Нет на свете гуманнее ада,
ничего нет банальней и проще.
Есть места, где от детского сада
пять шагов до кладбищенской рощи.
Б.Б. Рыжий
Вадим никогда не думал о Смерти всерьез. За свои пятнадцать лет он встречался с ней несколько раз, но никогда не заглядывал в глаза. Впервые он встретил Смерть на похоронах своей бабушки. Он был мал, и ему было страшно. Бабушка долго болела, и все говорили, что ей осталось недолго. Бабушка иссохла настолько, что не была похожа на саму себя. Он видел ее в гробу и не знал, что должен чувствовать. Все вокруг плакали, и он тоже заплакал. Он не понимал, зачем возле гроба ходит священник и размахивает какой-то дымящейся чашечкой, запах из которой был настолько сладким и жутким, что преследовал его после еще долгое время. Он не понимал, как священник может помочь бабушке сейчас, если никто не смог помочь ей еще при жизни. Он боялся, что бабушка встанет из гроба и будет жить дальше, но уже в таком виде. Еще он запомнил множество табуретов. Казалось, табуреты стоят во всех комнатах, по паре на каждого из пришедших. Даже гроб стоял на трех табуретах. Вадим был у мамы на коленях. Он решил, что больше никогда не сядет на эти табуреты, боясь занять один из тех, что поддерживал бабушкин гроб. Вглядываясь в лицо Смерти, Вадим испугался ее внешнего вида. Потом Смерть снилась ему по ночам, приходя в образе бабушки. Она говорила ему, что она и есть Смерть. А он не понимал, зачем она нужна и для чего приходит. Он просыпался в слезах и покрывался мурашками каждый раз, когда думал об этих снах.
Через несколько лет он вновь встретился со Смертью. Эта встреча далась ему легче. Ему было страшно до того момента, пока он не увидел дедушку в гробу. Дедушка практически не изменился. И стало совсем не страшно. Скорее грустно. Но грусть задержалась ненадолго. Когда все ритуалы, механические и дежурные, были исполнены, и они с семьей выезжали с кладбища, Вадим чувствовал облегчение и скромную радость. Он играл в машине в солдатиков с двоюродным братом, разбивал армии врага и смеялся. Потом ему было немного стыдно.
Смерть впала в него неожиданно, неотвратимо, болезненно и бесконечно. Вадим с детства ездил на кладбище помогать маме убираться на могилах, не испытывая при этом ни скуки, ни интереса. Он видел в этом обычную хозяйственную необходимость, подобную уборке дома или редким поездкам на дачу. Нужно было повыдергивать выросшую за лето колючую траву из ввалившихся холмиков да протереть мокрой тряпкой безликие камни могильных плит, ни больше ни меньше.
Поездки на кладбище не были постоянными, и Вадим, взрослея, от раза к разу стал ощущать все увеличивающееся желание вернуться в эту потустороннюю тишину. Поэтому, когда мама начинала планировать очередной сезонный выезд, он испытывал сладкое и невыразимое чувство предвкушения. Он не мог объяснить это самому себе и не хотел говорить об этом кому-либо еще. Даже маме.
Шли первые теплые осенние дни. Воздух становился оранжевым и бархатным. Костровый запах смешивался с шелестом падающих листьев. Вадим с мамой тряслись в автобусе уже битый час. Вадим стоял возле открытого окошка и то и дело высовывался из него, чтобы глубже вдохнуть запах наступившей осени, за что получал от мамы то замечание, то легкий подзатыльник. Радостное волнение и волнующая тоска ежеминутно сменяли друг друга в неспокойном сердце мальчика.
Следуя по давно проложенному маршруту (мама часто говорила Вадиму о том, что, слава Богу, маршрут этот не меняется и, дай Бог, не изменится), они всегда посещали вечные пристанища близких и незнакомых Вадиму родственников, друзей семьи и различных знакомых из далекого маминого прошлого, попутно поглядывая на окружающие их памятники и подмечая свежие захоронения. Мама с Вадимом молча подходили к недавно вкопанному кресту и с интересом изучали табличку. Читали имя и считали годы. Если табличка была прикрыта свежим венком, Вадим осторожно пролазил к ней и читал вслух.
Первые отрезки пути не представляли особых затруднений: главные ворота, просторные аллеи, старые, но целые асфальтовые дорожки. После них маршрут брал иное направление и уходил в лабиринты ржавых калиток и размокших глиняных проходов. Но усложнившиеся условия не вызывали у Вадима отрицательных чувств, наоборот, ему нравилось протискиваться и углубляться, вдыхать тяжелый запах земли и приторный горелых венков, смотреть на портреты умерших, прикасаться к холодной стали облупившихся оград, сметать паутину. В эти моменты он чувствовал незыблемость и вечность собственной жизни.
