Я стоял посередине комнаты в одних трусах, скомканный, неказистый, но продолговатый, как одинокий прутик, воткнутый в песок. Было тускло. От сквозняка в своём белёсом прямоугольнике едва шевелились шторы, как отравленный язык улицы. На столике, в самом тёмном углу, стоял поднос, венчаемый чашечкой с остывшим чаем. Я почувствовал тошноту в первый раз. Она лежала на разложенном диване, таком старом и жёстком диване, сконструированном холостяками для них самих же: чёрная щель полосовала матрас надвое, хотя он явно был рассчитан на двоих. Лечь в непосредственной близости с ней было невозможным без последующих неудобств с позвоночником, но сегодня я не удостоил эту часть тела чести. Главная роль отводилась другой.
Я позвонил в дверь дрожащим от волнения указательным. Оставшиеся девять тоже подрагивали. Они не разрешают входить с пальцами. Это обидно. Открыла блондинка в тёмно-синем шёлке и, улыбаясь, впустила меня.
— Тебе есть восемнадцать? — она посмотрела исподлобья, где-то нашаривая аргумент, чтобы выгнать меня.
— Мне двадцать лет.
Пришлось доставать свой аргумент. Указательный, дрожа, прикрывал мой антропоним. Она, всё также нелепо улыбаясь, пытливо исследовала ламинированные поля с чёрными точками на розовом бархате паспорта. Я подумал, что это смешно, но не сказал ей.
Она была нага. Лежала на этом паршивом диване, вытянув левую и подогнув правую. Ноги. Ноги, искрашенные синяками. Только сейчас я мог разглядеть её ближе, почти в подробностях. Меня тошнило. Она, такая же нескладная, как я; со своей глупою улыбкой, немного скалясь, сказала:
— Снимай трусы. Чего ты застрял?
Изучив мой документ, она возвела глаза к небу, закончившемуся внезапно низким потолком. Должно быть, вычит;ла. Я немного помог ей, подсказав, какой сейчас год. Она вглядывалась в меня, прищурившись. Достала телефон и наскоро натыкала что-то в калькуляторе.
— Ладно, похуй.
— Пять? — предварительно сглотнув, спросил я.
— Да, и можешь идти, — она опять улыбалась. Как же отвратительно.
Я лёг рядом, фрейдистски лавируя позвоночником над чёрной пропастью. О, какая ирония! Она посмотрела на меня, и теперь я, наконец, увидел её лицо: детское, тупое, прыщавое лицо. Тошнота подступила снова. Взгляд соскользнул на плечо. Там был наколот какой-то текст в виде перевёрнутой улыбки на незнакомом мне языке. Она поймала меня.
— Там по-испански написано.
— И что же?
— «Улыбайся, когда кончаешь», — всё та же мерзкая улыбка.
— Правда? — я тоже улыбнулся; жутчайше тошнило.
— Нет, конечно, — она расхохоталась.
— Ты говоришь по-испански?
— Нет.
— Могу идти?
— Ну, вот дверь
Я растерялся, замешкался, как будто меня ограбил ребёнок
— Да шучу я, в душ иди.
Ванная была бело-дебелой. Все объекты в ней казались чрезмерно тучными: сортир, умывальник, ванна. Полотенце, которое мне выдала блондинка, также не было лишено этого странного свойства. Мне пришлось чувствовать себя маленьким, даже сжимающимся. Я ополоснулся, не забыв обратить внимание на магазинное обилие мужских гелей и шампуней. Я представил количество и качество мужчин, побывавших здесь. Опять тошнота.
Мы лежали в монотонной тишине, нарушаемой лишь отрывистым голосом заоконного города. Я думал. О чём-то я думал точно, но не мог обличить эти мысли. Казалось, мой внутренний, абстрактный, язык, не имеющий мышц, прилип к мозжечку, отведя ему роль озвучивания размышлений только неровными подёргиваниями и дрожью. Она погладила мою руку. Я тяжело вдохнул и позволил себе заглянуть ниже. Её детские груди с только прозревающими сосками напомнили мне что-то, от чего сделалось дурно. И я не нашёл ничего иного, кроме как впериться в потолок. Может быть, я хотел, чтобы он обвалился. Или нет. Знаю наверняка, что рвотные позывы аукались нервным, массивным дыханием. Где-то сверху начиналось небо.
