Стряпню Федор Владимирович решил устроить на уличной печи. Была отличная двухконфорочная электроплитка, была мультиварка, но толочься в доме Федор Владимирович не захотел. И что за шулюм в мультиварке?! Смех и грех, а не шулюм. Шулюм должен пахнуть дымком, иначе в нем и вкуса не будет никакого.
С утра начистил картошки, морковки, лука. Нашел в шкафчике банку с пахучими приправами. Попробовал на язык – жжет. Отставил в сторонку – пригодится.
Дочь с зятем должны были приехать к вечеру. Может, и внуки соблаговолят, хотя кто их знает. И торопиться вроде некуда, но хотелось занять себя чем-то. Смурно на душе у Федора Владимировича, с самого утра смурно. Он изо всех сил не спешил, но, когда помыл нож и руки, глянул на часы и расстроился: полдесятого, а все уже почти готово, хоть в казан засыпай.
Небо с утра – хмурое. И тучи-то все – не просто тучи, а словно с темной синевой. Грозовые тучи. И ветерок такой, с прохладцей. Хорошая погода.
Он закурил и присел на крыльцо у непонятного строения. Зять в прошлом году смастерил. Вышло незнамо, что, как всегда: санузел под одной крышей да еще с крыльцом и крышей над крыльцом. Справа – туалет, слева – летний душ. И все как-то не так, как у нормальных людей. Да и само строение поставил наискосок. То ли специально так задумал, а, скорее всего, не смог иначе. Руки у зятя из задницы растут, ничего тут не поделать.
Федор Владимирович деликатно, как только мог, спросил дочь, почему вместо нормальной бани и сортира с нормальным толчком обзавелись какой-то хренью. Дочь обиделась не на шутку. Ну, и махнул рукой: охота жить по-уродски, живи, радуйся. Поставил зять в туалете пластмассовое подобие унитаза без дна, полочку повесил – зачем? Еще бы телевизор подвесил, да не любит зять телевизоров. И не поймешь, хорошо это или плохо. Не по-людски, это точно.
Федор Владимирович пытался бросить курить только в угоду жене. Жена какая бы ни была, а любимая. Для нее почти на все был готов. Тем более на такую малость. Он курил с четырнадцати лет. Еще недавно две пачки в день казались нормой. Но у жены случился инсульт.
Она ж все молчала. Молчала, молчала. Всю жизнь молчала так, что Федор Владимирович привык и крепко привык. Он был не хилым и, если болел, то как-то основательно. Было воспаление легких, когда в прорубь провалился, в школе еще. Падало на ногу приспособление со стола фрезерного станка: это уже на заводе. Отпрыгал положенное в гипсе и опять как новый. Вырезали вену на ноге в армии: тоже отхромал и будь здоров. На машине разбивался. Собирали удачно: все заработало, и мозги на месте и все прочее. А всякие гриппы-простуды – нет, и не было. Из крепкого материала сделан.
И жена, молчальница-то, тоже, видать, из таких же. Сроду не помнил Федор Владимирович охов-ахов, стонов всяких. Роды, правда, тяжелые были, что первые, что вторые. Так на то и доля женская, тут уж он точно не при чем.
После вторых родов жена долго лечилась. Даже кровь ей переливали. Детей больше иметь было нельзя. Что-то случилось с ней: противопоказан стал хвойный лес. Выехали как-то, а она посинела и задыхается. Федор Владимирович и так, и этак, и по врачам таскал, кошелек не закрывал. Нет. Видать, кровь не та была, что перелили - не та, что надо. Ходил потом к тем лепилам, да где ж правду найти… Ладно, нет, так нет, на то и медицина, змея в рюмке. Два года назад случился у жены инсульт. Так всегда: думаешь, жизнь плоха и тяжела. Стонешь и ворчишь, пока она не врежет по хребту так, что только тогда и поймешь – раньше-то повидло было. Оправилась жена слегка и только на балконе могла с тех пор воздухом дышать. Какое тут курение… Удовольствия не чувствуешь.
