РОКОТ СУДЬБЫ
Двенадцатый день первой луны одиннадцатого года Тэнсё, во дворце Окадзаки, резиденции князя Токувагы Иэясу, начался на редкость удачно. Дожди, пронзительные холодные ветра, будто внезапно забыли сюда дорогу. Тихой, неслышной поступью выглянуло солнце из-за плеч горы Хиго, осыпав земляничным светом крыши домов в замке могущественного правителя восточных провинций.
Так, подобно солнцу, не забывающему о своем предназначении ни в часы холодных зимних ночей, ни в часы полуденного летнего испепеления, в покои особо приближенного к князю Токугаве оруженосца Томоёси, вошел старина Хамбэй. Старик Дабацу Хамбэй служил во дворце мастером над оружием.
Был он худ, но изрядно широк в кости. Маленького роста, припадающий на кривую правую ногу, Хамбэй, при своих широких плечах имел, громадные кисти рук, со скрюченными от постоянных тренировок мизинцами.
Цвет глаз его был мутным, как взбаламученная вода в заросшем озере, взгляд его, при разговоре, никогда не останавливался на глазах собеседника, непрестанно путешествуя по периметру его тела. Глухой голос крайне редко выходит из его груди, и многие в начале общения принимали старика Хамбэя за немого.
Своими толстыми заскорузлыми пальцами с широкими, крепкими и темными, как кора криптомерии, ногтями, Хамбэй осторожно отодвинул раздвижные двери – сёдзи. Обычно это делали служки юноши, но сейчас, намаявшись со своим господином две недели, они сладко спали в комнате для слуг.
Хамбэй же, лично взявший на себя заботу о выздоравливании юноши, в это утро объявил, что слуги могут отдохнуть до того момента, как он сам лично поговорит с Томоёси, и решит, насколько он продвинулся в выздоровлении.
На сей раз маленькая комнатка, в шесть татами, явилась взору пожилого наставника совершенно преображенной: постель аккуратно убрана, стены, словно вновь покрашены в белый цвет от яркого солнца. Она словно расширилась и посветлела. Исчез тяжелый дух болезни, замешанный на запахе серы и лечебных трав. Перед продолговатой вертикальной надписью на рисовой бумаге – какэдзику – стоял крохотный комнатный алтарь для воскурений, в нем тлела ароматная китайская свечка. Перед алтарем, потупив очи долу, сидел на пятках высокий стройный юноша, смиренно сложив ладони на коленях.
- Слава Небу! – одними губами произнес Хамбэй. И улыбнулся.
- Мне сегодня гораздо лучше, позвольте мне выйти на воздух, дабы поскорей встать на ноги.
- Лекарю показать бы, - еще раз нарушил свое привычное молчание мастер над оружием. Глаза его побежали по окружности тела Томоёси и остановились на внезапно поднятых глазах юноши. Взгляды их внезапно соприкоснулись и некоторое время они молча смотрели в глаза друг другу, как бы изучая движение мыслей и чувств.
Глаза старого учителя фехтования остановились, и в их мутной глубине не было той пронзительной ярости, что проявлялась во время поединков, не важно, учебный был поединок, или настоящий. В них было желание рассмотреть что-то иное, совсем не то, что обычно он видел в глазах людей, идущих на смерть.
В тех глазах было много чего, и решимость, и отвага, и страх, и отчаяние. Но только не то, что он видел всегда, в любую минуту, когда ему приходилось ловить взгляд Томоёси. В этих внимательных глазах никогда не было эмоций, никаких. Позже, когда мастер отводил глаза, ему казалось, что он видел в них то ли сочувствие, то ли снисходительность. Глядь снова – ан нет ничего, ни снисходительности, ни сочувствия.
Томоёси появился в замке четыре года назад, говорят, привели его стражники, потому как он ходил-бродил, у ворот побирался. Говорил, что сирота он, что младенцем его нашли крестьяне из деревушки за горой Хиго. Что год назад приемные родители его умерли, и не на что стало жить ему, поскольку даже надел земли не принадлежал им.
Тогда он, совершил погребальные почести на последние деньги, собрал в узел свою одежду, штаны-хакама да куртку, затянул покрепче пояс на кимоно, нахлобучил соломенную шляпу, нацепил соломенные же сандалии и тронулся в путь. Три раза уходил он прочь от замка, и три раза судьба возвращала его назад.
Служил он и поденщиком, и нанимался на сезонную уборку слив, и чистил выгребные ямы, и воду для стройки таскал. Износились-изорвались хакама и зимняя теплая куртка на барсучьем вонючем меху, девять раз по три сносились соломенные шляпа и сандалии.
И вот, на исходе часа Свиньи, когда солнце, устав согревать землю, ложится спать за горизонт, он стоит и стучит в запертые до срока ворота. И желудок его стучит о позвоночник еще сильнее, и уж не достанет сил его наняться даже поденщиком. На ту беду возвращался в крепость князь Токугава, даймё восточных кланов, в сопровождении отряда из тридцати конников с оруженосцами. В их числе и Дабацу Хамбэй был, тогда еще просто господин Дабацу, а не Дабацу-сэнсей.
Еще не ранили его копьем в ногу при штурме крепости Одани, какая принадлежала взбунтовавшемуся клану Асаи, еще не стал он хромоногим мастером над оружием. Зычно рыкнул он на паренька, убирайся, мол, с дороги, уступай, мол, проезд великому Токугаве.
И ответил ему мальчишка, негромко так ответил, чтобы только он и услыхал. И быть бы кому другому зарубленным на месте, только маленького наглеца этого не отправил старина Хамбэй до срока в кущи райские, а схватил да и бросил поперек седла. Не повелел слугам затащить вшивого мальчонку во дворец, сам завез, на коне своем, по кличке Ливень. Пришпорил коня Хамбэй, поравнялся с Сакаматой, наклонился к его уху и прошептал что-то.
Уже в крепости, за второй линией, стащил с луки седла свою живую ношу, передал её оруженосцам, схватили они мальчишку, бросили в яму, накрыли решеткой бамбуковой. Еды кой-какой в корзине спустили, соломы свежей скинули, заботу вроде как проявили. А паренек-то, казалось, только и ждал того, наелся, утерся, улиткой свернулся, да и спать себе принялся. Да только недолго проспать пришлось ему.
Чего говорить-то, коли Сакамата-сан не так себе самурай, не десятник-сотник. Самый что ни на есть командир «Барсуков», слизней-лазутчиков враг первый. Тайная Служба, стало быть. Вытащили поспешно пацана из ямы, к стремени Ливня приторочили, да быстренько-быстренько к дому Хамбэя спровадили.
Всё вроде как спешили, чтобы не успел кто посторонний повышенного внимания к побирушке узреть. В домике для слуг опять улегся паренек тот, да и проспал до утра самого. И стал с тех пор мальчишка паж, не паж, оруженосец, не оруженосец, служка, не служка. Так, собачонка приблудная несмышленая.