Поджигатели панельного рая

Предыстория произведения.

В начале 2000-х по Москве вихрем прокатилась волна поджогов. Горели машины, банкоматы, первые кредитные учреждения... СМИ подогревало слухи о таинственном поджигателе, бросившего вызов "обществу потребления". Органы внутренних дел, несмотря на проведенные следственные действия, не смогли установить личность, стоящую за этими поджогами. Такова реальная история...

"Поджигатели панельного рая" - биография того самого загадочного и таинственного Поджигателя, облаченная почти в гротескно-сказочную форму.

Все совпадения случайны. Автор не поддерживает революцию огня, но он понимает действия этого человека.

Бесподобный черный юмор, почти реальные персонажи и увлекательное путешествие через всю историю нашей страны, начиная со спокойных 80-ых в смутные 90-ые и оттуда в наши почти стабильные "нулевые".

СОЖГИ ЭТУ НОЧЬ, ЧТОБЫ СТАЛО НАМНОГО ЯРЧЕ!

               
"ПОДЖИГАТЕЛИ ПАНЕЛЬНОГО РАЯ". 2002 год. (Все права защищены)


“Случайные люди творят
историю нашего мира...”

“И тогда в огне рождается
философский камень – суть
человеческой  мудрости...” 
(Парацельсус,
ученый-алхимик, XV век)

     Российский Форест Гамп заплутал в потемках “Бойцовского клуба” и при помощи обычных спичек сделал этот мир немного ярче.

ПРОЛОГ

     Правой рукой я держал руку Порфилия, а левой нежно обнимал за талию Таньку. Из окон девятого этажа высотки на Котельнической набережной высовывались ярко-красные языки пламени и лизали темное московское небо.
Избавившись от вещизма и обыденности, мы шли в другой, новый мир – МИР БЕЗ ПОДЖИГАТЕЛЯ.
     “Вся жизнь – есть страдание. Причиной страдания служит желание обладать непостоянными предметами. Страдание кончается, стоит отказаться от непостоянного. Стремись к вечному. К постоянному. Это и есть Бог".


     Середина семидесятых – вот время, в которое меня угораздило родиться. Темпом надвигающегося светлого будущего на всех рабочих окраинах столицы возводились панельные хрущевки, куда из тесных коммуналок вселялись их новые владельцы, создавая новую касту “лимитчиков”. Со всей непритязательностью бывших жителей глубинки, тащили они за собой, вместе с потрескавшимися шифоньерами и столиками-книжками, мораль и жизнь жителей Нечерноземья с их колоритными традициями векового пьянства и мордобоя, с кладовками, забитыми бочками с огурцами. Они женились, разводились, рожали детей, вроде меня, которым в недалеком будущем суждено было стать настоящими москвичами, вытеснив не одно поколение коренных москвичей интеллигентного вида и нелегкой творческой судьбы. Эти новоиспеченные “москвичи” вкалывали от рассвета до заката, стремясь к светлой мечте всего огромного советского пространства - “Жигулям” первой модели. И некоторым это удавалось. Другим, которым фортуна не так благоволила, ничего не оставалось, как съездить на юг и начать копить снова. Вот так и протекала жизнь всей этой разношерстной толпы, однажды получившей из рук директора домоуправления ключи от отдельной московской квартиры и отметку о прописке в потрепанном серпасто-молоткастом паспорте. Все они становились обитателями ПАНЕЛЬНОГО РАЯ.

*   *   *   

     Все мои детские воспоминания сплелись в одной сюрреалистической картине – огромный олимпийский Мишка, улетающий в летнее московское небо на миллионе шаров. Я, сжимая руку полупьяного отца, вместе с тысячами людей зачарованно смотрел в небо. Но почему-то в отличие от них не плакал, размазывая сопли и слюни по застывшему от умиления лицу. Тогда мне хотелось одного: чтобы этот огромный монстр ВЗОРВАЛСЯ, налетев на кружащие по небу вертолеты, и осыпал эту, непонятно почему рыдающую, толпу кусками горящей резины. Я глядел и верил, но чуда не произошло.
     А так все дни моего детства протекали одинаково до безобразия. И лишь розовыми мазками в череде этих серых будней выделялись праздники. Ох, до чего нелепо они выглядели! Огромные тазики с салатами оливье, водружёнными в центре стола, пьяные застольные песни под хрипящие меха гармошки, нелепые танцы, сотрясающие потолок соседей снизу, стоны из ванной, куда запирались тетя Оля, сестра мамы из Таганрога, и дядя Саша из пятой квартиры. Потом обязательная ссора дяди Саши с женой, после которой он садился за стол с красной мордой, украшенной отпечатком ладони, и ритуальной дракой в конце застолья, после которой мужчины, выяснив кто кого уважает, садились пить на брудершафт, лобызая друг друга слюнявыми губами.
     А после мама, обвязав мокрым полотенцем голову, раскалывающуюся с бодуна, мыла посуду. А отец, в приливе пьяной нежности, обняв фаянс унитаза, изливал его нутро потоками плохо пережеванной пищи. Обычно на этом кончался бал, и гасли свечи. И начинались будни постсоциалистического реализма.
     О начале этих самых будней ровно в шесть утра громким хрипом прорванного динамика сообщало радио, посылая в захламленное пространство звуки песни “о союзе великих”. Подражая реву носорога в брачный период, хлопая стоптанными тапочками и зевая во весь рот, из комнаты выплывал, подобно ледоколу “Ермак”, отец. И, не продрав заспанных глаз, со всего размаха врубался в коридорный шкаф, с которого сверху смачно плюхались на отцовскую раннюю лысину мои санки. Выругавшись дежурным набором матерных слов, он водружал их наверх и плелся в туалет, где в течение пятнадцати минут совмещал освобождение желудка с прочитыванием периодической прессы в лице рабочей газеты его завода “Светлый путь”. Свободную жилплощадь оглашали непристойные звуки.
     Абсурдно, но так происходило много лет подряд и ничего не менялось: отец вставал, врезался в шкаф, зевал, шел в туалет... Только изменилось количество вещей, падающих на него со шкафа. С годами к ним прибавились: лыжи, трехколесный велосипед “Дружок”, клюшка и мяч с коньками. Именно тогда я стал задумываться о третьей истине Будды: “Страдание кончается, стоит отказаться от непостоянного”.
     А день продолжался. Выпив чай с неизменной яичницей с колбасой, отец отправлялся работать на один из крупнейших гигантов передовой советской промышленности. Будучи, с его слов, “порождением молота и наковальни”, все восемь часов, гарантированные трудовым законодательством, он проводил в кабинете профкома среди жалоб, доносов, с решением товарищеского суда коллектива, порицающего деятельность тунеядца и дебошира, слесаря третьего механического цеха Петрова и заявлений на улучшение жилищных условий, а также графиков дежурств ДНД. Будучи внуком молота и наковальни, этаким своеобразным мутантом, я много своих детских ошибок списал на свое странное социальное происхождение и во всем старался походить на своего героического отца. И с той регулярностью, с которой он ходил на работу, посещал детский сад с его неизбежной манной кашей на завтрак.
     Приговоренный на жизнь в коллективе, я с упоением распевал о “пешеходах, бегущих по лужам” и самозабвенно мочился в дебильный детский горшок со слоником под номером шесть. И, наверное, так бы и вырос заурядной серой посредственностью, если бы не один случай. Дело было накануне новогодних праздников, когда вся детсадовская группа готовилась к утреннику. Учили стихи, песни, и каждый в этом театре-празднике получил свою роль. Один стал мишкой, другой зайчиком, третий цыпленком, четвертый поросенком. Все были при деле, за исключением меня. По глупой случайности перед этим замечательным событием я переболел ветрянкой и остался не у дел. Видя мое состояние, близкое к депрессии, воспитательница тетя Валя, пожалев меня, поступила весьма своеобразно. Понимая, что слов стихов и песен я не смогу выучить чисто физически, она сильной рукой назначила меня в стан девочек-снежинок, исполняющих новогодний танец, и вручила мне корону из серебряной фольги и марлевую накрахмаленную юбку с блестками. Прорепетировав этот танец, бледный от решительности, я похитил из дома коробок спичек, и в аккурат за двадцать минут до начала праздника, нацепив юбку и корону, пробрался в актовый зал и с каким-то садистским упоением поджег лежавшую под елкой вату, изображавшую снег. Двери распахнулись и вошедшие родители и участники карнавала увидели объятую огнем новогоднюю красавицу и танцующую перед ней одинокую снежинку в моем лице. Тетя Валя закатила глаза и упала в обморок. Занавес!
     Потом были пожарные, собрание родителей и отец с огромным армейским ремнем. А в своем первом письме Деду Морозу корявыми печатными буквами я написал, что хочу получить от него в подарок миллион коробков спичек. Огонь уничтожил мою обиду. Я лишил детский сад праздника, он лишил меня обязательного посещения детского дошкольного заведения, сохранив мою индивидуальность. Огонь уничтожает все. Он сильней глупости взрослых.
     Впереди зеленым светофором замаячила школа и я, с дрожью в ногах, ждал того момента, когда надену за спину скрипучий ранец, до одури воняющий кожзаменителем, и шагну первый раз в первый класс.

*   *   *   
     И вот школа, ударив по голове с размаху надрывными переливами звонка, похожими на звучание корабельной рынды и со скрипом раскрыла двери перед наивным идиотом с открытым от удивления ртом и букетом желтых георгинов в руках.
    Поначалу школа мне напомнила зоопарк, клетки в котором были настежь открыты. Однажды, в возрасте счастливого обладателя шорт с подтяжками, мне удалось побывать там вместе с семьей. Вид совокупляющихся в своем довольном свинстве африканских кабанчиков оставил в моей душе неизгладимое впечатление. В жопу зло! Долой легенду об аисте, разносящем детей и о счастливых родителях, занятых поиском на капустных грядках долгожданного дитяти. Африканский кусок сала, взгромоздившийся на свою подружку с высунутым от старания языком – вот способ происхождения жизни во вселенной!!! Теперь кряхтение папы под одеялом и мамины ахи-охи приобрели свое истинное предназначение. Ну ладно. Хватит. Меня ждала школа.
     Планета “Школа” кружилась по установленной Министерством Образования СССР орбите. В мою память четко врезалось все: первый букварь, первый урок и первый поход в школьный буфет. Алтарем, со своим запахом тушеной капусты и стаканами с халявным компотом из сухофруктов, он предстал передо мной. Преисполненный бычьего восторга, на моей первой в жизни большой перемене, я выдул три стакана этого божественного напитка из рациона советского школьника и убыл в класс получать рекомендованные мне азы знаний. Но организм решил все сам, сдавив где-то посреди урока мой мочевой пузырь железными тисками. “Я хочу писать!” - обратился я, ощерив в глупой улыбке беззубый рот. Над партами нависла гнетущая тишина. Старенькая учительница, гневно глядя глазами, напоминающими бычьи яйца, сквозь толстые линзы очков, подошла ко мне. Не буду утомлять вас рассказами о школьной этике и морали, обязывающей в случае острой необходимости ученика посетить туалет, поднять руку и спросить: “Можно выйти?”, занявшей в ее свободном пересказе десять минут. В общем, мой обиженный мочевой пузырь выплеснул горячие потоки жидкости в мои первые школьные брюки. А глупая улыбка еще в течение долгого времени не могла сойти с моего лица, пока однажды, будучи дежурным по классу, я не развел в старой потрепанной сумке училки настоящий огонь революции, уничтоживший паспорт и зарплату в размере девяноста шести рублей. Но об этом никто не узнал. А суровую учительницу с лупами на глазах, допустившую несанкционированное возгорание собственной сумки, списали за борт по причине халатности и старческого маразма.
     А жизнь за пределами школы не стояла на месте. Один за другим умерли два генеральных секретаря нашей партии и я, сознательный октябренок, пустился в радостный пляс, когда узнал, что по поводу кончины дорогого товарища могу не ходить в школу. Как же мне тогда хотелось, чтобы генеральные секретари умирали почаще! Но нашлась одна сволочь, которая омрачила мою радость. Участковый схватил меня за ухо и приволок в детскую комнату. Не сумев ничего понять, я ревел как теленок, лишенный материнского вымени. Был папа с дрожащими руками и какой-то гражданин в шляпе и черном плаще, а также долгая нудная лекция о том, что смерть дорогого товарища – не повод для радости, а скорбь каждого сознательного гражданина. Я слушал о том, как скорбела вся страна по поводу смерти вождя Владимира Ильича Ленина, как нескончаемой толпой шли люди со всей страны к его гробу, стоял плач – рыдали все. Но мысли мои были далеко от всего этого. Я представил горящий огнем мавзолей с телом товарища Ленина и толпу народа, водящего вокруг этого феерического зрелища хоровод, смеющуюся и беззаботную, и мне стало легче. И даже дядя в черной шляпе из какого-то там КГБ, грозящий мне пальцем, показался добрым и милым. Из горя всегда можно сделать праздник. Были бы спички.
     И таким вот безалаберным «макаром» докатился я до приема в ряды Всесоюзной Пионерской Организации. Я представлял себя то Павликом Морозовым, то Леней Голиковым, перебрав небольшой спектр пионеров-героев, и ждал с упоением того момента, когда седой ветеран повяжет на моей груди пионерский галстук. И тогда я совершу подвиг, который занесет меня в летопись истории. Но “подвиг” нашел меня гораздо раньше.
     Как и все нормальные дети страны Советов, я мечтал стать космонавтом. Но моим желанием бороздить просторы вселенной двигали корыстно-шкурные интересы. После запуска одного из “Востоков”, мой отец вслух сообщил как хорошо живется космонавтам: тут тебе и квартира, и машина, и большая зарплата. Я трезвым умом прикинул все положительные моменты своего космического будущего и вступил на стезю покорения космических высот. Вместе с моим другом Антоном в течение месяца я возводил на пустыре, прилегающем к школьной мастерской, свой будущий звездолет. Мы таскались по свалкам, собирая всякую дрянь, и вот, по истечение месяца, огромная кадка из-под огурцов, напичканная всякой дрянью изнутри, с велосипедным колесом-штурвалом была готова к запуску. Не было горючего. И мы со слезами на глазах хотели было отложить этот момент, но тут Антона озарило. В гараже его отца стояли две двадцатилитровые канистры с мазутом, которые папа притащил из таксопарка, где работал слесарем-жестянщиком. С трудом мы приперли их к месту старта и втащили в бочку. Я взял из дома банку кильки в томате и написал записку матери, чтобы не ждала меня к ужину в связи с отлетом на Марс. Обложив корабль газетами и решив его немного прогреть перед стартом, я чиркнул спичкой... Через несколько минут оглушительный взрыв сотряс пустырь, и могучая волна снесла стены мастерской. Огонь объял ацетиленовые баллоны сварочного аппарата. Хорошо, что внутри мастерских никого не было. Вечереющее апрельское небо вспыхнуло огненным салютом. Осколки разорвавшихся баллонов со свистом пролетели над нашими головами и яркий сноп огня ударил в еще влажный воздух. В канистрах оказался бензин. Наше вынужденное приземление состоялось в кабинете директора. Хлопая обожженными ресницами, контуженные взрывной волной, мы выслушали много “лестного” в свой адрес, а акт о причиненном ущербе красноречиво говорил о нашей профнепригодности в качестве членов Всесоюзной пионерской организации. Пожарные за окном заливали тлеющие угли нашего неудачного полета. Антон, которого позвало небо, остался верен своей мечте и сейчас, в качестве командира эскадрильи ЗАБВО топчет небесные просторы железными крыльями Миг-21. А я, поняв свою ненужность для неба в тот момент, решил стать устроителем фейерверков или, на худой конец, минёром. На этом часть моей жизни прошла, оставив воспоминания о волшебной силе огня. “Огненный бог Марранов”, - сказал отец и звонко влепил моей любимой книжкой А. Волкова по моему стриженному затылку.
     А тем временем, гремя пустыми прилавками с морской капустой, в лице лихого комбайнера из Ставрополя, к нам приперлась перестройка. Благополучно отсидев дома похороны еще одного дорогого товарища по сложившейся у моих родителей традиции, я вышел на улицу. Ни хрена себе! Вся страна выстроилась в очереди. Казалось, этот гражданин с пятном на голове забрал у всех колбасу, дав взамен свободу, с которой, откровенно говоря, никто не знал, что делать. И даже дорогие моему сердцу спички перестали быть предметом первой необходимости, превратившись в элемент роскоши, за которым, кстати, надо было постоять несколько километро-часов в универсаме за углом.
     Но долгожданная свобода не заставила себя долго ждать и вскоре буйно расцвела календарями с голыми сиськами на витринах кооперативных ларьков. За пыльными стеклами среди джинсов-варенок и дезодорантов стройными рядами выстроились зажигалки “Крикет”, и загнусавил о “белых розах” детдомовский подкидыш Юра Шатунов. Свобода! Сэкономив денег от завтрака, я приобрел синий кусок пластмассы, раздающий огонь, и в тот же вечер, играя с такими же как я двенадцатилетними оболтусами в казаков-разбойников, дотла спалил сарай с инвентарем трижды судимого дворника Мефтухудина. Вот она, свобода! Но оказалось, что данное проявление чувств несет за собой уголовную ответственность, предусмотренную статьей (умышленная порча соц. собственности), и только благодаря моему малолетству, мой отец отделался парой зуботычин от крепкого татарина и чисто символическим штрафом в пятьдесят рублей и бутылкой водки.
     А перестройка уже вовсю шагала по стране и раздавала всем желающим резиновое изделие номер два. В стране появился секс. А отца выперли с работы. Покопавшись в личном деле сына “молота и наковальни” и не найдя в нем особых заслуг, кроме благодарности за оформление рабочей стенной газеты “Молния”, приуроченной к 65-ой годовщине Октябрьской революции, ему, как представителю старой партийной номенклатуры, вломили такого пинчища под зад, что он слетел с плюшевого зеленого стула в профкоме и оказался на улице. Нажравшись до умопомрачения, он до шести утра дискутировал с трюмо в прихожей о вырождении рабочего класса и партийном оппортунизма. А с утра никем не понятым гением пошел и устроился сторожем на недавно построенную кооперативную автостоянку. Мать, постонав и поохав, достала с пыльных антресолей диплом об окончании курсов продавцов и уже через неделю бойко торговала фруктами у беженца из Нагорного Карабаха армянина Ашота, нещадно обсчитывая и обвешивая всех соседей.
     Я же, тем временем, озаренный приближением сексуальной революции, решил спалить районную баню. До сих пор не могу понять, что сподвигло меня к этому шагу, но мое воображение рисовало мне красочные картины выбегающих голых баб с трясущимися сиськами, которых я бы спасал, и, по возможности, делал искусственное дыхание. От таких мыслей я не раз просыпался среди ночи, изучая на своих трусах последствие особенностей организма, которое  называется “подростковая поллюция”.
     В банный субботний день, вооружившись бутылками с бензином для зажигалок, я приобрел за один рубль билет, дающий право воспользоваться услугами банно-помывочного комбината № 35. Незамеченный банщиком, я пробрался в предбанник с одеждой моющихся, облил несколько шкафчиков бензином и, соблюдая все меры предосторожности, тихо поджег их, после чего через окно второго этажа по водосточной трубе покинул помещение бани. Ярко вспыхнувшее пламя подмигнуло мне. Я отбежал и спрятался за беседкой во дворе, готовый в любую минуту спасать голых женщин. Разбушевавшееся пламя плясало отсветами на окнах. Послышались крики, и я во всеоружии с распростертыми руками бросился ко входу с криком: “Ко мне! Я вас спасу, женщины!”. Дверь, выбитая ударом ноги, крякнув, выскочила, и на пороге возник голый детина в синеве татуировок с алюминиевым тазиком в руках. Сбитый с ног ударом этого самого тазика, я, окровавленный и кричащий, был доставлен под родительский кров, и мой отец был “поставлен на бабки”, в результате чего из дома исчезли цветной телевизор “Рекорд ВЦ-381”, холодильник “Минск” и магнитофон “Маяк-2Т”, а я, познакомившись с представителями первых организованных преступных групп, еще долго ходил и плевался, тряся проломанной башкой при виде пышногрудых глянцевых красавиц. Через несколько лет многим из этих “братков” было суждено переехать в сторону ближайшего погоста и занять достойное место под мраморной глыбой с надписью золотом “Коляну от пацанов”, но тогда они хотели жить, и мелкий клоп, сжегший их первый “адидасовский” спортивный костюм, реально обидел этих добрых людей с чистой совестью. Говно в огне не горит, в воде не тонет. А Россия, нетрезво шатаясь, ввалилась в смутные девяностые.
     Юбки наших одноклассниц становились все короче и короче, и мы, покуривая под школьной лестницей купленные в складчину сигареты “Congress”, снизу вверх заглядывали под эти самые юбки, пытаясь рассмотреть, какого цвета трусы носит Танька из восьмого “Б”. Именно эта Танька и сыграла со мной злую шутку, написав мне на уроке химии записку с приглашением на свидание. Надушившись папиным “Шипром”, соорудив шикарную челку на пробор, в отутюженных как лезвие брюках, с букетом хризантем, я на три часа раньше явился на свое первое свидание возле магазина хозтоваров. Танька пришла вовремя. Я рассказывал ей о фильме “Рембо”, который смотрел в видеосалоне, читал стихи, размахивал руками, в общем, вел себя так, как ведут себя влюбившиеся в первый раз. И с наивной душой полагал, что заставил биться чаще сердце моей возлюбленной. И когда, сидя на скамейке и поедая купленное на мои последнее деньги эскимо, Танька лениво подставляла открытые ноги в блестящих колготках майскому солнцу, я понял, что делаю что-то не то. Глупец! На следующий день Танька растрепала всей школе о том, какой я идиот, что на свидании даже ни разу не обнял ее, не говоря уже о поцелуях. Горькое чувство первой любви...
     Танька занималась во дворце спорта на секции художественной гимнастики. Мне не стоило особого труда попасть в женскую раздевалку. Из душа раздавались веселые девичьи голоса. Найдя Танькины вещи, я бросил их на кафельный пол и облил бензином. Кремень сверкнул искрой и блестящие колготки, вспыхнув, стали плавиться. Раздевалку постепенно заволакивало дымом. Танька первая выбежала из душа, ее нагое тело с каплями воды отливало в дымке пожара синевой. Как она красива! Столкнувшись лицом к лицу со мной, она согнутыми в локтях руками, прикрыла развитые груди. Подбежав к ней, я чмокнул ее в губы и бросился прочь из коридора, который постепенно заполнили люди, обеспокоенные запахом дыма.
     А вечером выйдя на балкон пятого этажа, Танька увидела на газоне внизу пляшущую огнем надпись “Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!”, и по ее щекам потекли слезы настоящей первой любви.
     После этой первой весны было лето надежд. Был беспощадный юношеский онанизм на чердаке дачи с фотографией полуголой актрисы из “Маленькой Веры” и первые поцелуи с бесшабашной пэтэушницей Валькой за бутылку “Жигулевского” пива. Но когда первого сентября я, загоревший и возмужавший, вернулся в школу, я не раз ловил на себе загадочный взгляд моей первой, большой и искренней любви.
     А жизнь катилась под откос и иногда трещала по швам, готовая в один из школьных дней разрядиться будущими студентами вузов и дешевой рабочей силой, не набравшей нужных баллов, и пополнивших ряды бойцов красной Армии. Я уже вовсю целовался в подъезде с Танькой и делал робкие попытки помять ее здоровенные сиськи под белой школьной блузкой. А однажды мне удалось влезть ей в трусы и потрогать потной от возбуждения рукой жесткие волосы на лобке. Танька сладострастно застонала и тут же, как будто опомнившись, врезала мне по башке пакетом с учебниками. Мне с испугу показалось, что между нами все кончено. Но уже на следующей школьной дискотеке я вовсю копался по-хозяйски в Танькиных трусиках. А на Новый Год она влезла мне в штаны и, улыбаясь грязной улыбкой от выпитого шампанского, сделала мне минет, встав на колени в ванной. Я был близок к тому, чтобы стать настоящим мужчиной. Зима прошла в бестолковых посиделках в подвале за распиванием двухрублёвого “Агдама”, и с мечтами, что скоро Танька мне должна дать. Мы играли в карты и курили из-за табачного кризиса одну сигарету на целую толпу, потом я шел к Таньке и она на скорую руку делала мне “это”. Я возвращался домой, пропахший дешевой бормотухой и подъездным сексом. А дома ловить было абсолютно нечего. Отец, спиваясь, сходил с ума от собственной глупости и изобретал различные способы заработать побольше денег и уехать на ПМЖ в Израиль. Однажды он уже нацелился идти в поликлинику делать обрезание, но, к счастью, его остановил, позвонивший в дверь, сосед с бутылкой разведенного спирта в руках. Наша квартира все больше напоминала мне бюро находок или склад ненужных вещей. Отец тащил сюда все. В коридоре стояли доски, корявые и разнокалиберные, из которых он, в качестве мебельного дизайнера, собирался построить шкаф-купе на продажу. Дежуря сутки через трое, все его выходные дни проходили в бесконечном пьяном угаре и нелепых потугах индивидуально-трудовой деятельности. Мать, проработав у Ашота на рынке, перешла на должность продавца только что построенного “супермаркета” и ходили отнюдь не беспочвенные слухи, что она изменяет нашему благоверному папаше с горячим кавказским мужчиной. Но всем, начиная с нашего папика, было на это наплевать. Будущее было за акциями, которые он скупал в огромном количестве. Мать дома бывала редко, оставляя нам деньги на еду и на жизнь, потому, что свою зарплату отец успевал пропить, даже не получив. Без материнской материальной поддержки мы с отцом от голода, наверное, съели бы друг друга, или, на худой конец, отмудохали до смерти досками для будущего шкафа-купе.
     За неудачными попытками отца собственноручно создать самогонный аппарат и заняться торговлей спиртным из-под полы прошла зима. Пластиковая бочка с гороховой брагой, перебродив в кладовке, из-за сильного давления разорвалась в клочья и, обдала окрестности запахом свежей блевотины, а прилетевшие по-саврасовски рано грачи, возвестили о приходе весны.