Купила на ту пору дочь сад. Дачу. Все бы хорошо бы, да рядом – хвойный лес. На участке и то три сосны растут. Федору Владимировичу хоть бы что, а жене нельзя. Выделяет чего-то хвоя такого, что после инсульта никак. Приезжает Федор Владимирович сюда порой на два дня, порой на пять. Сперва надеялись, внуки будут летом жить. Да сейчас такие внуки, что телефон им все леса на свете закрывает. Смартфоны, айфоны, айпады. Компьютер на все случаи жизни.
Сидит Федор Владимирович второй год на даче, как забытый сторож при закрытом магазине. Ему, в общем-то, никто ничего и не поручал. Зачем ездит, сам не знает. Зять вздыхает, да запретить не может. С другой стороны, и худого вроде нет ничего. Скорее – доброе. Все ж свой человек. Опять же - сторож как-будто бы.
Работы на даче, считай, вовсе нет. Дочь с зятем ни картошки, ни помидор, ни еще чего не садят. Пять ли, шесть ли кустов смородины, два ряда малины, да три-четыре старых облепихи, да одичавший вишенник, где на пять кустов – шесть ягодок - вот и вся дача. Зато есть три сосны, пара берез, калина с рябиной, черемуха. Еще есть ирга, цветы. Цветы – все больше лесные. Роща рядом.
Вся-то работа Федору Владимировичу – кукушек слушать, на коршунов глядеть, еду себе готовить, да о жизни думать. Приезжают дочь с зятем в пятницу к вечеру, а в воскресенье к вечеру – обратно в город. Он редко, когда остается на выходные, а в основном в пятницу попозже на электричку и в город, а в понедельник-вторник - назад.
Ну, да. Да! Ну, не любит он зятя, не любит. Долго приучал себя, долго в дугу стягивал, да, видать, любовь стяжкой не укрепишь. Чужой человек зять. Насквозь чужой. Ни национальность ни при чем, ни вероисповедание, ни профессия, ни еще, чего. Просто чужой. Чужой и все тут. Как инопланетянин. Как с луны свалился зять на голову Федору Владимировичу. Судьба, видать, любимую младшую дочь за нелюбимого, чужого, человека отдать. Невтерпеж Федору Владимировичу смотреть и видеть, как вьется дочь вокруг зятя, а уж ночью слышать тихие звуки из их комнаты – вовсе невтерпеж. Домик-то деревянный. Даром, что два этажа, а слышно каждый вздох.
Зять к Федору Владимировичу тоже, ясное дело, не питает теплых чувств. Терпеть терпит, но и все на этом. Даже бутылку распить может, да только уверен Федор Владимирович на сто процентов, буквально, руку правую на отсечение дать готов: слаще водка для зятя, когда тестя за столом нет.
Не жадный, чего нет, того нет. Да только проще ему с себя рубашку снять последнюю и тестю отдать, чем доброе слово ему сказать. Не вежливое – доброе.
Сигареты делать стали, будто из овечьего дерьма. Сплюнул Федор Владимирович и растер, загасил бычок о подошву, бросил в топку уличной печи. Тоже мне – уличная печь. Да разве так класть надо, разве из такого кирпича?! Все не как у людей. Ну, и что, что стоит, не падает?! Подумаешь, третий год стоит... Третий стоит, да тридцать три лежать будет. Рассыплется все одно.
Зять морщился, желваками играл, но молчал. А Федор Владимирович, хоть руки и чесались, печь не перекладывал. В конце концов, нравится им иметь неправильную печь (просто, черт знает, что, а не печь!), пусть их.
Он, кряхтя, поднялся, наносил дров из специального закутка, огороженного тремя стенками из профлиста. Зять - педант: вбил себе в голову, что простая поленница пожароопасна. Хранит дрова только в специальном закуте. Был бы нормальным человеком, сделал бы к стенкам навес из того же профлиста – дожди-то никто не отменял.
Нынче дождей не было уже неделю, сухие дрова пахли лесом. Федор Владимирович зарядил печь, еще раз поглядел на часы и со вздохом побрел по участку. Тошно. Сам он не любил огорода и огородных дел. Казалось бы, радоваться надо, что и эти не любят. Но – тошно отчего-то. Вроде – и единомышленники, вроде – и грех земле простаивать, пропадать.
