7
В конце октября 1914 года рота, командиром которой был подпоручик Леонов, расположилась на передовой линии позиций на ближних подступах к Перемышлю. Начавшиеся осенние дожди превратили окопы в грязные, заполненные по щиколотку холодной водой канавы, с крысами и вшами, с тифом и дизентерией – этими верными спутниками войны. Солдаты в шинелях и в сапогах, промокших насквозь, грелись возле костров и у буржуек в сырых землянках. После непрерывных боёв, наконец–то, наступило затишье, и выдалось время для более тщательного ознакомления с личным составом роты. Павел вышел из своего блиндажа и пошёл вдоль окопа, направляясь к землянке 3–го взвода. У её входа сидели солдаты на ящиках из–под снарядов, дымя самокрутками, заправленными едкой махоркой.
Заметив подходящего к ним командира роты, пожилой унтер–офицер Алексей Кормаков, командир отделения 3–го взвода, поспешно вскочил с ящика, услужливо предложив Павлу сесть: «Присядьте с нами, ваше благородие, здесь сухо». «Ага, сухо – по самое ухо! Здравия желаю, ваше благородие! Рядовой Иван Плахов» – представился солдат, бросив в жидкую грязь под своими ногами недокуренную самокрутку. Она зашипела, выпустила тоненькой струйкой последний дымок, и погасла. Солдат неторопливо поднялся с ящика, привычно накинул на плечо ремень винтовки и отдал Павлу честь.
Остальные вслед за Плаховым тоже начали вставать с ящиков, но Павел их остановил:
«Сидите, курите, отдыхайте. Как настроение? Может быть, есть какие–то просьбы?» – с участием спросил их Павел, присев на освободившийся ящик. Солдаты притихли и хмуро молчали в ответ, с интересом и с некоторым удивлением рассматривая нового командира роты. Кормаков за спиною Павла многозначительно пригрозил им кулаком. «Конечно же, есть, ваше благородие. Нам бы сапоги новые, а то уже старые, как решето. Латаем их, латаем, а толку никакого. И ещё бы шинели выдали новые, а то наши совсем износились, заплата на заплате. И еды бы, да побольше, а то, как говорится, брюхо–то есть, да нечего съесть!» – весёлым голосом сказал Плахов и озорно подмигнул унтер–офицеру, сердито грозившему ему кулаком из–за спины Павла.
Солдаты хитро переглянулись между собой и чему–то заулыбались, опустив глаза.
«Ваше благородие, да вы его не слушайте. Балабол, лепит что попало!» – радушно обратился к Павлу унтер–офицер Кормаков. «Нет, почему же? Изложите всё в рапорте, а я обязательно разберусь» – пообещал Павел. Он поднялся с ящика и пошёл дальше вдоль окопа, к землянке 2–го взвода. Унтер–офицер Кормаков снова погрозил Плахову кулаком и сердито сказал: «Вот курва! Тебе всё смеху…чки, а мне теперь рапорт сочинять, мать твою...! Да ладно бы, хоть по делу, а то всё впустую». «Такая уж твоя служба, Петрович, чтобы об нас, о простых солдатах заботиться. На то ты целый унтер. А большому кораблю – большая торпеда!» – весело ответил Плахов. Солдаты дружно рассмеялись, а Петрович со злостью махнул рукой и засеменил в свою землянку, видимо писать рапорт.
Личный состав частей в основном комплектовался из бывших крестьян, но были и добровольцы из так называемых, вольноопределяющихся, а по–солдатски «вольнопёров». В их число также входили радикально настроенные солдаты из бывших студентов, эсеров и социал–демократов. Они проводили активную агитацию среди солдат, убеждая их повернуть оружие против правительства. Но тогда ещё, в основном, был жив кадровый офицерский состав, да и солдаты также были преданы государю и отечеству, поэтому революционная пропаганда большого успеха на фронте не имела.
Через пару дней Петрович пришёл к Павлу с рапортом о нуждах солдат его роты. Он помялся на пороге офицерского блиндажа и неуверенно обратился к командиру роты: «Ваше благородие, я тут написал, как было приказано, но только вот шибко сомневаюсь, надо ли энту бумажину кому показывать? Кабы у вас через неё, не дай бог, конечно, каких неудобств не образовалось перед большими начальниками». «Ты это о чём, Кормаков? Что значит «неудобств», когда солдаты нуждаются в самом необходимом обеспечении. Или не так?» – с пылкой уверенностью ответил Павел, принимая рапорт из рук своего унтер–офицера. «Да так–то оно так, вот только шибко сомневаюсь я, однако» – с опаской заметил Петрович. «Ну, что ж, это твоё дело – сомневаться, а моё о солдатах заботиться» – убеждённо сказал Павел. Петрович, козырнув командиру, спрятал ухмылку в свои седые усы и поспешил из блиндажа по своим делам.