— Давай ещё раз, — огорчённо проговорил я.
— Ну а какой смысл? Он же мёртвый.
— Остоси мне.
Она цокнула и закатила глаза. Внезапно я осознал, и мне стало жаль. Искренне жаль её.
Она наверняка понимала, насколько мне неловко. Это, наверно, единственное, что она могла бы понять. Блондинка перевернулась на живот, сверкнув спиной, покрытой россыпью раскрасневшихся холмиков. Не знаю зачем, — чёрт! — честное слово, не знаю, но я приложил ладонь к её спине и повёл. Прыщи приподнимали дрожащие пальцы. Я заставлял себя не презирать её, пытался убедить себя, что она нравится мне. Хотя бы чуть-чуть. Как опрометчиво! Достигнув пункта «бэ», рука истерически сжалась.
Член, по-видимому, сам не мог свыкнуться с атмосферой напускной сексуальности. Она говорила что-то, даже не взглянув на него, и это беспредельно душило меня. Это было важно. Я верю, что это должно быть важно. Не могу вспомнить ни одного её слова — настолько они бессмысленны. Она продолжала гладить мою руку.
— Ты можешь начинать.
— Но я не знаю как. Не могу расслабиться.
— Я тоже к такому не привыкла.
— Обычно мужики сами начинают?
— Да.
Улыбалась, смеясь. Улыбаясь, смеялась. И почему я поддавался мнимому этикету? Зачем подыгрывал ей ответными улыбками? Я чувствовал, что вот-вот блевану.
— А сколько тебе лет? — немного помолчав, спросил я.
— А сколько дашь?
— Я уже дал пять.
— Мне девятнадцать, — шутку она не поняла, или не увидела здесь шутки.
— О'кей. Тогда нужен новый презик.
Пот проступал островками, выдавая себя только запахом, но больше, конечно, лёгкой вонью. Я был разгорячён, но сверх того — огорчён. Отсутствием результата. Она была мне омерзительна, но я хотел её, несмотря на то, что член не разделял моего желания. Я хотел её, потому что заплатил. Мне было жалко, по-настоящему жалко этих денег. И тут я решил встать. Уже не буду говорить, кого это не коснулось. Я водрузил себя своими грузными, нерастянутыми костылями на мгновенно прогнувшийся диван. Она явно не ожидала этого, но, будучи на работе, не стала возражать. Я был на взводе.
Я чувствовал, как ей становится скучно. Ощущал давление с возрастанием плотности скуки, тяжести тишины, подталкивающей тошноту всё выше к горлу. «Как её не тошнит во время минета?» — подумал я. Порой она выхватывала телефон и что-то настукивала в нём. Последняя, дорогая модель. Сколько нужно отыметь? Сколько раз нужно быть отыметой? Зависть ли, жалость ли — без понятия — неопределённое, какое-то первобытное чувство обиды.
— Расскажи что-нибудь, — вдруг выронила она.
Я задышал чаще, сделал предательски шумный глоток.
— Что рассказать?
— Что-нибудь, ну!
— Даже не знаю, — я почти тонул в её невежестве, но, заикаясь, путая слова, роняя звуки и буквы, я начал рассказывать.
— Ты знала, что человек не произошёл от обезьяны? Вернее, нет, конечно, произошёл, но не совсем... То есть это, ну, некорректное выражение. Правильнее сказать, что у человека и обезьяны общий предок. Он жил 65 миллионов лет назад и был похож на мышь... можешь потом нагуглить, если интересно. А разошлись люди... Точнее, предки людей и предки обезьян намного позже — около 5-6 миллионов лет назад в Африке. В её восточной части произошли масштабные геологические разломы, из-за которых популяция приматов была разделена. На запад поскакали будущие шимпанзе, а на восток были вынуждены пойти ардипитеки... Это что-то типа совсем первых людей, но не совсем... Пойти, э-э, потому что тропические леса исчезли, и появились саванны. По деревьям уже не попрыгаешь — вот и пришлось шуровать ногами... Потом были всякие австралопитеки: ну, где-то 4 миллиона лет назад. А 2 миллиона лет назад люди уже создавали первые — примитивные — орудия из гальки... Это камень такой... Э-э... Полтора миллиона лет назад люди покинули Африку и разбрелись по Евразии... Ещё огонь у них был! Но это не сапиенсы, до них пока далеко... Потом были гейдельбергские люди. Вот они уже достаточно похожи на нас, но не до конца. Это типа 500 тысяч лет назад. А потом уже появились мы. Но это вкратце. И самое забавное...
