Вместо предисловия:
«Жизни, как таковой, — нет.
Есть только огромное жизненное пространство, на котором вы можете вышивать, как на бесконечном рулоне полотна, всё, что вам угодно.
Жизнь надо выдумывать, создавать. Помогать ей, бедной и беспомощной, как женщине во время родов. И тогда что-нибудь она из себя, может быть, и выдавит...»
(Александр Вертинский)
Когда завершён объёмный труд-longread, ты ощущаешь себя творчески безработным. Процесс – наивысшая награда, но мне по-человечески приятно, что в плане просмотров и откликов «Дети Декабря» – самый популярный, пока что, опыт крупной прозы автора этих строк. И конечно, желание друзей поговорить о романе я воспринимаю с благодарностью. Ниже – фрагменты избранных диалогов в динамике, по мере написания опуса.
***
Вместо предисловия:
Мой первый роман «Машенька» (2015) мало кто заметил, а вот за «3017-й» двумя годами позднее мне крепко досталось от части читателей, вплоть до отписок и удаления из избранных авторов. Конечно, многие меня поняли (при разной степени согласия), мой коллега Игорь Рожкевич написал прекрасную рецензию, но бытовало и мнение, что автор «заблудился и разочаровал», безотносительно языка и стилистики.
Мне, конечно, небезразлично непонимание, и никакой крупной прозы после «3017-го» я не задумывал. Роман родился внешне случайно. Для начала, в сентябре-2017-го, было желание помочь литератору Иванне Дунец с её собственным произведением. Оно виделось, как повествование о судьбах русских эмигрантов безотносительно привязки к конкретному историческому периоду. В географическом плане, в романе присутствовали Франция и Япония.
Но из-за множества иных совместных литпроектов работа постоянно откладывалась. Отчасти, но это связано ещё и с тем, что когда у меня идёт т.н. «поток», я пишу быстро, и почти не сомневаясь. А иной человек, его восприятие – всегда тайна. И (если о частном) работает над прозой тоже иначе.
К началу 2018-го я имел за душой несколько черновиков с более-менее внятной идеей уже собственного романа. Меня не слишком-то занимала Япония, а вот Вторая Мировая – да. В том числе, феномен вождизма: люди умные, образованные, подлинные интеллектуалы, тем не менее, «ложились» под фанатика и его второсортные идеи. (Я попытался дать пищу для размышлений об этом через диалоги).
В общем, я «нырнул» в Историю, от причин победы идей Гитлера в Германии до экономики, быта и этикета Европы 30-х годов. Но «идея-фикс» оставалась неизменной: всё это земной фон, а соль – люди, судьбы, характеры, поступки и, конечно, таинство союза мужчины и женщины. В этом смысле, когда я более-менее внятно «прописал» отношения Мишеля и Анны (набело это главы 8-9), понял, что есть шанс завершить роман.
Но и здесь меня, обожжённого относительной неудачей «3017-го», мучали сомнения. Тогда, я выложил часть глав в ограниченном доступе на Facebook, и был приятно удивлён откликами друзей, которые не станут писать нечто ради голой комплиментарщины. Далее возникли сугубо технические проблемы: я не был уверен в женских письмах и диалогах, естественности некоторых нюансов. В декабре 2018-го ключевые моменты романа согласилась посмотреть мой литсобрат Елена Янушевская – поэт, эссеист, старший преподаватель философского факультета МГУ. Не стану пространно объяснять, отчего я воспринял эту помощь, как победу (Роману – быть!). Кто пожелает, прочтёт на моей странице пятый выпуск проекта «Филологос» и поймёт.*
Скажу лишь, что благодарен Елене за большее понимание – что такое крупная проза, и каких усилий, помимо пресловутого «потока», она требует от автора.
***
Из диалогов о романе с разными людьми
– Тебе, в общем-то, удалось убедить меня «довести до ума» сей опус. После публикации фрагментов в ограниченном доступе (для отдельных друзей) в Facebook. Спасибо, от души!
