподалеку есть замечательное кафе «Славия». Сегодня я тебя угощаю! Ты мой гость.
– Марина, только знакомить меня ни с кем не нужно, понимаешь? Это лишнее.
– Понимаю.
Через полчаса, прогулявшись по Манесову мосту и дальше – по набережной, они оказались на месте.
– Постой пока на улице, – попросила Марина. – Я быстро.
Она скрылась за тяжелой коричневой дверью с потертыми бронзовыми ручками и матовым армированным стеклом, а Михаил, чтобы не маячить у входа, отошел в сторону на несколько шагов. Здесь, на углу, была афишная тумба. Он принялся читать объявления, увлекся, узнавая в чешском языке слова, похожие на русские. И вдруг почувствовал, как на него кто-то смотрит. Михаил обернулся и увидел Спироса.
***
– Скажите, я провалил задание?
– Почему вы так решили?
– Ну, мне следовало как-то направить мысли Родзевича, а вышло, что я совсем о другом беседовал с Мариной… Она возникла так неожиданно…
¬– Нет, Михаил, вы справились даже лучше, чем можно было предположить, – успокоил его Наставник.
Они сидели в маленькой кухне, соседнем помещении с комнатой, предоставленной Михаилу для ночлега. Спирос привел гостя домой, уведя от входа в редакцию еженедельника «Воля России», уведя от Марины Цветаевой – от дальнейшего общения, от взаимно возникшей симпатии, от зарождающихся новых отношений.
– А как же она? – спрашивал Михаил, оглядываясь на ходу. – Что она подумает? И как потом всё будет?
– Не переживайте так. – Спирос был на удивление спокоен, даже по виду – доволен. – Обо всем поговорим дома.
И вот теперь, когда он проворно пожарил яичницу с беконом, сварил кофе и накрыл на стол, они сидели и обсуждали случившееся.
– Но вы же говорили, что Родзевич будет один!
– А он и был один, – ответил Спирос. – Разве не так?
– Поначалу так, но потом…
– Что потом?
– Ну, вы же знаете!
– Да, знаю. Вы прекрасно поговорили, практически обо всём, о чём было нужно. Я твердо знаю, что он всё понял и в дальнейшем поведет себя адекватно. Разве вы не читали, как потом, спустя годы, он рассказывал об этом прекрасном эпизоде своей жизни – романе с Мариной Цветаевой? «Именно по моей слабости, – говорил он, – наша любовь не удалась. У меня, стоящего на бездорожье, не было возможности дать ей то, что она ждала. Она меня тащила на высоты, для меня недосягаемые».
– Да, я читал об этом, – согласился Михаил.
– Ну, вот! Вскоре он женится на прекрасной девушке, и жизнь потечет по иному руслу – более спокойному, более уравновешенному. Для всех потечет. И в этом, можно сказать, ваша заслуга.
– А Марина? Я же провел с ней несколько прекрасных часов, я понимал эту удивительную женщину, и она понимала меня… Мы гуляли, мы разговаривали… и не договорили…
– Марина? – переспросил Спирос. – Позвольте, Михаил, не было никакой Марины! Вы переутомились, друг мой, и эта встреча – плод вашего воображения.
– Как не было?! – воскликнул Михаил. – Что за шутка! Я не сумасшедший! Я не мог этого придумать!
– Это мистика Праги, друг мой, – мягко ответил Спирос. – В этом городе еще и не такое случается…
Михаил замер. Ему вдруг показалось, что он – маленькая букашка, никчемная жизнь которой заключена меж двух схлопнутых ладоней. И он понял, что бессилен противостоять неведомой сущности, возможности которой безграничны, а намерения неясны и непредсказуемы. И он понял, что в эту минуту его миссия закончилась.
Спирос сидел напротив, маленькими глотками потягивая кофе из чашки, и наблюдал за своим гостем.
– А когда мне можно вернуться? – тихо спросил Михаил.
– Когда угодно, друг мой. Хоть сейчас, после ужина. Хоть завтра – можете выспаться и уже потом…
– Если вы не возражаете, я хотел бы сейчас. Боюсь, чтобы со мной до утра что-нибудь не случилось.
– Ничего не случится. Здесь вы в полной безопасности.
– И всё же… Я просто знаю, что теперь этот город не даст мне уснуть.
– Извольте, – согласился Наставник. – Я отведу вас к переходу. Но кофе хоть допейте.
…Через несколько минут, когда Михаил переоделся, они вышли на площадку перед домом. Темнело. В синем небе проявлялись первые звезды – робкие, дрожащие. Из распахнутого окна третьего этажа раздавалась негромкая музыка: кто-то наигрывал на рояле вальс Шопена.
– Прекрасный вечер! – сказал Спирос. – Может, останетесь? Поболтаем…
– Я уже решил…
– Ну, не стану неволить. Сделаете всё в обратном порядке, – напомнил Спирос. – Не забыли, как?
– Не забыл.
– Вот и хорошо. Хочу сказать напоследок, что нам понравилось, как вы работали. И мы бы рассмотрели возможность привлечь вас еще когда-нибудь, если возникнет необходимость…
– Дайте мне от этого отойти! Осмыслить, переварить.
– Ну, я же не говорю, что это будет вскоре. Так – на перспективу…
– Я подумаю.
– И сообщите о своем желании Леви.