*   *   *   

     - А! Зоя Космодемьянская!!! - передо мной стоял порядком подзабытый детина в татуировках из бани. На его бычьей шее красовалась огромная золотая цепь, а в руках он мял полупустую банку с пивом, - Привет!
     - Почему Зоя Космодемьянская?
     - Да ты вроде как она – поджигатель, партизанен, - он оскалился золотозубой челюстью, - кстати, жечь-то еще не разучился? А то денег могу помочь заработать, сто рублей.
     Высокий мужчина кавказской наружности бегал и, причитая, хватался за голову. Огни яркого пламени в ночи слизывали с лица земли его детище, только что отстроенный “супермаркет”, обращая в золу и пепел его мечты. А на следующий день с утра пришла мать и сказала, что ее магазин сгорел, а Ашот с горя повесился в сортире и теперь она будет жить с нами. Вот так вот. Огонь, вода и медные трубы – и мы снова вместе.
     Сто рублей, полученные от амбала из бани, я пропивал в школьной компашке. Накупив водки и “сникерсов”, мы упились до усрачки. Неизвестно откуда появилась бабенка-разведенка в сетчатых колготках и, завалив ее на стол, в состоянии алкогольной прострации, я стал мужчиной, изменив Таньке с ее огромными упругими сиськами. Потом мы долго в бестолковой пьяной суете болтались по району с орущим звуками металлического рока, кассетником “Романтик”, с кем-то дрались, от кого-то убегали и я, в приливе пьяной нежности, поджег деревянный домик на детской площадке. Засвистели переливчатым свистом милицейские свистки и мы, натыкаясь на все, что только можно, убегали от дежурного наряда. С размаху я налетел на фонарный столб, из глаз посыпались искры и свет многокиловатной лампочки надо мной потух. Где дальше носила меня проруха-судьба неизвестно, а мое местоположение могли определить кеды в кошачьем, а может быть даже в человечьем дерьме и стебли соломы в пышной шевелюре. Сшибая двери, я зашел в родной, засранный котами подъезд, и, наступая на развязанные шнурки, потащил свое безвольное тело по лестнице. Просрав ключи, я от досады выблевался и улегся под дверью, накрывшись ковриком для ног и продрых до самого утра. Меня разбудило солнце и мать, стоявшая в дверном проеме и укоризненно покачивающая головой. В кармане оставалось пятьдесят копеек, а до выпускных экзаменов ровно неделя.

*   *   *

     Время пролетело незаметно, и вот я, будущий студент одного из московских вузов, пока не выбранного моими родителями, кружился в прощальном школьном вальсе с Танькой. Сегодня должно было свершиться ЭТО – Танька мне решила дать. И не знаю, что больше радовало меня, окончание школы и предстоящая взрослая жизнь или учащенное дыхание Таньки, именно сегодня решившей расстаться с девственностью. Но тем не менее это был праздник – последний праздник в детской жизни. Но в нем было мало огня! Напившиеся учителя и ученики клялись друг другу в вечной памяти, и целовались, и обнимались, причем эти сопливые любезности мало походили на проявление благодарности. Все ребята из моего класса чаще других старались облабызать жопастую учительницу химии, ущипнув и помяв при этом ее выдающиеся ягодицы. А она, потерявшая голову от обилия мужского внимания и облизывая губы от возбуждения, казалось, была готова, словно флаг, задрать цветастую юбку над головой... если бы не испепеляющие взгляды завхоза, ее мужа, дяди Кости. Учитель физкультуры Козлов Василий Иванович долго ерзал на стуле и опускал глаза под тяжелым взглядом Вовки Печенкина, КМС по боксу, которому он влепил в аттестат за плохое поведение “трояк” по физкультуре. Непьющий Вовка гипнотизировал его как удав кролика. Неизвестно откуда возник военрук с баяном и нажравшейся буфетчицей тетей Машей с размазанной по всему лицу алой губной помадой, и началось отвязное веселье. Завхоз, подпоенный до состояния невменяемости, уткнулся со всего размаху в салат оливье. И почти все выпускники трахали по очереди в спортзале на куче матов стонущую от удовольствия химичку. А Печенкин в туалете на первом этаже раз за разом посылал в нокаут незадачливого физрука. Я, разгоряченный вином и будущим сексом, сказал Таньке, чтобы она ждала меня на выходе из школы, и, нетрезво качаясь, нырнул в ночную мглу. Сегодня я хотел поразить чем-то необычным мою королеву. Это был наш праздник и он должен был запомниться на всю оставшуюся жизнь. Пьяные ноги сами привели меня к старому “Москвиченку” соседа-дачника дяди Паши. Разбив стекло, я в течение получаса пытался завести машину, но, устав от неудачных попыток, залез на переднее сиденье и, уткнувшись мутной башкой в руль, заснул, во сне катая свою королеву Таньку по Садовому кольцу. И первым, что я увидел в предрассветном московском небе, было перекошенное от злости лицо дяди Паши-дачника. В общем, пока мои одноклассники встречали рассвет на набережной Москвы-реки, а Танька упорно ждала на школьном крыльце, я уже давал первые показания в отделении милиции. Усталый от ночных выходок выпускников, дежурный опер для начала съездил мне по морде и несколько раз приложился ногой в живот, и только потом мы приступили к конструктивному оформлению протокола, напоминающему заполнение анкеты для поступающих в вузы. Заполнив этот формуляр, я мысленно вычеркнул себя из списков будущих студентов. В восемь утра прибыл заспанный следователь и мои перепуганные насмерть предки. Не знаю, чем они так сумели разжалобить грозных представителей МВД, но как только конверт с деньгами перекочевал в ящик стола усатого опера, я сразу покинул стены отделения. “В армию пойдешь, подонок!” - и отец отвесил мне звонкий подзатыльник. И всем моим внутренним чутьем я унюхал запах армейской кирзы и грязных портянок.
     Все лето я провел на даче с бухающим как последняя сволочь отцом, и изредка звонил Таньке с поселковой почты. Мое будущее было за пеленой тумана. Приговоренный к домашнему аресту, я следил как чудит мой премудрый родитель. Поверив в целебные чары Кашпировского и Чумака и выстроив перед телевизором батарею бутылок с самогонкой, он заряжал их “положительной энергией”, полагая, что после магических сеансов этих чародеев градус его пойла увеличится. Я целыми днями валялся в гамаке и курил, читая единственную книгу на всей даче “Справочник металлурга”. Все мои попытки “пощупать” соседских девчат-малолеток заканчивались провалом, ибо как только я начинал договариваться на счет большой и чистой любви, возникала грозная тень моего вечно пьяного отца. Лишь однажды я отвел душу, спалив несколько стогов прошлогоднего сена. А в середине августа, конвоированный отцом, я вернулся домой. В почтовом ящике нас ждала повестка в армию. Мать с отцом облегченно вздохнули.

*   *   *   

     И вот, подстриженный наголо, я сидел за столом и совсем под нерадостные взгляды друзей и Таньки провожался родителями и родственниками в армию. С каждым выпитым стопарем за будущего защитника Отечества, я вспоминал о конфликте в Нагорном Карабахе и Сухуми и молодых лицах воинов-афганцев, одни из которых лежали целой аллеей на нашем кладбище, а другие, оставшиеся в живых, поддавшись “афганскому синдрому”, вовсю крушили морды и палатки постепенно заполняющих Москву чурбанов на день ВДВ. Вспоминал – и мне становилось муторно и страшно.
     Обязанности балаганного шута на моих проводах добровольно возложил на себя мой развеселый папаша. Посидев в относительной трезвости для приличия первых полчаса, в рекордно короткие сроки он надрался до полной невменяемости и все приглашенные услышали о боевом пути последнего, начиная с битвы на Чудском озере в 1242 году. В непритязательном виде, стоя на карачках, он изобразил наступающих на Русь псов-рыцарей, и, махая моей старой клюшкой, по всей видимости изображающей меч, декламируя вслух слова Александра Невского “Кто к нам с мечом...”, разбил парочку хрустальных ваз и голубенький сервиз из наследства бабушки. После, прикидываясь то Наполеоном, то Кутузовым, он довольно внятно в короткие сроки изложил Отечественную войну 1812 года, сбив с ног мать, вносившую тарелку с котлетами и расшвыривая их по всей квартире, предстал в образе защитника героической Брестской крепости. Пока мой донельзя милитаризированный отец веселил гостей, я трахал пьяную Таньку в ванной и выслушивал ее клятвы ждать меня два долгих года солдатской жизни. Отец, тем временем наверняка считавший себя Александром Матросовым, заткнул лицом амбразуру унитаза и оглушал безмолвную даль диким ревом. А в оконцовке своей цирковой программы он извлек из шкафа свой дембельский голубой берет, оставшийся у него на память о годах службы в оркестре шестьдесят второй дивизии ВДВ, и сообщил вслух, что отправится в армию со мной совершать диверсионные вылазки в тыл врага, после чего мирно уснул под столом на кухне. Выпив на посошок, я закинул за спину рюкзак, оторвал от себя ревущую как белуга Таньку, и шагнул за дверь, напутствуемый словами матери: “Храни тебя, Господи”.
     Огромный призывной пункт напоминал своей кричащей толпой колхоз без председателя. Бритоголовые подонки, распевая песни под гитару, похмелялись, сидя на фибровых чемоданах. Сунув приписное свидетельство пьяному в дымину военкомовскому майору, я был назначен в команду В-52, возглавляемую старшим прапорщиком Сухоплюевым, в замызганном кителе с мятыми погонами. Этот невзрачного вида гражданин построил пять человек в колонну по трое и, тупо глядя на две неправильные геометрические линии, под звуки “Прощания славянки” и свои собственные матюги, загнал нас в кузов армейского “ЗИЛа”. И чихнув бензиновым облаком, мы уехали в новую жизнь.
     Уже трясясь на боковых койках плацкартного вагона, мы узнали от старшего прапорщика Сухоплюева, собравшего с нас по десять рублей на передислокацию и купившего на эти деньги бутылку спирта “Рояль”, что местом нашей будущей службы судьба избрала небольшую пожарную часть под одной из Сопок Читинской области. Раскуриваясь на халяву нашими сигаретами, он сообщал о потушенных им самолично домах и вынесенных из огня детях, о наградах, которые должны были украшать его грудь, но по злой иронии судьбы затерялись где-то в коридорах Министерства Обороны. Мы слушали этого невзрачного с виду героического человека с открытыми от удивления ртами, пока проводник не сообщил, что в Москве Путч и генеральный секретарь с родимым пятном снял с себя свои полномочия. Лихой Свердловский мужчина по имени Борис, тем временем повторяя подвиг Владимира Ильича Ленина на Финляндском вокзале, кряхтя, взбирался на танк и провозглашал свободу и демократию. Хорошо поддатый старший прапорщик Сухоплюев дал нам приказ вести на Москву танки и свалился вниз с полки, упав на спину гражданина археолога, ехавшего в читинскую область искать следы Великой золотой Орды. После этого он ползком по-пластунски направился в сторону тамбура и затих, подстреленный ударом кочерги проводника. Мы оттащили нашего раненного командира и с трудом закинули на верхнюю полку, после чего я на свои деньги купил бутылку водки и засунул ему ее под подушку, стараясь сберечь прапора от несанкционированных героических поступков. Купив на станции газету, мы убедились в гениальности нашего военноначальника старшего прапорщика Сухоплюева – по набережной Москвы-реки грохотали танки.
     Состав скрипнул и остановился. Чита. Мы повыкидывали из вагонов чемоданы, бережно уложили на них еле-еле теплого командира и в полном неведении закурили, не зная, что нас ждет дальше. Будущее явилось в лице усатого старшины с прилипшей к верхней губе “беломориной”. Любовно закинув на мощное плечо старшего прапорщика, он дал нам команду следовать за ним. Еще не совсем проснувшийся Сухоплюев, лежа на плече, распевал: “Мы красная кавалерия и про нас”. Протрясясь пять часов на разбитом УАЗике-таблетке, мы остановились у подножья сопки Безымянная. На клочке суши у грязной речушки, поросшей камышом, в ста пятидесяти километрах от ближайшего населенного пункта находилась наша пожарная часть, состоящая из одной разбитой старшим прапорщиком Сухоплюевым полгода назад пожарной машины, командира в/ч капитана Зульфигарова и двенадцати человек личного состава, трех лошадей с водовозкой и вольнонаемной поварихи Даши, удовлетворяющей нехитрые сексуальные потребности всего гарнизона. Заспанный дежурный по КПП отодвинул снятые с петель с одной стороны ворота, и мы въехали на территорию секретного военного объекта. Старший прапорщик Сухоплюев проснулся и, зевая и почесывая отбитую на ухабах и колдобинах жопу, поплелся докладывать, что привез пополнение, товарищу капитану Зульфигарову, обдав того запахом крепчайшего перегара и давно нечищенных зубов. Так начался один из важнейших этапов моей жизни, вдали от дома, родных и близких.