– Мне хватило одного «куска». Сейчас, кажется, ты сделал его финалом VI части? Там… до дрожи. Слёзы, но светлые. Хотя я нечасто плачу. Потом, гибель литератора Жинола. Фрагменты рукописи Лафрена. Диалоги – профессионально и очень естественно. Письма – да, прихрамывают. Есть выражения, которые в ту эпоху уж точно не употребляли – ни на русском, ни на французском. Но ты не современник, тебе простительно. Мне не очень по душе твой приём усиления риторики. Умный читатель УЖЕ понял, прочувствовал, а ты подчёркиваешь. Но… Главное – «нерв», нарратив. Роман держит внимание, легко и естественно. При всей моей избалованности качественной прозой.
Есть, конечно, сомнительные места. Ну как можно в 1938-м предсказать не просто неизбежность, а сценарий Второй Мировой? Ясно, что это «задним числом».
– Мы уже спорили… на новогодних каникулах, кажется. Я тебе написал, что уверен: я всё понял бы ещё после Берлинской Олимпиады. Как месье Шантор. Помнишь, я приводил пример (безотносительно прямых аналогий!): когда в 1999-м я впервые увидел одного «помазанника» (речь, глаза, интонация, жесты, лексикон) – я не сомневался, к чему всё скатится в России. Плюс-минус несколько лет.
– Хорошо, принято. Ну и ещё один момент, ты знаешь. Вопросы не к качеству текстов…
– Я искренне пишу, я вкладываюсь в это, это для меня не бирюльки или разновидность интеллектуального развлечения. Там нет ничего такого, что написано «просто так», для количества знаков. В жизни я почти закрыт. Для большинства. В прозе – нет. Иначе не вижу смысла писать, безотносительно проблематики.
– Я это вижу и знаю. Опять ты разжёвываешь очевидное :) Я не о том. Переходы слишком резкие. Вот двое мужчин умнО беседуют о политике, а потом… раз, и сентиментальная сцена. Пускай и в ином месте и контексте. Как-то более п л а в н о бы, Костя.
– Я думал об этом. Знаешь, это как в жизни. Ты выходишь в выходной в магазин и просто прогуляться по пути. Вот красивая девушка мимо прошла. Через десять метров бомж роется в помойке. Потом ты слышишь обрывок какого-то разговора пенсионерок на тему «Ой, что делается, куда только Путин смотрит!». Врубаешь любимую музыку в наушники и лицезреешь июньские пейзажи в парке. Понимаешь, мы на контрастах живём. В миру. Здесь всё перемешано. Хаос и гармония. Земное и небесное. Главное и второстепенное. При том, что второстепенное рядится под главное – ежедневно, тонко, изощрённо.
– Ну, да. Распятие в обыденности.
– Это надо в скит уходить, чтобы абстрагироваться. Но и там…
– Тем не менее. Несмотря на реальность, войну… Кость, скажи, ты не переборщил со смертями уже к концу IX главы?
– Нет, и я тебе расскажу, почему. Война – это страшно. Всегда. Люди, чаще всего, гибнут внезапно и внешне бессмысленно. А не как в пошлом киноэпосе: трусы и злодеи убиты, положительный герой легко ранен, а супермэн вообще неуязвим. А если его убивают, это всегда эпик. Как гибель Чапаева или финал из фильма «Коммунист».
– Здесь почти убедил. Но подумай потом над менее резкими акцентами, ладно? У тебя получится. А вот за что я ценю роман – любовь к т.н. «маленькому человеку». Это несвойственно нашей литературной традиции, особенно на фоне гуманитарной катастрофы.
– Я и говорю: героя им подавай, а то и святого. Плакатного. А Мир спасали «маленькие люди». Знаешь, они бы предпочли тихо вернуться домой, обнять любимую женщину и вкусно поужинать.
Но, как Эрик Жинол, попав в безжалостные обстоятельства отсутствия выбора, делают должное и посильное. И даже сверх. В этом – одна из истин. Но для пропагандонов (прости) они не годятся.