— Хочешь, я отсосу тебе?
— Ты куришь? — спросила она, набрасывая халатик.
— Да.
— Пойдём на балкон.
— А есть тапки?
Она сбросила одну тапку с какой-то из ног и подтолкнула мне. На скрипучем, возможно, гепатитном балконе я стоял полностью голым эквилибристом, балансирующим обеими ногами на тапке. Курить было сложнее обычного, ибо воздуха на улице было почти столько же, сколько в комнате. Солнце приятно обжигало глаза, и мне не приходилось смотреть на её бесформенное лицо. Она опять что-то болтала. Я думал. Кажется, об обезьянах, о женщинах, о себе.
— Как давно ты это делаешь? — осмелился я.
— Пару месяцев.
— Ты не отсюда, да?
— Да. Из...
Я не расслышал. Или не запомнил. В любом случае, я почему-то чувствовал себя виноватым. Виноватым и обманутым. Нет, она не навредила мне. Просто выполняла свою работу. Я курил, пытаясь сосчитать, сколько примерно она может заработать за день, за неделю, за месяц... И как это, вероятно, больно: терпеть вонючих, волосатых самцов, дрыгающихся на тебе, эгоистично хватающих тебя за складки и волосы. Я не был таким. Не хотел быть, но неизбежно походил на всех них, впивавших пальцы, обмазанные одним из шампуней, в свои волосы и прочие места, которые считали интимными.
— А ты... Ах, ах, ах... Ты такой нежный!
Лицо защемило, но я не остановился — не мог позволить себе роскоши болтать обвисшим членом. Трудность возбуждения усиливалась звуковой имитацией наслаждения и её совершенной безыдейностью. Так лениво двигала она тазом и прочими конечностями, если возможно обозвать это движениями вообще.
— Ах, ах, ах... Пальчики убери!
Я стоял над преклонившейся блондинкой, как какой-нибудь покровительствующий покоритель, схватив её пустую голову обоими ладонями. Я не получал удовольствия от измывательств над её ртом, и, думается, она тоже.
— Не трогай волосы! — со слюнявым вдохом, хлюпая, оторвала она.
Она уставилась своим дебильным взглядом в экран телефона, а я просто сидел на ужасно твёрдом диване, натягивая вторую штанину. Сердце колотилось. Да, бывает. Да, ничего страшного. Будут ещё. Стану богатым — будут лучше. В сто раз, в тысячу! Во рту гадко загорчило, словно вся жизнь встала комом у кадыка, но глотать было нечего. Сегодня глотать было нечего.
— Напиши мне отзыв, ладно?
— Нет, не буду.
— Ну напиши, пожалуйста! Скажи, что всё было хорошо, что тебе понравилось...
— Прости, но я не напишу.
— Сука!
Когда я уходил, то решил не принимать душ. Ещё один сеанс в этой болезненной кабине я бы не пережил. Я топтал лестницу, вспоминая её; шаркал уставшими башмаками по бетонной площадке, смотрел в окна каждого этажа, собирая ладонями неровности подъездных стен. Я не был в состоянии представить себя более несчастным. Безучастно несчастным, потому что это была простая сделка... экономическое соглашение, — как хотите! Однако же где-то таилась боль. Я бы не нащупал её источник ни на себе, ни на ней. Эта боль вынудила меня, наконец, проблеваться на выходе из подъезда. Я не пишу отзывов, шлюха. Тем более, о тебе.
— Чёрный или зелёный? — спросила она, когда я вышел из душа.
— Давай зелёный. Он расслабляет, — улыбнулся я.