В осень этого года тому мальчику стукнет шестнадцать. Многие отпрыски самурайских родов уже как год-два топтали молодые ноги в походах и сражениях вместе с отцами и старшими братьями.
Совсем недавно жила страна в постоянной усобице, воевали кланы меж собой, не зная передышек. Создавались и рушились союзы, беспримерная храбрость соседствовала с отвратительнейшими предательствами. И милосердие было редким гостем в то жестокое время. И остались, в конце концов, два могучих соперника, два князя-даймё, воистину великих, разделивших страну на запад и восток.
Над западными кланами стоял Хидэёси, восточными правил Токугава. Всё изменчиво в этом мире и никто не мог сказать наверняка, как долго продержится это положение, не посыплется ли одна за другой эти громадные башни.
По меркам такого сурового времени, Томоёси давно уже пора пришла в доспех влезть, копье, или алебарду в руки взять, «банзай» кричать, кровь проливать. А свою или чужую – на то воля богини-заступницы Каннон, что о тысяче рук. И какой из этих рук она меч врага отведет, а какой рукой направит по верному пути, чтобы смерть без мук принять, никому из людей не ведомо.
Но до сих пор, хоть и срок настал, не бреет лба Томоёси как взрослый мужчина. Густые, черные-пречёрные волосы его ниспадают гривой до плеч. Изумительные глаза его, одинаково ровно смотрят на всех людей, и, кажется, смотрят с какой-то всезнающей грустью. Впрочем, взгляд свой он редко поднимает на собеседника, чаще стоит, опустив взор, словно боясь оскорбить человека, рассматривая.
Высокий рост, и точеная стройность сочетаются в нем с широкими плечами, длинные мягкие пальцы таят обволакивающую силу, как у гигантского осьминога. Что там ни говори, красив Томоёси, очень красив. И пусть твердит молва, что не мужская то красота, а женская, даже девичья. Ан, всё равно, как увидишь – остановишься, а, остановившись – засмотришься.
И вот уже осмотрел юношу лекарь придворный, всё суетился, кряхтел, причитал про себя, по коленям прихлопывал. Вот уже, вслед за комнатой, просветлел и старина Хамбэй, посеревшее было лицо его, вновь наполнилось жизнью. Привык к смерти старикан, и видел ее достаточно-предостаточно.
Всякому цветку, всякой веточке, и криптомерии-громадине, и просяной былинке, и всякой твари под солнцем и луной суждено отцвести и умереть. Однако, не хотелось Хамбэю к новому рожденью после Томоёси направляться.
И вот уже заиграл румянец на впавших щеках сэнсея, и незаметной стала проступившая щетина, весело заблестели глаза его, отпустила тоска. Лекарь дело знает. Не помрет сын. А про то, как он старому Дабацу Хамбэю сыном стал, про то другой рассказ будет.
- Отец, позвольте мне завтра сопровождать Вас на охоте, - вдруг подал голос Томоёси, и вновь поднял красивые глаза свои на отца.
Переглянулись, посоветовались, не говоря ни слова, два старика. Хмыкнул, сморщив нос, лекарь – почему нет, мол. Хмыкнул, подняв брови, учитель фехтования – а чего, мол, раз доктор не против…
Засвистел в свой свисток старый мастер над оружием, вызывая слуг, сам же поднялся, хлопнув по плечу старого лекаря-корейца, заковылял к себе.