Преодолев путанную часть маршрута, Вадим с мамой вышли на широкую проезжую дорогу, по обе стороны которой плотно, словно прижимаясь друг к другу, стояли блестящие гранитные памятники. Памятники были отвернуты от дороги, и казалось, что ее обрамляют два неровных, зубастых забора. Оранжевая дымка погожего осеннего дня незаметно сменилась на серость пасмурного. Подул слабый, но пронизывающий ветер. Мелко задрожал воздух. Вадим накинул куртку. Они шли молча и внимательно. Тишина обступала со всех сторон. Вадим резко посмотрел в сторону, краем глаза заметив движение между кладбищенских памятников. Параллельно с ними по блестящим плитам двигались их отражения. Вадим замер и внимательно вгляделся. Лица отражений, серые и безжизненные, не были похожи на лица его и мамы. Ему стало жутко, он отвернулся и ускорил шаг.
Чтобы добраться до места захоронения вадимовой бабушки, следовало сойти с дороги и спуститься по крошащимся ступеням. В детстве Вадим думал, что они спускаются под землю, прямо к ней в могилу, и всегда боялся, что его там и оставят. По правую сторону от ступеней, сколько Вадим себя помнил, росла и расползалась импровизированная свалка, топорщась истлевшими искусственными цветами и рваными мешками с черной листвой. За те годы, что Вадим ездил сюда, пространство вокруг бабушкиной могилы наполнялось новыми захоронениями. Увидев подобное, мама всегда говорила о том, что у бабушки появились новые соседи. Вадим никогда не придавал значения этим словам. Он никогда не вдумывался в слово «Вечность».
Места в могильной ограде было немного, поэтому мама пробиралась туда одна, беря на себя задачу мытья памятника, а Вадим выполнял функцию помощника и вешалки, стоя за оградой и держа мамины куртку, сумку, бутылку с водой, мокрые тряпки и пакеты для мусора. Вечернее Солнце выкатилось из-за туч. Вновь стало тепло и светло. Вадим приятно устал. В ногах вязко гудели мышцы. Мама тщательно отмывала налетевшую летнюю пыль. Недоступные верхушки проросших к небу деревьев мерно покачивались и сбрасывали цветные капли. Их массивные ветви ласково прикрывали могильные плиты. Тени бесшумно бегали от теплого ветерка. Вадим привычно разглядывал стоящие вокруг надгробия. С детства он помнил эти лица на портретах. Но не видел за кладбищенскими памятники когда-то живших по-настоящему людей.
Мама попросила Вадима подержать мусорный мешок, чтобы затолкать в него опавшие листья, потрепанные венки и грязные тряпки. Вадим держал мешок на вытянутых руках, и глаза его слезились от пыли. Он с силой утрамбовал шелестящий мусор, подвязал верхушку мешка, закинул его за спину и, качнувшись, пошел к свалке. Вокруг не было ни одной живой души. Казалось, живыми были здесь только он и мама. Вадим осторожно положил мешок на рыхлую кучу собранной кем-то листвы.
Его внимание привлек невзрачный маленький могильный памятник, огороженный невысоким, стареньким, но ухоженным заборчиком. Он никогда не видел этой могилы прежде. Словно на ухо нашептанная, к Вадиму вернулась мысль о бабушкиных соседях. С интересом и легкостью Вадим подошел к могиле и замер.
Девочке только исполнилось четырнадцать, и умерла она прежде, чем родился Вадим. Помимо имени и дат на могиле было выгравировано «Любимой дочери». Болезненное пламя холодного огня ударило Вадима в грудь. Неведомые прежде чувства черной скорби и испепеляющего стыда вдруг нахлынули и захватили детское сердце мальчика. Он смотрел на серое изображение девочки, только становящейся подростком, с длинными, объемными косами, в нарядном сарафанчике, со скромной, стеснительной улыбкой, неумело позировавшей, такой живой и настоящей девочки, чей земной путь кончился, едва начавшись, девочки, оставшейся навсегда младше самого Вадима. Он смотрел в ее мраморные глаза. Взгляд ее был живым, печальным и словно за что-то извиняющимся. Он смотрел в ее глаза, и Она смотрела на него. И Вадим с ужасом подумал, что глаз этих больше нет. Глаза эти сомкнулись и растворились в тяжелой, промерзшей земле. И пока он рос, взрослел, радовался и грустил, играл в футбол и ходил в школу, дружил и ссорился, дрался и трусил, влюблялся и стыдился, пока он жил свою жизнь, она лежала в этой могиле и ничего не могла.
Он огляделся вокруг, но уже совсем иначе. Теперь он видел не только портреты на памятниках, но людей, людей, лежащих сейчас, прямо сейчас, под его ногами, лежащих в своих тесных, забитых ржавыми гвоздями гробах, в своих вечных, страшных, мешковатых похоронных костюмах, с венчиками на восковых лбах, расческами в нагрудных карманах, иконками, с навсегда застывшими оголенными руками на груди, черных и бесконечно одиноких. И все они когда-то жили, как жил теперь Вадим. И все они ходили по этой земле, дышали этим воздухом и видели это небо. Вадим слышал и чувствовал, как бьется его молодое, но вдруг ставшее таким хрупким сердце. Он плотно сжал отяжелевшие веки, глубоко втянул носом кладбищенский запах, вытер лицо рукой и пошел обратно.
И еще долгие годы, облаченный в черную рясу, он возвращался сюда и приносил на ее могилу четыре скорбные белые лилии.