*   *   *   

     Все наше молодое поколение бойцов на скорую руку приняло присягу на верность Союзу Советских Социалистических Республик, которого тогда, как мы узнали позже, уже не существовало, и все двенадцать дембелей во главе с усатым старшиной покинули затерянный среди сопок Забайкалья гарнизон, оставив нас, молодых, стойко переносить тяготы  и лишения воинской службы.
     А началось все с одного не очень приятного инцидента. Я под руководством старшего прапорщика был назначен на хозяйственные работы. Объем поставленных перед нами стратегических задач выражался в освобождении территории части от зарослей высохшего за много лет речного камыша. Со всем творческим размахом Сухоплюев решил избавиться от этого вопиющего нарушения воинского порядка и дисциплины при помощи волшебной силы огня. Именно тогда я увидел в старшем прапорщике родственную мне душу. Облив бензином торчащий в разные стороны сушняк, мы разожгли огромный костер, который по нашим скромным расчетам должен был уничтожить этот беспорядок. Но, вопреки всему, пламя слизало не только камыш, но и конюшню, и склад ГСМ, а потом перекинулось на столовую. И только благодаря четким и слаженным усилиям всего личного состава было локализовано. Среди обугленных балок конюшни жалобно ржали лошади, а ушедший в небо дым раскрыл размеры причиненного ущерба в полном объеме. Результатом нашей игры с огнем стало написание на имя капитана Зульфигарова с его слов объяснительной записки от меня и прапорщика Сухоплюева. А ввиду того, что капитан сам был узбеком, она имела примерно следующий вид: “Когда моя ходить туда-сюда, старший прапорщика Сухоплюева шел жечь там-сям огнем...” и т.д., и т.п. Неисповедимыми путями, она каким-то загадочным образом добралась до командующего Забайкальским Военным Округом и через месяц после пожара старший прапорщик Сухоплюев впервые в жизни увидел настоящего генерала, приехавшего к нам с ревизией. В спешном порядке мы покрасили жухлую ноябрьскую траву в бодрый зеленый цвет и разучили слова строевой песни “Ты не плачь, не горюй, моя дорогая”. Но это не спасло капитана Зульфигарова от перевода на дальнюю точку в Бурятском АО. Последней каплей в этом хитросплетении обстоятельств было чучело козла “гурана”, обитающего на вершине сопок, принесенное в подарок генералу вместе с ведром сушеных груздей. Пробыв в части не больше получаса, генерал укатил в черной “Волге”, прицепив с собой унылого Зульфигарова, преисполненный намерением с нами больше никогда не встречаться. Насмерть перепуганный нашей беспробудной тоской, генерал все сто пятьдесят километров до Читы грязно матерился. А через неделю прибыл наш новый командир, пухлый, с прищуренными глазками, старший лейтенант Пушенко, переведенный к нам из танкового полка, дислоцируемого в Чите, за попытку по-пьяни угнать вверенный ему танк в Северную Корею.
     Перво-наперво Пушенко выпер на все четыре стороны повариху Дашу, нарисовав перед нами неприглядную картину онанизма на дальнейшие годы службы, и назначил поваром толстого Петьку, выпускника медицинского техникума, косившего два года от армии работой в морге. Крыша Петьки от двухгодичного пребывания среди трупов слегка протекла, а чтение романов Стивена Кинга расшатало и без того слабую психику. В результате, первый борщ, сваренный им, на вкус здорово отдавал формалином и напоминал кровавое месиво из костей свеклы. Вторым серьезным шагом лейтенанта Пушенко была попытка оседлать вологодского тяжеловоза Орлика. Скромная до этого коняга, ни разу не ходившая под седлом, так лягнула лихого наездника, что Пушенко больше месяца ходил в бинтовом тюрбане под зимней шапкой. После этого он напился с прапором технического спирта и военные реформы в нашем подразделении закончились. Старший лейтенант Пушенко оказался невероятно милым малым с огромным чувством юмора. Однажды,  в начале января, он решил провести боевые учения по тушению пожара. Применив знания единственного более или менее знакомого с автомобилем мойщика машин в автосервисе, Андрюхи, он восстановил при помощи матюгов разбитую прапорщиком машину. Я был отправлен к домику егеря у подножья сопки, пустующего по причине утопления ее хозяина в нашей речке два года назад, путем поджога двух елей произвести имитацию очага возгорания. Старший прапорщик Сухоплюев забрался на шатающуюся пожарную вышку для подачи сигнала о пожаре. Я зажег деревья, и он, увидя блики огня, дернул за веревку колокола, и, вырвав ее с корнем, сорвался вниз. Старший лейтенант Пушенко вывел машину с Андрюхой из гаража и для наполнения резервуаров водой, поехал к проруби в реке. Огонь, тем временем, разгорался все сильнее. Рукав для закачки воды с берега до полыньи не дотягивался и старлей принял волевое решение вывести машину на лед. Раздался треск и машина, едва не похоронив и его и Андрюху, ушла под воду. Огонь тем временем полз вверх по сопке, пожирая все живое на своем пути. Бульдозерист Данила и бывший студент МГУ Иван вытаскивали из-под обломков вышки старшего прапорщика, орущего о членовредительстве, а старший лейтенант и Андрюха барахтались в ледяной воде, карабкаясь по тонкому льду к берегу. На этом учения закончились, а западный склон сопки до самого июня “улыбался” обугленными как спички еловыми палками. В феврале Андрюха и я стали ефрейторами, Андрюха по приказу Пушенко, я по иронии судьбы и просьбе старшего прапорщика Сухоплюева. В увольнение нас не отпускали, да и ходить особо было некуда, разве что до соседней сопки Любви в тридцати километрах от нас для того, чтобы там подрочить. И вот в марте нам с Андрюхой и старшим прапорщиком Сухоплюевым выпала счастливая возможность побывать в городе. С почты я позвонил домой и был не узнан пьяным отцом, посчитавшим меня пособником мирового сионизма, потом пощебетал с Танькой, написавшей мне двадцать писем, которых я не получал, и мы вышли на променад. Прапорщик, получивший зарплату, пригласил нас в пивную, где за кружкой пива рассказал о своих сексуальных подвигах. Потом взял нам с Андрюхой по тарелке щей и макаронов с котлетами, а себе 250 граммов холодной водки. Наверное, всем своим затрапезным видом мы напоминали старателей, вылезших в люди из тайги, но сам Сухоплюев считал себя пупом вселенной. Он подсел к двум самого колхозного вида теткам и представился офицером-подводником, вернувшимся из кругосветного плавания вокруг берегов Южной Африки, в непосредственной опасной близости возле Бермудского треугольника. Заказав еще двести граммов, он рассказал уже всей пивной о том, как шторм в сто двадцать баллов по шкале Рихтера рвал паруса и гнул реи на его субмарине. Потом в конец запутавшись, объявил себя водолазом и вознамерился занырнуть одной из теток под юбку, за что получил пивной кружкой по голове, и, плача, завыл о том, какой он бедный и несчастный, выпал из кабины сверхзвукового истребителя и парашют у него не раскрылся. Нам было пора в часть, но Сухоплюев сопротивлялся и, объявив себя сыном Сергея Лозо, сказал, что сгорит в печке как папка, но никуда не пойдет. Плюнув на него, мы вернулись в часть и доложили старшему лейтенанту, что Сухоплюев остался в городе выполнять секретное задание. Он вернулся через неделю с огромным синяком под глазом и без копейки в кармане.
     Весной старший лейтенант Пушенко задумал строительство на территории нашей богадельни учебно-тренировочного полигона для воинов-пожарников, и с этой целью пригласил одного полковника из Управления пожарными войсками округа. Повар Петька в один из солнечных дней оставил пределы части, сообщив в оставленной записке, что уходит в Москву, боясь мести зомби, которых он оставил в морге без присмотра. Рядом с клочком бумаги лежала странно пахнущая недокуренная папироса. Старший лейтенант, засунув ее в рот, подкурил и крепко затянулся – наши ноздри защекотал сладковатый дымок. “Анаша”, - сказал Пушенко и в блаженстве закатил глаза. Поаукав у края сопки для приличия, старший прапорщик подал рапорт на Петьку, как на самовольно оставившего пределы части, объявив его в Читу дезертиром. Полковник прибыл, по-хозяйски осмотрел нашу убогость, и,  только получив приглашение на охоту, немного оттаял. Прапорщик достал с чердака раздроченную вусмерть ...ТОЗ-12 и, прихватив меня с ящиком водяры в рюкзаке, выдав всем чулки от ОЗК, дал команду на поиски охотничьих трофеев. Обойдя сопку с запада, мы вышли к мутному озерцу, где товарищ полковник с седьмого выстрела подстрелил неопознанную дичь, подбив ей крыло. Непонятная птица при ближайшем рассмотрении оказалась заурядной вороной, которую прапор добил саперной лопатой. После этого был сделан неизбежный привал, в результате которого вес моего рюкзака уменьшился вдвое, а охотничий азарт, щедро подогретый спиртным, проснулся с новой силой. Темнело. И ориентируясь сначала по компасу без стрелки, а по истечении светового дня по звездам, мы забрели хрен знает куда. Не сумев определить свои точные координаты в пространстве, мне была дана команда на установку палатки с целью длительной ночевки. Пока я разбирался в сложной армейской технике, Сухоплюев с полковником прикончили еще пару пузырей и развели огромный костер для распугивания возможных медведей и тигров, а также для защиты от снежных людей типа “йети”, которые, по словам старшего прапорщика, водились здесь в огромном количестве. После чего Сухоплюев извлек из рюкзака несколько банок с тушенкой вместе с дымовой шашкой нейтрального дыма, проткнул их ножом и бросил в огонь подогреть. Через несколько минут едкий дым, режущий глаза, устлал линию видимого горизонта, уничтожив несколько поколений свирепых забайкальских комаров. Продирая от дыма глаза, мы укрылись несобранной мной палаткой и уснули, решив, что на сегодня приключений хватит. Неопохмеленный с утра прапор, решил продолжить преследование какого-то мифического зверя, которого мы не добыли вчера по одному ему известным причинам. Полковник, слегка “приплющенный” ночными происшествиями, шел уже не вчерашним бодрячком, постоянно спотыкаясь об корни многовековых елей. И только к вечеру этого дня прапор констатировал, что мы едва ли сможем найти обратную дорогу. В рюкзаке оставалось три бутылки водки и банка “Сайры в масле”. Страх голодно-лютой смерти вдали от цивилизации повис над нашими головами. Прапорщик, раскупорив бутылку и разлив обжигающую жидкость по стаканам, сообщил, что, являясь почти коренным обитателем этого сурового края, знает, как прожить в тайге. Оставив стонущего от ужаса полковника, мы с  Сухоплюевым быстро набрали котелок ярко-красных ягод, в которых близкий к обмороку полковник признал волчьи. Попытка набрать грибов в середине мая не увенчалась успехом, а старший прапорщик был ужален, словно по злой усмешке фортуны, любопытным ужом, в котором он признал кобру с развивающимся по ветру капюшоном. Простившись со мной и полковником, он приговорил себя к смерти в судорогах через тридцать минут. Выпив за новопреставленного раба божьего Сухоплюева, он сложил руки на груди и приготовился к встрече с костлявой. Прошел час, но прапор не умер, а наоборот, захрапел в небо здоровым храпом беззаботного младенца, уверенный  в целебной силе водки. Устав от этого беспредела, я, полазив в течение часа среди бурелома и валежника, вышел на тропинку, приведшую к воротам части. А еще через час спасательный отряд во главе со старшим лейтенантом Пушенко эвакуировал терпящих бедствие Сухоплюева и товарища полковника. В результате этой спасательной операции, я получил звание младшего сержанта за героизм, проявленный при спасении боевых командиров. Очумелый от радости полковник, подписал приказ о строительстве на базе нашей части учебного полигона для пожарных, поставив одно условие – в нашей части будет служить его младший сын Вовка. Старший прапорщик был награжден именными часами и страшно этим возгордился, устроив грандиозную пьянку в городе, после которой две недели отлеживался на койке в военном госпитале с переломом нескольких ребер, и веселил своих соседей из числа болеющих солдатов-срочников рассказами о своем боевом пути с наградными часами от Министерства Обороны. Однажды, навестив Сухоплюева, мы узнали, что наша часть – это секретный объект, на котором хранятся золотые запасы Родины, а мы являемся самыми что ни на есть спецназовцами ГРУ. Через две недели он сбежал из лазарета, испугавшись мести здоровенной медсестры, на которой он неосторожно, выпрашивая сто граммов спирта, обещал жениться. Наградные часы он по случайности утопил в туалете и горько рыдал над пахнущей хлоркой “чашей Генуя”. А осенью, когда подходил к концу первый год моей службы, к воротам нашей части, гордо именуемой “УПЦ пожарных частей МВД РФ” прибыла, состоящая из одного человека, партия призывников, в которой был сын полковника Вовка, дважды условно судимый за разбой, двадцатишестилетний обалдуй двухметрового роста, с банкой соленых огурцов, которые передала жена полковника для спасителя своего мужа, старшего прапорщика Сухоплюева.
     Служба продолжалась. Мне выдали новые сапоги, и я, почему-то, получил письмо от Таньки, в котором она радостно сообщила, что, дожидаясь меня, она решила выйти замуж за какого-то бизнесмена с красным “Мерседесом”. Старший прапорщик, тем временем, проводил спец. курс молодого бойца для пополнения, уча Вовика заправлять брюки “проймой к окну” и наворачивать километры портянок. Старший лейтенант Пушенко наконец-то приступил к строительству силами личного состава Учебного центра и уже возвел баню с бассейном для гостей с высоким воинским званием и приступил к расчистке камыша для закладки специальной полосы препятствий. Покосившиеся ворота части совсем свалились и Иван с Данилой, оттащив, утопили их в реке. Пушенко подумывал о написании летописи славного пути боевой части и за рюмкой чая опрашивал единственного живого свидетеля старшего прапорщика Сухоплюева, стоявшего у ее истоков. А Вовик выпросил у папы-полковника видак с телевизором и в отсутствие женского пола, мы наслаждались развратными фильмами непристойного содержания.
     Близился новый, 1993 год, который было решено встретить с особой помпой. Приготовления к празднику начались с поиска елки, на который была снаряжена экспедиция, возглавляемая старшим прапорщиком Сухоплюевым. Усердно работая топорами, мы с Вовиком завалили шестиметровую таежную красавицу, и пока тащили ее по неровностям поверхности, кряхтя от усердия, превратили в старый разлохмаченный веник. Из-за отсутствия елочных игрушек, мы нарядили ее чем Бог послал, в результате чего на ней красовалась всякая дрянь: сапоги, обернутые фольгой, стекла от противогазов, взрывпакеты, по решению прапорщика изображающие бенгальские огни и хлопушки, вырезанные из газеты снежинки и так далее. Вовик навешивал на нее гирлянды,  самолично изготовленные Сухоплюевым и состоящие из ста двадцать метров старого провода и десятка тридцативаттных лампочек, ввинченных в патроны и окрашенных раствором бриллиантовой зелени и зубной пастой “Чиполино”. Я раскидывал по куцым еловым лапам ошметки желтоватой ваты из матраса, напоминающие обоссанный какой-то сволочью снег. Вовик на стремянке расправлял провода. И когда над тайгой стали спускаться сумерки, старший прапорщик назначил пробный пуск елки. Вовик неспеша спускался с лестницы, а я по команде Сухоплюева воткнул вилку в розетку. Не знаю, что произошло, но электросхема, созданная прапорщиком, дала сбой и в сети произошло короткое замыкание. Несколько лампочек рванули подобно фугасам, снопы искр шквалом обрушились на вату, а она, в свою очередь, послужила причиной возгорания трех взрывпакетов. Вовика мощной взрывной волной отбросило на несколько метров вместе с лестницей и накрыло плюющейся в разные стороны огнем елкой. Взрываясь, взрывпакеты разнесли нашу елочку-красавицу на куски, Вовик, с горящим на спине ватником, ползком выходил из сектора обстрела. И вот, звонко свистнув, в лицо старшего прапорщика угодил сапог с обугленной фольгой, в который я из соображения большей огневой эффективности, но никак не для увеличения убойной силы и дальности полета, вложил сразу шесть взрывпакетов и пачку строительных патронов. Вторая зажженная мной елка, озаряемая вспышками взрывпакетов, объятая пламенем, догорала, раскинув ветви в полной капитуляции перед человеческим гением. Озлобленный старший лейтенант Пушенко для всего личного состава вместе с Сухоплюевым с обожженными усами назначил незабываемый ночной Новогодний тридцатикилометровый марш-бросок на лыжах.
     В феврале старший прапорщик Сухоплюев отправился в очередной отпуск на родину, откладываемый им последние пять лет на неопределенные сроки. Посетив с дружественным визитом маму в Урюпинске, он прибыл счастливым обладателем огромного живота и обручального кольца, вследствие того, что у себя на исторической родине совершил свадебный обряд с некой гражданкой Свиридовой. Исполненный тоской по молодой сорокатрехлетней супруге, испив домашней мамкиной самогонки на листьях зверобоя, по совету бывшего студента МГУ Ивана, он написал рапорт с ходатайством о переводе его, Сухоплюева, в отряд космонавтов. Умный Иван, поглумившись над прапорщиком, отправил переполненное соплями и слюнями письмо “о нелегкой судьбе прапорщика-пожарного, бредившего по ночам большими карликами и черными дырами в необъятных космических просторах” вместо центра управления полетов в программу “Вокруг смеха”. И там по достоинству оценили юмор старшего прапорщика, пригласив его на одну из передач. Командование наоборот не поняло его уставшей без космических далей души и вкатило строгий выговор с занесением в личное дело. Обиженный в своих самых светлых чувствах, Сухоплюев, провел с Иваном пятичасовой сеанс строевой подготовки с целью отработки команд “налево”, “направо”, “кругом”. Иван не простил ему этого зверства и написал письмо в “Красную звезду”, изобличая издевательства и бесчинства, творящиеся в нашей части. Вызванный в штаб округа старший лейтенант Пушенко, морально был изнасилован в задний проход и отдал на растерзание военного прокурора “садиста и экзекутора рядового состава Российской Армии” Сухоплюева. И только заступничество папы Вовика, товарища полковника, которого спас старший прапорщик, уберегло его от увольнения из рядов вооруженных сил. Ивана же старший лейтенант отправил в бессрочную командировку по поиску капитана Зульфигарова на затерянной “точке” в Бурятском АО, с целью взять у него биографические данные для написания боевой летописи нашей части.
     За этими хлопотами прошла весна и началось мое последнее лето в армии. В июне в часть прибыла гражданка Сухоплюева-Свиридова, оказавшаяся огромной крикливой бабой со здоровыми кулаками, с порога обвинившей старшего прапорщика в “пьянстве и ****стве” и надовавшей ему крепких оплеух. Когда этого свирепого вида тетя разгуливала по расположению части, все старались от нее спрятаться, ибо наткнувшись на одного из нас, она старалась зарядить кулаком по затылку, обвинив в пособничестве  “в пьянстве и ****стве” ее благоверному. Избитый ею деревянной доской для разделки мяса, старший лейтенант Пушенко, по неосмотрительности хлопнувший ее по бесформенной жопе, вынужден был принять ее в штат на должность старшего писаря. Но никто не увидел “прапорщицу”, сидящую за столом и заполнявшую ведомость. Грозно размахивая руками, она стояла на защите “этикета половой морали и сексуального воспитания” старшего прапорщика Сухоплюева. Но, несмотря на все, она очень хотела иметь ребенка. И пока ее муж был занят исполнением своих прямых служебных обязанностей, она пригрела на своей груди десятого размера Вовика. В конце лета она наконец-то забеременела, заставив Сухоплюева в состоянии прострации тупо скрести в затылке, а Вовика загадочно улыбаться. Но мне не досуг было разбираться в этих “забайкальских санта-барбарах”. Вышел приказ об увольнении в запас призывников осеннего призыва 1991 года.

*   *   *   

     И вот, дождливым сентябрьским утром я стоял на перроне Ярославского вокзала в шинели с дембельскими эполетами. Блудный сын возвращался домой. Дома поджидали меня подозрительно трезвый отец в байковой рубашке с зеленым галстуком и мать с уставшими глазами. Разговевшись по случаю моей демобилизации, отец нахреначился до поросячьего визга и объявил себя репрессированной жертвой коммунистического тоталитарного режима. Погрозив выступающему по телевизору Ельцину пухлым кулаком, он вскоре заснул на своем любимом месте – под кухонным столом. Мать, прибирая, рассказывала о домашних новостях, произошедших за время моей службы в армии. Она сейчас работает продавщицей в “Секс-шопе”, ежедневно до девяти вечера просиживая среди резиновых членов и надувных влагалищ. Отец “репрессированный” властью, работает в овощном за углом в качестве инженера по перемещению грузов, в просторечии грузчиком, и все заработанные деньги тратит на акции АО “МММ” и пьянки. Мои одноклассники растерялись на необъятных просторах бывшего СССР, и лишь Танька иногда приезжает к родителям на красном “Мерседесе” своего мужа-коммерсанта. Мать вытирала вымытую посуду и плакала от счастья – ее сын вернулся домой живой и здоровый. Мне захотелось обнять ее мокрое от слез лицо, прижать к своей груди и нежно целовать щеки, покрытые ранними сетками морщин... Но в это время из-под стола вылез пьяный отец и потребовал установить консенсус, отправив “кончивших в задний проход”. Я снова был дома.
     Таньку я встретил на следующий день. Пропорхнув возле меня нарядной бабочкой, она обдала меня волной дорогих французских духов, гордо неся огромную грудь, готовую в любой момент вырваться из тесной синенькой маечке с надписью “LOVE” наружу, она небрежно кивнула мне головой, брякнув нескромными золотыми сережками с бриллиантами, и в ту же секунду внесла свое длинноного-крутозадое тело в кожаный салон “Мерседеса”, за рулем которого сидел мой давний золотозубый знакомый по бане. Заревел мотор и Танька с мужем умчалась в другой мир, щедро обдав меня брызгами осенней грязи. В мой открытый от удивления рот залетел кленовый лист. А через три дня грянул Второй Путч. По старой традиции я отсидел его дома, пристально наблюдая за таблицами настройки на всех каналах, которые сменили танцы маленьких лебедей во время Первого Путча.
     После очередной неудачной попытки товарищей сменить сложившийся порядок вещей, я с самыми серьезными намерениями отправился на поиски работы, с паскудной целью заработать много денег и жениться на Памеле Андерсон. Свежевыстроенная биржа труда предложила мне карьеру милиционера или пожарника, которые я отверг из идейных соображений. Покопавшись в списке вакансий, я выбрал профессию помощника осветителя-пиротехника в театре эстрады, и предоставив нужные документы, уже через два дня убыл на гастроли со вторым составом труппы в Барнаул. Выпивший винца по случаю моего устройства на работу отец, заявил, что тяга к лицедейству у нас в крови и тут же попытался исполнить арию Евгения Онегина из одноименной оперы, выплеснув из горла несколько шипяще-хрипящих звуков. Попытка изобразить балетную постановку “Ивана Сусанина” имела плачевный исход. Совершив фуэте в никуда, отец вышиб дверь в ванной и, повиснув на трубе центрального отопления, как стриптизерша на шесте, выдрал ее к чертям собачьим. Струи воды, жестко шипя, ударили в разные стороны, а папа не сохранив равновесие, со всего размаху разбил лицо об умывальник. Веселых вам гастролей, господа!
     В лице моего “сенсея” судьба избрала насквозь проспиртованного дядю Васю, в силу своего природного дальтонизма слабо разбирающегося в искусстве света и тени. Театр с его бесконечными интригами и оральным сексом в гримерках, в целом произвел на меня благоприятное впечатление, а наличие в нем голоколенных начинающих актрис вселило в мое сердце бездну надежд, открыв широкие перспективы для половой жизни. Едва отдохнув от семидневной поездки с неизбежным железнодорожным пьянством, мы распаковали оборудование и приготовились к аншлагу в областном театре Барнаула. Мой творческий дебют в качестве осветителя состоялся в музыкальной пьесе “Горячее сердце” - о гражданине Данко, своеобразном киборге из прошлого, который вырвал из груди сердце, использовал его как фонарь, осветив дорогу каким-то малоизвестным людям, где-то там застрявшим по малопонятным причинам. Дорогой товарищ Горький наверняка переворачивался в гробу от столь вольного пересказа своего произведения, выполненного главным режиссером театра Барашкиным-Львовым. Под оглушительный рев нестройной какофонии симфонического оркестра, по абсолютно голой сцене носился взъерошенный гражданин в звериных шкурах и освещал толпе безумцев в рванине из мешков огромным папье-машевым сердцем, напоминающем розовую жопу, путь в светлое будущее. В щемящей тоске он врезался в людей и, спотыкаясь, падал, всеми своими действиями напоминая человека, страдающего нарушением опорно-двигательного аппарата. Толпа безумцев-слепцов взвывала и протягивала когтистые руки к вырванной из груди жопе, ползла за Данко в заоблачную даль, находившуюся за пределами досягаемости мышления Барашкина-Львова. Наша с дядей Васей задача состояла в том, чтобы создать на сцене всеобщее ликование и световую эйфорию загоревшейся пламенным огнем жопы и давшей начало луча света в кромешной тьме глубины человеческого подсознания. Обозвав “Данко” Гастеллой, дядя Вася приказал установить световые юпитеры таким образом, чтобы сцена напоминала большой пламенный костер. В предчувствии этой световой феерии, мое сердце учащенно трепетало. Дядя Вася разлил разведенный спирт по стаканам. Дезорганизацию в наши стройные ряды внесла костюмерша Лидочка, при виде которой световой художник Василий удалился за ширму на продавленный диван. Под скрипы расшатанных пружин дивана я допил спирт и под крик Данко: “Да будет свет!”, включил юпитеры. Луч света ударил не только на сцену, но и мне в глаза и, не удержавшись на ногах, я завалился прямо на световое оборудование. Один прожектор выскочил из стойки и ухнул вниз. Первой по иронии судьбы загорелась папье-машевая жопа в руках Данко. Дальше огонь полыхнул по шкуре и в считанные секунды Данко действительно напоминал самолет Гастелло, объятый огнем. Он со всего размаху таранил захватчиков в мешках и дико орал. Дяде Васе пришлось испытывать оргазм под крики “Пожар!”. Потом под аплодисменты десяти зрителей, Данко со сбитым пламенем дотушивали огнетушителем. На следующий день в театре был полный аншлаг, а я, уволенный, ехал назад в Москву.
     Насколько известно, режиссер Барашкин-Львов приписал себе мою творческую находку с Данко с горящей жопой в руках, объятой пламенем, и объехал со своим спектаклем полмира, побывав везде, даже на Мадагаскаре и вызывал нескончаемые бурные овации зрителей. Я же, соблазнив переспелую проводницу своей причастностью к театру и бутылкой водки, трахал ее все семь суток пути на второй полке служебного купе и пил чай с довоенными запасами сахара, со смехом вспоминая свой неудавшийся театральный дебют.
     Папаша встретил мой провал на театральных подмостках философски и нажрался. Мать познакомила меня со своим начальником и через три дня я продавал китайские фейерверки в палатке у трех вокзалов.

*   *   *   

     Работать на новом месте было весело. Суетливо спешащие люди, настраивали на рабочий лад. В первый день работы я познакомился с развеселым сержантом милиции Левашовым, с которым за знакомство мы распили бутылку “паленого” коньяка “Наполеон”. Товарищ сержант был на пятачке трех вокзалов самый главный, по крайней мере так считал он. Каждый из торговцев был ему должен, и свои просьбы вернуть долг он подкреплял ударами табельной дубинки. Обирая всех подряд, Левашов как умел боролся с незаконным предпринимательством. Однажды мы забрали у торговки-узбечки целую коробку лифчиков огромного размера, напоминающих авоськи, и продали одному из ее земляков-коммерсантов. Увидев, по какой цене тот торгует нашими “сисятниками”, Левашов нагрянул к нему с проверкой паспортного режима и изъял весь товар. Лифчики он продал в палатку интимного нижнего белья. Короче, на моей памяти это реквизированное имущество перепродавалось по меньшей мере раз десять. Еще Левашов умел создавать крайне запутанные ситуации, с которыми мастерски расправлялся. Ежемесячно  с главка МВД рассылались приказы, согласно которым Левашов должен был задержать столько-то наркоманов, проституток, бандитов и торговцев оружием. С проститутками было проще всего – сержант ловил первую попавшуюся женщину, по его мнению напоминающую проститутку, и волок ее в отделение. Но раз у него произошел прокол. Зацепив одну до нельзя  размалеванную кричащим макияжем тетку, Левашов произвел задержание и потащил ее в “обезьянник”. Та дико сопротивлялась, пытаясь царапаться и кусаться, вследствие чего к ней было применено табельное оружие. Весь секрет заключался в том, что эта молодящаяся мегера оказалась известной актрисой из МХАТа, о которой Левашов, родившийся в Коми-Пермяцком АО не слышал.
Наркоманы ловились следующим образом: Левашов ловил любого подростка и вкладывал ему в карман спичечный коробок с коноплей, а потом тащил в отделение составлять протокол. План по задержанию наркоманов перевыполнялся и в личное дело сержанта летела одна благодарность за другой, пока в их отдел не пришел выпускник из высшей школы милиции Виталик и не выкурил весь коробок. Левашов пробовал заменить наркотик зеленым чаем, но затея успеха не имела. С бандитами сержант не боролся, считая, что организованной преступности у нас нет, так как один раз уже пытался проверить документы у здорового стриженного детины из джипа, спьяну постучав по отполированному капоту его авто своей палочкой-выручалочкой. Да так удачно постучал, что потом пришлось пользоваться услугами врача-проктолога. Способ задержания торговцев оружием Левашов придумал, сидя у меня в палатке с бутылкой пива. Подговорив два десятка бомжей, обещая сытую жизнь в КПЗ, он роздал каждому по патрону от своего табельного ПМ и предложил явиться в условленное место для задержания. А самому спокойному из них, бывшему профессору философии Иванычу, он выдал взятый из камеры вещественных доказательств на час за бутылку обрез. Уверенный в правительственной награде, которую он уже в мечтах привинчивал на китель, Левашов прибыл в заранее обговоренное место. Бомжи пришли все, кроме Иваныча. Прождав его четыре часа, сержант хотел было уже застрелиться. Ребята из КВД через каждую минуту вызывали его по рации. Из отпуска был вызван начальник отделения, в котором служил Левашов. Назревала гроза. По истечении шестого часа, когда Левашов мог только стонать близкий к обмороку, приковылял пахнущий сортиром Иваныч и, извиняясь, сообщил, что обрез был совершенно случайно утоплен им при посещении уборной. Описывать приключения сержанта Левашова среди говна и пара я не буду из эстетических соображений.
     Вот таким был мой друг милиционер. Благодаря его общению со мной, хозяин вовремя платил мне зарплату в твердо конвертируемой валюте, периодически выплачивая неплохие премиальные. Проводя большую часть рабочего времени с сержантом Левашовым и участвуя в его похождениях, я заметил, что в моей палатке на моем рабочем месте сидит какая-то девчушка в очках, а я почему-то до сих пор не уволен и продолжаю получать зарплату. Левашов под воблу с пивом объяснил этот факт благоприятным расположением “хламиды в моей астральной оболочке-субстанции”. Обсасывая воблу, он долго распространялся о физических свойствах аморфных тел, пока не вызвал сам себя на задание. Через час он вернулся с тремя бутылками “Распутина”, с которыми мы так “наподмигивались”, что уснули прямо в зале ожидания, а Левашов потерял шапку. Но все хорошее в жизни когда-нибудь кончается.
     В предчувствии халявной выпивки на наш новогодний банкет приконал мой папаша. Покорив сердце очкастой продавщицы своей старосветской галантностью и разбив при этом ей очки, напившись в дребодан, он выразил желание начать добровольное патрулирование стратегически-важного объекта-вокзала. Левашов, не знакомый с исторической особенностью отца слегка приукрасить действительность, слетал в отделение за полковничьей шинелью и  фуражкой. Дело в том, что папа представился бывшим полковником МВД и КГБ одновременно, а также агентом трех иностранных разведок, присланным ООН проверить работу российской милиции, а для этого ему была нужна шинель. В фуражке набекрень и в старом спортивном костюме с войлочными ботинками “прощай молодость” под шинелью, отец повел нас на задание. Вдоволь поглумившись сами над собой, мы вернулись к праздничному столу и решили встретить наступление Нового года праздничным залпом петард и фейерверков. Собрав все с прилавков, мы что-то вместе связывали, крепили и, выйдя на морозный воздух, подожгли наш “праздничный салют”. Огненная вспышка осветила все вокруг и большая часть петард самостоятельно отделившись от общей конструкции, с диким свистом залетела под одну из припаркованных возле Универмага “Московский” черных волг. Взрыв был незабываемый. Вызванные бойцы ОМОНа уложили меня, Левашова и продавщицу со сломанными очками лицом на асфальт и долго не могли задержать полковника, забаррикадировавшегося в нашей палатке и отстреливавшегося пустыми пивными бутылками, которых было в избытке. Вокруг горящей “Волги” суетился депутат Государственной Думы, ее хозяин. Позже в отделении “под пытками”, отец, обвиненный по нескольким статьям УК РФ, признал себя виновным в подготовке террористического акта, имеющего под собой политическую подоплеку и прямиком из отделения был отправлен в институт имени Сербского для проверки психического состояния. Левашов съездил домой и достал из заначки в сливном бочке сумму для покрытия материального и морального ущерба депутата. На том мы и расстались. Отец прибыл домой через неделю, напутствуемый словами глав. врача: “Идиотизм не лечится. Он вечен”. А Левашова я увидел через десять лет  в чине капитана, садившегося в кабину “БМВ” последней модели в программе “Человек и закон”, посвященной громкому делу об “оборотнях в погонах”.

