Африканцы. (Из семейных тетрадей. 13)
Ко дню рождения дядя Рахмиэль прислал Хоне подарок - швейцарские самозаводящиеся часы «ELKA». Парнишке - ученику восьмого класса в январе минуло четырнадцать лет. Вместе с тем пришло известие, что в конце мая – начале июня Рахмиэль с женой будут в Вильнюсе. Рахмиэль Лейбовиц - родной брат Хоны Лейбовичюса-старшего приходился дядей его сыну Элиягу, и соответственно сын Элиягу и Нехамы, наречённый Хоной в честь деда, Рахмиэлю приходился внучатым племянником. В 1913 году ровесник века Рахмиэль уехал из Обяляй в Вильно, а спустя несколько месяцев отправился в Южную Африку. С тех пор всю жизнь мечтал он навестить родные края, и, наконец, приезд в Литву в 1960 году состоялся, хотя они с женой уже успели исколесить полмира. Однако, Первая Мировая, революции в Российской Империи, собственные дела, заботы и затруднения, Вторая Мировая, Советы с железным занавесом оттянули исполнение давней мечты до хрущёвской оттепели. После Второй Мировой Войны Рахмиэль часто писал своему племяннику Элиягу, а тот между строк умел в общих чертах на идиш донести до дяди о том, как живётся, что произошло и происходит на родине. Последнее своё фото Рахмиэль прислал весной 1958 года, где вместе с новой женой запечатлён на фоне «Атомиума» - символа и одной из главных достопримечательностей Брюсселя, воздвигнутого к открытию Всемирной выставки в бельгийской столице. Первая жена Рахмиэля тяжело болела и скончалась, не успев ему оставить детей. Почти тридцать лет он холостяжничал, как-то развивал бизнес и вёл жизнь свободную и не сказать, чтобы воздержанную и размеренную. Роста немалого, стройный, с правильными чертами лица, Рахмиэль бабник и гуляка, энтузиаст охотничьего сафари, игры в гольф, разъезжал по свету, менял женщин и места жительства, покуда в пятидесятисемилетнем возрасте не встретил женщину много младше себя. Рыжеватая, с цепким взглядом голубых глаз, слегка упитанная, навязчиво манящая яркими полными губами и пышным бюстом, Лиля была вдовой с двумя детьми. Годами немного старше Нехамы. Дети же её были ровесниками Хоне и его младшему брату Мише. И вот, в конце мая, супружеская пара из четырёхмесячного турне прилетела с американского континента через Соединённое Королевство и Варшаву в СССР.
Единственным международным рейсом - Варшава-Вильнюс, принимаемым столичным аэропортом, гости наконец достигли Литовской земли. Встреча в аэропорту, гостиница Вильнюс, торжественный обед дома, подарки и всё такое ... Днём «африканцы» гуляли по базарам и «лазили» по старому городу. Рахмиэль показывал супруге памятные места и пытался, вспоминая недолгую, но интересную жизнь в Вильно, что-то говорить на ломанных польском и русском. Получалось у него смешно и не совсем понятно, но сам он понимал всё, что говорили ему собеседники. Каждый вечер, когда Нехама приходила с работы, она c бабушкой Дорой накрывали стол, подходили «африканцы», и всей семьёй вместе c гостями садились ужинать. Рахмиэль с грустью и умилением вспоминал детские годы в Обяляй, окружавшие городок озёра и леса, куда с ватагою приятелей ходил на рыбалку, по грибы и ягоды и всё спрашивал: «Когда же будут черника и крыжовник?» Любил подолгу говорить с бабушкой Дорой, вспоминая Литву и еврейскую жизнь её городков и местечек. Рахмиэлю интересно было поболтать и с Мишкой, которому шёл десятый год, и у него возник вопрос о выбранном Михаилу имени. Вопрос этот всколыхнул «незаживающую» бабушкину претензию и вытащил из-под спуда почти десятилетней давности вызвавшую ожесточённые споры, но уже давно постепенно остывшую семейную тему.
А было так. Бабушка Дора до глубины души обиделась на дочку и зятя. Когда появился на свет младший внук, она просила, она требовала, чтобы малыша назвали Перец, в память об умершем год назад её муже, дедушке малыша; ведь в честь другого деда первенцу дали имя Хона. Тут Нехама проявила абсолютную несговорчивость. Несмотря на просьбы и настойчивые увещевания отца ребёнка и бабушки, Нехама ни в какую не могла допустить, чтобы её чадо из-за такого имени стало объектом насмешек и без того задиристого гойского23 окружения. Дома бабушка всё-таки называла малыша Мишку Перецом, но имя это, жаль, не прижилось. Любое имя несет в себе некую тайну, воплотившуюся в уникальный набор звуков, каждое со своей эмоциональной составляющей и оказывает воздействие на характер и судьбу человека. Спустя много лет, когда Ольга и Хона развелись, она уехала к родителям в Ростов на Дону. Непривычное, мягко говоря, тамошнему уху еврейское имя их сына Элиягу (в честь деда) переписали на банальное русскозвучащее Илья. Тем самым недалёкая Ольга как-бы затёрла яркую стигму, которой неким образом был отмечен их сын, и затащила его в область серого. Так и Мише, будь он Перецем, возможно удалось бы устроить свою жизнь более достойно.
