Танцовщица фламенко включила проигрыватель и вышла в центр зала. Она подняла голову, закрыла глаза, на мгновенье застыла и я увидел, как Беда цепкой костлявой рукой сдавила ей горло. Отдаваясь гулким эхом, в записи зазвучала гитара. Нисходящие, стремительные пассажи. Странный, режущий ухо, контраст: звон нейлоновой струны, чистотой напоминающий звучание горного хрусталя, и гнетущее предчувствие трагедии.
Обнажённые почти до плеч руки танцовщицы, слегка согнутые в локтях, плавным движением взмыли вверх, соединились над головой, и снова вернулись к бёдрам. Взмах крыльев. Щёлкнули кастаньеты, разбудив моё воображение, и я услышал топот копыт. Всадник, обуреваемый ревностью, на горячем коне, в клубах белой пыли приближался к возлюбленной. Беда потрясала сжатыми кулаками, предвкушая кровавую развязку.
Гитара то тихо стонала от отчаяния, то рычала в приступе ярости. Испанская любовная страсть – надрыв. Надлом. Исступление. Невысокие каблуки чёрных туфель танцовщицы неистово стучали об пол. Призывно покачивались её бёдра. Тонкие выразительные кисти рук то отталкивали Беду прочь, то манили её. Красная, в белый горошек, длинная юбка с воланами взвивалась волнами, мельком обнажая ноги танцовщицы, обтянутые чёрными чулками.
Кастаньеты смолкли. Гитара издала душераздирающий крик. Вопль. Беда дико оскалилась. Всадник соскочил на землю, ринулся к красавице, и в его руке сверкнул узкий клинок испанского рондела. И не было в глазах красавицы ужаса, и не исторгла она из груди мольбу о пощаде. Нет, этот мужчина не из тех, кого разжалобят слёзы, и не из тех, кого возвысит совершенная женская красота. Женщина, выпрямив спину, и подперев руками бока, заглянула в лицо своей смерти. Беда торжествовала…
Проигрыватель издал щелчок, и музыка смолкла. И продолжала звучать где-то во мне. Тишину нарушила танцовщица:
– Танец – это не движения руками и ногами.
– А что это?, – спросил я, постепенно возвращаясь в себя.
– Танец – это движения души...