*   *   *   

     После нашего неудачного Нового года, мать, устав от беспутности и пьянства отца, повела его к врачу-наркологу. Огромный мужчина в черепаховых очках объявил себя заместителем Бога на земле по вопросам алкоголизма, заперся в кабинете с испугавшимся папашей и в течение трех часов колдовал над ним. Посерьезневший отец после визита к целителю месяца два выходил во двор и отказывался выпить с мужиками в песочнице, мотивируя это тем, что в заднице у него заложена противотанковая мина на неизвлекаемость, которая в случае употребления им алкоголя разорвет жопу на британский флаг. Мужики сочувственно кивали и угощали отца сигаретами. Но пытливай ум помог ему саморазминироваться и уже через два месяца он вовсю бухал, не боясь подорваться на собственной заднице. Я уже к тому времени трудился на новой работе, подвернувшейся совершенно случайно.
     Пока я носился, разрываемый желанием заработать, моя счастливая судьба скромно поджидала меня, стоя с бутылкой пива в руках и рассматривала позеленевший памятник Пушкину на Тверской. Посетив одно из многочисленных ООО, предлагавших мне счастливо-безбедную судьбу торговца “Гербалайфом”, я совершенно случайно столкнулся с Петькой-медиком, который дезертировал из армии к своим “зомби”. Сейчас Петька работал помощником патологоанатома в самом большом столичном крематории. И выслушав мою скульбу на тяжелую участь безработного, подумав, предложил мне должность истопника-кочегара, на которую я счастливо согласился. Мертвые, как известно, самые тихие обитатели города. И вот я разгуливал в белом халате в мраморной тишине среди холодильников со штабелями мертвых граждан с табличкой, привязанной к большому пальцу левой ноги, на которой была указана дата планового сожжения того или иного индивидуума. Мои служебные обязанности не отличались особой сложностью. Как только тело с покойником опускалось в жерло печи, я, наблюдая за стрелками КИПов, поддерживал должную температуру в гудящем огненном жерле, а после процесса кремации, нацепив на морду респиратор, сметал бренный пепел металлической щеткой в алюминиевую урну. Чиновник крематория опечатывал ее и вместе со свидетельством о смерти и счетом за электричество выдавал прокисшим в горе родственникам. Мирно трещащие как дрова покойники настраивали на самый лирический лад и я шел к Петьке, который наводил марафет на изуродованных смертью лицах. За сто условных единиц этот труженик погоста создавал из маски смерти с глупо открытым ртом настоящий шедевр. И сотни трупов ежедневно ложились на конвейер смерти с благочестивой блаженной улыбкой. Иногда, нанюхавшись кокаина, Петька представлял себя Микеланджело и, запершись у себя, творил, но не всегда эти творения заканчивались хорошо. Иногда убитые горем родственники не угадывали в лежащей в гробу Мерелин Монро свою девяностолетнюю бабушку и устраивали грандиозный скандал. Петька горделиво подергивал плечами и уходил – таков удел всех гениев, быть непонятыми простыми смертными. А так вообще на смерти каждый зарабатывал как только мог, но наибольшую смекалку проявили санитары Миша и Гриша. Количество умирающих за день людей в несколько десятков раз превышало пропускные способности нашего крематория, и эти два ловких шарлатана предлагали близким покойного за чисто символическое вознаграждение кремацию без очереди. Весь секрет их нехитрой комбинации заключался в чиновнике, ведающим смертями, с которым Миша и Гриша щедро делились. Пользуясь свободным доступом к холодильным камерам, они срывали бирку с ноги усопшего, таким образом, переводя его в ранг неопознанных трупов и, набив урну всякой дрянью, отдавали ее клерку. Тот передавал ее родным  вместе со свидетельством о смерти и те, с чувством выполненного долга под звуки похоронного оркестра, производили захоронение углей от сгоревшего комода в стенке колумбария одного из столичных кладбищ. На их детские шалости все смотрели сквозь пальцы, потому, что настоящими акулами бизнеса считались похоронные агенты, придумывающие самые изощренные способы обирать убитых горем родных и близких. Но самым удачным днем для всего персонала крематория считался день смерти братка-коммерсанта, ставшего жертвой криминальных войн, ведущихся на территории Москвы и области. Тут было все – и дорогой дубовый гроб из пенопласта и венок из голландских роз, который раздербанивали поштучно и перепродавали в магазин “Живая природа”, и список самых нелепых услуг, типа посмертной чистки зубов покойного “Блендамедом” и бритье бритвой “Жилет слалом” с освежением парфюмом от “Живанши”, а также траурный митинг с участием звезд российской эстрады и кино. “Облизанный” труп с модной укладкой “мокрым” способом и побритым затылком, обрядив в последний прикид от “Версаче” бережно укладывали в гроб, не забыв расстегнуть воротник шелковой рубашки, чтобы был виден неизбежный атрибут его прежней жизни – золотая цепь. Санитары отгибали лацканы пиджака, обнажая бриллиантовый циферблат его “Роллекса” и с высунутыми от старания языками надраивали до блеска кошачьих яиц лакированные ботинки. А после над склоненными во вселенском горе крепкими спинами его друганов и брателл, провожавших в последний путь реального пацана, звучали грозные аккорды из творчества Михаила Круга и столяр дядя Паша завинчивал крышку “эксклюзивного гроба” от “Hugo Boss” со значком мерседеса в левом нижнем углу. Покойный ехал на свидание с Богом под звон стаканов с шампанским.
     На одной из таких траурных церемоний я встретил свою первую любовь Таньку с черной вуалью на лице. Расплатой за занятие коммерческой деятельностью золотозубого амбала из бани послужили заложенные под его красным “Мерседесом” полтора килограмма тротила, и он упорхнул к вратам рая на “стрелку” с ангелами в кабине любимого автомобиля, оставив Таньку молодой, богатой вдовой. Жарко натопленные стены крематория зажгли наши погасшие чувства. И когда я вручал ей урну с бренными останками ее бывшего супруга, она нежно коснулась моей руки и шепнула семь заветных цифр своего нового телефона. Друзья ее мужа, типичные представители класса “которые долго не живут”, двинулись на похоронный банкет в “Метрополь”, на который были приглашены шестнадцать стриптизерш и начинающий певец Саша Айвазов, а Танька, неспеша внеся длинные ноги в черных траурных колготках, уселась в дорогой Джип. Из своего “кабинета”, грозно ругаясь, вылез Петька, матеря на чем попало родственников очередного покойника, попавшего под каток, за то, что они забыли принести фотографию с его первоначальным видом. “Вылеплю Вам образ Апполона Бельведерского, а Вам, дуракам, не понравится – будете потом скулить”, сказал он зло и плюнул себе под ноги.
     Приехав в Танькины восьми комнатные апартаменты на Котельнической набережной, через неделю я ощутил, что могу больше не ходить на работу. Через месяц Танька сообщила мне, что забеременела, и мы сыграли свадьбу в узком семейном кругу. Дорвавшись до ранее никогда не виданного виски и вспотев от обилия Танькиных подруг из модельного агентства, мой отец выступил с новой сольной программой. Зачислив себя в знатоки прекрасного, он сначала внимательным взглядом ощупывал пышные формы красавиц, а после приступил к решительным шагам, договорившись с блондинистой швеей-мотористкой Галей из Харькова о рандеву тет-а-тет в ванной комнате. Девица, облизывая пухлые губы, вселила в сердце отца море надежд. Испугавшись мести матери за супружескую неверность, он немыслимыми путями просочился в умывалку и в порыве ожидаемой страсти, сорвал с себя одежды. Услышав интимный стук, он распахнул дверь и заключил в жаркие объятия слепую бабушку Тани, взревевшую милицейской сиреной от проявления горячих чувств моего отца. Его бенефис не удался. Избитый маминым веником, он, плача, поделился своими невзгодами с мусорным ведром и пришел в состояние относительной вменяемости, когда начались тесные танцы. Широко расставленными руками он хотел обнять весь мир красивых баб, но в его захват снова попала слепая бабуля, на что Танькин отец вывел его в коридор и, обвинив в некрофилии, несколько раз ударил по морде. Отец, воспитанный на боевиках с Жаном Клодом Ван-Дамом, моментально встал в боевую стойку и с криком “КИЯ!” попытался ударить своего оппонента ногой. В это время дверь туалета распахнулась и отец, промахнувшись, влепил в нее. Дверь слетела с петель и похоронила под собой соседа дядю Сашу с третьего этажа. Отец, вцепившись в горло свата, повалил его на пол. В течение получаса они катались по обшарпанному линолеуму и имитировали что-то очень похожее на половой акт. После чего разведенные в разные углы ударами сковородки, долго перекидывались недружелюбными взглядами. Пока мы с Танькой целовались в засос под пьяные крики “Горько!”, в воспаленном мозгу отца созрела настоящая диверсия. В наш огромный свадебный торт он засунул привезенный мной из армии взрывпакет и, что-то напевая, водрузил его в центр праздничного стола. Взрыв размазал торт по всем участникам свадебного застолья, покрыв их лица густым слоем бисквитного крема. Увидев белую пену в глубоком декольте Галки, отец с размаху бросился с высунутым языком его вылизывать, но, споткнувшись, уткнулся между ног дико вопящей слепой бабули. Свет в театре погас. Оглохший от криков свадебного веселья, я вышел во двор и, прощаясь с своей старой жизнью, испытывая дикий подъем физических и моральных сил, за полчаса поджег несколько гаражей-ракушек. Вернувшись домой, я стоял и смотрел на балконе, как они догорают в ожидании розового рассвета нового дня.
     Танька оказалась заботливой матерью и за неделю в нашу квартиру перекочевал весь отдел  “Товаров для новорожденных” Центрального Детского мира. Готовясь стать хорошей матерью, она разрабатывала самые экстремальные способы рождения нашего первенца, начиная от банальных родов в воде, заканчивая родами на самолете, пролетающим по линии экватора. С утра натыкаясь о конструкторские находки дизайнеров детских колясок, я понял, что мне проще родить самому, чем терпеть издевательство человеческой мысли, выраженное в кровати-гамаке с электрическим подогревом матраса. Вместе с Танькой я посещал занятия шейпингом для беременных и курсы тяжелой атлетики для будущих мам. Заготавливая впрок эксклюзивное детское питание, мы забивали коробками огромное пространство нашей квартиры. Не зная пола нашего будущего ребенка, Танька заказывала в лучших домах моды Европы эксклюзивные пеленки и подгузники самых немыслимых цветов и оттенков. Я мрачно сходил с ума от перспектив будущего отцовства и был безумно рад, когда вдоволь позабавившаяся Танька спокойно легла в обычный роддом и без особого кипеша родила прелестного мальчугана трех с половиной килограммов при росте пятьдесят сантиметров. Сына мы назвали Порфилием, в честь какого-то там троюродного брата Танькиной слепой бабушки, до революции имевшего скобяную лавку.
     Гордый появлением внука, мой отец объявил Порфилия великим потомком династии колхозников-крестьян с Владимирской губернии и занялся составлением генеалогического дерева с весьма запутанными ветвями, назначив моего прадеда-сапожника незаконнорожденным сыном Графа Льва Толстого. Мать подарила связанные ею зеленые пинетки и много всякой всячины. Танька приступила к кормлению грудью этого вечно орущего существа. Занятая материнством, она слегка подзабыла обо мне, и я устроился на работу в “Агентство по кризисным ситуациям”.
     Моя мать, оказавшись потомком немцев с Поволжья, получила толстый конверт с письмом из Германии, в котором тонким бисерным почерком нотариуса на чисто немецком языке ей было предложено вступить в наследство какой-то престарелой двоюродной бездетной тетки из Баварии. Мамина тетенька оказалось весьма зажиточной особой и вскоре мама, наплевав на отца и работу в “Секс-шопе” и убыла на ПМЖ в Германию, став владелицей дорогого ресторана и пивоварни. Позабытый, позаброшенный всеми отец с горя немного попил, после чего, сдав нашу квартиру приезжим из Таджикистана за двести пятьдесят долларов, переехал к нам, преисполненный самых светлых дедовских чувств, присматривать за быстро растущим внуком. С собой он прихватил альбом из комсомольского прошлого и шерстяные трико с обвисшими коленками. Вначале мы с Танькой обрадовались неожиданной помощи, ведь пятимесячный Порфилий доставлял немало хлопот своими режущимися зубами и детскими болезнями. Но мы не знали, какой камень за пазухой принес в наш дом папаша. Приодетый в запасы одежды от первого Танькиного мужа, он целыми днями шатался по квартире с бутылкой виски в руках и, ссылаясь на радикулит и почечные колики, отказывался выносить коляску с Порфилием во двор. Позже, его, совершенно обнаглевшего, вместе с какой-то лахудрой самого затрапезного вида, мы застали в нашей спальне. Ковыряясь пальцем в носу, эта дурно пахнущая фея с площади трех вокзалов, пила дорогущий ликер из французского кофейного сервиза восемнадцатого века и, улыбаясь разомлевшему от любви отцу гнилозубой улыбкой. Пьяный отец, обвинив нас с Танькой в дискриминации, а мою мать в измене родине, поклялся впредь брать от женщин только любовь и, вцепившись в рваные колготки своей пассии, рыдая, просил не разлучать их. Закончилось все весьма прозаично – королеву выставили за дверь, а отца заперли на балконе, чтобы февральский морозец слегка расшевелил его мозги. Знакомый со вкусами моего родителя, я запретил ему приводить домой женщин и забрал ключи, сделав последнее китайское предупреждение. Долго ждать не пришлось. Однажды, накануне двадцать третьего февраля, к нам нагрянули оперативники из МУРа и задержали отца за связь с таджикской наркомафией. Таджики, которых приютил отец, оказались наркокурьерами, переправляющими героин из Средней Азии в Москву. На квартире отца было обнаружено пятьдесят килограммов  этого наркотика, а таджикам удалось скрыться. Отсидев месяц в СИЗО по подозрению в хранении и сбыте наркотиков (статья 224), он вернулся насмерть перепуганный зоновскими понятиями, согласно которым был обозначен барыгой и играл в “очко” на интерес. Мы тут же в двадцать четыре часа депортировали его по месту прописки. Танька занялась воспитанием сына, а я вышел на работу.
     “Агентство по кризисным ситуациям” оказалось двумя комнатами в тесной коммунальной квартире на Малой Дмитровке, в которых ютились наш генеральный директор с секретаршей-машинисткой, бухгалтер, охранник и пять экспертов, включая меня. Моя новая должность звучала весьма внушительно: “эксперт по кризисным ситуациям природного происхождения”, к которым относились пожары, потопы, наводнения, смерчи, а также метеоритный дождь. Согласно штатному расписанию, я должен был консультировать население, как вести себя в случае метеоритных осадков и прочей природной хери. Желающих знать как правильно построить подземное автономное убежище при извержении вулкана и “ураганный” погреб пока не находилось и я целый день играл в шахматы с Денисом, “экспертом по кризисным ситуациям в случае бытового травматизма”. Работал только один “эксперт” - по кризисным ситуациям при столкновении с насилием, постоянно осаждаемый толпой сексуально неудовлетворенных женщин, желающих узнать, как нужно себя вести и во что одеваться для того, чтобы привлечь внимание сексуального маньяка-насильника. Лишь однажды к нам приперся какой-то ненормальный старик, подвергнувшийся метеоритной атаке с Марса, и генеральный директор, взяв с него пятьсот баксов за консультацию, отправил ко мне. Дед выложил на стол куски щебенки, которыми, по его мнению, агрессивные марсиане обстреливают окна  дачи в его отсутствие. Требуя от меня провести их спектральный анализ на радиоактивность, он уселся напротив, нервно пощипывая седую бороду. В течение трех часов я пытался убедить деда, что щебенка не таит в себе опасности, а при помощи этих метеоритных бомбежек марсиане хотят вступить с ним в контакт. Этот урод не верил ни одному моему слову, рассказывая об агрессивной атмосфере планет Солнечной системы. И только тогда, когда я вручил этой долбаной жертве внеземных космических цивилизаций найденный в чулане старый велосипедный обод с торчащими в разные стороны спицами для защиты от пришельцев, он, поблагодарив меня, удалился. За средство защиты директор потребовал еще пятьсот долларов. Дед сходил домой и принес, запросив инструкцию-пользование этой последней разработкой космической промышленности. “Засунь ее в жопу!!!” - хотел заорать я, но, посмотрев на начальника, вежливо начал объяснять старому маразматику где и как надо устанавливать этот прибор. С прихода в агентство деда начался мой карьерный рост. Неожиданно нашлось очень много идиотов, подвергнувшихся нападению из космоса, и я завяз в консультациях, отправляя к эксперту по кризисным ситуациям при столкновении с насилием жертв сексуального насилия гуманоидов. В нашей приемной постоянно толпились люди, у которых пришельцы с Альфа Центавра похитили любимого кота Мурзика, зеленые человечки слили бензин из бака “412-го Москвича” и подвергли бета-излучению старую бабушку, которая страдает теперь неизлечимыми запорами. Всем им был нужен я, эксперт по кризисным ситуациям природного происхождения. Наслушавшись всякого бреда, я был приглашен на “1-ую всероссийскую конференцию уфологов”, где эти почтенные сумасшедшие люди одарили меня званием Академика уфологических наук и почетным членом своей лиги дебилов. Я стал нужен везде. Мотаясь по всей стране, я изучал Курскую магнитную аномалию, ловил лешего в алтайских лесах, консультировал охотников за паранормальными явлениями, рассматривал место посадки НЛО в Поволжье и искал следы гуманоидов в Нижнем Тагиле.
     Порфилию исполнилось полтора года и я решил вернуться в семью, к подзабытой в дальних командировках Таньке. Назад дороги в агентство не было и я решил сжечь все мосты. Дом на Малой Дмитровке был в аварийном состоянии и мне не стоило особого труда закинуть в окно агентства бутылку с бензином. Через десять минут карты звездного неба и мой уфологический диплом сгорели в одном огне вместе с новым компьютером секретарши. Напев директору сказку о том, что в пожаре сгорело все мое оборудование, без которого я не могу работать, я уволился из агентства по кризисным ситуациям ввиду его полного уничтожения огнем и вернулся к Таньке, заработав на людской глупости и веря в потусторонние силы, за год порядка тридцати тысяч долларов США. Наверное, я заслужил отпуск!!!
     Начался Новый, 1998 год. Мать прислала письмо с приглашением съездить в Германию. Танька поехать не могла и мне пришлось вытащить за уши из бытового пьянства отца и поехать вместе с ним на две недели погостить в Баварию. Бавария поразила меня своей “бюргерской чистотой”и я искренне радовался за помолодевшую и по-немецки подтянутую мать. За спиной постоянно слышался шепот бати о проклятом Гитлере, который не сумел победить СССР и не дал возможности нам так хорошо жить. По дороге назад, накачавшись шнапсом, отец при помощи игрушечного пистолета, приобретенного для маленького Порфилия, пытался захватить самолет и лететь на нем в Швейцарию просить политического убежища. Но и здесь он обосрался жидким поносом. Два крепких австрийца обезвредили его, связав брючным ремнем, а по прибытии сдали бойцам антитеррористического отряда ФСБ. Отец не отрицал своей связи с “Алькаидой” и Бен-Ладеном и, наконец, добился чего хотел – полной политической свободы за зарешеченными окнами дома скорби на железнодорожной станции Белые Столбы. Поболев там пару недель, он вовсю строчил нам с Танькой слезливые письма-просьбы с мольбами поскорее забрать его отсюда и клятвенными обещаниями бросить пить.
     Август 1998 года нанес сокрушительный удар по нашим долларовым сбережениям, хранившимся в одном из коммерческих банков столицы, и в ожидании реструктуризации долга, мы с Танькой, спровадив подросшего Порфилия в частный детский садик-пансионат, принялись за поиски работы. Танька за месяц сбросила пятнадцать килограммов и вернулась на подиум, я же пока находился в творческом поиске. В сентябре из дурдома вернулся отец, постриженный наголо, осунувшийся, с беспокойно бегающим взглядом, в заношенном ватнике, но полный решимости что-нибудь выпить. Жизнь продолжалась и я ждал своего счастливого часа, просматривая в газетах список имеющихся вакансий.
     В начале Нового 1999 года я встретил старшего прапорщика Сухоплюева. Горячо поприветствовав меня, он  с самым гордым видом вручил мне визитку : Сухоплюев – АО “Мудлан”.