Возвращаясь к беседам, сопровождавшим застолья... Языком общения был идиш. На нём делились воспоминаниями, обменивались мнениями, и обсуждали тамошнюю и тутошнюю жизни. «Маме лошн» придавал застольям особенную неповторимую живость и яркий искрящийся юмор. Неторопливые эти беседы на языке детства были близки и особенно интересны любопытному уху Хоны. Свободно владевшему разговорным идиш, ведь это был его родной язык, ему пришлось с первого класса школы перейти на русский, ставший основным. Впоследствии сфера языка идиш (последнюю еврейскую школу советы закрыли в Вильнюсе в 1949 году) всё более сужалась и, выходя из употребления, он со временем постепенно стал большинством евреев подзабыт. В тех застольных разговорах бывало участвовали также их друзья и соседи Шаевичи, единственно оставшаяся в живых из всей большой родни, двоюродная сестра Элиягу Тайбе и другие. Приходили, прознавшие о визите гостей «оттуда», просто знакомые и незнакомые, чьи родственники жили в Южной Африке. Ведь в те годы приезд в СССР иностранца из капиталистического мира был редчайшим, единичным случаем.
Рахмиэль много курил. Сигары, сигареты, трубки ... Обнаружив в местных магазинах и табачных киосках баснословно дешёвые кубинские сигары, покупал их коробками. Если не эти сигары, его предположение, что в Союзе курить нечего, оказалось бы верным. На этот случай он прихватил с собой воз американских сигарет. Целыми пачками и коробками Хона тащил у него сигареты «CAMEL», «PALL MALL», «PHILIP MORRIS» и «VIRGINIA» и делиллся со своими закадычными друзьями. Исключительно эффектно было щегольнуть коробкой «PHILIP MORRIS». Открыв её, пластмассовую, цвета какао с молоком, сигареты в которой были длинными, снежно белыми с тройным фильтром: воздушным, угольным и волоконным, элегантно щёлкнуть указательным пальцем по дну коробки, губами извлечь одну из выскочивших и, достав спичку из верхнего внешнего кармана пиджака, чиркнуть ею о подошву и прикурить. Ну, чисто тебе – Hollywood! Рахмиэль сказал, что такой «PHILIP MORRIS» делают для или по заказу военно-морского флота США – непромокаемые пачки, и они хороши и для дождливой Литвы. Жёлтые или красные металлические коробки дорогих, особо длинных элитных сигарет «VIRGINIA» смотрелись не менее круто, но были величиной почти с книжную страницу и не помещались в карман. В СССР сигареты с фильтром вообще были в диковинку, ещё не производились, а уж говорить о качестве советского табака и его курительных свойствах ... Для Элиягу кайфом было курить дядины сигареты, которых было неисчерпаемое количество, и года через два он перешёл, за неимением других, на первые советские сигареты с фильтром Яхта и Новость. Хона стал покуривать тайком от родителей после седьмого класса в возрасте тринадцати лет, таскал сигареты у отца. В десятом классе уже курил почти легально, но только вне дома или исподтишка на балконе. Вместе с разницей качества сигарет, он начинал понимать и более существенные преимущества «загнивающего» капиталистического Запада.
Рахмиэль с женой наведались в Тракай, в сопровождении Нехамы побывали в родных ему Обяляй и Рокишкис и, самостоятельно, три дня провели в Клайпеде и Паланге. К концу своего пребывания в Вильнюсе они уговорли Нехаму взять детей, и вместе с ними поехать в Ригу. Нехама получила отпуск, взяла с собой старшего – Хону, и на две недели они укатили с «африканцами». Жили в гостинице «Рига» (Интурист) в двух двухкомнатных номерах. Вряд ли Нехама потянула бы такие расходы, но Рахмиэль ещё в Вильнюсе убеждал ехать с ним и не беспокоиться о деньгах – всё оплачивает он сам. Своему внучатому племяннику он давал щедрые карманные деньги, которые тот не успевал тратить. Едва ли не каждое утро, спозаранку пригородными поездами или такси они все отправлялись на Рижское взморье. Побывали во всех, густо застроенных садами и дачами, курортных деревеньках западнее Риги, от Булдури до Асари. Наконец, выбор остановился на двух; Дзинтари и Майори показались Лиле наиболее благоустроенными. Стояла мягкая солнечная погода, и всё-таки белокожий Хона слегка подгорел.
