Девочка и Нева
Пронзительный сюжет, размещенный автором на обложке своего альбома, не может оставить равнодушным даже самого закоренелого дебила с лишней, затмевающей художественное восприятие, хромосомой. В случае же максимального личного благорасположения к этой работе любой яростный сердцем наблюдатель в процессе первого же визуального контакта легко зажжет в себе горячую искру редкого эстетического удовольствия.
Рядовой петербургский ангел, девочка, ушедшая в полет на фоне царственного, доминирующего на высокой водой, Исакия - это наше петербургское все: перманентная тоска по ясному небу, по несбывшейся любви и юности, растраченной напрасно, тайные попытки невидимых миру честных самопальных стихов, согревающих заледенелую на наших промозглых ветрах одинокую душу...
Эта девочка - слышите?- никогда, пока мы живы, даже пальчиком не коснется упавшей у ее ног бездны, но крыльями рук, круто взмыв, достигнет высоких облаков, пусть даже если они всего лишь суть отражение в петербургской быстрой речной воде.
Кита на трубе. 1995.
На первый взгляд, все просто - сидит телка в черных колготах на белой печной трубе, но не тут то было - тщательно выверенное автором особое построение композиции есть ключ ко всему: телка, не моя и не твоя, а телка вообще, что значит, мировая, в общем доступе, телка, (не зря свечение лица смазано до невнятицы и непоняток) выше крыши и явно не без метлы возвысила свое молодое, готовое к ночным приключениям тело до уровня холодно сияющего за ее спиной храма - вровень с крестом Господним, вровень - но, спасибо, не выше.
Но и за это, и за свою гордыню, за свое томное, досужее, на наглой белой трубе, распятие, бестия будет наказана - прежде всего, нашим публичным беспощадным анализом, нашей надменной к ней отстраненностью, трещиной, наконец, уже змеевидно скользящей - здесь случайностей не бывает! - к ее захватывающим мое порочное воображение ногам.
Известную булгаковскую тональность усиливает и вполне дополняет подвешенная усталым Богом к ночному небесному своду тусклая, с явными силовыми перебоями, лампа-луна, подсвечивающая бледные своды туннеля, куда, по слухам с последним вздохом неизбежно отлетают человечьи одинокие души.
Имя одной - Маргарита, имя другой, вы теперь знаете это - Кита.
Мастер, напоминаю, Александр Саватюгин.
Николенька у рояля. 1990.
Как всегда, я начал изучение фотостранички с ее наименования и когда, наконец, поднял глаза чуть выше, с удивлением обнаружил, что главное действующее лицо снимка вовсе не Николенька-мужик, а напротив, трепетная Николенька-девушка с левой, приглашающей к клавишному инструменту своей души рукой на отлете.
В правой же руке, не знающей брутальной стирки трехдневных носков и мойки полов, загаженных кошками, Николенька ( а это, без вариантов, была точно она ) держала длинный декадентский мудштук с сигаретой, которую пусть с готовностью и галантностью зажжет ваше неленивое воображение.
Чистые, только что выплаканные глаза нашего персонажа, видит Бог, не дадут нам в своих личных ассоциативных построениях окончательно скурвиться.
Черно-белые тона разбираемого по нежным косточкам гламурного портрета скорее уводят нас от черного к девственно-белому, чем от белого к аспидно-черному, где законно доминирует глубина выразительных глаз великолепного портрета.
Ничего из предъявленного нам фотомастером не принадлежит ни сегодняшнему дню, ни даже веку, но уже задетое в чувствах сознание отказывается это воспринимать, теперь это мое навсегда.
Пусть свежесть цветущей женщины уже растворяет ржавой коррозией убийственное Время, однако, еще можно успеть, слегка прикоснувшись кончиками губ к кончикам порхающих у инструмента пальчиков, остановить это удивительное мгновение встречи, пока увядание и тлен, уже коснувшиеся левой кромки снимка, не поглотит и нас.
Оля и ангел
"Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего, вся ми прости"... - слетели с губ на острие моего пера до боли знакомые строчки, адресованные дымчатому образу, угадывающемуся по ту сторону обыденного восприятия, куда, надеюсь, небесследно уходят наши мечты и робкие надежды и, может быть, еще живет память о любви, жертвенности и вере.
И теперь, когда моя фраза произнесена, открытое небу, а значит,
вечным вопросам, в молитве к ангелу мгновенно склонилось, в рамке темных распущенных волос, печальное девичье лицо.
И если эта земная юная женщина, каясь, привстала на колени, ее небесный двойник в ответ милосердно протянет ей ладонь руки, переходящей во взмах крыла, сквозь серый занавес сомнений и неверия, навсегда уносящих нас в черное небытие, "елика согреших во днешний день"...
Венеры. 1997
На этом о многом говорящем сюжете четыре активно действующих лица - Венера Милосская, Венера, фамилию и адресок которой мы никогда не узнаем (заглянул бы в паспорт, да, боюсь, нет у нее сейчас подходящего по размеру кармана, где она могла бы его хранить) Далее венерина тень и, наконец, грубое кирпичное обнажение по левую руку от аппетитной пассии.
Милосская очевидно проигрывает по всем позициям: холодный надменный мрамор не оставляет ценителю женской красоты никаких надежд: стоило мне попытаться слегка поцеловать взглядом это цветущее женское великолепие, как оно отшатнулось, по прежнему глядя в холодную вечность. То ли дело другая Венера: кокетливо склонив свою славянскую, хорошей лепки голову, она собрала мне пухлые губы для многообещающего поцелуя, который, конечно, достанется - будем честны перед собою - управляющему этим дрожащим от страсти миром фотографу.
И то, что глухо и безнадежно задрапировано каменными складками у пафосной безрукой фигуры слева, охотно готовиться к подаче следом за этим искушенным, долгим, как жизнь черепахи, поцелуем.
Но будьте внимательны - художник вовремя, ни секундой позже, остановился на уровне девственности, своей или обеих Венер, сумев не опошлить высокую планку заявленной темы.
А что же тени?
Левая склонилась к нам с фальшивой и бесплодной античной покорностью, а вот закономерная правая, домининируя и организуя пространство, победно символизирует наше с вами крепкое, как колпинский кирпич, всегда готовое к любовной схватке мужское достоинство, которое уже тайно нежит лаской принадлежащая любви и миру беспаспортная дева.
Отдельное спасибо художнику здесь за корректную размытость на фоне всеобъясняющей умелой растушевки.
И последнее - нельзя не заметить оплодотворяющие, фонтанирующие и животворящие брызги чего-то, до боли знакомого в правом углу этого безусловного и, может быть, еще недооцененного во времени шедевра.
Марина у камина. 1992
Лицо прильнувшей стройным лоном к камину Марины, волей автора снимка скрыто и с этим, увы, уже ничего нельзя поделать.
