1989
Растительно надо жить, растительно. Вот я: прихожу сегодня домой, супруг со всего маху оплеуху отвешивает — хорошо я слегка увернуться успела, и орет дурным голосом:
— Ты где шлялась, кошелка?
А я ему в ответ:
— Фи, как не по-французски!
Он уже руки не распускает, пристыдился, вспомнил небось, что худо-бедно когда-то институт закончил и нынче интеллигентом числится, и лишь слюной исходит:
— Ты!!! Ты!.. Ты… Ты не мать! Ты — шлюха! У тебя ребенок больной с температурой! У тебя… У тебя… Совести нет! Ужина нет, завтрака нет, Настёне платье не поглажено, а ты… А ты с мужиками на дачу укатила!
Однако обидное начало для выяснения отношений. Нет бы хотя бы для приличия высказал вслух версию о несчастном случае или там еще что-либо оправдательное, а то ведь сплошное прокурорское обличение прямым текстом и полная уверенность в моих прегрешениях.
— Жора, какие это мужики, это же сотрудники! Со-труд-ни-ки! Ты понимаешь? Со-труд-ни-ки!..
Похоже доказывать ему что-либо сейчас совершенно бессмысленно. У него мозг на прием информации извне не переключается, настроен только на выдачу вслух личных измыслительных результатов.
— А-а-а!!! — вопит он, и свое бешенство на Наташку с Петей переключает. Пете орет: — Ты!.. Ты… Да я с тобой еще разберусь! Это не первый случай когда ты мне подлянку устраиваешь! — И давай на Наташку наступать: — А ты… Сама своего мужика выгнала, шляешься где попало, и мою подбиваешь! Курва!..
Ну насчет Наташки он загнул. Совсем мужику мозги отказали — никогда и никуда Наташка своего Щербинина не выгоняла, это он ее бросил, да еще с таким понтом, таким скандалом! Вспоминать тошно.
После такого обращения Наташка с Петей переглянулись и дверью хлопнули. А минут через десять и мой супруг дверь с петель сорвал и не оглянулся, хорошо Наташка с Петей этажом выше на лестничной клетке дежурили — ждали, когда он уйдет. Петя и помог мне дверь починить.
Я их — Петю и Наташку — разумеется в дом пригласила, с горя мы глазунью сварганили, кофе закипятили, завтракаем. Наташка вздыхает:
— Да… Мрачный случай вышел, мрачный. Провались весь этот кирпич пропадом. Я прямо себя разрушительницей чужого семейного очага чувствую.
— Да нет, это вам не кирпич, а натуральная диалектика боком вылезла. Вот возьми простого среднего обывателя, владельца пустого дачного участка, что для него есть «КАМАЗ» кирпича в личное пользование? — Радость вселенская! А если ему этот «КАМАЗ» еще друзья к участку пригнали, да и без всякого его участия разгрузили-сложили как следует? Это уже не вселенская радость, а радость всего миросоздания. А это же твоему супругу? О! То-то и оно, лично мне за такое благодеяние в ваш дом на всю оставшуюся жизнь путь заказан…
— Да бросьте вы ребята расстраиваться, покипятится и успокоится, —говорю я им бодрым голосом.
Действительно, люди доброе дело сделали, а теперь еще и переживают из-за моего бирюка. Конечно, если уж до конца честной быть, то кое-какой криминал в этой истории имелся. Во-первых, можно было попытаться дражайшего супруга как-то о свалившемся нежданно-негаданно счастье в виде машины кирпича предупредить, а во-вторых… Ну что мне стоило на том же «КАМАЗе» после того, как мы кирпич сгрузили, домой вернуться? Нет, черт дернул кирпич с доставкой обмыть. С одной стороны не обмыть вроде бы неудобно, а с другой… Вот именно, с другой… Ну если совсем честно… Уж очень мне хотелось к Мишке в дачу зайти. У Мишки дача — о! Мне такую только во сне можно увидеть, а наяву — лучше и не мечтать. От души мужик строил, себе для удовольствия — в такую дачу как в музей надо ходить, для ознакомления с потенциальными, но далеко не у всякого человека раскрывающимися способностями.
Мишка сам по себе мужик не больно-то видный, средней комплекции, среднего роста, средней густоты растительности на голове. Так вот, он как на крыльцо своей дачи взбирается — ну куда там тебе, орел! Руку из кармана с ключами вынет — и ей-богу, взлетит. Нет, никак нельзя было не пойти к Мишке мой кирпич обмывать. А оно, за винцом домашним, время как-то очень незаметно летит — ну и прозевали мы последнюю электричку. А финал… Финал глазунья с кофе не троих, Мишка он не Петя, меня выручать в мою квартиру не пойдет.
— А ничего кофе, крепкий, — Петя меня так утешать пытается. — А все-таки лучше было бы без него обойтись.