Вечера проводили в ресторане при гостинице, два из них в Рижском Русском драмтеатре. Несколько вечеров, когда взрослые наносили визиты каким-то рижским знакомым, куда Хона идти отказывался, он был предоставлен сам себе. В такие вечера подросток шлялся по улочкам старой Риги, заглядывал в кафе. Что-нибудь почитывал, потягивая через трубочку фруктовые коктейли в баре гостиницы, но больше пялился на «присутствующих здесь дам». Молодой человек уже не единожды самостоятельно посещал вильнюсские питейные заведения, кафе «Неринга», и даже совсем недавно он с закадычным другом Гедиминасом «оторвались» в кафе «Литерату Светайне», где они затребовали английские бифштексы и коньяк «Одесса» КВВК. Однажды, вечером в Риге, оставшись один, Хона подсчитал имевщуюся наличность и прикинул, что на эти деньги может посетить ресторан «Амур», который заприметил неподалёку от гостиницы. Обслуживающий персонал коктейль-бара и ресторана «Рига» уже все знали юнца в лицо, знали с кем он тут пребывает, что лишало его инкогнито и сковывало личный комфорт и свободу. Официанты «Риги» вряд ли бы выполнили его заказ, но в «Амуре» никому в голову не пришло, что видный элегантный молодой человек, в нарядном костюме с галстуком и с апломбом, заказавший бутыль хорошего коньяку – всего лишь пубертатный подросток, который напьётся, будет доставать просьбами музакантов и с «гнусными» намёками приставать к дамам. Впрочем, вскорости «гнусные намёки» привели его к вожделенному результату, но неожиданное приключение это случилось позже, летом того же года в скверике евангеликов-лютеран на улице Пилимо. А тогда в «Амуре», после внушительной дозы коньяка, желторотика немного развезло, и приставания стали настолько настойчиво неприличными, что его просили покинуть заведение. Выпонить это требование возымела только угроза вызвать милицию. Благодаря здравому смыслу, не до конца блокированному алкоголем, Хона всё-таки вернулся в номер, лёг спать раньше, чем вернулась мама, и его пьянство осталось незамеченным.
Рахмиэль Лейбовиц был умным и рассудительным человеком и ко времени визита в Союз стал успешным промышленником, очень богатым.
В моей памяти он предстаёт с фотоснимка на фоне «Атомиума» и режущим мяч в прыжке над волебольной сеткой на пляжах Юрмалы.
Рахмиэль часто вспоминал Литву начала ХХ века, Обяляй своего детства. Говорил всякие «правильные» вещи, и при этом улыбка едва коснувшись полных, как у Элиягу губ и весёлая искорка во взгляде, мелькнув на мгновенье, смягчали ту тяжеловесную серьёзность, с которой они утверждались; смешинка подкатывала к горлу и он её проглатывал.
Может быть мне это казалось ... ? Но то, что был он человеком добрым, щедрым и благородным не вызывало сомнений.
Нехама с бабушкой и Тайба вздыхали и говорили ему: «Жаль, что ты приехал весной, а не осенью, и на «Кейверовес» («кевер»-могила) не сможешь поехать вместе с нами.» Через несколько месяцев, после возвращения Рахмиэля домой, пришло от него письмо. Он писал, что очень доволен проведённым временем и продолжает быть под впечатлением от поездки и встреч с родственниками и людьми. Он продолжал переписку с Элиягу, которую они вели на идиш. Получаемые письма зачитывались всей семье вслух. Годы шли, частота перписки сокращалась, Хону призвали в армию, и о Рахмиэле он вспомнил закончив службу - через три с лишним года. К этому времени Элиягу умер. От Рахмиэля вестей не было, Нехамины письма оставались долго без ответа. Известие о том, что Рахмиэль какое-то время, как уже не числится в списках живых, как слух доползло до Нехамы, а Лиле до вильнюсских родственников дела не было. Спустя много лет Нехама рассказывала, что перед отъездом Рахмиэль хотел «на имя Хонале» положить в банке фантастическую для человека, живущего в СССР, сумму, но Элиягу решительно отказался. А тогда в 1960 стремительно пролетели две праздничные недели, родственники распрощались, Нехама с сыном вернулись в будни Вильнюса, а Рахмиэль с Лилей отбыли на неделю в Ленинград, затем на неделю в Киев и оттуда куда-то дальше в большой, светлый и радостный мир.