– Когда ты дал мне прочесть финал, подумалось, что… Ой, рано ещё об этом, да?
– Нет. Я тебе, как литератору по призванию и просто хорошему человеку, скажу, что сейчас сделаю на Прозе совершенно недопустимую, с точки зрения маркетинга, вещь. Ты поймёшь :)
Я раскрываю финал, экономя время тех, кто читает из детективной составляющей: будут вместе, или нет? Потому как мне хотелось бы, чтобы роман приглашал читателя поразмышлять о чём-то важном. Тихонько и наедине с собой. Максимум, с самым близким человеком. Вот это было бы здорово, а не похвала за сюжет, слог, интригу.
В финале они встретятся. В середине 60-х. В Сент-Луисе, потому что это мировая столица джаза. В том возрасте, когда лучшие годы позади, и земное счастье во всей полноте (плотское, душевное) уже невозможно. И Мир поёт уже не джаз, а рок.
– Я понимаю, но это жестоко. Всего три месяца счастья, потом встречи урывками, а после – тонны страданий.
– Ты знаешь мой ответ… Когда отмирает плотское (по объективным законам биологии), становится очевидно: страсть это, или любовь? Как и ответ на вопрос: заканчиваются ли эти отношения земной жизнью? Это единственная духовная линия, что я себе позволил попытаться провести в романе.
– Хорошо, соглашусь, только я менее категорично формулирую. Что есть плотское? Гулять, держась за руки, можно и в 70. Это ведь проявление и любви, и дружбы. Вполне земное. «Вербальное».
– Я ровно об этом и подумал, когда описывал их первую брачную ночь. Гуляли по ночному Парижу, вернулись под утро и уснули. Счастливые…
***
– Всё-таки, ты выбрал в качестве главной линии русских персонажей. Не французов…
– Да, но это не «культурный шовинизм». Не попытка поставить русские души превыше иных. Я – культурный космополит, и (надеюсь!) меня сложно заподозрить в национализме. Ты сам знаешь)
Но есть тонкие нюансы взаимоотношений. Знаешь, я не так давно беседовал в ветке фэйсбука с журналисткой, издателем и переводчицей Натальей Поповой, прекрасно знакомой с французскими культурой и менталитетом. И не раз побывавшей в этой стране.
Она поведала две истории. Как в годы работы редактором журнала «Иностранная литература» воплотила давнее желание – издать на русском Анни Эрно. В Москве ей устроили королевский приём. Но вернувшись во Францию, она рассказала о России гадости. А потом как бы извинилась: мол, «так получилось».
Или о браках (не стану называть небезызвестную фамилию). Парижские молодожёны до венчания договорились, что оставляют сами себе право на связи на стороне. Чтоб без ревности! При этом, долго прожили в браке и «любили друг друга». Я тогда написал Наталье, что мне не дано этого понять. Любить равно быть. Во всех смыслах.
Это не о французах вообще, разумеется! Скажем, Пьер Ришар мне абсолютно близок по жизни, устройству души, мировосприятию. Обожаю его. Но… вот есть такие «пунктики», даже у тамошней интеллигенции. И зачем я полезу в эти дебри, скажи? Русские души. Ментально, если хочешь, я могу описывать только их близость. Помнишь, она произносит ему, что «ни француза, ни, тем более, американца из тебя не выйдет никогда»…
– Мне кажется, ты воспринял как упрёк и объясняешь мне… Я, напротив, хотел написать: Хорошо, что русские! И, в общем, похвалить тебя за портреты тех, кто тебе внутренне чужд: редактор Дени, американец Джо Валентайн, и (особенно!) издатель Филипп Шантор.
