Идиот кричал.
Звук его, долгий, тянущийся на одной ноте, низкий и монотонный, раздирал уши и души. Соседи давно привыкли к его вою, как к скрежету тормозов или крику чаек; но всё-таки каждый раз вздрагивали и морщились, когда раздавался этот нечеловеческий, волчий вой.
А идиот кричал. Криком выражались все его желания, все эмоции и переливы психических состояний. Он кричал. Обычно после этого начинался небольшой разгром дома: бились тарелки, чашки, выламывались ногой филёнки дверей. Но этого соседи не слышали, т.к. дом его стоял немного в отдалении от других.
Мать была вынуждена купить этот дом в деревне, когда окончательно выяснилось, что её сын психически болен и надежды на выздоровление нет. Раньше его взяли бы на государственное бесплатное лечение пожизненно – т.е., посадили бы в дурдом. Но по новым гуманным законам, само понятие «психически больной» было упразднено, детей стали называть «аутистами» и оставлять в семьях, чтобы ими занимались родители.
Многие родители были рады: наконец-то они не должны воспринимать себя как заклеймённых, отмеченных каиновой печатью проклятия; их дети – это не их наказание и позор. Им не нужно более стыдиться и страдать.
И пошёл процесс в обратную сторону: поднялась обратная волна и захлестнула общество. Идиотов стали называть «особенными» детьми, хотя слово «особенный» всегда воспринималось как хвалебное, почтительное. «Это что-то особенное» - говорили о вещи замечательной, резко превосходящей по качеству себе подобные в ряду. Но с приходом всемирной эпохи мозговой обработки, подмены основных понятий на их противоположность, и сюда, разумеется, пришла «политкорректность», т.е. язык лжи. И «особенными» стали называть не лучших, а худших. И разумеется, родители «особенных» стали объединяться и требовать для своих детей особых прав и преимуществ. На волне насилия различных меньшинств (вегетарианцы, гомосексуалисты и т.п.) и они стали требовать для себя уже не равноправия, а явных преимуществ перед нормальными людьми.
Идиоты не должны учиться в специальных школах, где их, может быть, научат держать ложку и чистить картошку. Они требуют (и получают!) право учиться вместе с нормальными детьми, в нормальных классах. Но, как известно, «одна паршивая овца всё стадо портит». Задаётся камертон: идиот – нормален; значит, вы, все остальные, должны подстраиваться под эту норму, стремиться стать такими же. Вектор направления указан точно.
***
Мать не была в числе воинствующих родителей, которые требовали принимать их детей в обычные школы (а те, у кого дети постарше, уже поднимали вопрос, чтобы «аутистам» выделяли особую квоту и в университетах). Она молча несла свой крест; отец покинул семью, как только выяснилось, что ребёнок «особенный» в особом смысле. Пока сын был маленьким, дело было только в кормлении и стирке; но подрастая, он стал проявлять присущую аутистам агрессивность. Ему нравилось бить и ломать то, что было по его детским силам; нравилось, когда мать плакала: тогда он смеялся заливистым мяукающим смехом. Он быстро научился делать так, чтобы она плакала.
Когда всё, что можно было разбить и сломать, было заперто под ключ в недосягаемых местах, он инстинктивно стал искать новые способы доставить себе удовольствие. И нашёл.
Долгий, тяжёлый крик-вой проникал сквозь стены. Выдержать его рядом с собой было невозможно. В многоквартирном доме не все были достаточно толерантны, и матери пришлось продать квартиру и купить заброшенный, зато стоящий поодаль от других дом в деревне. В школу сын не ходил, т.к. уже во втором классе «инклюзивного» обучения стало опасно держать его с другими детьми. Ему и там хотелось, чтобы они плакали. Разумеется, прогрессивные родители настаивали бы, чтоб он остался в школе и подчинил всех своей власти; но мать была слишком слаба и не вооружена современной психологией и педагогикой. Ей было стыдно, и жалко детей и учителей, над которыми он издевался. Поэтому, после нескольких инцидентов в школе, она просто забрала его домой, и больше его судьбой никто не интересовался. Они остались вдвоём: мать и сын.
В это день с утра ребёнок капризничал: размазал кашу по себе и по столу, а потом покакал и смешал её с говном. Когда мать резко дёрнула, снимая с него рубашку, он отступил в угол и начал выть. Единственный способ хоть как-то угомонить его был – вывести его на природу, в лес, на речку. Там, под влиянием свежего воздуха, он иногда успокаивался и затихал. Да заодно и вымыть его было нужно.
Они пошли к реке, тихой деревенской речке, которая летом почти мелела. Глубины там было не больше метров двух; течения почти никакого.
Она привела его на берег, выкупала, вытерла, одела в сухое; а он не переставал кричать. Такого ещё не было; но он уже входил в переходный возраст: ему было 11 лет. Уже более мощные силы овладевали им.
Он не успокаивался, обычное средство не действовало: уже третий час он кричал не переставая. Этот крик раздирал уши, вынимал душу. И она вдруг представила, что это не кончится никогда: что этот крик будет продолжаться всю её будущую, никому не нужную, загубленную жизнь. И негде было спастись, некуда спрятаться от этого жуткого, непрестанного, монотонного крика.
Некуда? А вот – вода; спасительная, холодная, плотная. Если сунуть голову под воду, крика не станет слышно; больше некуда от него деться, негде спастись. И она, зайдя в воду по плечи, погрузила голову в воду, чтобы не слышать, не думать, не жить… Спастись!
***
Её нашли через семь часов. Она лежала в воде, в двух метрах от берега, а на берегу сидел и смотрел на неё её сын. Он уже не кричал, и весь остальной день был спокоен. Он исполнил своё предназначение.