Но у нас, к счастью, есть что-то страстно нащупывающая правая рука нашего юного персонажа.
А раз так, не без восторга мы начинаем догадываться, что, черт возьми, символизирует этот горячий, крепкий, широкоплечий камин, нежно встретивший ладонью в ладонь все пять пальчиков левой руки шагнувшей навстречу своему спонтанному желанию женщины.
Да и не камин это вовсе, ребята!
Вся мрачная страсть, весь жар дымного порока принадлежит чумазому черному чудовищу, символизирующему мужское начало, голова которого уходит в бездну насыщенной звездами ночи, а тело, сложенное из обшарпанных требовательными человеческими касаниями кирпичей, обнимает и насыщает теплом и жизнью ту, которой по жизни тепла не хватает.
Девушка и кот. 1992
Наш взгляд, брошенный на эту работу с головой улетевшего в свои символы и ассоциации художника, прежде всего фиксирует кота, плавящегося в горячем облаке своего основного инстинкта. Всем своим заточенным на обнаженной девичьей груди вниманием этот страж ментальных событий демонстрирует готовность к мгновенной атаке, но ее объект, напрягшись до вибрации, перекрещением тонких рук пытается защититься от мужского мира теней, опасно сублимировавшегося справа. Однако попытка нами не засчитана - поглощающая юное тело рваная чернота, генитально слившись с пятном цвета глубокой ночи центрального персонажа, дает нам понять, кто победитель, кто жертва и в чем подлинная причина пристального внимания таинственного наблюдателя слева.
Безусловно интересно авторское прочтение небезызвестной темы Черного человека как резидента непобедимого хаоса и мировой всепоглощающей энтропии, из антрацитового мрака отбрасываемой тени взметнувшего в реал свою убийственную, прерывающую дыхание жизни правую руку, успевшую растворить в своем космосе половину уже не принадлежащего этому странному миру лица.
У кота, говорят, девять жизней...
На восемь больше, чем у приоткрывшего эту адскую бездну автора - второго и главного наблюдателя.
Николенька на кладбище. 1991
Мир зыбких силуэтов, в который нас настойчиво погружает творящий не от мира сего автор, сублимировался здесь в запредельной, отнимающей воздух для свободного вдоха, печалью, в центре которой огоньком одинокой свечи колеблеться потерявшаяся светлая душа Николеньки.
Гигантские, Юрского периода, листья раскрыли навстречу опустившему на плечи вечеру свои нетерпеливые ладони. А могильный холмик, на котором созрело зеленое мясо этой хищной толстопятой листвы, венчает косой деревянный обрубок и гадай тут, пока не шаркнет иглой по сердцу - крест ли обломленный это или, спаси Господи, на кого-то осиновый кол?...
И никак мне, досужему зрителю, не избавиться от наваждения - во что сгущается дымное облако в правом верхнем углу? Я вижу - и мне уже не избавиться от пробившего сознание образа - не мамины ли это грустные очи с прощальным ее (свидимся ли?) поцелуем...
Ларс на фоне ковра. 1997
Одна из редких работ автора, выполненных из уникального художественно-декоративного материала - густого вечернего света, источником которого стало небольшое комнатное лампочковое солнце, призванное соперничать со светом расплавленного золота лица нашего виртуального персонажа с неземным именем Ларс.
Да, она не улыбается, да, напряжена, почти приведя линию спины до строгой вертикали, а полуобнаженные ноги ее, защищаясь, вообще ставят крест любым естественным между неравнодушными людьми вечерним тенденциям.
Однако, неспроста провокационно блеснула густая помада ее чувственных, тайным капризом чуть вздернутых губ, а нежными колокольчиками - с этого мгновения будьте особо внимательны! - коротко звякнули ее драгоценные хрустальные сережки и пока спускается на закат ручное домашнее светило, есть надежда, что Ларс, наконец, опустит к нам свои в контакт пока отсутствующие очи.
Хорошо, хэппи энд, эту надменную Ларс мы почти склонили к интимному сотрудничеству, но остается вне нашего горячечного анализа и холодных наблюдения заявленный в названии, а значит, значимый для художника фон.
И мы, совсем не загнанные в угол, божественно сотворим из этих брызжущих вечерних теплых звезд ковра за женской спиной спираль галактики, куда - легко догадаться - мы нафантазировали себе, щедро заполнив земными чувствами тесное комнатное пространство, нашу несравненную, близкую к разоружению Ларс.
Кита у зеркала
Когда я взглянул на этот сюжет, меня посетило чувство, что зеркало Киты вовсе не та самая, размещенная за ее спиной полированная поверхность с изображением высокого окна. Зеркало Киты, пожалуй, это мы сами - зрители, вглядывающиеся в то, что она, Кита, глядя на нас, творит: ее правая рука указует на левую, ну, а левая, прости Господи, сжата в отчаянный кулак, что, пожалуй, естественно и закономерно, потому что в центре сюжета, хоть меряй линейкой, раненое Китино сердце.
Тот акт агрессии, который обещает нам покуда мирная, как атом, Кита, мы переориентируем и перенаправим, естественно, по адресу мирового зла, небрежно брошенный халат которого, снятый с плеч, повис у нее за спиной на сгустившемся из эмоций виртуальном крючке.
Нельзя не вернуться в нашем ментальном расследовании к косой стеклянно-полированной поверхности, неведомыми действующими силами небрежно прислоненной к стене, косой настолько, насколько оно неспособно к прямой своей функции - отражению беззащитной девичьей спины, конечно, если она - не спина привидения.
Однако, в этом кривом многоуголье черными квадратными дырами старинного филенчатого окна зияет петербургская пропащая дикая ночь, а вторит ей насыщенное неуемной тревогой лицо Киты, заглядывающей в душу к нам обведенными сажей бессонницы глубокими, как этот глухой заполуночный час, глазами.
И, чтобы задеть последнего среди нас нерастерявшегося толстокожего зрителя, часть обведенного трауром рамочного пространства над головой Киты множит залпами порожденные его правым нижним углом треугольники, кромсающие нескладный комнатный мир по обе стороны его условной поверхности на осевшие в прошлом беспорядочные крики, шопоты, полосы и обрывки.
Среди них, как оплот стабильности, завернувшись в облачко девственно-снежной кофточки, стоит вечная гордая Кита, отражаемая правильным, как совесть Бухарина, зеркалом наших чистых, ничем неподведенных и не подводящих, внимательных глаз.
Оля, утро. 1992
Ключом к этому украшенному блеском и нищетой раннего петербургского утра сюжету может послужить вставленный в мутный графин букет полевых ромашек, каждая из которых способна хранить ответ на извечный женский вопрос : любит - не любит?