Сухоплюев
Директор АО “МуДЛан”
(Муссоны Дальневосточного
Ландшафта)
тел. 555 336
факс 129-…

И рассказал, что прибыл в Москву “потеснить нефтяных бизнесменов столицы” и вести честный бизнес, продавая бензин и мазут по выгодным ценам. Сейчас Сухоплюев искал, кто продаст ему эту самую нефть, потому, что у него покупатель на эту нефть уже был. Мы сели в Макдональдсе и Сухоплюев достал, опасливо оглядываясь по сторонам, из внутреннего кармана красного пиджака бутылку водки, и, расплескав ее по картонным стаканчикам, убрал назад. Посасывая холодную водку с “Кока-Колой”, Сухоплюев рассказал о том, что произошло после моего отъезда из Забайкалья. Его жена родила двойню милых девчушек – Варвару и Василису. Старшего лейтенанта Пушенко за месяц до получения капитанского звания задрал, хрен знает откуда взявшийся, медведь. У Сухоплюева были свои взгляды на трагедию, которые он изложил командованию в письменном рапорте. Старшего лейтенанта Пушенко убил “снежный человек” - йети, о котором он, Сухоплюев, давно сообщил “наверх” с просьбой прислать для его поимки роту спецназа в район сопки Безымянная. Начальство, прочитав данное сочинение, вспомнило все “боевые заслуги” старшего прапорщика и уволило, не дав дослужить до пенсии по выслуге полтора месяца. После увольнения из армии прапорщик работал “челноком”. Пока его жена и Вовик ездили за шмотками в Китай, он сидел с дочерьми, а потом после их приезда продавал на рынке шерстяные рейтузы  и кожаные куртки, одевшись в три пары валенок и пять тулупов. По истечении некоторого времени он учредил АО“МуДЛан” и вместе с женой и Вовиком, оставив дочерей у товарища полковника с женой, которые давно знали о происхождении детей Сухоплюева и считали себя дедушкой и бабушкой Варвары и Василисы, прибыл в Москву с целью торговать нефтью. Сухоплюев спросил, нет ли у меня знакомых нефтяников, и, услышав отрицательный ответ, предложил мне идти работать в его фирму заместителем директора. Заручившись моим согласием, Сухоплюев похлопал меня по плечу и радостно сообщил, что “МуДЛанов” уже двое. Заняв у меня сто долларов на такси, мой новый шеф пропал и объявился через две недели, довольно потирая руки. Через одного своего знакомого “мичмана полярного флота”, торгующего картонной тарой для цемента, он вышел на продавца трех цистерн мазута диковатого чеченца Исмаила. Покупать нефть должны были лихие пацаны из Норильска. Сухоплюев с помпезностью обставил сделку, взяв у Исмаила мазут, а у Норильских деньги. Отсчитав мне двадцать пять тысяч долларов, он снова пропал, на этот раз уже навсегда вместе с тремя цистернами мазута. Взбешенный Исмаил, попинав мичмана-картонщика, зарядил его на сто тысяч долларов, и, как только тот рассчитался, он сразу сбежал к себе в горы, а мичман остался постоянным клиентом стоматолога. Парни из Норильска так нагрузили мадам Сухоплюеву и Вовика, что те отдали все деньги, заработанные на рейтузах и квартиру товарища полковника в центре Читы. Так Сухоплюев отомстил жене за супружескую неверность и жестокое обращение с ним. По слухам, он прибыл в 1999 году на земли Обетованные и, сделав обрезание, стал гражданином Израиля Сухоплюевским. Он вложил вывезенные из России триста тысяч долларов в израильскую экономику и открыл там букмекерскую контору “МуДЛан”, став весьма уважаемым гражданином Хайфы и владельцем шикарной яхты “Забайкалье”. Меня вся эта суета вокруг проделки Сухоплюева не коснулась, и я только порадовался, что у мечты старшего прапорщика выросли крылья и он стал богатым и свободным, а главное, счастливым. Наконец-то на карте мира нашлось такое место, где Сухоплюева оценили и поняли, воздав по заслугам его гению. И я совсем не удивлюсь, если на меня через несколько лет с портрета премьер-министра Израиля будет смотреть доброе лицо Сухоплюева. Шалом, дорогой мой боевой командир, старший прапорщик Сухоплюев!!! А я нашел работу в частном детективном агентстве.
     Порфилия забрала из садика вернувшаяся с Европейских показов модельера Мудашкина мама-Таня с новой силиконовой грудью. Трехлетний сынок за время пребывания в пансионате в совершенстве освоил несколько заковыристых оборотов речи из лексикона сторожа Харламова и с ходу послал трехбуквенным эпитетом пришедшего “занять денег навсегда” деда. Танька заливисто смеялась, прижимаясь ко мне выдающимся достижением зарубежных пластических хирургов, чувствуя быстрый рост моего полового либидо. Потрепанный жизнью дед, тупо уставившийся на подросшего без него внука, обратился с просьбой ассигновать ему шестьсот долларов США для поправки пошатнувшегося здоровья и лечения застарелого ревматизма на лечебных водах Пятигорского курорта. Но доехать до целебных источников ему было не суждено. Вскоре мы получили телеграмму из Центрального РОВД г. Астрахани, где папа был снят с поезда за аморальное поведение и сексуальное домогательство до всех женщин железнодорожного состава “Москва-Кисловодск”. Деньги, выданные мной на восстановление здоровья, он пропил за день пути в вагоне-ресторане, обожравшись водкой “Абсолют” и черной икрой до рвоты с поносом. Руководство РОВД обращалось с просьбой выслать деньги на билет для насильственной депортации папаши за пределы Астраханской области. Вслед за высланными мной деньгами вернулся отец, привезший нам в подарок чесотку из астраханского СИЗО и жирного копченого леща, завернутого в газету “Астраханский рабочий”. Танька, только увидев его на пороге, захлопнула перед его носом дверь, отказавшись оказать достойный прием почтенному Синдбаду-Мореходу. Назавтра состоялся мой первый рабочий день в детективном агентстве “Русский Эркюль Пуаро”.
     Директором агентства оказался контуженный в Гватемале майор КГБ, подозревающий всех. С маниакальным упорством он следил за своей крайне корявой женой, на убогие телеса которой мог польститься разве что проведший двенадцать лет в одиночном плавании подводник, и фиксировал каждый ее шаг  по однокомнатной квартире очень дорогой системой визуального видеонаблюдения фирмы “SONY”.  Если жена заходила в туалет и задерживалась там более пяти минут, в его квартиру откомандировывалась группа быстрого реагирования нашего агентства, причем проникновение вовнутрь происходило с крыши бывшим альпинистом Костей. Однажды жена скрылась в ванной и находилась там десять минут. Директор вызвал группу, и Костик, прицепив страховочный фол, стал спускаться вниз и, замерев на подоконнике, пытался открыть оконную раму. В это время жена директора покинула ванну и, увидев в окне мужика в маске и камуфляже, завизжав, упала в обморок. Костя, увидев ее с грязевой маской на лице, отпустил фол и сорвался вниз. Ему повезло – директор жил на втором этаже девятиэтажного дома. После этого майор расставил по всей квартире жучки и подключил прослушку телефонных разговоров своей супруги с такими же как она полными дурами. Возле подъезда всегда толкались двое из группы наружного наблюдения, готовые в любую минуту сопроводить супругу директора до продуктового магазина и обратно. Наш начальник, видя везде и во всем измену, постоянно опаздывал на работу. Боясь “хвостов”, он был вынужден делать бесконечные пересадки в метро и через каждые две станции выходить на улицу проверять – чисто ли за ним или нет? Если мы не наблюдали за его супругой, что случалось крайне редко, то иногда выполняли заказы клиентов по поиску должников и разоблачению неверных супругов. В помощниках у директора ходил бывший шифровальщик из ПВО, тоже весьма колоритный тип, балансирующий на грани безумия и нормальности, постоянно видящий в любом сообщении на свой пейджер скрытый зашифрованный смысл. Так в обычной строчке “Вася, купи хлеба”, он увидел попытку продажи женой за границу своих мемуаров и запер супругу дома, запретив вступать с кем-либо в контакт, а также отключил свет, газ и телефон. Таким образом, он посчитал, что отсек все каналы общения. В общем, руководство агентства состояло из двух параноиков, страдающих врожденной шизофренией, осложненной депрессивным психозом и развитой на этом фоне общей патологией.
     При приеме на работу, я заполнил столько анкет с идиотскими вопросами, что проверка на детекторе лжи оказалась детской игрой в города. После этого майор вручил мне удостоверение частного детектива и я получил свое первое задание. Надо было под руководством шифровальщика провести слежку с тайной фотосъёмкой за неким гражданином, задолжавшим группе людей некую сумму. Шифровальщик перед выполнением миссии провел вводный инструктаж. Достав из шкафа призматический артиллерийский бинокль и комплект накладной бороды с усами, он посокрушался о системе видеонаблюдения, задействованной в слежке за женой директора и извлек на свет божий старенький фотоаппарат - ”мыльницу”. Нацепив на бороду мочальную бороду, я должен был проникнуть в офис фирмы “Платон” и зафиксировать объект слежки, после чего, сев ему на хвост, сопровождать его повсюду, используя подручные средства маскировки. Шифровальщик будет меня страховать и прикрывать тылы, находясь всегда рядом и фотографируя каждый шаг клиента. Итак, мы начали. В самом начале произошел сбой нашей программы – с моей бородой охранники из “Платона” не пустили меня даже на порог своей фирмы, громко поржав по динамику спикерфона сквозь железную дверь. Проведя сам с собой совещание, шифровальщик решил ждать на улице. Внимательные охранники, увидев двух идиотов, три часа толкающихся в проходном дворе один из которых был с мачальной бородой, а у другого топорщились под носом усы из кроличьей шапки-ушанки, насторожились и, проявив сознательность, вызвали отряд СОБРа. Задержали нас молниеносно, изваляв шифровальщика в кошачьем дерьме и, направив в затылки автоматы, произвели досмотр. У меня в карманах ничего не оказалось и, получив пинка под зад, вместе со своей мочальной бородой, я был отпущен на все четыре стороны. С шифровальщиком дела обстояли сложнее, в его карманах обнаружили артиллерийский призматический бинокль с фотоаппаратом, из которого он, по словам “плутоновских” охранников вел съемку их здания. Один из офицеров СОБРа, бывший в командировке в Чечне, в зашифрованных записях шифровальщика признал секретный код чеченских сепаратистов. А ко всему прочему шифровальщик имел террористическую фамилию – Босаев. Бойцы СОБРа, не очень хорошо знакомые с грамматикой русского языка, хорошо попинав его, увезли к себе на допрос с целью выяснить, для чего шифровальщик собирался взорвать офис “Платона”. Миссия была провалена. Директор агентства, зацепив меня и альпиниста Костю, отправился вызволять из милицейского плена  уже “расколотого” шифровальщика, который выдавал во всю секретные коды Министерства Обороны. Отстранив нас, директор буром напер на опера, размахивая КГБшной ксивой. Тот, ловко вывернув ему руку, произвел болевой прием на излом, и бывший майор с нарушенной мимикой лица, зашедшейся в нервном тике, громко завыл и упал на колени. Подбежавший дежурный направил на нас ствол АКСУ и мы, не помня себя от страха, выбежали из отделения. Но далеко уйти нам не удалось. Подоспевший наряд завернул нам руки и заковал в наручники. Костя попробовал сопротивляться и получил прикладом в ухо. Нас бросили в “кутузку” до выяснения всех обстоятельств дела. Наш допрошенный с пристрастием директор оказался на самом деле бывшим старшим лейтенантом ВВС, не имеющим никакого отношения к КГБ, а его контузия объяснялась еще проще. В бытность своей службы на Дальнем Востоке, он вместе со своей женой ходил в тайгу за грибами и там провалился в медвежью берлогу. Рано улегшийся спать мишка не очень-то обрадовался визиту и слегка помял нашего директора. Выскочив из ямы с диким криком, он, ничего не видящий от страха, развив огромную скорость со всего размаху налетел на сосну, сильно приложившись к ней лбом. После этого у него в мозгах что-то перемкнуло и он был признан ВВК негодным к дальнейшей службе в армии. А удостоверение майора КГБ директор купил на Черкизовском рынке. В общем, за тысячу шестьсот долларов нам удалось уровнять все неровности и шероховатости между нашим агентством и МВД. 
     Директор зашил в желтом плаще жены детектор движения, который показывал на мониторе компьютера расположение объекта в мировой системе координат, и увлеченно наблюдал за ее передвижением, слегка успокоившись после инцидента с “Плутоном”. Однажды он собрал весь персонал агентства, сняв его со слежки за женой, и важным голосом сообщил об операции “Мышеловка”. Жена одного банкира с фамилией очень близкой с домом Правительства на Набережной, обратилась к нашему детективному агентству с просьбой найти ту, с кем изменяет ей муж. Шифровальщик стенографировал речь директора по китайской системе тайнописи Чи-Цза. Мы должны были выследить банкира и предоставить его жене фотографии-доказательства супружеской неверности. Операция была объявлена строго засекреченной и шифровальщик сожрал свои записи, уничтожив все улики. Шеф разделил нас на группы и я оказался в одной команде с Костей и шифровальщиком. Банкир был молод и горяч, и мы решили отследить его в одном из ночных клубов, где он частенько бывал. Субботняя ночь зажигала неоном сотни московских увеселительных заведений. Костя узнал, что банкир проводит свой досуг в клубе с названием одного из африканских земноводных и мы, приняв вид богемных тусовщиков, направили туда свои стопы. Пятидесятилетний шифровальщик, слабо знакомый с особенностями клубной тусовки, вырядился следующим образом: белые слаксы, желтая рубашка с зеленой бабочкой и ярко красный джемпер, взятый у дочери напрокат. За всю свою жизнь ему только однажды удалось побывать на вечере танцев и классической музыки в 1968 году в ДК мясокомбината города Рязани, где он учился в училище связи. Поход закончился трагически - молодого курсанта военного училища избили ухажеры одной девушки, которую он осмелился пригласить на вальс. Оглушенный децибелами современной технокультуры, он по совету слегка подвыпившего Кости, выпил триста грамм водки с нектаром гуавы и плавно влился в колышущуюся в неоновом свете толпу. Пока мы с Костей оценивали  подергивающиеся в танце достоинства молодых девушек с длинными ногами, обернутыми кусками материи, шифровальщик приступил к сбору информации. Смелой походкой он подошел к барной стойке и, прикинувшись своим в доску , положил руку на плечо молодому крепкому пареньку с набриолиненными волосами и стал о чем-то нашептывать ему на ухо. Через несколько минут шифровальщик и парень направились для обмена информацией в туалет. Общения не получилось и шифровальщика чуть не склонили к половому акту набриолиненный гей со своими дружками. Защищая свою ориентацию, он отбивался как бесстрашный лев, и, со спущенными штанами вырвался наружу. Охранники, признав в нем “старого педика”, выкинули его на улицу, где мы с Костей обнаружили его пинающим фонарный столб и проклинающим банкира, сексуальную революцию и частный сыск. На утро шифровальщик отправился к директору и доложил, что наш банкир – гомосексуалист и посещает клуб, где собираются богатые геи. Директор, подергивая головой, спросил, почему богатые геи. Шифровальщик рассказал ему о посягательствах на его мужскую честь и о водке с гуавой ценой в триста рублей. Шеф спросил, заглянув в папку с делом, как называется клуб и тот ответил, отчего голова босса перестала дергаться, зато стали залипать глаза. Оказалось, Костя перепутал название земноводного и мы зарулили не туда. Банкира решено было брать на подсадную приманку – завербованную проститутку. Вручив шифровальщику пятьсот рублей, шеф отправил его на поиски продажной жрицы любви. Сэкономив двести рублей, он привел потасканную бабенку с дряблыми телесами и украинским акцентом, которая едва ли могла покорить молодого энергичного банкира. Гневно глядя на шифровальщика, шеф приказал выпроводить эту кралю, но она ни с того ни с сего стала раздеваться, пытаясь исполнить стриптиз. В это время распахнулась дверь и вошла жена директора. На следующий день вслед за уехавшей к маме в Челябинск женой была снята слежка с квартиры, а босс попытался застрелиться из газового пистолета, навоняв просроченным газовым патроном. Банкир упрямо не хотел идти в наши цепкие руки. За дело взялся наш директор, выйдя из недельного запоя. Определив весь личный состав агентства профнепригодным, он вместе с шифровальщиком вышел на тропу войны. Перечитав Чейза, они продумали блестящий ход. Купив за пятьсот долларов старый “Москвич”, они преследовали в течение недели бронированный “Кадилак” банкира, в который в один прекрасный день забралась высокая голубоглазая блондинка. Решено было действовать. Шеф вдавил педаль газа в пол и ударил в черный борт “Кадиллака”. Шифровальщик с камерой выскочил наружу и приготовился снимать банкира с любовницей. Дверь лимузина распахнулась и на свет появился известный бандитский авторитет с Таганки – Вася Сивый. Наши шпионы врубились не в тот автомобиль. Вывезенные в леса подмосковного Пушкина в багажнике черного “БМВ” по неровной дороге и вдоволь покатавшись на фаркопе, они оба отписали гражданам бандитам все свое движимое и недвижимое имущество. После этого, раздев до трусов, братки  оставили директора и шифровальщика на пятидесятом километре Ярославского шоссе. На следующий день агентство закрылось. Костя стал любовником жены банкира с известной фамилией, а наш сын Порфилий, наряженный зайчиком, спалил в детском саду свою первую в жизни елку. А вечно пьяный Президент Борис ушел в отставку, объявив своим приемником разведчика Путина.