– Спасибо, но это очень разные истории. Как и люди. Я пытаюсь их понять и не осуждаю. Ни Lifestyle, ни взгляды. Более того, тот же Шантор умён и абсолютно прав в своих з е м н ы х делах и поступках. Если не верить в иную жизнь, то его линия поведения – единственно мудрая. И, понимаешь, нельзя требовать от человека высоты духа агностика Нержина из романа Солженицына «В круге первом». Он там изрёк, что даже если предположить, что Бога – нет, это не отменяет для меня внутренний закон поступать честно и справедливо. Быть милосердным. Это – дар от Таинства Рождения. Он был, скажем, у Чехова. Но таких личностей совсем немного за всю историю человечества.
– Линия отца Николая была для тебя обязательной?
– Понимаешь, всё-таки, я человек верующий. Это не моё самопозиционирование, мне так считанные друзья говорят. И, что в первом своём романе (митр. Антоний Сурожский), что сейчас (отец Николай) я лишь хотел показать, что жива, слава Богу, иная церковь. Не та, что устами спикеров в последние лет 7 изрекает чудовищные светские глупости и путает христианство с идеологией патриотизма, Родину – с властью, а смирение – со страхом прожить собственную жизнь. Вот и весь «секрет».
– Принято. Да, Костя, вот ещё что, если о недостатках. Эпизод с Дженнифер на берегу Карибского моря показался мне излишним. Лучше бы ты вовсе убрал из сюжета это искушение. Ты уверен, что хоть кто-то устоит в схожем контексте?
– Да, ещё Конфуций пытался обосновать мужскую полигамию, как естество от природы. Не менее искусно, чем Аристотель – рабство. Я про аналогию с заварочным чайником, разливающим в разные кружки. Но это всё от лукавого.
И ему 42 в том эпизоде. Не 27, как в начале романа. Это иной уровень мужских ощущений, даже безотносительно пережитого и прежних чувств к пропавшей возлюбленной. И он понимает (душой прежде, чем умом!), что если пойдёт с ней на близость, умножит несчастья в этом мире. Потому что глобально ничего не изменится, понимаешь? Анна так и останется в его сердце единственной женщиной. Но он заставит жестоко страдать ту, которая ему доверилась, во всех смыслах. Он теперь в ответе за неё, если не случится милость прощения. И прощение это – не человеческое.
Возможно, французы или латиноамериканцы смотрят на это намного легче. Русские души (в наивысших проявлениях) устроены так, что любят совсем немногих, но глубоко и без оглядки. Это – дар в небесном смысле, но проклятие – в земном. Очень тяжело так прожить…
После моря, вина и романтичной ночи наступит рассвет. И у этого рассвета (для Мишеля) будут чужие глаза. Совсем не те, что в Париже 30-х годов. Он это знает – душой. И, тем не менее, чудом устоял перед ней. В этой победе духа нет героизма плакатного праведника. Только, мольба: Господи, спаси. Спаси меня, грешного…
– И ещё один спорный момент. Совпадения, как художественный приём. Дождь в момент их первой близости, и в финале. Имя Мишель, которое носил юнец, прикончивший Дени.
– Ну, вот так я увидел, прости за банальность. Ещё одно совпадение, но ложное. Аня и Миша сидят в парижском кафе за настоящим столом. На берегу Карибского моря он плетёный, словно бутафорский. Легко опрокинуть одним неловким движением, как иллюзию.
А Мишель – имя мужское и женское, одновременно. Если не объединяющее, как в Эдеме, то примиряющее две равновеликих природы, два таинства.
– Ок) Давай теперь сыграем в интересную игру. Представь, что ты подбираешь актёров для экранизации…
– Это невозможно. Видишь ли, для сериалов требуются совсем иные диалоги: краткие, с броскими фразами-пустышками, но давящие на эмоции. А философские куски, фрагменты цитат? Читать закадровым голосом? Я тебя умоляю!
– Хорошо. Но мне интересны твои визуальные ассоциации с типажами для кастинга. Попробуем?
– Ну, давай. Раз тебе так хочется)
– Эрик Жинол?
– Рассел Кроу (в летах и с немного лишним весом).
– Филипп Шантор?
– Де Ниро. Роль циника с юмором. Он это умеет, и блестяще.