Главный персонаж интимного, закрытого для посторонних, сюжета это, конечно, та, кому цветы предназначены. Обозначенные автором следы любовного события, впечатавшиеся в еще звучащую музыку клавиш небесного инструмента, налицо: это всеми, конечно, замеченное на низком столике преступное вино, делающее стихи, уютно притулившиеся рядом, нежнее, а разговоры - короче.
Ночь рассовала по своим глубоким карманам все эти маленькие, но дорогие подробности, оставив раскрытый томик на той самой дорогой памяти сердца страничке, откуда, наверное, мог выпорхнуть первый, но непоследний в этом мире поцелуй.
Украсив внешнее уличное пространство смятым в пылу неравной борьбы модным лифчиком, расталкивая локтями разбуженных демонами ночи низменные основные и неосновные инстинкты, мы с этой девочкой, распахивающей сейчас со стекол шторы, стыдливо наехавшие на расшалившуюся комнату, похоже, легко умчимся туда, куда повернет в высоком комнатном небе ее непредсказуемое, взлетевшее на шкаф, рулевое колесо.
Мадонна с автоматом
У нашей, выступающей из дымчатой тьмы мадонны, хорошие, сильные волосы. Такие волосы - доктор подтвердит - говорят о завидном здоровье этой цветущей во мраке безрадостной женщины.
А чему, собственно, бабе радоваться?
В замужних руках не естественное для нее человеческое дитя, в ее больших, привыкших к объятиям и домашней стирке ладонях, жуткий, имени Калашникова, вполне зрелый и безотказный автомат, крайнюю плоть которого, как драгоценность, дева держит кончиками трепетных пальцев.
Да не парьтесь вы вопросами, все естественно: подменив ожидаемый стереотип потенциально уместного у нее розового младенца, правая, окольцованная законным браком, рука крепко сжимает почти вздрагивающее от напряжения мужское оружие, а ее левая, отмеченная золотом перстня, нежно треплет туго набитую патронами семени обойму.
Но загляните в лицо самозванной мадонне - ей, только ей и никому другому принадлежит весь этот оплодотворяющий войну полов горячий свинец.
Расслабьтесь же и получите вмете с ней удовольствие - у нас, как всегда, все останутся живы и ни одно животное, как иногда пишется в титрах, не пострадает.
Здесь пахнет не насилием и смертью, а вечным, как мир, сногсшибательным сексом и агрессивно-наступательной нежностью, ибо каждый, кто по-настоящему, без наивных иллюзий, любил хищное, плотоядное тело женщины, должен помнить слова Юнга: "Любовь мужчины - "я хочу", любовь женщины - "он хочет".
Ира спит в своей мастерской.1998
"Когда б вы знали, из какого сора.." -- всплывает незабвенное, стоит бросить взгляд на этот подаренный нашему благодарному воображению сюжет. Ахматовский сор приобрел здесь форму небрежно разбросанных в пылу работы тюбиков с красками, часть из которых, счастливо сплющившись, вырвались из глухого алюминиевого заточения и уже сияют вдохновением на скрытых от наших взглядов холстах.
Окаменевшая в работе палитра, хранящая сейчас в своей живописной грязи всю роскошь цветов окружающего мира, занимает здесь всю парадную часть сюжета, но она стоит того, ибо из этой тускло мерцающей старыми бриллиантами первозданной массы, как из первобытного, океанского юной земли, бульона, вышли, волоча за собой диковинные хвосты, все захватившие отлетевшую в сон душу девчонки-художницы ее идеи и образы.
Стальные тяжелые ножницы, выпавшие опасным острием за пределы здешней мирной ночной тишины, отсекли, тоже припав на сонный бочок, трудный, насыщенный творчеством день от всех нас крепко обнимающей ночи.
Оксана навзничь на Красной площади. 1998
Красная площадь у меня, профессионального наблюдателя, всегда ассоциатировалась с парадом трудящихся, мирно и с особым душевным подъемом шагающих по старинной брусчатке. А тут, на фоне Кремля в небольшом отдалении, девушка Оксана, смело выкатившая свою тугую грудь мне навстречу. А у меня в мозгах парад и я - куда деваться - направляю толпы трудящихся по ногам от брусчатки и выше, минуя подразумевающееся белье и далее, преодолев таинственную черную полосу ( ведь преодолеем же мы когда-нибудь
Conflicting modification on 22 августа 2019 г., 10:59:44:
Девочка и Нева
Пронзительный сюжет, размещенный автором на обложке своего альбома, не может оставить равнодушным даже самого закоренелого дебила с лишней, затмевающей художественное восприятие, хромосомой. В случае же максимального личного благорасположения к этой работе любой яростный сердцем наблюдатель в процессе первого же визуального контакта легко зажжет в себе горячую искру редкого эстетического удовольствия.
Рядовой петербургский ангел, девочка, ушедшая в полет на фоне царственного, доминирующего на высокой водой, Исакия - это наше петербургское все: перманентная тоска по ясному небу, по несбывшейся любви и юности, растраченной напрасно, тайные попытки невидимых миру честных самопальных стихов, согревающих заледенелую на наших промозглых ветрах одинокую душу...
Эта девочка - слышите?- никогда, пока мы живы, даже пальчиком не коснется упавшей у ее ног бездны, но крыльями рук, круто взмыв, достигнет высоких облаков, пусть даже если они всего лишь суть отражение в петербургской быстрой речной воде.
Кита на трубе. 1995.
На первый взгляд, все просто - сидит телка в черных колготах на белой печной трубе, но не тут то было - тщательно выверенное автором особое построение композиции есть ключ ко всему: телка, не моя и не твоя, а телка вообще, что значит, мировая, в общем доступе, телка, (не зря свечение лица смазано до невнятицы и непоняток) выше крыши и явно не без метлы возвысила свое молодое, готовое к ночным приключениям тело до уровня холодно сияющего за ее спиной храма - вровень с крестом Господним, вровень - но, спасибо, не выше.
Но и за это, и за свою гордыню, за свое томное, досужее, на наглой белой трубе, распятие, бестия будет наказана - прежде всего, нашим публичным беспощадным анализом, нашей надменной к ней отстраненностью, трещиной, наконец, уже змеевидно скользящей - здесь случайностей не бывает! - к ее захватывающим мое порочное воображение ногам.
Известную булгаковскую тональность усиливает и вполне дополняет подвешенная усталым Богом к ночному небесному своду тусклая, с явными силовыми перебоями, лампа-луна, подсвечивающая бледные своды туннеля, куда, по слухам с последним вздохом неизбежно отлетают человечьи одинокие души.
Имя одной - Маргарита, имя другой, вы теперь знаете это - Кита.
Мастер, напоминаю, Александр Саватюгин.
Николенька у рояля. 1990.
Как всегда, я начал изучение фотостранички с ее наименования и когда, наконец, поднял глаза чуть выше, с удивлением обнаружил, что главное действующее лицо снимка вовсе не Николенька-мужик, а напротив, трепетная Николенька-девушка с левой, приглашающей к клавишному инструменту своей души рукой на отлете.