— Да уж, — вздыхает Наташка, — вот так-то люди к разводу и идут. Потихонечку, полегонечку, по мелочам…
— Не каркай, — перебиваю я ее, — вернется еще…
— Гм… — тянет Петя. — Авось уладится, дело семейное, дети-то где?
— Настёну он в садик отвел, а Юрасик к бабуле уехал. А раз уехал, то нет там никакой температуры, вся эта температура мне для острастки выдумана…
— Уже легче. А мои-то небось уже в школе. Курить у тебя можно?
— Травись на здоровье!
Петя затягивается.
— А мне… Мне главное про Мишку промолчать, все остальное моя супружница нулями воспринимает.
— Что это она так Мишку невзлюбила?
— Причины есть…
Наташка уминает яичницу молча. Ей хорошо — она уже три года покинутая жена, сама себе хозяйка, ни перед кем не отчитывается, ни о чем не задумывается. Правда, это сейчас она такая, а когда они со Щербининым разводились, ходила по тресту Наташкина тень, и от света каждой лампочки шаталась. Еще бы! Уж на что была идеальная пара — у Щербинина всю жизнь рожа круглая, сытая, довольная, все на нем всегда настиранное, наглаженное — ни пылиночки, ни былиночки! Домой к Наташе как ни придешь, не дом, а жилая комната из мебельного магазина, просто странна что у Наташки сын имеется. Как за стол сядешь — все разносолы да выкрутасы кулинарные. И что же? Все равно Щербинин нашел к чему придраться! Обувь она ему не так чистила. Кремом не тем и бархотку не ту брала. На развод подал. Как Наташка его уговаривала! И так, и сяк, и эдак! А он: «Не могу с ней жить! Мне она неприятна! Разводиться хочу!» — развели их. А у него оказывается уже второй ребенок у любовницы родился. Кто б подумал! Ну Наташка полгода по всяким медикам походила, у которых специализация со слова «псих» начинается, и результат: совсем другим человеком сделалась. «Я, — говорит, — очень просто живу. Без всяких умствований, растительным образом. Бог дал, бог взял, и никаких гвоздей! Как у растений и всего прочего животного мира. Одним словом, растительно».
— Наташ, ты молоко бери к кофе-то, — играю я роль хозяйки дома.
— Спасибо, я больше черный люблю.
Молчим, и только вода из крана подтекает.
— Льет-то у тебя как, — замечает вслух Петя. — Я бы тебе, Варюша, хоть сейчас прокладку сменил, так ведь твой супруг тебя же потом загрызет: «Кто тебе кран починил? Почему? За что?!»
— Не обращай внимания, вот с премии мастера вызову, починет…
Да, не получается веселого разговора, Наташка с Петей чувствуют себя совратителями моими с пути истинного, семейно-порядочного. А они совсем ни при чем. Хотелось мне самой и дачу Мишкину рассмотреть, и за столом посидеть в компании — Жора мой бирюк-бирюком, с ним ни в гости не выйдешь, ни к себе людей не пригласишь, не любит он общества. Первые годы после свадьбы я его уговаривала, тормошила, истерики устраивала — бесполезно, бестолку. Если бы в нашем дружном коллективе техотдела не было обычая праздники да дни рождения отмечать, я бы точно с тоски захирела, а так хоть на работе праздники чувствуются.
А хорошо вчера у Мишки было. Мы с Наташкой картошки с мясом нажарили, салат нарезали, стол конечно небогатый, хлеба вообще полбуханки оказалось, зато сливовки бутыль, пей — не хочу. Сели мы мой кирпич обмывать, выпили, закусили, Мишка откуда-то магнитофончик принес портативный, и взялись мы танцевать — боже мой, сколько же я не танцевала? Чуть ли не с самой моей свадьбы! Эх, и закружилась моя головушка! Но слегка закружилась, в полном здравии и сознании я была, и когда поднялись мы с Мишкой к нему на веранду (а Петя с Наташкой в спальне исчезли) я ему совершенно твердо сказала «Нет!», и еще гордилась, что сказала. А он меня ни корить ни стращать: «Пожалеешь еще, дуреха, что отказалась!» не стал, так мы с ним и заболтались о всякой чепухе. И вспомнилось мне, что была я когда-то хохотушка-веселушка, и плясунья и певунья, и парням многим нравилась — да мой Жора самым упорным из всех был, самым липучим, гнала я гнала его от себя, да так и не выгнала, а он-то всех моих прочих кавалеров отвадил, и так меня и выходил, и так до ЗАГСа довел.