Он поглядел кругом, морщась от неизбывной муки: дурость чужую видеть всегда противно, а, если еще доченька замешана, так и вовсе. Сходил в дом за старой брезентовой курткой, проверил сигареты и зажигалку, ключи и вышел в проулок. Закрыл смешной замочек на калитке и не спеша пошел по заросшей тропинке к роще. От дачи до ворот садоводства - метров триста. Вышел за ворота, постоял несколько секунд в раздумье и побрел без цели, вороша траву. Грибов нет и быть не может, земляника почти прошла, да и не по землянику он шел. Чего шел, сам не знал.
С детства любил Федор Владимирович лес. Во многих местах побывал, когда – доброй волей, когда – нет, но нигде не чувствовал себя дома кроме, как в лесу. Он прошел с километр по березовой роще и вышел к сыроватой елани. На другой стороне, словно грозное неведомое войско, стоял сосновый лес.
Федор Владимирович давно облюбовал эту дорогу. Часто приходил на пустынный холмик перед еланью и подолгу сидел и даже лежал, закинув руки за голову, думая о разном или просто следя глазами за коршунами, плававшими между облаков.
Если снять очки, чтоб не видно было просвечивающих меж сосен домов, вовсе сказочным казался лес. Железнодорожная станция разрасталась, нарезали участки под строительство там, где раньше ходило стадо. Наверное, хорошо это. Надо где-то жить людям. Как ни крути, лучше без них, без людей.
Федор Владимирович ни философ, ни художник, ни поэт. Вся его жизнь прошла жизнью хищника. В детстве, отрочестве и юности озабочен был он выживанием среди таких же и еще худших (лучших он не встречал) и стремлением уснуть не с пустым животом. В отрочестве, юности и до недавнего времени - влечением к самкам. Во взрослой жизни – совсем еще недавно! - стремлением содержать свою семью не хуже, чем содержат свои семьи другие-прочие.
Он скинул куртку, подстелил на пожухлую траву и присел, как Шукшин на известной фотографии, с трудом сгибая в коленях ноги. Никому и никогда в жизни не подражал, тем более Шукшину. Просто поза первая, в какую любой сядет, не задумываясь, фотографируют его при этом или нет.
Тиликал в облаках коршун, переговаривался с невидимой подругой. Федор Владимирович как сел, уперся взглядом в кочковатую елань и ничего не видел и не слышал. Напал на него ступор. Ни мыслей не было, ни переживаний. Не мелькала перед глазами прошлая жизнь, не маяла сожалениями о несбывшемся, не манила ничем будущая. Шевелил прохладный ветерок высокий борщевик на елани. Качался бурьян на земле, тиликал коршун в небе, сидел Федор Владимирович на холмике, тупо глядел, ничего не видел, ни о чем не думал.
Незнамо, сколько просидел так, а потом словно на поверхность всплыл, очнулся враз. Где-то далеко, в стороне Барнаула, погромыхивало. Притянет сюда грозу, нет ли. Вытащил лениво мобильный телефон: первый час. Все одно, рано печь растапливать. А дождь, если? Он, кряхтя, поднялся, отряхнул лениво куртку и пошел медленно-медленно назад. И длиннее вдвое показался ему обратный путь.
Дотащился до участка, запирать ворота не стал, прикрыл только обе створки. Громыхало уже ближе. Еще бы год назад расстроился бы – как там, дескать, шулюм?! А нынче и горе - не беда. Что будет, то будет. Дочери шулюм этот сто лет не нужен, у нее – здоровое питание: морская капуста, мидии да креветки. Овощи ест, капустой хрустит, как коза. Про зятя и говорить не стоит. Зять выпить не дурак, да закуску себе сам спроворить может. Ему, зятю-то, только в радость, если тесть маху даст.
Он развел огонь, приволок старое раскладное кресло. Брезент на сиденье кое-где посекся, алюминиевый каркас потемнел от старости. Зять выкидывать собрался, но Федор Владимирович отстоял. Удобная штука. Сел, привычно закурил и уставился на огонь, как прежде на елань. Что-то с ним происходило сегодня.
Метрах в пятнадцати на соседнем участке – брошен давным-давно, хозяин помер, поди - береза. Лет ей, пожалуй, столько же, сколько Федору Владимировичу. Ствол в два обхвата, вершину обломило метров на пять сверху. Не молния, просто, ветром. Но и того, что осталось, хватает.