В правой же руке, не знающей брутальной стирки трехдневных носков и мойки полов, загаженных кошками, Николенька ( а это, без вариантов, была точно она ) держала длинный декадентский мудштук с сигаретой, которую пусть с готовностью и галантностью зажжет ваше неленивое воображение.
Чистые, только что выплаканные глаза нашего персонажа, видит Бог, не дадут нам в своих личных ассоциативных построениях окончательно скурвиться.
Черно-белые тона разбираемого по нежным косточкам гламурного портрета скорее уводят нас от черного к девственно-белому, чем от белого к аспидно-черному, где законно доминирует глубина выразительных глаз великолепного портрета.
Ничего из предъявленного нам фотомастером не принадлежит ни сегодняшнему дню, ни даже веку, но уже задетое в чувствах сознание отказывается это воспринимать, теперь это мое навсегда.
Пусть свежесть цветущей женщины уже растворяет ржавой коррозией убийственное Время, однако, еще можно успеть, слегка прикоснувшись кончиками губ к кончикам порхающих у инструмента пальчиков, остановить это удивительное мгновение встречи, пока увядание и тлен, уже коснувшиеся левой кромки снимка, не поглотит и нас.
Оля и ангел
"Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего, вся ми прости"... - слетели с губ на острие моего пера до боли знакомые строчки, адресованные дымчатому образу, угадывающемуся по ту сторону обыденного восприятия, куда, надеюсь, небесследно уходят наши мечты и робкие надежды и, может быть, еще живет память о любви, жертвенности и вере.
И теперь, когда моя фраза произнесена, открытое небу, а значит,
вечным вопросам, в молитве к ангелу мгновенно склонилось, в рамке темных распущенных волос, печальное девичье лицо.
И если эта земная юная женщина, каясь, привстала на колени, ее небесный двойник в ответ милосердно протянет ей ладонь руки, переходящей во взмах крыла, сквозь серый занавес сомнений и неверия, навсегда уносящих нас в черное небытие, "елика согреших во днешний день"...
Венеры. 1997
На этом о многом говорящем сюжете четыре активно действующих лица - Венера Милосская, Венера, фамилию и адресок которой мы никогда не узнаем (заглянул бы в паспорт, да, боюсь, нет у нее сейчас подходящего по размеру кармана, где она могла бы его хранить) Далее венерина тень и, наконец, грубое кирпичное обнажение по левую руку от аппетитной пассии.
Милосская очевидно проигрывает по всем позициям: холодный надменный мрамор не оставляет ценителю женской красоты никаких надежд: стоило мне попытаться слегка поцеловать взглядом это цветущее женское великолепие, как оно отшатнулось, по прежнему глядя в холодную вечность. То ли дело другая Венера: кокетливо склонив свою славянскую, хорошей лепки голову, она собрала мне пухлые губы для многообещающего поцелуя, который, конечно, достанется - будем честны перед собою - управляющему этим дрожащим от страсти миром фотографу.
И то, что глухо и безнадежно задрапировано каменными складками у пафосной безрукой фигуры слева, охотно готовиться к подаче следом за этим искушенным, долгим, как жизнь черепахи, поцелуем.
Но будьте внимательны - художник вовремя, ни секундой позже, остановился на уровне девственности, своей или обеих Венер, сумев не опошлить высокую планку заявленной темы.
А что же тени?
Левая склонилась к тебе нам с фальшивой и бесплодной античной покорностью, а вот закономерная правая, домининируя и организуя пространство, победно символизирует наше с вами крепкое, как колпинский кирпич, всегда готовое к любовной схватке мужское достоинство, которое уже тайно нежит лаской принадлежащая любви и миру беспаспортная дева.
Отдельное спасибо художнику здесь за корректную размытость на фоне всеобъясняющей умелой растушевки.
И последнее - нельзя не заметить оплодотворяющие, фонтанирующие и животворящие брызги чего-то, до боли знакомого в правом углу этого безусловного и, может быть, еще недооцененного во времени шедевра.
Марина у камина. 1992
Лицо прильнувшей стройным лоном к камину Марины, волей автора снимка скрыто и с этим, увы, уже ничего нельзя поделать.
Но у нас, к счастью, есть что-то страстно нащупывающая правая рука нашего юного персонажа.
А раз так, не без восторга мы начинаем догадываться, что, черт возьми, символизирует этот горячий, крепкий, широкоплечий камин, нежно встретивший ладонью в ладонь все пять пальчиков левой руки шагнувшей навстречу своему спонтанному желанию женщины.
Да и не камин это вовсе, ребята!
Вся мрачная страсть, весь жар дымного порока принадлежит чумазому черному чудовищу, символизирующему мужское начало, голова которого уходит в бездну насыщенной звездами ночи, а тело, сложенное из обшарпанных требовательными человеческими касаниями кирпичей, обнимает и насыщает теплом и жизнью ту, которой по жизни тепла не хватает.
Девушка и кот. 1992
Наш взгляд, брошенный на эту работу с головой улетевшего в свои символы и ассоциации художника, прежде всего фиксирует кота, плавящегося в горячем облаке своего основного инстинкта. Всем своим заточенным на обнаженной девичьей груди вниманием этот страж ментальных событий демонстрирует готовность к мгновенной атаке, но ее объект, напрягшись до вибрации, перекрещением тонких рук пытается защититься от мужского мира теней, опасно сублимировавшегося справа. Однако попытка нами не засчитана - поглощающая юное тело рваная чернота, генитально слившись с пятном цвета глубокой ночи центрального персонажа, дает нам понять, кто победитель, кто жертва и в чем подлинная причина пристального внимания таинственного наблюдателя слева.
Безусловно интересно авторское прочтение небезызвестной темы Черного человека как резидента непобедимого хаоса и мировой всепоглощающей энтропии, из антрацитового мрака отбрасываемой тени взметнувшего в реал свою убийственную, прерывающую дыхание жизни правую руку, успевшую растворить в своем космосе половину уже не принадлежащего этому странному миру лица.
У кота, говорят, девять жизней...
На восемь больше, чем у приоткрывшего эту адскую бездну автора - второго и главного наблюдателя.
Николенька на кладбище. 1991
Мир зыбких силуэтов, в который нас настойчиво погружает творящий не от мира сего автор, сублимировался здесь в запредельной, отнимающей воздух для свободного вдоха, печалью, в центре которой огоньком одинокой свечи колеблеться потерявшаяся светлая душа Николеньки.
Гигантские, Юрского периода, листья раскрыли навстречу опустившему на плечи вечеру свои нетерпеливые ладони. А могильный холмик, на котором созрело зеленое мясо этой хищной толстопятой листвы, венчает косой деревянный обрубок и гадай тут, пока не шаркнет иглой по сердцу - крест ли обломленный это или, спаси Господи, на кого-то осиновый кол?...