*   *   *   

     Неожиданно в нашей жизни снова появился мой отец. Допившись до того, что соседи перестали ему наливать из-за постоянных приступов пьяного кретинизма, он перенес свои пьянки в другой микрорайон, где быстро сошелся с местной бухающей тусовкой. Там же он познакомился с двумя бритыми гражданами в кимоно цвета детской неожиданности, представляющими космического бога Харай-Бараяма на земле. Выдав отцу пузырь водяры, они нагрузили его своей литературой и проповедями о том, что Харай-Бараяма за отказ от непостоянного предлагает вечно-пьяную нирвану. Проникнувшись водкой и  идеями Харай-Бараямства, отец разрешил своим двум новым братьям разместить у нас дома церковь. Каждый день эти два полупидора в полукедах вводили отца в состояние алкогольного транса, накачивая до опупения водярой и через неделю он уже был готов своим братьям по Харай-Бараямству отписать квартиру со всем имуществом. Когда я приехал домой, отец, сидя на диване в колпаке с серебряными звездами, завывал диким голосом, распевая псалмы своему новому Богу и обнимал литровку “Смирновки” двумя руками. С трудом вместе с участковым и нарядом милиции нам удалось выпереть из квартиры двух лысых козлов, владеющих приемами космической борьбы Да-Кок.  Хорошо еще, что у этих почитателей “Звездный войн” не оказалось бластеров, гиперболоидов и лазерных мечей джидаев. Немного подумав, Танька согласилась принять у нас отца после его месячного нахождения в реабилитационном центре жертв тоталитарных сект. Там он довольно тесно сошелся с кришнаитами и казахом из “Аумсенрике”, а позже с позором был выставлен за пьянство на улицу, просветленный, но не бросивший пить. В квартиру отца переехала старая Танькина бабушка со своим третьим мужем, глухим на оба уха бывшим известным балалаичником и членом союза композиторов СССР. Глухой пердун и слепая старая грымза провели свой “медовый” месяц в моем родовом гнезде, возлежав на супружеском ложе моих родителей. На тумбочке стоял стакан, в котором клацали две пары вставных челюстей, а счастливые влюбленные умиленно шамкали беззубыми ртами. Жизнь продолжалась.
     Танька умотала на очередные показы в Барселону, а мой слегка бросивший пить отец решил сводить Порфилия в Большой театр. Темой их культурной программы была избрана опера “Тоска”. Получив от меня триста долларов на проведение культурного мероприятия, старый и малый убыли. Театр поразил их обоих: Порфилия биноклем и оркестровой ямой, а отца количеством спиртного в огромном буфете и обилием женщин с декольтированными платьями. С трудом досидев до антракта рядом с женщиной с алмазными сережками в мини-юбке, отец схватил Порфилия и рванул к батарее бутылок. За пятнадцать минут антракта он полностью опроверг теорию Дарвина, доказав, что человек от коньяка с текилой может эволюционировать в жидкий кал. Икая и наступая на ноги зачарованных пением оперных звезд мировой величины зрителей, отец плавно вплыл в ложу на балконе, поддерживаемый Порфилием с пирожком в руках. Громко рыгнув, он многократно извинился и сел мимо стула. Попытавшись сказать пару нестройных комплиментов даме в мини-юбке, отец выдал себя за тенора Пласидо Доминго и продемонстрировал свои вокальные способности. Порфилий от страха сжал пирожок двумя руками и струя яблочного повидла оросила зрителей нижнего яруса. Отец, громко икая, заизвинялся и попытался поцеловать руки всем дамам, но промахнулся и чмокнул в щеку пухленького толстячка, который засмущался и его дряблые щечки покрылись румянцем стыда. После этого папа захотел узнать, кого из людей поразило повидло из пирожка Порфилия, и перегнулся через поручни балкона. И тут все поплыло перед глазами отца – он забыл о своей боязни высоты и содержимое его желудка полилось вслед за повидлом. Охрана вывела их обоих: зеленого отца и дико орущего Порфилия. После чего старый, танцуя и падая, поймал такси, а малый в отличие от него, сумел объяснить, где они живут дяде водителю. После культурной акции Порфилий довольно внятно изложил мне план сожжения большого театра вместе с дедом заодно, за то, что ему не дали доесть пирожок. Порадовавшись смекалке своего сына, я поспешил подыскать ему новый детский сад, предупредив о пиротехнических особенностях моего сына воспитателей. Отцу я купил горящую путевку на месяц в Кению, свято веря, что при посещении национального парка дикой природы какой-нибудь глупый и голодный лев не побрезгует его напрочь проспиртованной печенью и ливером. Избавившись от всех, я приступил к поиску работы, надеясь, что на этот раз мне повезет.
     Через неделю, включив телевизор, я увидел в выпуске новостей сюжет о том, как одного русского в кенийском заповеднике затоптал носорог, и облегченно вздохнул. Меня нашла работа в пиццерии. Облаченный в желтую майку и идиотскую бейсболку, я звонил в двери офисов и, улыбаясь, вручал коробки с итальянскими достижениями “фаст фуда”. Но счастье доставщика пиццы продолжалось недолго. Однажды я был покусан и избит представителем казанской ОПГ за то, что доставил ему пиццу “веронью с ветчиной”. Вначале этот наследник империи Чингисхана сожрал четыре коробки этой пиццы, и только потом поинтересовался, что такое ветчина. Обвинив меня в заговоре против мусульманского мира, он превратил мое лицо в пиццу с гавайскими баклажанами и выпер на улицу, одев мне на голову гипсовую урну-плевательницу. Провалявшись неделю в кровати, я от нечего делать соорудил самодельное взрывное устройство и доставил его в коробке из-под пиццы продолжателю мусульманских традиций. Узнав, что в пицце нет свинины, он констатировал, что я поумнел и дал мне двадцать долларов чаевых. Взрыв превратил офис гражданина татарина в белорусскую деревеньку Хатынь, а его самого в обугленный кусок человеческого мяса с салом с застывшим в крике ртом и округленными от ужаса глазами. Огонь слизал его прическу на пробор и брови, а также, по словам очевидцев, опалил лобковую растительность. Пицца называлась “Карнавале Фиеста”.
     А в это время, одержав сокрушительную победу над здравым смыслом, из африканского турне явился отец. Облаченный в пробковый шлем африканских колонизаторов, он пришкондыбал домой черный, как негр, опаленный зноем южноафриканской саванны с мартышкой для Порфилия. Проклятый носорог промахнулся!!! Отбившись от основной группы туристов, папа, нахлобученный пассатами и пальмовой водкой , решил освежиться в мутном озерце, но едва не был укушен крокодилом-кайманом и от испуга затерялся в тростниковых зарослях, где судьба уготовила ему встречу с этим злобным толстокожим. Слабо знакомый с африканской фауной, отец принял носорога за какое-то только одному ему известное животное и попытался пнуть ногой, за что по счастливой случайности едва был не насажен жопой на огромный рог, торчащий между глаз. После,  спасаясь бегством, он окончательно заблудился и забрел в какую-то пустыню, где его, с высунутым от засухи языком, подобрали бродячие аборигены из племени “калахари”. Потусовавшись с ними несколько дней, отец научился есть ящериц и пить их туземную брагу “баруци”. После чего, уставшие от папаши негры, вернули его назад из дикой природы в цивилизацию. И вот папаша был дома. Мартышку пришлось отдать в кружок зоологов, потому, что за время пути назад отец научил ее пить водку и опохмелившаяся макака громила Танькину посуду и устраивала пьяные дебоши. С утра, требуя опохмелиться, она завывала диким голосом, от чего волосы на моей голове вставали дыбом. Отец объявил, что нашел себя и устроился рабочим в зоопарк, где кормил львов сырым мясом  и грузил лопатой фекалии слонов на тачку. Однажды он принес Порфилию с работы парочку малазийских тараканов и те, сбежав от не интересующегося природой сына, размножились и со скоростью бурбонной чумы распространились по нижним этажам. Через неделю в одном общеобразовательном журнале появилась статья с цветными фотографиями наших тараканов, объявленных мутантами, которые к 2016 году должны были заполонить все московские квартиры. А счастливый папа решил попугать Танькину бабушку и ее мужа небольшой змейкой с глазами-бусинками. Напросившись к ним на чай, он выпустил это милое пресмыкающееся, оказавшееся черной мамбой, на кухне... За жизнь почетного балалаечника России боролось несколько светил эпидемиологии и вирусологии, а также несколько бригад реанимации. Слепая бабка приняла змею за рваный шнурок и спустила ее в унитаз, куда пришел исправить свои естественные надобности ее супруг. Обиженная таким обращением мамба, вцепилась в старческую костлявую задницу. Вернувшаяся в экстренном порядке Танька устроила всем “бенц”, вернув бабку и ее парализованного супруга в родительские пенаты, а отца на освободившуюся жилплощадь, вместе с двадцатью десятками малазийских тараканов и трехлитровой банкой с пираньями. Мне Танька в ультимативной форме предложила срочно найти работу и вплотную заняться воспитанием пошедшего по моим стопам сына, который с такими же как и он подонками-”юнатами” натер дедсадовскому коту Ваське яйца солидолом и привязал к хвосту горящую паклю. Обезумевшее от боли животное огненным смерчем прошлось по кабинету заведующей и уничтожило новогодний костюм Деда Мороза с бородой из ваты и ведомости на выдачу молока. В этот же вечер, выпоротый дедовским ремнем, Порфилий, завывал на все голоса, а мама Таня, посмотрев как я выполняю свой отцовский долг, кивком головы пригласила меня в спальню. На поиски работы она дала мне десять дней.
     Переворошив все свои навыки и умения, я окончательно убедился, что с поиском работы у меня будут проблемы. Руководствуясь пословицей, что “дураков работа любит”, я отказывался пополнить ряды землекопов и каменщиков, а директора ОА и ОО не спешили мне предложить должность в совете директоров. Критически осмотрев свое тщедушное, далекое от атлетического сложения, тело, я пощупал свой чахлый бицепс и понял, что охранником в модном стриптиз-баре мне не быть. И устроился сторожем в дачный кооператив “Рассвет” в тридцати километрах от Москвы по Минскому направлению. Моим напарником по защите дач от расхитителей частной собственности был назначен семидесятилетний полковник ВДВ дядя Вася. Обрадовавшись моему появлению, он целых три часа водил меня по территории дачного кооператива и показывал установленные им мины-ловушки разных модификаций и секретные фортификационные сооружения в виде ям, подкопов, засек и противотанковых ежей, которые мешали, по его мнению, проникновению на охраняемый им объект техники и живой силы противника. Вдоволь намесившись мартовской грязи нечерноземья, он выдал мне камуфлированный бушлат и предложил сгонять в сельмаг за портвешком. Жил дядя Вася в собственноручно выкопанном блиндаже с автономным освещением в виде керосиновой лампы и запасом питания на двенадцать боевых дней. Таким образом, в течение почти двух недель он мог не выходить из своей Брестской крепости в случае блокады или аналогичного по времени запоя. Выпив и покраснев носом, полковник Василий разоткровенничался и показал мне гранатомет РПГ-7, автомат АК-74, цинк с патронами, которые он оставил у себя на память о службе в бригаде Чучковского спецназа, и сообщил, что за семь лет дежурства он только раз произвел задержание бомжа, ворующего банки с закрутками в погребах дачного кооператива и хотел его было расстрелять, но по-пьяни забыл, где спрятал автомат, и отпустил бомжа со словами, что он его запомнил. С тех пор стало тихо и бомжи обходили дачи стороной, так как знали, что в сторожах там числится контуженный полковник с гранатометом. Иногда, скучавший по войне дядя Вася, испив в тоскливые зимние вечера облепиховой браги, расстреливал короткими очередями из автомата ворон и после пряча огонь сигареты в кулаке, с гранатометом наперевес, ждал появления вероятного противника в окопе. Но шли годы, и врага не было, дядя Вася спивался и, лишенный из-за постоянного участия во всех каких только можно вооруженных конфликтах в мире, семьи, мечтал передать кому-нибудь искусство ведения войны, которым он владел в совершенстве. А пока до моего прибытия дядя коротал дни и ночи в компании черного кота Комбата, которого случайно забыли приезжающие на лето дачники. Дядя Вася подобрал и обогрел пищащий комок и теперь подросший огромный котяра, вскормленный свежемороженым хеком и тушенкой, всегда и везде сопровождал сторожа. С первого дня дядя Вася стал передавать мне свои, накопленные за годы грозных баталий, знания. Через две недели я мог изготавливать в домашних условиях динамит и бездымный порох из подручных средств и самостоятельно монтировал фугас направленного действия.
     На майские праздники на дачу приехали отдыхать на пяти черных джипах какие-то люди и в пьяном кураже размазали в колее кота Комбата. Дядя Вася попытался урезонить их, но те, поглумившись, послали подальше надоедливого старика, подкрепив свои пожелания ударом в ухо. Дядя Вася достал гранатомет и разрядил его в один из джипов, после чего плюющиеся от злости братки, похватав помповые ружья, разбрелись по дачному кооперативу с целью прикончить строптивого пенсионера. Бывший десантник мастерски наводил этих  “охотников за стариканом” на свои ловушки и с разных концов “Рассвета” раздавались душераздирающие крики покалеченных пацанов, наткнувшихся на доски с гвоздями, вошедшими в ступни и ямы, которые ломали ноги. Прозвучали выстрелы и дядя Вася, укрепившись за накатом блиндажа, передал мне свой военный билет, три ордена “Красной Звезды”, медаль “За отвагу”, завернутые в холщевую тряпицу и, щелкнув затвором, приказал отходить, сообщив, что вызывает огонь на себя. Дачи потрясли первые взрывы мин-растяжек. Рассвирепевшие пацаны обстреливали блиндаж дяди Васи. Я ползком добрался до вырытого дядей Васей рва и со стучащими от страха зубами, скатился вниз в овраг, прижимая к груди пакет с орденами. Застрекотали автоматные очереди, вечернюю тишину рвали огненными вспышками разрывы самодельных фугасов. Полковник ВДВ живым сдаваться не собирался.
     Через некоторое время из какой-то криминальной программы я узнал, что расстроенный смертью кота, пенсионер в одиночку расстрелял почти в полном составе Тамбовское преступное сообщество и был приговорен гуманным российским судом к пожизненному заключению. Конкуренты тамбовских  скинулись и наняли пенсионеру лучшего в Москве адвоката, и вскоре старика освободили из-под стражи, заменив пожизненное на два года условно. Благодарные братки купили дяде Васе четырехэтажный коттедж, в который он поселился с двенадцатью черными Комбатами. В одной из двадцати комнат он устроил музей славы ВДВ, куда пацаны натащили разных экспонатов, а во дворе вырыл блиндаж, где любил коротать долгие зимние вечера. Больше с дядей Васей я не встречался, но полученные от него навыки минно-подрывного дела пригодились мне на всю оставшуюся жизнь. Танька, увидев, что между мной и работой никогда не будет полного консенсуса, созвонилась с оставшимися в живых корешами своего мужа, которые уйдя в отставку из криминального бизнеса, стали владельцами молочных заводов и картонно-рубероидных фабрик, с просьбой помочь в трудоустройстве своего непутевого мужа. Через два дня я сидел в кресле инженера по технике безопасности какого-то прянико-бараночного комбината. Принявший меня на работу гражданин с сабельным шрамом во все лицо и отстрелянной мочкой правого уха, дружественно положил мне руку на плечо и сообщил, что единственной причиной, по которой он меня уволит, будет моя смерть. Стоило мне начать изучать производственные процессы, как я сразу разочаровался. Узнав, что в цехах льют “паленую” водку, из чернил и воды изготавливают тосол и тормозную жидкость, из дерматина шьют кожаные куртки, а на просроченных лекарствах пробивают дату изготовления  и продают заново по аптекам. В общем, здесь делали все. Кроме баранок. В подвале пять узбеков в противогазах фасовали по вакуумным упаковкам лет десять назад протухшую осетрину, а их жены пропускали рыбьи кишки через мясорубку и, добавив в них рыбий жир и черный краситель, творили “настоящую” черную икру. На огромной территории комбината перебивали номера на движках ворованных тачек и тут же при помощи обычного пылесоса красили их во все цвета солнечного спектра. В заброшенном ангаре среди груд ненужного металлолома хранились залежи тротила и гексогена, которые раз в неделю водитель Борян с тремя отрубленными пальцами, развозил по клиентам как баранки, имея на них соответствующие товарно- транспортные накладные. За несколько лет успешной торговли баранками, директор купил дома на Майами и Лондоне, и устроил своего сына с легким налетом дебильности на лице учиться в престижный итонский колледже. Получив от жизни все, что только можно, босс боялся все это “что только можно” потерять и, став законопослушным гражданином-христианином, он спонсировал дом отдыха ветеранов МВД, и на свои деньги строил несколько церквей, помогая в восстановлении памятников православной культуры, наивно полагая, что Бог и милиция защитит его от наездов конкурирующих организаций. Пока господин Бог спокойно взирал на все его проделки, а сытые ветераны МВД в отдельных палатах с телевизорами гарантировали беззаботное существование. Но бесы, в виде киллера с ТТ в черной маске, всегда маячили за спиной директора, не привыкшего что-то менять в своей жизни. Вдоволь нагулявшись на похоронах своих друганов, кореш Танькиного первого мужа не сумел понять главной истины русского бизнеса – пускай баранки продавать не так выгодно, но по крайней мере безопасно для жизни.
Все мои служебные обязанности сводились к обязательному шестичасовому безвылазному сидению в кабинете вместе с охранником Толяном с ПМ за пазухой за шестьсот долларов в месяц. Иногда приносили какие-то малопонятные документы, на которые я ставил печать, смачно на нее дыхнув. С каждым днем, все больше тупея, я смотрел в окно на мирно курящих возле тротилово-гексогеновых залежей быков с автоматами на плечах и молил Бога, чтобы все это взорвалось к чертям собачьим, избавив меня от приближающегося геморроя. Так продолжалось несколько месяцев, пока изрядно наезжающий босс в один солнечный августовский день, не допив на очередных поминках, не устроил мне разнос за курящих возле ВВ быков. Он направился вместе с охраной к ним, а я, высунувшись в окно, заорал этим идиотам, чтобы они бросили курить. Не знаю, как так вышло, но брошенный окурок, пролетев по сложной причудливой траектории, залетел в окно ангара. Те, кто не видел взрыва Чернобыльской АЭС, не сумеют меня понять. Мощный взрыв стер с лица земли директора с охраной, быков с автоматами, не пожалев даже узбеков с рыбой и женами и  превратил комбинат в кирпичные руины и обугленные перекрытия. По иронии судьбы уцелело всего одно здание и два человека – я и охранник Толян с ПМ и подмоченными от неожиданности штанами. Дружбаны директора списали взрыв комбината на происки врагов и устроили ряд кровавых разборок, в ходе которых кого-то убили, взорвали, сожгли и т.д., и т.п. Немного покуролесив, они успокоились и избрали подмоченного Толяна своим вождем, дав ему погоняло “Непробиваемый”. Перепуганная Танька посадила меня дома, вполне искренне посчитав, что если я не буду работать, так будет лучше как для окружающих, так и для меня самого, полностью переложив на меня процесс воспитания во всю поджигающего почтовые ящики с газетами и мусорные баки  Порфилия.
Первого сентября с бодуна приперся отец и заявил, что Порфилия надо отдать в школу, потому что его внук является вундеркиндом и акселератом. С его пропахших перегаром слов я понял, что на одном из дворовых консилиумов алкашей он познакомился с директором школы по какой-то заумной китайской методике и тот за триста долларов согласился принять Порфилия в свои единственные ученики. Школа при ближайшем рассмотрении оказалась однокомнатной квартирой с полным отсутствием мебели, портретом Мао Цзедуна и запахом подгоревшей манной каши, а сам духовный гуру, старым папиным корешем по психушке. Послав этого гребанного “сенсея” вместе с папашей подальше, я повел Порфилия в зоопарк, где мы несколько часов подряд с одинаковым упоением наблюдали брачные игрища африканских кабанчиков и ели эскимо. Не по возрасту умный Порфилий сообщил мне, что кабанчики делают это не так ловко, как два дяди и одна тетя-негритянка из фильма “Горячий Хот-Дог”, из чего я понял, что мой сын вырос в совершенно другое время и при других моральных ценностях. От обиды за мое советское прошлое где-то на окраинах Москвы, я сжег ларек “Союзпечати” и только тогда, когда приехали пожарные, понял, насколько бренен и шаток наш материальный мир. Я вновь отвел Порфилия в детский сад и устроился продавать подержанные иномарки в один из автомобильных салонов. До конца первого года двадцать первого века оставалось три месяца.
Директором салона оказался измученный пониманием своей собственной ненужности и запущенным венерическим заболеванием мужчина импозантной внешности со странным для его формы носа именем Аркадий. Целый день, придавленный чувством того, что его ничто не радует, он изучал носки своих замшевых ботинок и расцветал только при появлении клиентов кучеряво-пышным георгином, щебеча им курским соловьем при впаривании последних достижений автопромышленности конца прошлого века. Когда он ничего не продавал, то разговаривал с женой, с которой развелся два года назад. Выставив из дома жену с малолетним ребенком по совету находящейся в последней стадии маразма бабушки, он посчитал себя свободным мужчиной. Но пожив в гордом одиночестве из-за патологической скупости полгода, понял, что его половая жизнь накрылась медным тазом. Забив на эту самую жизнь, он вспомнил, что он хороший отец, исправно платящий алименты и очень удивился, что ребенок за эти годы редко видевшийся с ним по причине тотальной занятости самого Аркадия, называет папой второго маминого мужа. Поняв, что просрал жену и ребенка, Аркадий решил достигнуть материальных благ, но и тут потерпел полное фиаско. Очень умный Аркадий оказался никому не нужен. Разделив весь мир на плохих и себя хорошего, он решил начать все заново, и для начала поменял фамилию и место работы, перейдя из одного салона в другой. С женой он решил серьезно поговорить, нелепо посчитав, что как только он позовет, она к нему вернется, но из чувства собственной гордости затянул этот разговор. Жена поговорила с ним первой и господа судебные приставы, признав Аркадия укрывателем доходов и злостным алиментонеплатильщиком, арестовали все его имущество и он, в трагическом ореоле мученика переехал к живущей вопреки здравому смыслу бабуле. Ко всему прочему, Аркадий случайно заразился венерическим заболеванием от единственной после жены женщины и тайно страдал, погрязнув в пороке онанизма и ощутив себя в тридцать лет чужим на этом празднике жизни.
На работе Аркадий представлял из себя новый вид руководителя, который, стремясь побольше заработать, совмещал сразу несколько должностей. В результате я был оформлен продавцом-консультантом, но Аркадий сам продавал каждую машину, а на меня возлагалась миссия по мытью полов и протиранию суконкой стекол продаваемых машин. Менеджер по продажам Лиля накачивала колеса, оформляла документы и бегала Аркадию за сигаретами и кофе. Вообще мы втроем неплохо справлялись с обязанностями положенного штата из двадцати человек. В отсутствие клиентов  к концу рабочего дня Аркадий морально умирал и с выражением лица безысходного меланхолика ехал домой к бабушке поесть борща и прослушать содержание всех сериалов, которые она просмотрела за день по двадцати шести каналам спутникового телевидения на турецком языке. День, когда не было продано ни одной машины, Аркадий считал напрасными.
Однажды  ко мне на работу заехала Танька, и Аркадий, придавленный ее достоинствами и черным джипом, впал в состояние параноидальной депрессии, а узнав, где мы с Танькой живем, вошел в полный коматоз. Вечером, пригласив меня в зачуханный бар, напившийся от лютой зависти Аркадий, излил мне душу в диком танце на барной стойке. Он долго скулил о материальном, которое гнобит его духовное и лил слезы мне на грудь. Переполненный желанием помочь Аркадию, я сжег его новый “Опель”. На утро я узнал, что Аркадий, увидев свой обугленный автомобиль, в котором сгорела заначка в пять тысяч долларов на часы “Брайтлинг” и галстук от “Хуго Босс”, был увезен каретой скорой психиатрической помощи и сейчас впаривает психам в одном из подмосковных дурдомов подержанные автомобили.
Я стал директором салона. Примерно в это же время мой отец решил заново жениться. Судьба столкнула его с будущей супругой на рынке, когда он покупал триста граммов кильки у ядреной бабищи Клавы из Нижневартовска. Измученный похмельем, он уставился на ее монументальный бюст и сразу сделал предложение. Клава, узнав, что отец является счастливым обладателем отдельной московской квартиры, моментально согласилась. На свадьбу приехали два ее взрослых сына девятнадцати и двадцати лет и Клавин старый отец, за всю свою долгую жизнь посидевший во всех исправительных учреждениях бывшего Советского Союза. Торжество по традиции справляли дома. Немного пьяный по случаю своего бракосочетания отец вожделенным взглядом пожирал свою супругу и выдавал витиеватые тосты из справочника “Застольного тамады”. Дойдя до половины справочника, он начал забывать по какому поводу здесь все собрались и, радостно вопя, обежал вокруг стола с мужем слепой Танькиной бабушки в инвалидной коляске, приняв его за малолетнего внука Порфилия. Порфилий тем временем, выпив два бокала шампанского, развлекался под столом тем, что заглядывал под юбки подругам мамы Тани, а когда отец уселся за стол, набегавшись с инвалидной коляской, он привязал шнурки деда к ножкам стульев. Отец, поднявшийся провозгласить очередной тост, под ехидный смех Порфилия, завалился на стол, сдернув с него скатерть с закуской и выпивкой. Разошедшись от водки с пивом, слепая бабушка вышла танцевать и оттоптала всем ноги, кружась в свирепом одиноком вальсе, а после закатилась под стол к Порфилию, где малой здорово поглумился над ней, при помощи гуашевой краски и пластилина придав ее лицу законченный образ Мерилина Менсона. Отец одолел домогательствами полупьяную Гальку, понравившуюся ему еще со времен моей свадьбы, и она из жалости разрешила моему отцу в темной кладовке обслюнявить провисшую за годы грудь. Избежать драки наших с Танькой отцов удалось, потому, что Танькиного папашу отмудохали два папиных новых сына за то, что он, поздравляя свою новую сваху, нечаянно запустил обе руки в ее авоськоподобный лифчик. В таком контексте веселье продолжалось. Отец, забравшись на стол, пытался декламировать шекспировскую “Ромео и Джульетту”, но широко размахивая руками, сбил люстру. Бенгальским огнем вспыхнули искры КЗ и над комнатой опустился полный мрак. Из кухни потянуло пожарищем мусорных баков – это оставленный без присмотра Порфилий поджег переполненное мусорное ведро. Так началась новая супружеская жизнь моего отца.
Клавины сыновья и их дед со своими отмычками и заточками, стали жить вместе с матерью в одной комнате, отца вместе с раскладушкой выставили в коридор, а вторую комнату Клава сдала шести вьетнамцам с Черкизовского рынка под швейную мастерскую из чисто коммерческих соображений. Папа с новой семьей шагнул в двадцать первый век. Пока я продавал подержанные иномарки, мой отец на почве бытового алкоголизма плотно сошелся с Клавкиным отцом и сыновьями, и этот криминальный квартет задумал ограбление сберкассы за углом. По счастливой случайности старый урка и его подельщики не смогли достать оружия и пошли на дело, вооружившись моей старой клюшкой, столовым ножом и десятикилограммовый гирей. Отцу досталась счастливая возможности стоять на шухере. Свирепый уркоган в сопровождении двух, явно, дебилов, ворвался в сберкассу и спитым голосом сообщил об ограблении, направив на удивленную кассиршу клюшку. Старушки спокойно продолжали производить коммунальные платежи. Младший сын Клавки хотел напугать кассира гантелей, но та выскочила из его рук и грохнулась на ногу третьего грабителя. Тот истошно завопил и чуть не проткнул ножом своего деда. В общем, пока они “грабили” банк, отец при виде подъезжающей машины из вневедомственной охраны не сумел сообщить об “атасе”, так как не умел свистеть. Вся Клавкина родня получила в общей сложности восемнадцать лет, причем шестнадцать суд отмерил рецидивисту дедушке. Взбешенная Клавка, припечатав меня к стенке своим огромным бюстом, потребовала возмещения морального ущерба за то, что мой отец посадил на скамью подсудимых всю ее семью. Размазывая меня огромными сиськами, она перебрала весь лексикон рыночной торговки и наверняка развела бы меня, если бы не Танька. Моя супруга взяла инициативу в свои руки и в доступных выражениях объяснила, кто Клавка такая и куда она должна идти. Силиконовые Танькины груди оказались сильнее, и Клавка с воем и причитанием на “проклятых москвичей” покинула наш дом. Через три дня осмелевший отец, выпив “храброго” спирта, выставил за дверь Клавку с десятью чемоданами и вьетнамцами, содрав с них по двадцать долларов за отсутствие регистрации. В этот день он, устроив во дворе банкет, еле-еле дополз до дома и заснул, сидя на унитазе. С утра он подал на развод. Обиженный Амур, поняв, что промахнулся, громко хлопая крыльями, полетел в кабак и с горя нажрался.
Продав очередной шедевр германской автопромышленности счастливой семье, я впервые за много лет задумался. Тысячи таких, как я, продавали товары и услуги населению. Мы предлагали им то, что сами никогда не стали бы покупать. При помощи рекламы, мы создали интерактивный мир потребления, в котором поделили всех на продавцов и покупателей. Мы все что-то друг у друга покупали. Со страниц глянцевых каталогов на нас смотрели телевизоры “SONY”, кофеварки “BOSH”, утюги “PHILLIPS”, обещавшие счастливую жизнь их обладателю. Мы уже не мечтали о рае небесном, получив  пропуск в рай беспроцентных скидок на земле, выстроившись в огромную очередь в супермаркет “ИКЕА”. Мир, обожравшись рекламой памперсов и прокладок, блевал вещизмом и накопительством. Вещи управляли нами. Новый компьютер просил новый стол, стол требовал смены интерьера, интерьер умолял о евроремонте, а евроремонт настаивал на смене жилплощади. Круг замыкался. Я представил трупы счастливой семьи, купившей у меня БМВ 85-го года -  на тридцатом километре Каширского шоссе  отказала тормозная система и машина, разбив ограждение, на полном ходу выскочила на встречную полосу... На встречу ей шел многотонный “Камаз”. Визг неисправных тормозов, скрежет покореженного металла и звон разбитых стекол. ВСЕ! Улыбку сменила гримаса ужаса и боли. Жизнь закончилась... Полчаса назад я продал им эту машину, уверяя в полной безопасности и надежности изделия пунктуальных немцев. Я продал им смерть!!!

