Вдумчивое очарование грусти | Душа и поэзия Левитана
Корней Чуковский весьма точно уловил и отношение почтенной публики к подобному творчеству, и восприятие его критиками... И это верно не только по отношению к живописи. И не только по отношению к Левитану...
—————
/ К.И.Чуковский "Воспоминания о выставке Левитана" (1903). Фрагменты
<< "Нет ничего интереснее, как наблюдать нашего обывателя, попавшего на выставку картин. Растерянно и беспомощно блуждает из одной залы в другую, будто выполняя какую-нибудь неприятную обязанность; подавленный массой пёстрых впечатлений, угнетённый, разбитый, обалделый вырывается он на улицу, на "свежий воздух" от назойливого скопища красочных впечатлений, от всех этих пятен, линий, контуров, красок, оттенков, унося с собою в душе сумбур, сумятицу и хаос.
— Боже мой! Кому нужно это наваждение? Зачем это люди стремятся подчинить свою душу тяготе такого огромного, пёстрого и насильственного впечатления? — думает обыватель, несколько оправившись от этого "хаоса".
— В сущности говоря, там были две-три картины, которые стоило смотреть, а всё остальное, все эти пейзажи, "Опушки", "Восходы солнца", "Прибои", все эти "Сосновые леса" да "Дубовые рощи" — ну к чему они — скажите, пожалуйста? Я стою перед картиной и вижу: "Роща"; ну и хорошо, ну а дальше-то что?!
Так рассуждает обыватель и рассуждает вполне правильно: всякий предмет, изображённый на картине, не сам для себя изображен, а для того, чтобы ответить на этот вопрос:
— Что же дальше?
Только напрасно обыватель ищет ответа на этот вопрос исключительно у жанровой живописи, напрасно пробегает он скучающим оком все полотна, где нет человека с его страстями и радостями, напрасно думает он, что "Рощей" и "Морем" нельзя передать эти страсти и радости, а непременно нужно обратиться к носителю этих чувств — к человеку. Среди художников не раз появлялись мастера-чародеи, которые умели сказать каждой травке, каждому листику:
— Служи моему чувству, будь вещественным сгустком этого чувства, всецело перейди в него, прекратив самостоятельное своё существование, а я награжу тебя бессмертным отблеском вечной красоты...
Царём таких чародеев и был у нас покойный Левитан. Он полновластно подчинил себе всю природу и заставил её, молчаливую, рассказать нам обо всех скорбях и тревогах великого художника. <...>
Про его знаменитую картину "Над вечным покоем" даже и говорить страшно. Это какая-то пучина спокойствия, неземного, нечеловеческого спокойствия. Горизонт захватывает дух — так он необъятно велик. Безмятежное небо распростёрлось над небольшим тускло-зелёным бугорком земли, над сельским кладбищем — таким крошечным, таким ничтожным перед лицом этой бесстрастно раскинувшейся природы, что сама смерть кажется здесь фальшивой и незначительной.
Её поглотила эта спокойная ширь. Здесь, перед молчаливым покоем вечной природы, — глуп, и ничтожен, и мал человек со всеми его страданиями, криками и проклятиями. И, несмотря на это, — эта природа послужила тому же человеку, чтобы рабски передать те страдания, крики и проклятия, которые теснятся в человеческой груди.
Это двойное отношение Левитана к природе — отношение раба и господина — и являлось, по-моему, причиной того скорбного, бесконечно грустного безысходного покоя, которым проникнута каждая чёрточка его произведений.
Вдумчивое очарование грусти — нежная мелодия сумеречных переживаний, робкая жажда счастья, вечности и жизни — вот в чём обаяние левитановской поэзии, вот в чём смысл её могущества над современным русским человеком, только что пережившим все ужасы безнадёжной чеховщины. <...>
Сегодня она уже открылась — эта выставка, выставка Левитана. Сегодня вы все можете насладиться чарующей поэзией левитановского пейзажа, отдаться во власть его мягкого, элегического, нежного настроения, его надломленного, тихо тоскующего, больного духа, сегодня все вы, сколько вас ни есть, придёте к творениям угасшего художника, и он отдаст вам свою грусть, безропотную и молчаливую, своё робкое, примиренное страдание, свою спокойно-меланхолическую душу. Он отдаст — вы только взять сумейте. Главное, пусть не запугивает вас слово пейзаж. Ибо, называя Левитана пейзажистом, все мы говорим неправду.
Пейзаж — это вода, деревья, небо, море. У прежних художников была одна задача: получше передать на полотне все эти вещи. Для Левитана же все они являются только предлогом, только формой, только оболочкой его чувств. Главное для него — эти чувства, а окружающий мир был только показателем их — не больше. И поэтому, отойдя от Левитановой картины, можно сейчас же забыть всё, что изображено на ней, всё: и деревья, и воду, и небо, и море — в душе сохранится только то чувство, которому они послужили, которое сумели они передать вам.
До Левитана было много весьма почтенных и славных пейзажистов. Был Шишкин, был Боголюбов, был Айвазовский. Их ценили, уважали, почитали — всё, что хотите, но любить — никого не любили так пылко и родственно, как Левитана. Именно потому, что, как я говорю, никто из них не умел сделать окружающую природу только средством для выражения своего внутреннего мира. Никто, кроме Левитана.