И никак мне, досужему зрителю, не избавиться от наваждения - во что сгущается дымное облако в правом верхнем углу? Я вижу - и мне уже не избавиться от пробившего сознание образа - не мамины ли это грустные очи с прощальным ее (свидимся ли?) поцелуем...
Ларс на фоне ковра. 1997
Одна из редких работ автора, выполненных из уникального художественно-декоративного материала - густого вечернего света, источником которого стало небольшое комнатное лампочковое солнце, призванное соперничать со светом расплавленного золота лица нашего виртуального персонажа с неземным именем Ларс.
Да, она не улыбается, да, напряжена, почти приведя линию спины до строгой вертикали, а полуобнаженные ноги ее, защищаясь, вообще ставят крест любым естественным между неравнодушными людьми вечерним тенденциям.
Однако, неспроста провокационно блеснула густая помада ее чувственных, тайным капризом чуть вздернутых губ, а нежными колокольчиками - с этого мгновения будьте особо внимательны! - коротко звякнули ее драгоценные хрустальные сережки и пока спускается на закат ручное домашнее светило, есть надежда, что Ларс, наконец, опустит к нам свои в контакт пока отсутствующие очи.
Хорошо, хэппи энд, эту надменную Ларс мы почти склонили к интимному сотрудничеству, но остается вне нашего горячечного анализа и холодных наблюдения заявленный в названии, а значит, значимый для художника фон.
И мы, совсем не загнанные в угол, божественно сотворим из этих брызжущих вечерних теплых звезд ковра за женской спиной спираль галактики, куда - легко догадаться - мы нафантазировали себе, щедро заполнив земными чувствами тесное комнатное пространство, нашу несравненную, близкую к разоружению Ларс.
Кита у зеркала
Когда я взглянул на этот сюжет, меня посетило чувство, что зеркало Киты вовсе не та самая, размещенная за ее спиной полированная поверхность с изображением высокого окна. Зеркало Киты, пожалуй, это мы сами - зрители, вглядывающиеся в то, что она, Кита, глядя на нас, творит: ее правая рука указует на левую, ну, а левая, прости Господи, сжата в отчаянный кулак, что, пожалуй, естественно и закономерно, потому что в центре сюжета, хоть меряй линейкой, раненое Китино сердце.
Тот акт агрессии, который обещает нам покуда мирная, как атом, Кита, мы переориентируем и перенаправим, естественно, по адресу мирового зла, небрежно брошенный халат которого, снятый с плеч, повис у нее за спиной на сгустившемся из эмоций виртуальном крючке.
Нельзя не вернуться в нашем ментальном расследовании к косой стеклянно-полированной поверхности, неведомыми действующими силами небрежно прислоненной к стене, косой настолько, насколько оно неспособно к прямой своей функции - отражению беззащитной девичьей спины, конечно, если она - не спина привидения.
Однако, в этом кривом многоуголье черными квадратными дырами старинного филенчатого окна зияет петербургская пропащая дикая ночь, а вторит ей насыщенное неуемной тревогой лицо Киты, заглядывающей в душу к нам обведенными сажей бессонницы глубокими, как этот глухой заполуночный час, глазами.
И, чтобы задеть последнего среди нас нерастерявшегося толстокожего зрителя, часть обведенного трауром рамочного пространства над головой Киты множит залпами порожденные его правым нижним углом треугольники, кромсающие нескладный комнатный мир по обе стороны его условной поверхности на осевшие в прошлом беспорядочные крики, шопоты, полосы и обрывки.
Среди них, как оплот стабильности, завернувшись в облачко девственно-снежной кофточки, стоит вечная гордая Кита, отражаемая правильным, как совесть Бухарина, зеркалом наших чистых, ничем неподведенных и не подводящих, внимательных глаз.
Оля, утро. 1992
Ключом к этому украшенному блеском и нищетой раннего петербургского утра сюжету может послужить вставленный в мутный графин букет полевых ромашек, каждая из которых способна хранить ответ на извечный женский вопрос : любит - не любит?
Главный персонаж интимного, закрытого для посторонних, сюжета это, конечно, та, кому цветы предназначены. Обозначенные автором следы любовного события, впечатавшиеся в еще звучащую музыку клавиш небесного инструмента, налицо: это всеми, конечно, замеченное на низком столике преступное вино, делающее стихи, уютно притулившиеся рядом, нежнее, а разговоры - короче.
Ночь рассовала по своим глубоким карманам все эти маленькие, но дорогие подробности, оставив раскрытый томик на той самой дорогой памяти сердца страничке, откуда, наверное, мог выпорхнуть первый, но непоследний в этом мире поцелуй.
Украсив внешнее уличное пространство смятым в пылу неравной борьбы модным лифчиком, расталкивая локтями разбуженных демонами ночи низменные основные и неосновные инстинкты, мы с этой девочкой, распахивающей сейчас со стекол шторы, стыдливо наехавшие на расшалившуюся комнату, похоже, легко умчимся туда, куда повернет в высоком комнатном небе ее непредсказуемое, взлетевшее на шкаф, рулевое колесо.
Мадонна с автоматом
У нашей, выступающей из дымчатой тьмы мадонны, хорошие, сильные волосы. Такие волосы - доктор подтвердит - говорят о завидном здоровье этой цветущей во мраке безрадостной женщины.
А чему, собственно, бабе радоваться?
В замужних руках не естественное для нее человеческое дитя, в ее больших, привыкших к объятиям и домашней стирке ладонях, жуткий, имени Калашникова, вполне зрелый и безотказный автомат, крайнюю плоть которого, как драгоценность, дева держит кончиками трепетных пальцев.
Да не парьтесь вы вопросами, все естественно: подменив ожидаемый стереотип потенциально уместного у нее розового младенца, правая, окольцованная законным браком, рука крепко сжимает почти вздрагивающее от напряжения мужское оружие, а ее левая, отмеченная золотом перстня, нежно треплет туго набитую патронами семени обойму.
Но загляните в лицо самозванной мадонне - ей, только ей и никому другому принадлежит весь этот оплодотворяющий войну полов горячий свинец.
Расслабьтесь же и получите вмете с ней удовольствие - у нас, как всегда, все останутся живы и ни одно животное, как иногда пишется в титрах, не пострадает.
Здесь пахнет не насилием и смертью, а вечным, как мир, сногсшибательным сексом и агрессивно-наступательной нежностью, ибо каждый, кто по-настоящему, без наивных иллюзий, любил хищное, плотоядное тело женщины, должен помнить слова Юнга: "Любовь мужчины - "я хочу", любовь женщины - "он хочет".