– Хорошо. Только у меня тоже есть вопрос к вам. Напоследок. Вернее, был. Не знаю, стОит ли теперь его задавать…
– Валяйте. Слушаю.
– Я полагаю, что именно вы можете на него ответить. Тогда скажите: Мур – сын Марины Цветаевой – столько загадок осталось… Сергей Эфрон или же все-таки Родзевич?
– Об этом знает только Автор, – ответил Спирос. – Если сможете, когда-нибудь спрОсите у Него…
***
Михаил осторожно поднимался по ступеням, не видя перед собой ни света, ни тьмы, и даже не до конца веря, что у него всё получилось. Фонари не горели, даже шагов не было слышно. И вдруг верхняя калитка открылась сама – почти без скрежета. И там, на улице – был свет. Был день. Была жизнь – знакомая и привычная.
– Откуда ты знал, что я вернусь именно сейчас?
Леви пожал плечами. Улыбнулся, мимикой разгладив половину морщин на лице.
– С возвращением! – сказал он. – Рад тебя видеть!
– Ты даже не представляешь, как Я рад видеть тебя! – воскликнул Михаил. – Эти ваши задания, ваши заморочки, ваши недоговоренности!
– А разве что-то было не так?
– А ты будто не знаешь…
– Я знаю, что ты отлично справился, вот и всё. И мне приятно, что я не ошибся в выборе Исполнителя.
– И больше ничего?
– Больше ничего.
– А моя встреча с Мариной?
– Понимаешь, ты просто очень глубоко проникся этой темой, – тихо, но убедительно сказал Леви. – А в таком состоянии возможны всякие отклонения, весьма схожие с реальностью – не отличишь.
– Ты считаешь, что это было отклонение? Что я – шизофреник? Я разговаривал с ней, я держал ее за руку! Она читала мне свои стихи…
– Вот и прекрасно! Теперь тебе будет, о чем написать. Придумай рассказ или повесть…
– Я придумаю. Не сомневайся.
– Вот и хорошо. А теперь пошли отсюда. Здесь нам больше нечего делать.
Они поднялись на Карлов мост, подошли к фигуре Брунсвика. Михаил вгляделся в серое каменное лицо рыцаря, но не нашел никакого сходства с лицом Цветаевой. И тогда он понял, почему сама Марина говорила об этом сходстве: она имела в виду одиночество…
– Здесь мы познакомились, здесь и простимся, – сказал Леви. – Нам приятно было иметь с тобой дело. И если вдруг…
– Не продолжай, мне всё уже сказал Спирос.
– Я знаю. Только добавлю от себя. Волшебство Праги заключается не только в том, что она способна удивлять – она способна еще и притягивать к себе, поэтому люди, возвращаются в этот город, полагая, что влюбляются в него, а на самом деле – растворяются в нем.
– Для чего ты мне это сказал?
– Я хочу, чтобы ты знал: Прага уже растворила тебя в себе, и ты обязательно вернешься. И может быть, не один раз. А поскольку ты стал Исполнителем, и твою работу оценили там, знай, что всякий твой приезд – это новая возможность проявить себя, новая возможность сделать чью-то судьбу гармоничнее. И я буду помогать тебе в этом…
– А если я больше никогда не приеду?
– Ты сам в это веришь? – Леви улыбнулся. – То-то же…
Он протянул руку Михаилу, чтобы попрощаться.
– Постой, прежде чем мы расстанемся, я хочу сделать селфи с тобой. Не возражаешь, Леви?
– Нисколечко, – ответил Сопровождающий.
Михаил включил смартфон, настроил программу, одной рукой чуть приобнял своего спутника, другую вытянул перед собой, ловя камерой лица. Наконец, нажал на кнопку, и желанное фото с легким щелчком отправилось в память устройства.
– Ну, теперь, кажется, всё, – сказал он. – Прощай.
– До встречи, – ответил Леви, повернулся и зашагал прочь.
***
Вернувшись в отель, Михаил принял душ, потом упал на кровать и долго лежал с закрытыми глазами. С отчетливой ясностью в его памяти проплывали картинки старой и современной Праги, а вместе с ними почему-то расплывчатые, неузнаваемые лица людей, к судьбе которых случайно довелось прикоснуться.
Внезапно зазвонил телефон.
– Мистер Осокин, простите за неудобства, – извинился администратор отеля, – у нас были проблемы с роутером, и не работал Wi-Fi. Теперь всё в порядке.
– Да, спасибо, – машинально ответил Михаил.
Он потянулся к тумбочке, взял в руки смартфон и проверил подключение к Интернету. Потом вошел в галерею и принялся листать фото, накопившиеся за несколько дней: Пражский Град, собор Святого Вита, Карлов мост. И вдруг замер. И мурашки побежали по телу. На селфи-фото, которое он сделал всего лишь час назад – Михаил был один. Его рука, неуклюже отставленная в сторону, обнимала пустоту.
И он догадался, что этот город на особом счету у Автора, что здесь в каждом камне, в каждом дереве, в изгибе любой улицы присутствует Тот, в чьей ладони умещается целое небо, отраженное в зеркальной воде Влтавы.
И он уже хорошо понимал, что обязательно вернется – не только для того, чтобы снова и снова полюбоваться прекрасными видами, а чтобы узнать – куда еще могут привести тихие ступени Чертовки…
Кирьят-Ям – 2018.