Зять одно время хотел ее спилить, да не то поленился, не то денег пожалел. В общем, не стал. А оно к лучшему вышло. Зять-то, когда не делает чего, оно всегда к лучшему выходит, чем если бы делал, проверено. До обеда тень от березы - как раз над полянкой возле дома.
Федор Владимирович в рыбацком кресле покуривает возле нелепой уличной печи, а на березу, почти у самого слома, ворон прилетел, уселся. Тоже – почти ровесник. Шут их знает, сколь они живут. Вороны, он слыхал, по двести лет живут, да брешут, поди, люди. Двести – не двести, но старый, сразу видно. Ссутулился, башку в плечи втянул, клюв свесил, смотрит вниз.
Дураки болтают, будто падальщики они, вороны, трупоеды. Да еще примета есть: дескать, к кому ворон прилетает, тот скоро помереть должен. Едят они, в самом деле, что найдут. Однако, видел Федор Владимирович совсем недавно, как утащил ворон котенка в переулке. Вот этот самый, пожалуй. Такой же, во всяком случае. Тот и пискнуть не успел. Полугодовалый, маленький. Шустрый, да глупый. Шустрые по жизни чаще всего погибают. Ворон его сперва в когтях утащил, да, видать, повредил ему чего-то. А потом, как бросил на землю, долбанул свои клювом, и все – готов обед. И жалеть нечего. Всех жалеть, жалелки не хватит. На ворона тоже управа где-то припасена. Может, мальчишки из рогатки глаза выбьют, может, лисица сонного утащит. А, скорее всего, сердце остановится, и брякнется он вот с такой же березы, цепляясь крыльями за ветки да роняя перья. Хлопнется об землю, а вырванные сучьями перья еще минуту-другую планировать будут. Обсосут его мухи навозные да черви, зальет осенними дождями, укроет снегом. Весной хорошо, если пяток перьев останется да часть грудины, а там, глядишь, вовсе исчезнет, станет частью этой рощи.
Глупости, конечно. Он и сейчас – часть рощи. А прилетел сюда вовсе не смерть наводить. Он умный, знает, бросит ему Федор Владимирович несколько кусков. Ворон на глазах у человека никогда не ест и из рук не возьмет. Отвернется человек, отойдет в сторону, только тогда тяжело взмахнет ворон крыльями, подлетит неторопко, схватит клювом и утащит подалее.
Падальщики… Придумают тоже. Сами-то каковы? Друг друга заживо едят и думают, заслуга это. А за столом-то, за столом - мертвечину жрут. Да он и сам такой. Это доченька ненаглядная умом двинулась, устрицы ей нравятся. Устриц она живьем глотает. Это слизняков-то!.. Зять при деньгах, свозил на моря-океаны. Теперь – все. Диета средиземноморская, японская, еще какая-то. Устрицы, мидии, креветки. Ну, креветки, хотя бы дохлые. А устрицы прямо так, из скорлупы, из раковины, то есть.
Федор Владимирович бросил в огонь окурок, помешал закипающее варево. Нет общего языка, хоть ты тресни, нет. И жизнь маета не из-за пенсии, не из-за артрита, а из-за того, что вежливо тебя встречают и вежливо ждут, пока… уйдешь. Из-за того маета, что через сорок пять лет тебе говорят, что ты не тот, и всегда был не тот, а это значит, что сорок пять лет зачеркнуть и выкинуть, и все твои потуги прошлые зазря, а на новые не то, что сил – желанья уже нет. Да и времени уже тоже нет.
Он пошурудил в печи кочергой. Не за тем, что надо было для огня. Для него для самого надо было. Выхода нет. Так часто бывает, чаще, чем кажется. Старшая дочь уехала в Омск. Ни с того, ни с сего. Муж захотел, славный майор в отставке. Что значит, муж захотел? Для чего? Чем тут им было плохо? Он не понимает до сих пор. Он надоедал Елене, приставал к младшей дочери, звонил старшей. Все все понимали, он один не понимал. Кто-то из них, понимающих, передал, наверное, случайно, сгоряча слова старшего зятя: ноги, мол, зятевой в этом городе больше не будет. И он замолчал. И отстал. И вообще эту тему закрыл. Кто же знал, что этому засранцу, будь он хоть трижды майор десантных войск, было плохо. Что ему чего-то не хватало, а чего-то было через край. Детей у них не было и уже не будет. Это здорово: хотя бы с внуками разлуки нет. Потому, что внуков нет. Вот горе-то…
Что толку, что внуки есть от младшей дочери? Или что она сама – младшая дочь – есть?.. Так есть, что как будто и нет.