Ира спит в своей мастерской.1998
"Когда б вы знали, из какого сора.." -- всплывает незабвенное, стоит бросить взгляд на этот подаренный нашему благодарному воображению сюжет. Ахматовский сор приобрел здесь форму небрежно разбросанных в пылу работы тюбиков с красками, часть из которых, счастливо сплющившись, вырвались из глухого алюминиевого заточения и уже сияют вдохновением на скрытых от наших взглядов холстах.
Окаменевшая в работе палитра, хранящая сейчас в своей живописной грязи всю роскошь цветов окружающего мира, занимает здесь всю парадную часть сюжета, но она стоит того, ибо из этой тускло мерцающей старыми бриллиантами первозданной массы, как из первобытного, океанского юной земли, бульона, вышли, волоча за собой диковинные хвосты, все захватившие отлетевшую в сон душу девчонки-художницы ее идеи и образы.
Стальные тяжелые ножницы, выпавшие опасным острием за пределы здешней мирной ночной тишины, отсекли, тоже припав на сонный бочок, трудный, насыщенный творчеством день от всех нас крепко обнимающей ночи.
Оксана навзничь на Красной площади. 1998
Красная площадь у меня, профессионального наблюдателя, всегда ассоциатировалась с парадом трудящихся, мирно и с особым душевным подъемом шагающих по старинной брусчатке. А тут, на фоне Кремля в небольшом отдалении, девушка Оксана, смело выкатившая свою тугую грудь мне навстречу. А у меня в мозгах парад и я - куда деваться - направляю толпы трудящихся
Conflicting modification on 22 августа 2019 г., 10:59:44:
Девочка и Нева
Пронзительный сюжет, размещенный автором на обложке своего альбома, не может оставить равнодушным даже самого закоренелого дебила с лишней, затмевающей художественное восприятие, хромосомой. В случае же максимального личного благорасположения к этой работе любой яростный сердцем наблюдатель в процессе первого же визуального контакта легко зажжет в себе горячую искру редкого эстетического удовольствия.
Рядовой петербургский ангел, девочка, ушедшая в полет на фоне царственного, доминирующего на высокой водой, Исакия - это наше петербургское все: перманентная тоска по ясному небу, по несбывшейся любви и юности, растраченной напрасно, тайные попытки невидимых миру честных самопальных стихов, согревающих заледенелую на наших промозглых ветрах одинокую душу...
Эта девочка - слышите?- никогда, пока мы живы, даже пальчиком не коснется упавшей у ее ног бездны, но крыльями рук, круто взмыв, достигнет высоких облаков, пусть даже если они всего лишь суть отражение в петербургской быстрой речной воде.
Кита на трубе. 1995.
На первый взгляд, все просто - сидит телка в черных колготах на белой печной трубе, но не тут то было - тщательно выверенное автором особое построение композиции есть ключ ко всему: телка, не моя и не твоя, а телка вообще, что значит, мировая, в общем доступе, телка, (не зря свечение лица смазано до невнятицы и непоняток) выше крыши и явно не без метлы возвысила свое молодое, готовое к ночным приключениям тело до уровня холодно сияющего за ее спиной храма - вровень с крестом Господним, вровень - но, спасибо, не выше.
Но и за это, и за свою гордыню, за свое томное, досужее, на наглой белой трубе, распятие, бестия будет наказана - прежде всего, нашим публичным беспощадным анализом, нашей надменной к ней отстраненностью, трещиной, наконец, уже змеевидно скользящей - здесь случайностей не бывает! - к ее захватывающим мое порочное воображение ногам.
Известную булгаковскую тональность усиливает и вполне дополняет подвешенная усталым Богом к ночному небесному своду тусклая, с явными силовыми перебоями, лампа-луна, подсвечивающая бледные своды туннеля, куда, по слухам с последним вздохом неизбежно отлетают человечьи одинокие души.
Имя одной - Маргарита, имя другой, вы теперь знаете это - Кита.
Мастер, напоминаю, Александр Саватюгин.
Николенька у рояля. 1990.
Как всегда, я начал изучение фотостранички с ее наименования и когда, наконец, поднял глаза чуть выше, с удивлением обнаружил, что главное действующее лицо снимка вовсе не Николенька-мужик, а напротив, трепетная Николенька-девушка с левой, приглашающей к клавишному инструменту своей души рукой на отлете.
В правой же руке, не знающей брутальной стирки трехдневных носков и мойки полов, загаженных кошками, Николенька ( а это, без вариантов, была точно она ) держала длинный декадентский мудштук с сигаретой, которую пусть с готовностью и галантностью зажжет ваше неленивое воображение.
Чистые, только что выплаканные глаза нашего персонажа, видит Бог, не дадут нам в своих личных ассоциативных построениях окончательно скурвиться.
Черно-белые тона разбираемого по нежным косточкам гламурного портрета скорее уводят нас от черного к девственно-белому, чем от белого к аспидно-черному, где законно доминирует глубина выразительных глаз великолепного портрета.
Ничего из предъявленного нам фотомастером не принадлежит ни сегодняшнему дню, ни даже веку, но уже задетое в чувствах сознание отказывается это воспринимать, теперь это мое навсегда.
Пусть свежесть цветущей женщины уже растворяет ржавой коррозией убийственное Время, однако, еще можно успеть, слегка прикоснувшись кончиками губ к кончикам порхающих у инструмента пальчиков, остановить это удивительное мгновение встречи, пока увядание и тлен, уже коснувшиеся левой кромки снимка, не поглотит и нас.
Оля и ангел
"Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего, вся ми прости"... - слетели с губ на острие моего пера до боли знакомые строчки, адресованные дымчатому образу, угадывающемуся по ту сторону обыденного восприятия, куда, надеюсь, небесследно уходят наши мечты и робкие надежды и, может быть, еще живет память о любви, жертвенности и вере.
И теперь, когда моя фраза произнесена, открытое небу, а значит,
вечным вопросам, в молитве к ангелу мгновенно склонилось, в рамке темных распущенных волос, печальное девичье лицо.
И если эта земная юная женщина, каясь, привстала на колени, ее небесный двойник в ответ милосердно протянет ей ладонь руки, переходящей во взмах крыла, сквозь серый занавес сомнений и неверия, навсегда уносящих нас в черное небытие, "елика согреших во днешний день"...
Венеры. 1997
На этом о многом говорящем сюжете четыре активно действующих лица - Венера Милосская, Венера, фамилию и адресок которой мы никогда не узнаем (заглянул бы в паспорт, да, боюсь, нет у нее сейчас подходящего по размеру кармана, где она могла бы его хранить) Далее венерина тень и, наконец, грубое кирпичное обнажение по левую руку от аппетитной пассии.
