Эдам, молодой человек лет восьмидесяти, темноволосый и темноглазый, приятной наружности, стоял у окна. Как и положено героям продвинутых романов, он был страшным миллионером. И сейчас наблюдал за облезлой, сшитой из разных кусков кошкой – наверное, сбежавшей от хозяев повстанкой – эта сучка осторожно, но судорожно прыгала через две ступеньки вверх по ветхой пожарной лестнице стоящего напротив билдинга - многоэтажного дома - рискуя сорваться и упасть на чью-то совершенно прохожую непутевую голову.
Зазвонил телефункс, и Эдам, обернувшись, недовольно щелкнул в сторону аппарата пальцами, ожидая каких-нибудь навязчивых прохвостов, что пытаются продать тебе заведомое дерьмо вроде одноколесного велосипеда для слепых, тренажера для твердой накачки мускула вровень с интеллектом и наоборот, а то и кровати с электро-заводной или био-приводной сексуальной партнершей, или просто выспрашивающих, за которого из клоунов ты проголосуешь на предстоящих выборах, словно от этого хоть что-либо может измениться в нашем мире. Но звонящий, секретарь нотариуса, скорбным голосом да витиевато, хотя и путаясь в старообрядных выражениях, сообщал, что сегодня умер единственный дядя Эдама (и он почти что взволнованно схватился за своё недавно отремонтированное сердце), после чего повел речь о том, что племяннику законополагается небольшое, но приятное наследство, нотариус вопрос проработал, всё в полном порядке, причитающаяся доля уже отправлена компанией «Объединенные отправкой», ждите… Эдам радостно выдохнул и отнял руку от сердца.
Это пришлось очень кстати, с учетом того, что Эдама сегодня уволили с работы: пришел в свою богадельню, а там ему вручили еще с вечера собранную коробку с личными вещами, сказав, что ничего личного, а просто бизнес, на что он отреагировал молчаливым круговым разворотом на 180 градусов с отходом в лифт, а на улице выбросил бесполезный хлам в мусорный бак, оставив себе только старинную чернильную ручку без чернил, в некотором роде семейную реликвию.