*   *   *   

     В этот же день я уволился из автосалона и под крики и причитания Таньки отправился на поиски нефти в глухие казахские степи с партией геологоразведывательного института на должности разнорабочего. Думать о смерти я перестал.
Подобралась очень веселая компашка. Сбежавший от алиментов инженер-технолог, профессиональный буровик-пьяница, студент третьего курса института нефти и газа, недавно освободившийся безработный и я – романтик, пытающийся изменить мир. Всего пять человек. Для того, чтобы добывать нефть, ее сначала надо было найти, и какой-то идиот, пересмотрев кучу таблиц и графиков движения земной коры, решил, что степи Нижнего Казахстана богаты месторождениями “черного золота”. И Институт снарядил экспедицию, которая с самого начала была обречена на провал. Зная, что нефти нет, ее никто не искал. Лишь наивный студент изредка ковырялся в песчаном грунте и извлекал образцы пород. Остальные, ища вселенского покоя, беспробудно пили. Через неделю я оброс колючей бородой и понял, что нашел смысл жизни. Он заключался в поиске двухсот грамм на утреннюю опохмелку. Мутный стакан с едкой вонючей жидкостью затмил все проблемы и катаклизмы вселенского масштаба. Живя в юрте у гостеприимных казахов-скотоводов, мы вели почти животное существование, одержимые тремя основными инстинктами: жрать, спать и срать. Через десять дней с тремя верблюдами и всей нашей наличностью и третьей дочерью казаха исчез безработный-уголовник. Пьяный инженер-технолог пошел в степь стреляться из карабина, но провалился в нору суслика и сломал ногу. Пьяница буровик пошел до ближайшего кишлака в пятидесяти километрах за скорой помощью вместе со всем инвентарем экспедиции, который он по пути обменивал на спирт. Не знаю, каким образом, но он перешел таджико-афганскую границу и оказался в стане мятежных талибов. Немного позже он был пленен американскими морскими пехотинцами и направлен на базу военнопленных в Гуантанамо. Студент, потеряв свой инвентарь, с горя напился водки с кумысом и захотел вернуться домой к маме пешком и проблуждал три дня среди песчаных дюн. Вернулся голодный, заросший и неопохмеленный. Инженер отправил младшего сына казаха на почту на верблюде с телеграммой о провале экспедиции. Где-то на полпути казашонок ее потерял и надиктовал телеграфистке со своих слов на шести бланках. Руководство Института получило послание на чисто казахском языке, из которого поняло только два слова : “салям” и “****а”. Пока там в Москве искали русско-казахского переводчика, в казахской степи началась весна. Студент при виде цветущих маков и конопли, оставил свои намерения идти к маме и согрешил с пятой дочкой казаха. Инженер, подлечив ногу, захотел научиться ездить на верблюде. Но строптивое животное в начале с ног до головы оплевало его, а после чего, немного покатав на спине, сбросило, и инженер сломал руку. Пока он болел, испугавшись за растрату материальных средств экспедиции, инженер попросил политического убежища у властей Казахстана и получил его, а на всенародных казахских выборах в конце лета был избран беком  какого-то затерянного в степях улуса. Студент спал уже со всеми дочерьми нашего казаха и никуда уезжать не собирался. По осени я взял у гостеприимного казаха верблюда и махровый халат. Проскакав пять дней по начинающей желтеть степной траве, я добрался до ближайшей железнодорожной станции, где продал верблюда, а на вырученные деньги купил билет до Москвы. Найти смысл жизни в казахских степях мне не удалось. Мое материальное тело, измученное отсутствием канализации и центрального отопления, а также милого сердцу гамбургера из “Макдональдса”, не дало переродиться во мне астральной энергии. На перроне Павелецкого вокзала меня в халате задержали и, приняв за шахида мужского пола, по полной программе обшмонали два сержанта из железнодорожной милиции, с недоверием посмотрев мой паспорт. Строить рай на земле не было смысла. Мы давно разучились что-то создавать.
Танька прижала мою грязную, нестриженую голову к своей груди и ее слезы потекли по моей немытой шее. Моя жена меня любит!!! Порфилий радостно плясал вокруг меня, рассказывая о том, что он успел спалить за время моего добровольного затворничества. Мой сын ждал меня!!! У меня есть семья, которая меня любит и ждет!!! И я, хлюпнув носом как в раннем детстве заревел, не стесняясь своего громкого голоса и слез.
В декабре из Германии приехала навестить нас с Танькой и внука моя мать. У себя на новой исторической родине при помощи пластических хирургов она подтянула все, что только можно было подтянуть и сейчас вполне  бы могла сойти за Танькину младшую сестру. Приехала она не одна, а с наследником древнего германского рода – Отто Фон Зибельшнаутцером и по совместительству ее новым мужем. Нам понравился строгий и подтянутый ариец со смешливым взглядом голубых глаз, и только отец весь вечер что-то бубнил о псах-рыцарях и гадине Гитлере. Ближе к окончанию семейного банкета он вызвал покурить некурящего немца на серьезный разговор. В коридоре раздался грохот. Для избежании международного скандала, мы сразу вслед за ними вылетели в коридор. Мать всю дорогу причитала о том, что как бы наш папаша ничего не сделал с ее новым мужем. Но бывший член олимпийской сборной ГДР по боксу в нашей помощи не нуждался. Впервые наследник тевтонского ордена совершил то, что не удавалось его предкам. Великий русский богатырь был побит на своей земле и лежал, накрытый сорвавшейся вешалкой и пускал слюни и сопли, пребывая в состоянии глубокого нокаута. Оскорбленный отец, пролежав в состоянии нокаута положенные секунды, назначил немцу, не понимающему по-русски и потому улыбающемуся, матч-реванш на его поле через год.
После этого папа стребовал с меня двести пятьдесят долларов и купил абонемент в спорт-клуб. Работая над улучшением своей физической подготовки, отец в первый же день был придавлен сорокакилограммовой штангой и отказался от тренировок, а оставшиеся дни пронаблюдал за занимающимися шейпингом женщинами в обтягивающих бикини. Однажды в голову отца пришла блестящая идея. Сообразив, что по вентиляционной шахте он может проникнуть к душевым кабинам, где потные грудастые телки принимают душ в абсолютном неглиже, он, кряхтя, полез исполнять свой коварный план. Услышав приглушенные голоса, отец пополз на них и очень скоро оказался в клубах пара над душевыми кабинами. Было плохо видно и он попытался устроиться поудобнее. В это время, треснувший под весом папаши вытяжной короб, с размаху выплюнул его на мокрый кафельный пол. Баб не было. Не рассчитав свой маршрут, он оказался над мужским душем, в котором мылись мастера школы каратэ “Коко-Сенкай”. Не смотря на переломы четырех ребер и локтевого сустава, а также множественные гематомы грудной клетки, отец считал, что легко отделался. Бой с немцем пришлось отложить на неопределенный срок. Новый Год папа провел в палате травматологии в обществе парашютиста-любителя, по пьяни выпавшего с окна шестого этажа своей любимой без парашюта, убегая от мужа боксера-разрядника. Обвинив в своих травмах единоборцев, они нажрались ликера со спиртом и пытались совершить затяжной прыжок на больничных койках в окно первого этажа. Помешали санитары, которые привезли скалолаза-экстримала, сорвавшегося при восхождении на фабричную трубу, и забравшие, разведенный спиртом, ликер.
Порфилий устроил нам “голубой огонек”, облив жидкостью для разжигания костра  соседскую дверь, и, чиркнув спичкой именно в тот момент, когда мы с Танькой поздравляли друг друга с Новым, 2002 годом под бой Кремлевских курантов. В 2002 году перевернулся весь мой миро-порядок. Кто-то с маниакальным упорством сжег коммерческий банк, ЗАГС и ЖЭУ. В огне сгорели вклады, свидетельства о рождении и браке, а также домовые книги со списками жильцов. Все эти учреждения находились в одном районе и тысячи людей в один прекрасный день лишились денег, фамилии, семьи, детей и московской прописки. Огонь уничтожил их будущее, сделав свободными. Пламя слизало условности: богатые перестали быть богатыми, а бедные так и остались бедными, семьи, как ячейки общества, распались, и скрепленные узами гражданского брака граждане обрели свою индивидуальность. Не стало ни  живых, ни мертвых, ни фамилий, ни имен, и все превратились просто в людей, а силы притяжения московской прописки обрели состояние полной малозначимости и невесомости. Все стало подчиняться беспорядочному, хаотичному броуновскому движению, утратив между собой какую бы то ни было взаимосвязь. Кто-то освободил всех их , заставив жить сначала. Люди должны были сами создавать свою новую жизнь.
И тут я понял, что это был должен сделать я! Потому, что кому как ни мне было знать, что может огонь. Я искал себя, но погряз в болоте серой повседневности, а надо было только поджечь спички. Прометей принес огонь в наш мир, а Боги его за это наказали. Много миллионов лет назад огонь и сам был Богом, но его приручил человек. На огне он готовил пищу, и в этом же огне жег книги Галилея и Джордано Бруно, огонь горел в очаге, согревая своим теплом и сжигал своими горячими языками дотла города. И всегда человек управлял им. Значит человек-Бог. БОГ ОГНЯ!!! Кто был этот человек, выполнивший мою миссию? Пока я только задумывался об этом, когда гулял с Порфилием в сквере.
Накануне 23 февраля папа отчебучил последнюю в своей московской жизни шутку. В последний день материнско-немецкого пребывания, он похитил у нее из кошелька двести евро мелкими купюрами. Одному только Богу известно, как он только не сумел их пропить, и  в День защитника Отечества, надев свой лучший костюм, посчитав, что дуракам и новичкам везет, отправился в казино. Фортуна прогнулась своей гибкой талией и бате, до этого умевшему играть только в подкидного дурака, поперло в покере. К полуночи он купался в лучах славы и, зацепив трех дорогих шалав и заскочив по пути в аптеку за “Виагрой”, отправился в “Балчуг”, где снял дорогущий номер в пент-хаусе. Не знаю, что там вытворял немощный отец, но из окна всю ночь летели лифчики и пустые бутылки из-под шампанского. Щедрый батя приодел себя, своих шалав и уборщицу из бутика, подарив последней кольцо с бриллиантом. Вообще, откисал он не дохло. Три дня как на работу папаша ходил в казино. На четвертый день гибкая талия фортуны выскочила из отцовских потных ручищ и вместо нее появилась здоровенная волосатая жопа. Вначале он проиграл все, что до этого выиграл, после этого все, что купил себе, затем поснимал драгоценности со своих шлюх и отобрал кольцо у уборщицы и ухнул все это к чертям собачьим. Потом хотел заложить обиженных девиц по сто баксов, но его в туалете нахлобучили их сутенеры. Выпив с горя виски, отец снова сел за стол и начал играть в долг. К утру помимо проигранной квартиры на нем висел долг в пятьдесят тысяч долларов. Суровые кавказцы в черном дали отцу три дня, которые он прятался в подвале и в ужасе пьянствовал. После чего его все же отловили и поселили на цепи в какой-то собачьей будке на даче в ближайшем Подмосковье, сообщив нам с Танькой, чтобы мы готовили выкуп. Танька подсуетилась и несколько корешей ее мертвого мужа вместе с пятью автоматами поехали вызволять отца. В это время какой-то незнакомый герой сжег казино и братва порешила, что если нет казино, то долга тоже нет. И кавказцы выпустили надоевшего своим пьянством заложника, правда при этом кое-кого пришлось убить.
Танька продала отцовскую квартиру, чтобы оплатить услуги своих знакомых. Батя попробовал, было, повозбухать, но одно напоминание о собачьей будке из уст Таньки заставило его заткнуться. За оставшуюся от квартиры тысячу долларов, она купила отцу деревянный дом в Курской области, двух поросят и корову. Отец возмутился своей насильственной депортации и учинил пьяный дебош. Запершись в ванной, он орал, что повесится на душевом шланге, но никуда не уедет. Он готов был жить в почтовом ящике, но из Москвы в Курск переезжать не собирался даже под конвоем автоматов. Уставшая от истерики отца, Танька вызвала давешних ребят и те, выбив дверь в ванной, мирно взяли папу под руки и доставили до вокзала. В вагоне он немного поплакал о судьбе московской коренной интеллигенции, напившись с проводницей, у которой сына в третий раз посадили в тюрьму. Когда батя впервые увидел свой новый дом, он сразу же смирился с ссылкой. В мартовском, пока еще холодном воздухе, витали ароматы навоза и молока из его далекого детства. Важные гуси, зябко поеживаясь, выходили из сарая. Из труб трех жилых домов шел, приятно щекоча ноздри, дымок. Отец вернулся домой. А в хлеву в это время призывно замычала его Буренка. Он бросил чемодан и, смахнув набежавшую слезу, нацепил на вилы сена и пошел ее кормить. Батя вернулся туда, откуда много лет назад ушел.
Радуясь за своего нашедшего покой отца, я немного приоткрою завесу его будущего. За весну он поправил дом и сарай, засадил огород картошкой и луком. К осени он все это выгодно продал и завел гусей с курами. Его свинья опоросилась и он, откормив поросят, сдал мясо на колбасный комбинат по сходной цене. Короче говоря, очень скоро отец превратился в преуспевающего фермера с тремя тракторами и десятью гектарами земли. Собрав вокруг себя единомышленников, он учредил огородное товарищество, вырыл на краю села пруд и стал разводить в нем карпов. Еще через год он женился и построил мясоперерабатывающий цех и сырный заводик, а еще консервный комбинат. Прошло время и он застроил заброшенное село удобными кирпичными двухэтажными коттеджами и открыл для подрастающих детей детский сад и школу. А время бежало и в скорости на карте Курской области появился ПГТ “Новое” с кинотеатром, магазинами, комбинатом бытовых услуг и колледжем сельскохозяйственной механизации. А отца избрали его мэром. В 2004 году отец был избран депутатом в Государственную Думу от Курской области.
А теперь вернемся из будущего в май 2002 года. Возмужавший Порфилий сделал на 9 мая маме Тане незабываемый подарок. Вместе с Юриком, мама которого со своими статридцатисантиметровыми ногами работала вместе с Танькой, Порфилий отправился на показ предопорте одного французского кутюрье. Пока их мамы, врезаясь друг в друга силиконовыми имплантантами, бегали и менялись лифчиками, не искушенный в мире высокой моды Порфилий с другом Юриком решили сделать для них сюрприз. Набрав из гримерки спиртовых салфеток для снятия макияжа, два добрых молодца по винтовой лестнице взобрались на авансцену и, дождавшись, пока модели с кутюрье выйдут на финальный поклон, стали бросать на них подожженные салфетки, имитирующие в их понимании золотой дождь. Разбежавшись от огненной бомбежки, манекенщицы дико вопили, носясь по подиуму, и своими огромными ногами чуть не затоптали маленького и тщедушного кутюрье. Вдруг загорелся занавес и полуголые модели из гримерки начали тушить его, размахивая грудями. Корреспонденты направили объективы своих камер на подиум, где творился шабаш огня и голых баб. В это время одна салфетка упала на взлохмаченные волосы модельера и тот запищал благим матом не по-русски и содрал с абсолютно лысой головы горящий парик. А Юрик и Порфилий, весело болтая ногами, бросали и бросали вниз подожженные салфетки, счастливо улыбаясь. Мне едва удалось спасти сына от грубой физической расправы мамы, уволенной из модельного агентства. Танька сообщила, что яблоко от яблони не далеко падает и припомнила мне все мои детские и юношеские огненные потехи, и мне ничего не оставалось, как отправить Порфилия на три летних месяца в найденный по объявлению дошкольный детский лагерь на море. Через две недели мы получили от умевшего писать печатными буквами, Порфилия его первое в жизни письмо без обратного адреса:
“Дарагие мама и папа. Наш важатый сказал нам написать письмо сваим радителям. Если вы видили наваднение па тиливизару и валнуитись то успакойтись мы в парятке. Смыло толька адну из нашых палатак и 2 спальных мишка. К щасьтью никто из нас ни утанул патаму што кагда это случилась мы искали в гарах заблудившывася Ваську. Ах да пажалуста пазванити Васькиной мами и скажыти ей што он в парятке. Он ни можыт писать из за гипса.
Важатый Сергей очинь разазлился на Ваську за то што он пашол в горы адин и никаму ни сказал. Васька сказал што гаварил иму но это было во время пажара так што дядя Сережа наверно ево ни раслышал. Вы знали што если паджеч газавый балон то он взарвеца? Мокрая дривисина ни гарела но адна ис палатак сгарела. А также часть нашей адежды. Игорь будит прикольно выгледеть пока у ниво снова ни атрастут волосы. Важатый Сергей пригнал джип, каторый заводица без ключа и мы папали в нибальшую аварию. Но он ни винават в аварии. Тармаза работали нармально кагда он ее уганял. А ваабще эта машына очень старая и в ней пастаянно што то ламается паэтаму ее наверно проще выкинуть. В машыне нет кандицанера и там очень жарка асобенно кагда в ней едит 12 чилавек. Тагда дядя Сережа сажает нас в прецеп но нас тагда астанавливаит сука гаишник и мы платим штрафы теми диньгами каторые дали нам на иду радители. Сиводня утрам все рибята прыгали са скал и плавали в мори. Сергей ни пустил миня патаму што я ни умею плавать а Васька баялся што утонит изза гипса. Патом важатый разришил нам взять лотку и паплавать па морю. Он даже ни нудил па поваду спасатильных жылетоф. А ваапще дядя Сережа праводит многа времини в кустах с васьмикласницей Светкой. Паэтаму мы стараимся ни биспакоить иво па пустика. Мы фсе прашли курс па аказанию первой помощи. Кагда Алек нырнул и парезал руку мы видили как действуит жгут. Миня и Славика сташнило но важатый сказал што может это толька атравление ат астатков пазавчирашней курицы. Он сказал што ани так же травились кагда ели ф тюрьме. Я так рат што он атсидеф 10 лет вышил и стал нашим важатым. Кстати а што такое пидафилия? Ну ладна мне нада ити. Мы едим в горат штобы атправить письма и купить пабольше ликарств. Ни а чем ни биспакойтись мы ф парятке. Цилую, ваш Порфилий.”
Прочитав письмо нашего чада, Танька грохнулась в обморок, а я через два часа был в аэропорту, где покупал билет до Адлера на самый ближайший рейс. Мне еще предстояло найти лагерь моего сына, затерянный где-то на сочинском побережье. Прокатавшись три дня на такси, я все-таки нашел Порфилия с перевязанной полотенцем головой, в компании девяти грязных и голодных детей. Они, тесно прижавшись друг к другу, жарили на костре моллюсков-рапанов. Радостный Порфилий сообщил мне, что с головой у него все в порядке, просто на него упал с дерева Славик, когда хотел натрясти зеленых абрикосов. А вообще-то ему в лагере нравится. Здесь он попробовал курить, но, отравившись никотиновым ядом, бросил. Они с ребятами играли в прятки и Олег так хорошо спрятался, провалившись в пещеру, что они двадцать часов не могли его найти. В это время весь в сухой траве вылез вожатый дядя Сережа вместе с толстозадой восьмиклассницей Светкой. Вожатый оказался бурятом с ног до головы покрытым синевой татуировок. До работы с детьми он отбыл десятилетний срок в колонии строгого режима за бандитизм в КОМИ АССР – дядя Сережа, укрывшись за сопками  с пулеметом “Максим” грабил караваны торговцев луком. За сто долларов он согласился отпустить Порфилия домой до окончания смены и я, схватив сына под мышки, быстро ретировался.
Дома нас встретила мать с валерьянкой в руках. Порфилию был куплен детский горный велосипед с двенадцатью скоростями за перенесенные по вине родителей страдания и он в первый же вечер, катаясь на нем со своим другом Юриком, сбил восьмидесятилетнюю бабку, жену академика, живущего этажом ниже. Танька не стала спорить со стареньким академиком о том, что наше здравоохранение бесплатное, и дала ему сто пятьдесят долларов.
Близилось первое сентября и мы с Танькой решили отдать Порфилия в подготовительный класс частной средней школы. В первый учебный день Танька отвезла его в элитную школу, где должно было получать начальное образование поколение будущих министров и народных депутатов. Вручив нашему сыну пятьдесят рублей, она велела ему ни в чем себе не отказывать.
После первых занятий Танька привезла домой ревущего как бегемот Порфилия. Пока я занимался поисками смысла жизни и работы, а Танька бороздила просторы подиума, мы не особо вникали в детские потребности нового поколения и Порфилий с пятьюдесятью рублями в буфете, где “Сникерс” стоил двадцать долларов оказался полным лохом. Ребята не хотели принимать его в свои игры, так как у него не было ноутбука, сотового телефона и личного телохранителя с пистолетом. Его соседка по парте, дочка директора рынка, Гюзель спросила у ковыряющегося в носу Порфилия, не был ли он на Канарах? Тот отрицательно покачал головой, на что и она сказала, что не будет с ним дружить. Порфилий попробовал подружиться с внуком одного депутата, который любил с трибуны Госдумы покрыть всех трехэтажным матом, но тот послал нашего сына в такие дали, что Порфилий пошел жаловаться учительнице на будущего депутата, ругающегося матом. Строгая учительница объяснила, что этот мальчик не ругается, а у него дома просто все так разговаривают, а после предложила ни к кому не приставать, а лучше пойти поиграть со своим ноутбуком в какую-нибудь электронную игру. Узнав, что у Порфилия нет ноутбука, она фыркнула и отправила нашего сына помогать дежурной гувернантке мыть посуду. Обиженный Порфилий проревел на маленькой кухне и приехавшей матери заявил, что больше в школу никогда не пойдет. И только когда мы купили ему ноутбук, сотовый телефон и наняли охранника, пообещав летом свозить на Канары, он согласился продолжить обучение. Но мы не учли того, что наш юный сын – в душе самый настоящий революционер. Пока его одноклассники для совершенствования своего разговорного английского смотрели без перевода фильм “Красота по-американски”, он собрал их сотовые телефоны и ноутбуки и сложил в кучу. Протестуя против украденного детства, Порфилий поджег эти достижения западной электроники и устроил вокруг костра варварскую пляску. Учительницу с сердечным приступом увезли в больницу, а выразить нам материальные претензии решился только папа Гюзели, которого зарядили на счетчик старые Танькины друзья. В двадцать минут они объяснили, что ноутбук детям не нужен, так же как не нужен ему “Шестисотый Мерседес”, и хорошо отпинав, отпустили на все четыре стороны. Внук депутата познакомил Порфилия со своим дедушкой, пригласив на ужин. Наш сын приглянулся матершиннику и тот подарил ему плакат с автографом и свою фуражку, а когда Порфилий вырастет, пообещал взять себе в помощники-”соколы”. На новогоднем концерте частной школы Порфилий исполнил главную роль в пьесе “Огненная птица” и получил приз за успехи в учебе от спонсора школы папы Гюзели с рынка – шестьдесят килограммов мандаринов , которые потом продал одноклассникам по доллару за штуку.
На каникулы Танька отвезла Порфилия в Париж, где он исполнил мою детскую мечту – оплевал с высоты Эйфелевой башни лысину французского полицейского. В соборе Парижской Богоматери Порфилий решил оставить автограф ярко-желтым маркером на стене, причем избрал поражающее своей простотой и краткостью слово из трех букв, за что Таньке пришлось заплатить штраф в три тысячи евро, по тысячи за букву, в Департаменте культурного наследия Франции. После этого они были выдворены из страны и Танька, не успевшая совершить арт-налет на французские магазины с косметикой и нижним бельем всю обратную дорогу обвиняла Порфилия в эгоизме. Мне сын привез в подарок порно-комикс, украденный им в магазине беспошлинной торговли “DUTY FREE”, со страниц которого розовощекий французский кабанчик потрясал огромными яйцами.