Милосская очевидно проигрывает по всем позициям: холодный надменный мрамор не оставляет ценителю женской красоты никаких надежд: стоило мне попытаться слегка поцеловать взглядом это цветущее женское великолепие, как оно отшатнулось, по прежнему глядя в холодную вечность. То ли дело другая Венера: кокетливо склонив свою славянскую, хорошей лепки голову, она собрала мне пухлые губы для многообещающего поцелуя, который, конечно, достанется - будем честны перед собою - управляющему этим дрожащим от страсти миром фотографу.
И то, что глухо и безнадежно задрапировано каменными складками у пафосной безрукой фигуры слева, охотно готовиться к подаче следом за этим искушенным, долгим, как жизнь черепахи, поцелуем.
Но будьте внимательны - художник вовремя, ни секундой позже, остановился на уровне девственности, своей или обеих Венер, сумев не опошлить высокую планку заявленной темы.
А что же тени?
Левая склонилась к тебе нам с фальшивой и бесплодной античной покорностью, а вот закономерная правая, домининируя и организуя пространство, победно символизирует наше с вами крепкое, как колпинский кирпич, всегда готовое к любовной схватке мужское достоинство, которое уже тайно нежит лаской принадлежащая любви и миру беспаспортная дева.
Отдельное спасибо художнику здесь за корректную размытость на фоне всеобъясняющей умелой растушевки.
И последнее - нельзя не заметить оплодотворяющие, фонтанирующие и животворящие брызги чего-то, до боли знакомого в правом углу этого безусловного и, может быть, еще недооцененного во времени шедевра.
Марина у камина. 1992
Лицо прильнувшей стройным лоном к камину Марины, волей автора снимка скрыто и с этим, увы, уже ничего нельзя поделать.
Но у нас, к счастью, есть что-то страстно нащупывающая правая рука нашего юного персонажа.
А раз так, не без восторга мы начинаем догадываться, что, черт возьми, символизирует этот горячий, крепкий, широкоплечий камин, нежно встретивший ладонью в ладонь все пять пальчиков левой руки шагнувшей навстречу своему спонтанному желанию женщины.
Да и не камин это вовсе, ребята!
Вся мрачная страсть, весь жар дымного порока принадлежит чумазому черному чудовищу, символизирующему мужское начало, голова которого уходит в бездну насыщенной звездами ночи, а тело, сложенное из обшарпанных требовательными человеческими касаниями кирпичей, обнимает и насыщает теплом и жизнью ту, которой по жизни тепла не хватает.
Девушка и кот. 1992
Наш взгляд, брошенный на эту работу с головой улетевшего в свои символы и ассоциации художника, прежде всего фиксирует кота, плавящегося в горячем облаке своего основного инстинкта. Всем своим заточенным на обнаженной девичьей груди вниманием этот страж ментальных событий демонстрирует готовность к мгновенной атаке, но ее объект, напрягшись до вибрации, перекрещением тонких рук пытается защититься от мужского мира теней, опасно сублимировавшегося справа. Однако попытка нами не засчитана - поглощающая юное тело рваная чернота, генитально слившись с пятном цвета глубокой ночи центрального персонажа, дает нам понять, кто победитель, кто жертва и в чем подлинная причина пристального внимания таинственного наблюдателя слева.
Безусловно интересно авторское прочтение небезызвестной темы Черного человека как резидента непобедимого хаоса и мировой всепоглощающей энтропии, из антрацитового мрака отбрасываемой тени взметнувшего в реал свою убийственную, прерывающую дыхание жизни правую руку, успевшую растворить в своем космосе половину уже не принадлежащего этому странному миру лица.
У кота, говорят, девять жизней...
На восемь больше, чем у приоткрывшего эту адскую бездну автора - второго и главного наблюдателя.
Николенька на кладбище. 1991
Мир зыбких силуэтов, в который нас настойчиво погружает творящий не от мира сего автор, сублимировался здесь в запредельной, отнимающей воздух для свободного вдоха, печалью, в центре которой огоньком одинокой свечи колеблеться потерявшаяся светлая душа Николеньки.
Гигантские, Юрского периода, листья раскрыли навстречу опустившему на плечи вечеру свои нетерпеливые ладони. А могильный холмик, на котором созрело зеленое мясо этой хищной толстопятой листвы, венчает косой деревянный обрубок и гадай тут, пока не шаркнет иглой по сердцу - крест ли обломленный это или, спаси Господи, на кого-то осиновый кол?...
И никак мне, досужему зрителю, не избавиться от наваждения - во что сгущается дымное облако в правом верхнем углу? Я вижу - и мне уже не избавиться от пробившего сознание образа - не мамины ли это грустные очи с прощальным ее (свидимся ли?) поцелуем...
Ларс на фоне ковра. 1997
Одна из редких работ автора, выполненных из уникального художественно-декоративного материала - густого вечернего света, источником которого стало небольшое комнатное лампочковое солнце, призванное соперничать со светом расплавленного золота лица нашего виртуального персонажа с неземным именем Ларс.
Да, она не улыбается, да, напряжена, почти приведя линию спины до строгой вертикали, а полуобнаженные ноги ее, защищаясь, вообще ставят крест любым естественным между неравнодушными людьми вечерним тенденциям.
Однако, неспроста провокационно блеснула густая помада ее чувственных, тайным капризом чуть вздернутых губ, а нежными колокольчиками - с этого мгновения будьте особо внимательны! - коротко звякнули ее драгоценные хрустальные сережки и пока спускается на закат ручное домашнее светило, есть надежда, что Ларс, наконец, опустит к нам свои в контакт пока отсутствующие очи.
Хорошо, хэппи энд, эту надменную Ларс мы почти склонили к интимному сотрудничеству, но остается вне нашего горячечного анализа и холодных наблюдения заявленный в названии, а значит, значимый для художника фон.
И мы, совсем не загнанные в угол, божественно сотворим из этих брызжущих вечерних теплых звезд ковра за женской спиной спираль галактики, куда - легко догадаться - мы нафантазировали себе, щедро заполнив земными чувствами тесное комнатное пространство, нашу несравненную, близкую к разоружению Ларс.
Кита у зеркала
Когда я взглянул на этот сюжет, меня посетило чувство, что зеркало Киты вовсе не та самая, размещенная за ее спиной полированная поверхность с изображением высокого окна. Зеркало Киты, пожалуй, это мы сами - зрители, вглядывающиеся в то, что она, Кита, глядя на нас, творит: ее правая рука указует на левую, ну, а левая, прости Господи, сжата в отчаянный кулак, что, пожалуй, естественно и закономерно, потому что в центре сюжета, хоть меряй линейкой, раненое Китино сердце.
Тот акт агрессии, который обещает нам покуда мирная, как атом, Кита, мы переориентируем и перенаправим, естественно, по адресу мирового зла, небрежно брошенный халат которого, снятый с плеч, повис у нее за спиной на сгустившемся из эмоций виртуальном крючке.