Он опять пошурудил, пыхнуло дымком. Все, казалось бы, просто, проще некуда. Он жил, как считал правильным. Они, оказывается, всегда были против. Причем, неважно, против чего конкретно. Просто против. Он грубый, неотесанный, не понимает чего-то. Они утонченные, продвинутые. Ласковые, мать их…
Ему вдруг стало так себя жаль, как не было, наверное, лет шестьдесят. Аж до слез, до спазма в глотке. Вот это да, - сказал он вслух. – Старею.
И он выругался, и плюнул на траву, потому что почувствовал фальшь этого «старею». Словно из плохой книжки, из глупого фильма. А то он раньше не знал, что не молодеет. Знал. Он редко думал о возрасте. Все шло само собой. Само собой уходили на пенсию его знакомые. Само собой умирали, а он ездил, готовил и закапывал могилы, пил водку, и все было в порядке вещей. Мало радости, но ее всегда мало. На любую тему мало. Если плакать каждый раз, слез не хватит.
На прошлой неделе, перебирая удобрения в сарае, нашел пакетик отравы для мышей. Дочь всем говорила, что мышей боится до обморока. Он тоже верил, пока… незаметно перестал верить. Дочь не стала чужой. Она сразу, наверное, была чужая. Берешь в роддоме кулек, целуешь, таскаешься потом, всякая хлопотня и суетня и не по обязанности – по душе! – и через тридцать с хвостиком лет приходит осознание: чужая была и есть, и помрет – все одно чужая.
Нет, он ее очень любит. Наверное. То есть – наверняка! Скорее всего. Ну, все-таки - дочь. Он и старшую любит. Пожалуй. Что уж точно, так это то, что сейчас, когда она в Омске, он ее любит больше, чем тогда, когда они жили почти рядом.
Так вот, отрава… Счастлива ли дочь? Раньше это ух, как волновало. Раньше вообще много, что волновало. Сейчас даже совестно перед самим собой: о том ли голова болела, о чем стоило? Если по библейски рассуждать, так счастья у нее – с воробьиный хвостик. Ну, как может быть счастлив человек, если у него с родителем языка нет?!
И вот живет она, стало быть, несчастливая, только несчастия своего не видит в упор.
Федор Владимирович попробовал ложкой бульон, покатал во рту: соли маловато. Он посолил еще, помешал, закрыл крышкой. Небо совсем темное, и ветер стихает. Будет гроза. Шулюму еще полчасика, а потом он укутает казан в старый полушубок, и пусть настаивается уже в доме. И ему… до Сингапура, как кто варит. Что значит, классический рецепт? Классик – это он. Как он варит, так и правильно. Неклассически вон некоторые сортиры строят. Вместе с летними душами и уличными печами.
Значит, несчастлива дочь. Так. Он вытащил пачку сигарет, зажигалку. Значит, по-хорошему, вмешаться надо бы отцу. По-хорошему так, а по жизни иначе получается. А, может, сразу всех осчастливить? Навести чистоту и ясность. И он перестанет небо коптить, и дочь перестанет мучиться, и зять исчезнет. Опять же Елена Ивановна отдохнет. Всего-то делов – пакетик в казан и все.
Он докурил, покачивая головой и дивясь собственной дурости. Потом с трудом поднялся и пошел в сарай: надо полушубок приготовить, воды в бак залить да не забыть обогреватель включить – дочь, как кошка моется без конца. Он все приготовит и уедет.
Федор Владимирович поднял голову: ворона не было. В Барнаул, наверное, улетел, его ждать. Ветер прошел по роще, со старой березы полетели желтые листья, и знакомо сладко защемило в груди. Он любил это время и эту погоду. Где-то, уже гораздо ближе, раскатился гром. Шла гроза.