*   *   *   

Пока Танька с Порфилием посещали Европу, в Москве полыхнуло здание одного из судов и в огне сгорело несколько сотен уголовных дел. Преступники вышли на свободу. Вот тогда я и решил найти того человека. Банк, Загс, ЖЭУ, казино, и теперь суд – кто-то при помощи огня освободил людей. В ярком пламени сгорали страхи и боль, пороки и добродетели. Но самое абсурдное, что я знал, что этот поджигатель спалит в следующий раз. Я шел за ним след в след, но опаздывал на какую-то долю секунды. Районная налоговая инспекция. Я стоял в толпе зевак и видел, как пожарные из горящих окон выбрасывают на землю обугленные папки с декларациями о доходах и НДФЛами. Он снова был впереди меня где-то на пол шага. Музей авангардного искусства. Огонь сжег мазню художников-безумцев, пытающихся при помощи своих дальтонических таблиц изменить мир. Потом ОВИР, люди свободны ехать куда захотят – у мира нет границ! Иногда мне казалось, что я схожу с ума. Он ничего не уничтожал и не создавал. Просто освобождал людей, и они дальше шли своей дорогой, но он ставил их к началу пути, к точке “ноль”, с которой все только начинается. Каждый из нас задавал себе этот вопрос: а как бы я прожил жизнь, если бы мне было дано прожить ее заново? И все как один твердили – также. Но где-то в глубинах подсознания каждый из нас хотел что-то поменять. Одному не нравились фамилия и имя, другому возраст, третьему место жительства и работы. Зачем лгать самому себе, ведь каждый из нас хотел что-то поменять в своей жизни. И вот шанс. Степень свободы зависит от твоего выбора. Мы живем в сером мире, где электронный циферблат отсчитывает дни нашей жизни. Наш мир катится в никуда и мы стоим на краю огромного небоскреба. Шаг – и все летит в бездну. Страх падения – вот что пугает. И поэтому никто не долетел до края бездны. Никто не знает, что там и люди умирают от страха, сделав первый шаг. Это не мы заглядываем в бездну, а она смотрит на нас. Страх упасть -  вот что ограничивает свободу. А Поджигатель не испугался шагнуть в бездну. Шагнул – и у него выросли крылья. И мне стало казаться, что я его знаю. Он готовил что-то такое, что должно было изменить мир. Он прятался и ждал, когда придет время, его время, время огня.  Пока он играл со всеми нами в одному ему понятную игру. И никто не знал, с чьей жизнью Поджигатель поиграет в следующий раз. Случайность начала становиться закономерностью. Одиночные очаги возгорания объединились  в общее пламя и обрели смысл. По какому-то плану, созданному в его воспаленном мозгу, Поджигатель шел к своей мечте – к полностью свободному миру.
Ряд моих стройных гипотез прервал приезд Таньки с Порфилием. Увидев мое нездоровое духовное состояние, Танька записала меня на занятия хатха-йогой. Там я медитировал вместе с неким гражданином Дукатисом. Тщедушный рыжий гном в черепаховых очках считал себя состоявшимся индивидуумом, если бы не одно “но”. Добившись определенных результатов в карьерном росте, Дукатис был катастрофически неудачлив в личной жизни. Дело было в том, что в каждой женщине, вступившей с ним в половой акт, он видел свою потенциальную жену. И тогда Дукатис начинал действовать, изводя любимую телефонными звонками и ночными визитами к ее родителям. Через неделю его обычно посылали в грубой форме, а иногда даже отвешивали звонкие пощечины, отчего Дукатис впадал в депрессию и у него обострялся плохо залеченный в детстве энурез. От двух его несчастных браков, в которых он ревновал жен к самому себе, осталось четверо детей, и теперь он обхаживал свою третью женщину в жизни, секретаршу Олечку. Он уже пять месяцев ходил вокруг нее, карауля по вечерам у подъезда с букетом ромашек. Считая, что он на верном пути к сердцу прекрасной Олечки, Дукатис не спешил вступить с ней в интимные отношения, и перся как жираф, прибывая в состоянии влюбленности. Олечка на весь этот зоопарк имела диаметрально противоположный взгляд, крутя роман в тайне от Дукатиса с немолодым начальником своего отдела, и каждый день выкидывала в мусорное ведро ромашки от влюбленного. А Дукатис восстанавливал тем временем подорванную рукоблудством сексуальную карму при помощи хатха-йоги и гнобил себя мазохистскими диетами по-японски в преддверии полового коитуса с Олечкой. Со всей надоедливостью выдрессированного в канцеляриях госслужащего он рассказывал мне в каких позициях камасутры он достигнет оргазма со своей любимой Олечки и на туалетной бумаге в сортире строчил малопонятные мне косоглазые стихи-хоку. Чтобы вы все поняли, процитирую одно из них:
Роза цветет своим ароматом
Капли росы умывают рассвет
Постель ожидает два тела.
И так в таком духе он исписал шесть рулонов, но останавливаться пока не собирался.
На занятиях по групповой терапии Дукатис глумился над нами, описывая свое будущее слияние с Олечки, и мне по ночам стала сниться “Камасутра” на немецком языке с “я-я”, “гут” и “дас ист фантастиш”, в которой Дукатис и Олечка исполняют главные роли. Но и этого прыщавому садисту показалось мало. Однажды он пригласил меня к себе домой и я оказался в храме любви Олечки. Все по-холостяцки вылизанное пространство “двушки” было заставлено предметами, напоминающими Дукатису о возлюбленной. Но верхом садизма был портрет Олечки, выполненный им собственноручно фломастерами. С формата А-4 на меня смотрело невообразимое буйство полимерных красок, в котором несмотря на пояснения художника, я рассмотрел только что-то очень среднее между гитарой и растекшейся задницей. Почувствовав близкий отек головного мозга, я почти рухнул на кровать, заправленную по-армейски. После мы пили зеленый чай с жасмином из кружек с репродуктированными фотографиями Олечки, и я подсчитывал, сколько я могу получить за непреднамеренное убийство в состоянии аффекта, отправив на тот свет этого урода.
Но издевательства Дукатиса продолжались. Не известно с какого перепуга, он посчитал меня своим лучшим другом и потащил знакомиться с родителями Олечки. Сам он уже знакомился пять раз. Мама возлюбленной как только открыла дверь, оказалась в близком к предынфарктному состоянии. Шестой визит оказался выше ее сил. А когда Дукатис, в целях рекламы будущего зятя, достал  папку со своими детскими фотографиями, справками о своем здоровье, грамотами с мест работы за отличное выполнение своих обязанностей и выписками их бухгалтерии о его зарплате, мама тихо сползла со стула в состоянии глубокого обморока. Дукатис бросился оказывать будущей теще первую медицинскую помощь, но его прервал отец “невесты” с топором в руках, пригрозив убийством с расчленением, если мы не покинем его квартиру. Обиженный в светлых чувствах, он затащил меня в суши-бар, где мы пили сакэ и Дукатис декламировал стихи хоку. С целью избавиться от него, я толкнул Дукатиса в объятия уличной проститутки, и он за сто долларов совершил с ней то, что в течение пяти месяцев безуспешно добивался от Олечки.
Через три дня на очередной медитации он радостно сообщил мне, что нашел свою настоящую любовь и теперь она поселилась у него и каждый день за сто баксов он изучает с ней “Камасутру”. А Олечку он выкинул из своей жизни, так как когда пришел повиниться к ней в измене, застал ее в объятиях того самого начальника.
А еще через неделю на квартиру нагрянул сутенер новой любви Дукатиса с тремя какими-то коротко стриженными товарищами и избил его до полусмерти, забрав всю наличность, кожаный плащ и раритетную коллекцию значков Чебурашки. Упирающуюся женщину бритые запихнули в багажник, а вступившегося за нее Дукатиса подняли и уронили на асфальт. Отлежав в больнице имени Семашко месяц, он вернулся к подъезду Олечки с букетом ромашек в руках. Началась весна.
Порфилий научился довольно сносно выпрашивать у иностранцев в супермаркете пять долларов на лекарства для больного дедушки и выкинул такой фортель, что волосы на моей голове стали дыбом. В нашем дворе проживал слесарь дядя Коля с золотыми руками и чрезмерной тягой к употреблению горячительных напитков. С утра он добросовестно чинил кранбоксы и менял прокладки, а вечером, получив часть гонорара в жидкой валюте, обычно валялся пьяный в зюзю во дворовой беседке. Не знаю почему, но именно вид спящего дяди Коли подтолкнул Порфилия и его друга Юрика немного заработать на безобидном алкаше. С трудом два малолетних бизнесмена втащили бренное тело сантехника на доминошный стол и, придав ему вид бездыханного трупа при помощи Танькиного ночного крема-скраба, украсили дядю Колю цветами, притащив хрен знает откуда пару настоящих венков. Далее эти два малолетних антихриста прошлись по всем квартирам нашего дома и объявили о смерти сантехника. Зная, что дед Юрика работает вахтером, жители щедро жертвовали на захоронение усопшего с оркестром, не подозревая, что эти два юных и светлых сердца могут так безжалостно врать. В общей сложности Порфилию и Юрику удалось собрать восемь тысяч рублей и двести долларов в иностранной валюте. Пока два малолетних дельца устраивали делюгу за мусорными баками, вокруг “праха” дяди Коли собирались с причитаниями все жители двора, кому за шестьдесят, чтобы проводить тихо посапывающего сантехника в последний путь. И тут в атмосфере траура и вселенской скорби, дядя Коля громко чихнул и, скинув с себя цветы, уселся, смотря на провожающих его в царство мертвых удивленными, заспанными глазами. Несколько старушек упало в обморок, а старичка-академика разбил паралич. Даже под пытками ремнем Порфилий и Юрик не сознались, сколько заработали на этой афере, снизив доход до пятиста рублей, которые отдали дяде Коле в качестве компенсации морального ущерба.

В конце мая Порфилий с отличием закончил подготовительный класс частной школы и получил значок лицеиста. Мне выпала счастливая возможность сопровождать сына на отдых в Сочи. Заинструктированный Танькой, как надо правильно обращаться с ребенком, я купил два билета на поезд до Адлера. Весь путь Порфилий развлекался тем, что играл в дурака на деньги с едущими  отдыхать на юг золотодобытчиками из Якутии. К концу путешествия сын увеличил наш отпускной капитал на триста пятьдесят долларов. Поселились мы в комфортабельном отеле “Рэдиссон-Сасс-Лазурное”, где проходил известный сочинский фестиваль кинематографистов “Кинотавр”. Поняв, что здесь можно неплохо заработать, сын напрочь забыл о море. Пока я целый день загорал на гостиничном пляже с бутылкой пива в руках, он развел кипучую деятельность. Выдав меня за известного бизнесмена, он довольно тесно сошелся с продюсером “Ералаша” и, преследуя его везде, добился своего – продюсер заключил с ним контракт на съемки в трех выпусках “Ералаша” и выдал аванс в пятьдесят долларов. Носясь с фотографией Таньки, он сумел пристроить ее на роль второго плана – проститутки с постельными сценами, взяв предоплату и оставив контактный телефон своей слепой прабабушки. Меня Порфилий никуда девать не стал и лишь однажды привел в номер молоденькую актрису, ради съемок в моем новом фильме готовую на все. Заговорщицки мне подмигнув, он скрылся, и в этот же вечер развел одного пьяного старенького актера, рассказав ему со слезами на глазах печальную историю о том, как проклятые бюрократы не разрешают устроить детский еврейский театр. Поплакав вместе с Порфилием, седой служитель Мельпомены подписал чек на пять тысяч рублей для приобретения костюмов и реквизита, и поцеловал сына в лоб. На этом Порфилий успокоился и лишь изредка продавал открытки женщины в полуголом виде, поразительно похожей на актрису из сериала “Бандитский Петербург”, на которой сама актриса неосмотрительно дала автограф с обратной стороны.
А я отдыхал, погруженный в свои мысли и не замечал проделок сына. Мои мысли были в Москве, где бродил таинственный поджигатель. Он выстроил стройную схему объектов, которые необходимо сжечь. Банки, где хранятся денежные сбережения. Больницы и поликлиники, где лежат медицинские книжки с историями болезни. Загсы, которые владеют именами и фамилиями, разводами и браками, рождениями и смертями. ЖЭУ и ДЭЗы, ведущие распределением жилплощади. Овиры и паспортно-визовые столы с их отметками о передвижении. ИМНС, где каждому человеку присвоен ИНН. Это система, в которой человек перестает быть самим собой, ему присваивается идентификационный номер. Мира людей нет. Есть мир номеров. Свобода нашего мира ограничена органами государственного контроля. Банальный пример – кассир в сберкассе выдает тебе деньги, он видит тебя, твой паспорт, видит того, с кем производит расчеты. И тупой робот-автомат банкомат. Он не видит тебя, ты суешь в его рот-щель кредитную карточку и он, посверкав глазами, принимает твой код и выдает деньги. Любой человек, узнавший твой PIN-код, может стать тобой. Машине все равно, она не различает лица. Угадай цифры и ты станешь кем угодно. Поджигатель хочет, чтобы мы вернулись к самому началу, когда мы были простыми людьми. Он жжет все, что делит людей по каким бы то ни было признакам. От рождения мы равны и имеем равные возможности. Долой прописку и ИНН, имена и фамилии, PIN-коды и визы!!! Добро пожаловать в свободный от идентификационных номеров мир Поджигателя!!! Я любил этого незнакомого мне человека, как брата. Наблюдая за его подвигами, я понимал, что пока будут такие как он, есть надежда на что-то светлое. Пока люди его не понимают, ведь для них все, что он поджигает – залог стабильности. Но материальное никогда не может стать постоянным. Мир денег и цифр всегда будет нестабильным. Поджигатель – это бунт маленького человека в огромном мире вещей и цифр. Протест личности над толпой математических формул “Х” и “У”, искомых неизвестных.
За свои летние каникулы у моря Порфилий заработал полторы тысячи долларов и в конце августа улетел с матерью на Канары. А я отправился на поиски Поджигателя. Словно по виткам спирали я шел от общего к частному. Поджигатель был где-то рядом, подтверждая свое присутствие заревом пожарищ. Из пункта А в пункт Б вышел поезд, из пункта Б в пункт А на встречу ему катил точно такой же состав. Рано или поздно они должны неизбежно встретиться. Я постоянно натыкался на его следы: пустая канистра с бензином, резиновые перчатки, брошенные возле потушенных пожарищ. Поджигатель сам шел на нашу встречу. И я совсем не удивился, когда обнаружил в своем почтовом ящике записку: “Завтра в 18.00, комната смеха, ЦПКиО им. Горького”. Купив билет, я очутился в королевстве кривых зеркал. Они меняли мой облик, под углами искажая до боли знакомое мне изображение. Ничего конкретного и все сразу. Я видел то, что хотел видеть. Известный мне человек растворился в зеркальных призмах. Меня нет и в то же время я есть. Нет обычно знакомого мне лица, зато есть сотни других “Я”, о которых я даже не подозревал. Среди зеркал перестаешь быть понятным самому себе, переломленные грани рисуют образы, которые рисует твое сознание и наделяет их придуманными качествами. В зеркалах уже не ты, а совсем другой человек. Это уже не ты, а твое второе я. На выходе из комнаты билетер протянул мне сверток: “Вам просили передать”. Я развернул его, и в  руках оказалась моя детская книжка “Огненный Бог Марранов”. Я нашел Поджигателя... Я сам поджигал этот мир, придумав Поджигателя. До этого я освобождал незнакомых мне людей, а теперь должен был стать свободным сам. В огне я должен переродиться заново. Все только начиналось.
Поджигатель появился во мне с самого рождения. В начале это был детский мятеж в попытке остаться самим собой. Огонь жег мои комплексы и освобождал мои чувства и эмоции. Рожденный на смутном слиянии двух эпох, я начал что-то терять, не успев это что-то получить. Я придумал сказочный мир огня, потому, что в нем было легче жить. Случайные люди творят историю нашего мира. Но эта самая нелепая случайность рано или поздно становится закономерностью. Любое свое настроение, будь то печаль и веселье, радость и страх, боль и смех, я отдавал огню, и он своим пламенем пытался достучаться до людской безразличности ко мне, в попытке за меня все объяснить. Мой мир не хотел сам меняться и я пытался его изменить. Революция неудачника с его тупой попыткой сделать всем хорошо. Как этим людям, которые никогда не знали разочарования и боли, объяснить, что это такое? Пускай им будет больно так, как бывало больно тебе. Пускай, ведь победителей не судят. Но рано или поздно боль станет привычкой, а ты станешь противен сам себе. Станешь, ведь ты боишься сам себя. Вот тогда и появляется Поджигатель. Он такой, как ты, но это не ты. На него можно все свалить, как на дурную болезнь. Это он все делает. При чем здесь я? Но ты всегда знаешь, что в следующий раз он подожжет. Можешь долго прятаться от него, но он рано или поздно тебя все равно найдет и раскроет тебе страшную тайну, что ты и он – это одно лицо. Не узнать его – значит не узнать себя. Дойди вместе с ним до предела, до самого конца и стань таким же как он свободным. Главное суметь найти Поджигателя в недрах самого себя. Не испугаться самого себя и сказать самому себе: ДА! Я И ЕСТЬ ТОТ САМЫЙ ПОДЖИГАТЕЛЬ!!! И отпустить его, наконец, потому, что ты уже сам знаешь, что тебе нужно делать дальше.
Уже холодный августовский ветер обдувал мой вспотевший лоб, за которым горячим свинцом плавились мысли. Вот она, точка “0”, с которой все начинается. Точка, когда ты уже больше не можешь и не хочешь. Точка, за которой кончается терпение. Мир продавцов и покупателей, мир, в котором нет места для тебя. А может быть это мир, который для тебя не существует? А вообще, мир ли это? Наше сознание рождает наши потребности. Спрос рождает предложение. А что если тебе это все не надо? Жизненный минимум ты выбираешь для себя сам. Зачем тебе телевизор “SONY”, кофеварка “BOSH”, утюг “PHILLIPS”? Но если у тебя их нет, то ты не такой как все. Твоя программа дала сбой. Люди сами не хотят быть свободными. Зачем освобождаться, если ты рано или поздно все равно станешь рабом этих вещей. Зачем кого-то освобождать, если ты сам не свободен? Человек, если он этого не захочет сам, никогда не станет свободным. Весь мир впал в состояние потребительского маразма и ты уже ничего не изменишь со своим долбаным огнем. Беги и спасайся сам!!! Технический прогресс победил здравый смысл. Людям удобно быть цифрами, так жить значительно проще. Они не смогут вернуться назад в каменный век, ведь там нет холодильника, телевизора с большим экраном и канализации. Я представил себе Дукатиса, охотившегося на мамонта, и нервно рассмеялся. Мы изначально родились потребителями и наши корявые руки вряд ли могут создать что-либо путное. Великие все полезное изобрели уже до нас, и не стоит рожать новых идей по гениальному переустройству мира. ВСЕ БЕЗ МАЗЫ!!! Я смотрел на небо и ничего не мог понять. Какой смысл в моем протесте? Еще один параноик, страдающий раздвоением личности, захотел изменить мир. Ха-ха-ха. Добро пожаловать в сказку параноидальной депрессии и шизофренического DILIRIUMа!!! Поздно пить “Боржоми”, почки все равно искусственные. Ты болен, дружище, тебя надо лечить. И тут у меня перед глазами возник образ Поджигателя. Помоги себе сам! Это не бред. Ты сам принимаешь решение. Хочешь, сдохни в палате психушки, напичканный под завязку галаперидолом, а хочешь... Бояться глупо. Избавь себя от Поджигателя. Он хочет сделать тебя свободным, так отдай же ему свободу, пусть он ей подавится!

В состоянии полной прострации, я разбрасывал по Танькиной квартире горящие газеты и обливал мебель бензином. Огонь жег брови, опаляя меня горячим дыханием. Накормленный досыта моей свободой, Поджигатель с умиротворенной улыбкой, улетел в клубах черного дыма куда-то далеко. На прощание он подмигнул мне.
Позже я стоял на улице и смотрел в горящие окна. Рядом стояли Танька и Порфилий. Они все поняли...
Правой рукой я держал руку Порфилия, а левой нежно обнимал за талию Таньку. Из окон девятого этажа высотки на Котельнической набережной высовывались ярко-красные языки пламени и лизали темное московское небо.
Избавившись от вещизма и обыденности мы шли в другой, новый мир – МИР БЕЗ ПОДЖИГАТЕЛЯ.
     “Вся жизнь – есть страдание. Причиной страдания служит желание обладать непостоянными предметами. Избавься от непостоянного. Стремись к вечному. К постоянному. Это и есть Бог.