– Отец Николай?
– Любой достойный пастырь церкви, не испорченный деньгами и прочими соблазнами. Не обязательно это Георгий Митрофанов или Алексий Уминский. Потому как в каждом городе отыщется кто-то достойный.
– Жань-Пьер Лакомб?
– Жерар Филипп. Но слегка постаревший.
– Джо Валентайн?
– Ален Делон, без вариантов. Равно как, описывая Милен Жаке, я всегда видел перед собой Катрин Денёв.
– Мэри Маккартни?
– Мэри Маккартни :)
– Дженнифер?
– Умница, красавица, с большими доверчивыми глазами. Обожает мужчин за ум и интеллигентность. Пускай будет (внешне) Сэльма Хайек.
– Элизабет?
– В финальной сцене, в зрелом возрасте – Моника Белуччи. Или Кейт Уинслет.
– Аню?
– Мэрил Стрип. У неё изумительный образ женщины в старой американской картине «Охотники на тюленей» (1978).
– Наконец, Мишель?
– Не вижу аналогов среди западных артистов, при всём богатстве выбора. Из наших… чем-то схож Даниил Страхов.
– Интересно. Я кое-что видел чуть иначе.
– Мне думается, это и хорошо…
***
PS:
– Костя, ждала, когда ты завершишь свой труд. Теперь скажу: «3017-й» мне не понравился. Речь не о языке. Наоборот, хороший язык только усугубляет внутреннее несогласие со многими моментами. Я тебя там поняла, не подумай, но…
А вот сейчас, при всех простительных мелких промахах, рада тебя похвалить. И созвучно многое, и написано очень хорошо. При всех твоих сомнениях в качестве текста. Если кратко.
– Ты помнишь, мы похихикали на пару)
У меня есть комплекс. Маразм роттердамский :) Надеюсь, простительный. В творчестве я шарахаюсь от т.н. «инфоповодов». Чтоб не выглядело авторской спекуляцией и желанием подстроиться.
Роман о Франции, большей частью. Эта сборная выигрывает Кубок Мира по футболу в Москве. Начинаю набело выкладывать текст – горит Нотр-Дам де Пари. Убираю абзац, связанный с Собором, меняя контекст.
Начало Второй Мировой и вторжение Германии во Францию. Аккурат к 80-летию катастрофы. И 75-летию высадки союзников в Нормандии. Не говоря уж про 9 мая. В последнем случае сдвигаю публикацию на конец любимого весеннего месяца. Хотя бы, так…
Правлю набело главу, связанную с Ливерпулем (задумана ещё в январе-18). Ливерпуль выигрывает Лигу Чемпионов.
Роман завершается в Сент-Луисе в первой половине 60-х. По той причине, что это одна из столиц мирового джаза. Когда у меня в голове «щёлкнул» такой финал, Сент-Луис Блюз шёл на 31-м месте в НХЛ. Излишне говорить, что «Блюзмены» впервые в своей истории выиграли Кубок Стэнли.
Ощущение, что тебя постоянно застают в сомнительной ситуации. И фиг что докажешь и отвертишься))
– Ага) Но я вот что хотела сказать...
Тебе следует продолжать крупную прозу. Потому, надеюсь, это не последний твой «лонгрид». И не стесняйся плодовитости. Ты сам знаешь, что век литератора короток. Не заметишь, как всё пройдёт.
– Спасибо! Но если я начну предметно благодарить в ответ, многие поймут, о ком я. А я выбрал для итогов режим инкогнито. Чтобы важна была с у т ь, а не имена собеседников.
– Хорошо)
– А я жду, наконец, твою новую книжку.
На фото: Когда труд завершён... И подзабытое ощущение творчески безработного человека на даче :)
*Примечание:
В эссе Елены, в частности, проведена мысль, что «…обителью бытия, вопреки мысли Хайдеггера, является не поэзия вообще, а именно лирика как опыт переживания собственной «человечности», как рассказ о чувстве собственного существования»...