Вспомнилось мне, что неплохо я играла и на пианино и на гитаре, и голос у меня был замечательный, и анекдотов я знала миллион с одной штукой в придачу — и вдруг поняла, что все это делось куда-то, растворилось и исчезло, совсем-совсем в семейной жизни никчемное и лишнее, и сама сделалась другой, у которой в голове домашняя бухгалтерия да детские болячки, да не строящаяся дача, да кирпичный дефицит. И грустно то мне стало чуть ли не до слез, а Мишка все это словно почувствовал и уволок меня на кухню чай ставить, и взялся что-то забавное рассказывать, и появившихся за столом Петю и Наташку уговорил сесть за карты — и мы играли и дурачились то в «переводного», то в «Акульку», то в «Мокрую курицу» - игры совершенно детские, так как ни в «Кинга», ни в преферанс я играть не умею, а учить меня на тот момент было бессмысленно. А тут Петя вспомнил что у него должна была дыня дозреть, и приволок ее — зеленоватую, но уже сладкую — и мы ее дружно умололи, и вот тогда-то, смывая с подбородка подтеки медового дынного сока, я догадалась посмотреть на часы и ужаснулась, что последняя электричка уже пять минут как ушла.
Как я перепугалась! Я подняла всю честную компанию на ноги, и мы прошли до Петровского тракта — полтора километра по темноте, и долго и бесполезно пытались остановить попутную легковушку — машины шарахались от нас, и от всех четверых, и от меня с Наташкой, и я одна у них тоже доверия не вызывала. Так и пришлось идти назад к Мишке, и ночевать там, в чужой даче — о своей я только мечтаю — и вставать чуть свет и бежать на электричку. И вот теперь я пью кофе и чувствую, что похмелье — не от сливовки, а от утреннего возвращения — мне предстоит тяжкое-претяжкое.
— Ну вот что, Варь, мы с Петей на филиал заглянем, а насчет тебя я позвоню Дементьеву, что твой Юрка болеет, а ты значит к матери езжай за ним… — командует Наташка. И добавляет: — Эх, Варька, печальная что-то у нас история получается.
— Да брось ты, — все бодрюсь я.
— Хм… — хмыкает Наташка. — Устроили именины сердца, праздник души, нам-то всем ерунда, а тебе… Ты это, только в панику не кидайся… Оно… Растительно надо жить, растительно…
— Попробую растительно, — соглашаюсь я. И понимаю до боли отчетливо, как хотелось Пете помочь мне с этим кирпичом, который мой супруг никак не согласен закупать — его ведь не только разгрузить, но и в дело пустить нужно, и то, что им всем, и Наташке, и Мишке, и Пете вчера среди ночи пришлось померить ножками три километра проселочной дороги, и что Мишка остался при своем пиковом интересе, и что я вернулась к разбитому корыту, и крамольная-прекрамольная мысль приходит мне в голову. Думая я о том, что в моей благополучной семейной жизни нет места празднику, он в ней отменен — то есть в календаре то есть, а для меня он зачеркнут, обращен в вечный субботник во славу семейного быта, да и сама мосемья оказывается вовсе не крепость и не союз, а так, некое сооружение в состоянии неустойчивого равновесия — первое и единственное за столько лет мое утреннее возвращение грозит ее полным развалом.
— Ну ты это, Варюх… Не бери в голову, может все обойдется… Одумается мужик, поймет… — мямлит Петя, надевая в прихожке туфли. — Ты того… Детьми сегодня займись, мы с Дементьевым все уладим… Вот я со своей все проблемы через детей решаю. Она пофырчит-пофырчит, и того, отходит. А что, куда я от детей? Мы-то, которые якобы взрослые люди, считай из одних недостатков состоим, а детям, им на наши недостатки плевать, им родителей подавай, чтоб оба были, вот я и терплю свою ведьму… И сам… Ну понимаешь…
* * *
Спят мои дети. Ливень за окном льет. На циферблате комнатных электронных часов время светится: «02:31». Подушка рядом с моей пустует — не лежит на ней лысоватая мужнина голова, не всхрапывает во сне мирно. И мне не спится, и в голове пусто, и пусто на душе, и сердцу больно…
Время липового и показного благополучия прошло, наступило время раздумий. Прожитое и совершившееся отмерено жидкими кристаллами электронных часов, нет правых и виноватых, нет победителей — есть побежденные, побежденные временем, несбывшимися надеждами и неоправданными ожиданиями. Нет мне в жизни праздника — есть только быт и труд, нет бытия — есть существование, растительное и безнадежное. И вчерашняя вечеринка, случайная, мелкая, почти безвинная, за столько лет единственная, грозит обернуться для меня этой вечно пустой подушкой.
— Эй, пустота! Отпусти меня!
— Зачем же отпускать, Варварушка? А то не знаешь ты, что твоя я, уж если не с рождения, то с замужества, и по самую смерть твоя буду? Терпи меня, золотко, большее терпела, от большего отказывалась праздника души за всю жизнь не имела, так меня ли пугаться тебе?