Нельзя не вернуться в нашем ментальном расследовании к косой стеклянно-полированной поверхности, неведомыми действующими силами небрежно прислоненной к стене, косой настолько, насколько оно неспособно к прямой своей функции - отражению беззащитной девичьей спины, конечно, если она - не спина привидения.
Однако, в этом кривом многоуголье черными квадратными дырами старинного филенчатого окна зияет петербургская пропащая дикая ночь, а вторит ей насыщенное неуемной тревогой лицо Киты, заглядывающей в душу к нам обведенными сажей бессонницы глубокими, как этот глухой заполуночный час, глазами.
И, чтобы задеть последнего среди нас нерастерявшегося толстокожего зрителя, часть обведенного трауром рамочного пространства над головой Киты множит залпами порожденные его правым нижним углом треугольники, кромсающие нескладный комнатный мир по обе стороны его условной поверхности на осевшие в прошлом беспорядочные крики, шопоты, полосы и обрывки.
Среди них, как оплот стабильности, завернувшись в облачко девственно-снежной кофточки, стоит вечная гордая Кита, отражаемая правильным, как совесть Бухарина, зеркалом наших чистых, ничем неподведенных и не подводящих, внимательных глаз.
Оля, утро. 1992
Ключом к этому украшенному блеском и нищетой раннего петербургского утра сюжету может послужить вставленный в мутный графин букет полевых ромашек, каждая из которых способна хранить ответ на извечный женский вопрос : любит - не любит?
Главный персонаж интимного, закрытого для посторонних, сюжета это, конечно, та, кому цветы предназначены. Обозначенные автором следы любовного события, впечатавшиеся в еще звучащую музыку клавиш небесного инструмента, налицо: это всеми, конечно, замеченное на низком столике преступное вино, делающее стихи, уютно притулившиеся рядом, нежнее, а разговоры - короче.
Ночь рассовала по своим глубоким карманам все эти маленькие, но дорогие подробности, оставив раскрытый томик на той самой дорогой памяти сердца страничке, откуда, наверное, мог выпорхнуть первый, но непоследний в этом мире поцелуй.
Украсив внешнее уличное пространство смятым в пылу неравной борьбы модным лифчиком, расталкивая локтями разбуженных демонами ночи низменные основные и неосновные инстинкты, мы с этой девочкой, распахивающей сейчас со стекол шторы, стыдливо наехавшие на расшалившуюся комнату, похоже, легко умчимся туда, куда повернет в высоком комнатном небе ее непредсказуемое, взлетевшее на шкаф, рулевое колесо.
Мадонна с автоматом
У нашей, выступающей из дымчатой тьмы мадонны, хорошие, сильные волосы. Такие волосы - доктор подтвердит - говорят о завидном здоровье этой цветущей во мраке безрадостной женщины.
А чему, собственно, бабе радоваться?
В замужних руках не естественное для нее человеческое дитя, в ее больших, привыкших к объятиям и домашней стирке ладонях, жуткий, имени Калашникова, вполне зрелый и безотказный автомат, крайнюю плоть которого, как драгоценность, дева держит кончиками трепетных пальцев.
Да не парьтесь вы вопросами, все естественно: подменив ожидаемый стереотип потенциально уместного у нее розового младенца, правая, окольцованная законным браком, рука крепко сжимает почти вздрагивающее от напряжения мужское оружие, а ее левая, отмеченная золотом перстня, нежно треплет туго набитую патронами семени обойму.
Но загляните в лицо самозванной мадонне - ей, только ей и никому другому принадлежит весь этот оплодотворяющий войну полов горячий свинец.
Расслабьтесь же и получите вместе с ней удовольствие - у нас, как всегда, все останутся живы и ни одно животное, как иногда пишется в титрах, не пострадает.
Здесь пахнет не насилием и смертью, а вечным, как мир, сногсшибательным сексом и агрессивно-наступательной нежностью, ибо каждый, кто по-настоящему, без наивных иллюзий, любил хищное, плотоядное тело женщины, должен помнить слова Юнга: "Любовь мужчины - "я хочу", любовь женщины - "он хочет".
Ира спит в своей мастерской.1998
"Когда б вы знали, из какого сора.." -- всплывает незабвенное, стоит бросить взгляд на этот подаренный нашему благодарному воображению сюжет. Ахматовский сор приобрел здесь форму небрежно разбросанных в пылу работы тюбиков с красками, часть из которых, счастливо сплющившись, вырвались из глухого алюминиевого заточения и уже сияют вдохновением на скрытых от наших взглядов холстах.
Окаменевшая в работе палитра, хранящая сейчас в своей живописной грязи всю роскошь цветов окружающего мира, занимает здесь всю парадную часть сюжета, но она стоит того, ибо из этой тускло мерцающей старыми бриллиантами первозданной массы, как из первобытного, океанского юной земли, бульона, вышли, волоча за собой диковинные хвосты, все захватившие отлетевшую в сон душу девчонки-художницы ее идеи и образы.
Стальные тяжелые ножницы, выпавшие опасным острием за пределы здешней мирной ночной тишины, отсекли, тоже припав на сонный бочок, трудный, насыщенный творчеством день от всех нас крепко обнимающей ночи.
Оксана навзничь на Красной площади. 1998
Красная площадь у меня, профессионального наблюдателя, всегда ассоциатировалась с парадом трудящихся, мирно и с особым душевным подъемом шагающих по старинной брусчатке. А тут, на фоне святого Кремля в небольшом отдалении, девушка Оксана, смело выкатившая свою тугую грудь мне навстречу. А у меня в мозгах уже шумит парад и я - куда деваться - направляю толпы трудящихся по ногам от брусчатки и выше, минуя подразумевающееся Оксанино свежестиранное ко случаю белье и далее, победно преодолев черную, разделяющую на «до» и «после», полосу, пускаю праздничный, с шарами и флагами, поток к ее набухшим от напряжения стремного откидона сонным артериям - самое время и место спускаться. Двигаться москвичам и гостям столицы, надеясь, что наша, не совсем адекватная Оксана, не выбрила наголо скальп, придется по волосам, побросав на фиг шары, транспаранты и флаги, но зато крепко держась, чтоб не пропасть по одиночке, друг за дружку.
Ну, ладно, это у нас с вами были люди, хуже, если под занавес праздничной демонстрации, мне взбрендит пустить через косовряжистую девицу тяжелые зенитные орудия и наши непобедимые танки.
Эта техника - надо знать вояк - никого не пощадит, внедряясь по ходу во все особенности рельефа запрокинувшегося навзничь противника и обязательно, проскочив ложбинкой между двух похотливых холмов, достигнут пика: лихо задранного в непотребном кураже крутого подбородка нашего выворачиваемого наизнанку персонажа - нехилый плацдарм для прыжка оттуда на упавшую за нею пешеходную «зебру», ну, а далее, наконец, мощно растекаясь по замершей в счастливом ожидании площади.