Даже и стремления к этому не было у них. Один специализировался на писании моря, другой — леса; один служил одному уголку природы, другой — другому, а про то, что можно и должно служить какому-нибудь уголку души — об этом никто и думать не хотел.
Левитан первый из русских пейзажистов (не считая Саврасова, с которым это происходило почти случайно) глянул внутрь, в самого себя, специализировался на изображении своей души. Нельзя сказать, чтобы это была узкая специальность! И какой же он пейзажист после этого? Он психолог, он поэт, он композитор, — и все, кто будут на открывшейся сегодня выставке, все почувствуют, до какой степени господствует его чистый благородный дух над всем, что изображено в его произведениях. Дух, чувство — вот истинный объект Левитанова творчества. <...>
Для выражения своих тихих, тягостных настроений Левитан любил брать молодые, неокрепшие, беззащитные берёзки. На нынешней выставке они фигурируют на многих его этюдах. Неуверенные, робкие, еле заметные на сероватом фоне низкого неба, они всегда вызывают какое-то щемящее чувство жалости и нежности. Умилённое, благоговейное отношение к природе, к себе, бесконечно грустное, бесконечно красивое. <...>
Брожу по залам Левитановой выставки, перехожу от одного этюда к другому, и странные мысли приходят мне в голову. Вот здесь, думаю я, в этих пяти комнатах — собрано всё, что было святыней одного из великих сынов нашего скудного времени. Все эти чужие нам пятна и мазки, пред которыми мы стараемся выжать из себя побольше равнодушных восторгов, — все они составляли самое заветное, самое дорогое, самое святое для огромной души великого человека. В этих небольших рамках заключены самые светлые переживания этой души, её молитвы, её предчувствия, её откровения.
Они запечатлены навеки, они отвоеваны художником у беспощадного времени, они отлиты в определительную, твёрдую, устойчивую форму, пригвождены к единому определительному выражению, а мы, вместо того, чтобы отдаваться им самим, чтобы радоваться могучему их завоеванию, — пристаём к художнику с вопросами:
— Как ты это сделал? Почему ты сделал именно это? Какие средства употребил для этого?
Будто, что сделал художник, это уже последний вопрос, будто самое дело менее интересно, чем средства его осуществления. Нет, господа. Это не годится. Перестаньте кощунствовать. Зачем рассматриваете вы "систему левитановского колорита", зачем проверяете правильность его воздушной перспективы, зачем тормошите вы старые вопросы чистописания: эти всяческие мазки, переходы, тона?
Зачем всё это? Это не даст вам Левитана, отнимет у вас то, что может и хочет дать вам художественное созерцание. Не нужно мелочей. Не нужно подробностей. Не берите даже отдельной какой-нибудь картины, отдельного какого-нибудь этюда. Возьмите все свои впечатления целиком, слейте их воедино — в одно огромное, смутное и многообразное. Отдайтесь ему. Сядьте где-нибудь в сторонке, где-нибудь на диванчике, закройте глаза, — и начните вслушиваться в себя. Насторожите своё духовное зрение. Чтобы вывести наружу всё неясное, неопределённое, всё ежеминутно готовое вспорхнуть и навеки покинуть вас.
Не дайте ему погаснуть, — схватите, задержите его,— если только вам действительно дорого и священно Левитаново творчество, Левитанов гений, Левитанова душа. Вот перед вами нет уже нумерованных рамок, нет "Золотых осеней", "Лесных дорог", "Последних лучей", — перед вами изо всего этого мелькания, этой пестроты и сумятицы, среди этих пяти комнат встала робкая, нежная, надорванная душа, безропотно и покорно сдающаяся чему-то необходимому, жестокому и бессмысленному. Вот печальные, тихие, всё понимающие глаза, вот слабая, любящая грудь. Вот бесконечно грустная, спокойная улыбка.
Его лихорадочный, страстный, но сдержанный колорит, его неясный, мистически-бледный тон, его больные, расплывчатые тона — всё это действует, как невыплаканные слёзы, как подавленные рыдания, как несбывшиеся надежды.
Человек хочет жаловаться, хочет молиться, хочет кричать, — но некому, не о чем, не для чего, и он стихает, он притаивается, он молчит. Он пишет "Тихую обитель", он пишет "Вечный покой", "Владимирку – большую дорогу", — и всюду сквозит эта тишина в смятении, это молчание в тревоге. Всюду сквозит чеховская скорбная, безысходная тоска людей недавнего поколения, где так много было слов и так мало дела, так много дорогих могил и ни одной купели, где всех обезличило, обезлюдило и осиротило гнетущее безвременье.
Да, он был наш, — этот странный человек с ясными глазами, — он жил вместе с нами, он болел нашими болезнями... Он родной, он близкий, он свой... И так ярко, так выпукло сумел он проявить эту свою близость, что вся наша эпоха, вся, как есть, может быть охарактеризована его творчеством...
Скажите: эпоха Чехова и Левитана, — и что ещё останется прибавить вам?.. >>
Первоисточник: http://isaak-levitan.ru/chuckovsky.php