Может быть и стоило упомянуть, как детство мое проходило в чащобах Моховой, таинственной сложной улицы с шершавыми полотнами зданий, их разноцветностью трещин, текстурой времени, его бесконечного хода. Где дальше, в глубинах, если пройти закоулки, проходили когда - то чьи -то чужие детства: упоительное Набокова, сложное какого-нибудь безымянного столяра Петрова и где в пору моего именного, совсем неподалеку обитал Бродский со своими трясинами вязких грустных и по свойму чарующих раздумий, похожих на пустыри и поля где - то в районе Ладожской, которые мне доводилось проезжать с матерью на звенящем трамвайчике, столь часто и долго, после того, как мы перебрались в те края.
Возвращаясь к Моховой, может, стоило сообщить об особенном магическом отствете фонарей в ту мою пору, в восхитительной туманности вечеров, в цвете любого неба и любого дня, все они были первобытно красивы без исключений, распахнуты, ясны и чисты. Меня не смущали трущобные тараканы на потолке в крохотной квартире, где мы тогда обитали. Сейчас, столько лет спустя, я прихожу к феерическому выводу, который должен пресечь, наконец, все претенциозные обьяснения кармической власти. Я, очевидно для себя понимаю, что наши жизни сложны настолько, насколько мы сами себе позволим. Или скорее, не позволим сами себе их облегчить. Как ни иронично прозвучит, в иной момент сложность будет из-за наивного желания легкости. Чудовищная простота понимания, от которой мне совсем не страшно, скорее весело. Но это лирически грустное отступление больше подходит для моих 10 лет и пылающих огнив у горизонта детской премудрости.
Мне кажется, Невский освещался в ту пору скуднее, чем теперь. Я помню походы в ДЛТ, помню то мятежное понимание что прекрасно абсолютно все, но все же искусную несостыковку, которая рассеивалась, когда летом меня отправляли в санаторий к соснам и солнцу, а чуть позже, упоковав чемоданы, даровали трое вагонных суток железнодорожного детского одиночества, пыльные оконца с рускими полями потрясшими меня тогда невероятно, разнообразнейшими соседями по плацкарту еще интересными, а не обременетильнымм мне в мои 11-12-13 лет. И там, после отстуков и запахов вагона всех сортов, всех раздумий в моей голове, я прибывала в тихую излучину города, окраинного шахтерского в котором иногда меня возили в самые сокровенные укрытия от всех, места в горах, что ближе к тайге. Вот там были поля цветов, ягоды, вид огромной панормы поселений открывающийся с горы на которой расположен был наш сад. Я ликовала. Я ликовала, оттого, что вижу очертания голубых вечнозаснеженных гор, про которые мне так тягуче красиво было рассказано, что это обман, что если пойти прямо прямо, то к ним все равно не прийти, хоть их и видишь. И теперь даже я с трудом могу дать себе отчет, почему в своем родном городе я чувствовала себя чужаком, не имеющим ничего: обнаженная будущность, которая не страшила даже, а которой я попросту не понимала. В тех далеких краях я всегда была родной. Скорее, родственной чему-то сильному и большему, что всегда нужно и должно ощущать за своей спиной, без чего ты уже не совсем и ты. Сложно дать этому определение. Все же надеюсь найти его как нибудь, среди утренних заспанных вещей будорожа их бесцеремонно, в привычной спешке собираясь на работу (вещи тут-это и зыбкая вязь утра, и атласно линяющее после рассвета солнце, и твоя улыбка, да, да) да и много чего еще)только вещи здесь - это не свойское определение того что ты желаешь в свою собственность, они здесь- как Настоящие Вещи, то что на самом деле; или неожиданно за чашкой кофе в каком нибудь ресторанчике пригорода. А быть может, в горах Швейцарии, что не станут повтором, а возобновят. Не знаю. Знаю только что когда найду, пойму это, я непременно отражу это в слове. Что бы дать этому право на жизнь,что бы хотя бы в тот момент когда я найду определение этому его еше никто не исказит на свой лад.
Потому что все исказит даже признание в том, что цивилизация с ее огрехами, мудрее для нынешней жизни, чем сложная трудная природа.
И забавной каверзой моих смешных четырех лет, встает рыжий кот которого опять же, наша забавная соседка по той запущенной квартирке, выгуливала на поводке по загадочно улыбающейся Моховой.
Такой чужой манящий мой родной город
Такие родные милые сердцу дали. Не мои
И... песчаная строгая отмель юности где все хочется обратно в бесконечное но уже не бесправное плаванье детства. Вот только надо вставать и идти.
Я все еще помню нашу группу в детском саду, те светлые утра когда нас собирали вокруг фортепиано, а мы хором пели и от напряжения у меня шла кровь носом. Мальчик всегда стоявший рядом со мной в какое-то из утр принес с собой платок для меня. Но какую бледную изящную исключительность мне доводилось узнавать, когда я оставалась после всех и знала все эти крючки нот, тональности, переходы, когда мои пальцы еще маленькие но гораздо более целеустремленные чем я, другая рука, мягкая теплая и чуть шершавая, раставляла по такой уютной полированной поверхности глянцевитых клавиш. В пять лет на утреннике я сыграла "к Элизе" без единой ошибки и видела эту гордость столь быстро ставшую для меня не авторитетной в глазах матери.
Но настоящее удовольствие я получала в тиши и не напоказ, когда тихим голосом моя воспитательница начинала распевать со мной какую- нибудь из песен.
Только раз после детства, я чувствовала себя так- на хмурой Садовой, внутри известного здания с башенкой в терракотовом облачении. Где ареол детства был слишком одурманен предательской формой врожденной романтики, присущей любому сердцу, но все же была любовь и тихо звучала мелодия, столь подходившая или породившая сонную спокойную ночь в отствете ночника. С кем - то родным в этом чуждом городе, чьи бездонные впадины -котлованы испещрены были растерянными, ниспадаюшими уже за черту видимости, проигрывающими всему миру в своей всеобщей несчастливости рожденной ими же самими, в ошалелой погоне за счастьем. Подмена понятий столь обманывающих мозг, от которой я решила отказаться. Стремление к чему угодно способно сделать человека более счастливым, чем стремление "к счастью". Еще тогда, уйдя из дома в 17 лет, я смотрела в непроглядный мрак на одной из скамеек, но знала, что когда - нибудь потом, все будет иначе и лучше. Мы не всегда помним то, что нам важно и должно не забывать.
Не знаю, что именно делает нас такими какие мы есть, слишком много понамешано в людях, это и делает нас нами. Сложная работа мозга, бракованность которая равнозначна гениальности и скорбь, которая есть начало любого животного. Но как бы ни тяжела была дорога после теплого моря грез, и как бы мы ни забывали себя, важно помнить, что тяжелой мы делаем ее сами. Там, где на каждом шагу можно легко рассмеятся и понять, что единственно важное есть и будет всегда.