На следующий день, сразу после штабного совещания, Павел подошёл к своему комбату с рапортом Петровича. «Господин капитан, прошу разрешения передать вам рапорт с просьбами моих подчинённых» – обратился он к командиру батальона, протянув ему свёрнутый листок бумаги. Капитан, несколько удивившись, взял у Павла рапорт, развернул, внимательно его прочитал и, поморщившись, с улыбкой сказал: «Это опять Ванька Плахов воду мутит. Ведь храбрый солдат, доброволец, и грамотный, в университете когда–то учился. Я его тут недавно направлял на курсы унтер–офицеров, так отказался, подлец. Я, говорит, нашему государю–императору простым солдатом присягал, потому как солдат – самая важная фигура в армии. А теперь вот выпендривается, всё за умного хочет сойти. В общем, так, подпоручик, давайте считать, что никакого рапорта не было, тем более что все эти просьбы никто выполнять не будет. Над нами в штабе полка просто посмеются, а, вполне возможно, ещё и пошлют куда подальше. Тут пол–армии разуто, раздето и не накормлено. Так что, привыкайте к суровой фронтовой реальности, подпоручик. Лучше уже не будет, как бы хуже не было».
«Так что же будет, господин капитан? Ведь отсутствует самое необходиме, что положено солдату. Как же воевать тогда?» – с удивлением спросил Павел комбата. «С божьей помощью, подпоручик. С божьей помощью! У вас это первая война, а у меня третья. И ни на одной из них у русского солдата никогда и ничего не было, кроме вшей. Так что, ему не привыкать. Я вас больше не задерживаю, Павел Николаевич» – закончил с Павлом разговор комбат. Павел вышел из штаба батальона в некотором недоумении. Раньше он представлял себе царскую армию, которая тогда считалась одной из лучших в мире, несколько иначе.
***
Вскоре на Юго–Западном фронте наступило временное затишье, сопровождавшееся иногда позиционными боями и локальными перестрелками. Тогда никто не мог представить, что именно здесь, в Галиции, произойдут главные события конца 1914 года, зимы и весны 1915. Стратегическим центром борьбы станет осада крепости Перемышль, являвшейся одной из самых мощных и хорошо защищённых в Европе. Длина её укреплений была более 45 километров, а гарнизон насчитывал около 130 000 человек. Крепость имела 2000 артиллерийских орудий.
Поэтому, после неудачных попыток взять её штурмом в октябре, генерал Селиванов, окружив крепость, решил взять австрийцев измором. Поступление тяжёлой артиллерии под крепость осложняли, как непосредственная близость к врагу с его тяжёлой артиллерией, так и сеть железных дорог, слаборазвитая в тылу. Тем не менее, 5 ноября 1914 года началась вторая осада Перемышля. Гарнизон цитадели ответил на неё чередой отчаянных контратак и вылазок, имевших цель прорвать кольцо окружения.
Белгорайскому полку удалось закрепиться в гористой местности, чуть южнее Перемышля. Ожесточенные бои, в которых активно участвовал 1–й батальон, разгорелись 6–8 ноября под Демблином. В результате этих боёв 1–я австрийская армия генерала Виктора Данкля потеряла свыше 50 000 солдат и отступила к Карпатам. 8–9 ноября русские войска вновь замкнули кольцо вокруг Перемышля. Это стало новым боевым испытанием для Павла и Михаила. Им приходилось много раз поднимать свои роты в наступление, отражать атаки врагов, считать горькие потери и радоваться достигнутым победам.
Для Павла это были абсолютно новые ощущения. Его лихорадочный азарт первых боёв миновал и, постепенно набравшись боевого опыта, он стал намного рассудительнее, хладнокровнее и осторожнее. Он заботился, прежде всего, об уменьшении потерь личного состава своей роты. Павел, после очередного ожесточённого боя, где он едва не погиб, грелся у буржуйки в офицерском блиндаже.
Он подумал о том, что все те навыки по тактике ведения войны, которые они получили в военном училище, в реальных условиях боя не срабатывают. Здесь невозможно было ничего спланировать заранее, а лишь приходилось, в быстро изменяющейся ситуации, мгновенно принимать свои решения, от которых зависели жизни многих людей. Здесь все твои действия, и даже сама жизнь, зависели от множества мелочей, неожиданностей и случайностей. Их нельзя было предугадать. Они зачастую зависели от удачи и везения, а главное, от многих людей, которые тебя окружают, от их характера, смелости и сноровки.
И часто эти неграмотные, в грязных шинелях и худых сапогах солдаты, в бою оказывались сильнее, храбрее, умнее тебя, а значит и нужнее. И Павел начинал ясно понимать, что всё его офицерское превосходство и достоинство – это только какая–то несправедливая условность, ничего не значащая без этих людей. Ещё он никак не мог привыкнуть к их потере и, читая списки погибших из его роты после очередного боя, к горлу у него подкатывал комок, а на глаза наворачивались слёзы. Он чётко представлял себе каждого солдата из этих списков и с ужасом осознавал, что уже никогда их больше не увидит и не услышит. От этого горького чувства наступала какая–то пустота и досада, от которой становилось тяжело на душе.
В блиндаж ввалился Мишка с двумя прапорщиками – командирами взводов из его роты.
Они, снимая с себя мокрые и грязные шинели с сапогами, громко и активно обсуждали минувший бой, в котором прорвались через ряды колючки в траншею противника и перебили австрийцев, но затем были выбиты оттуда подкреплением, подоспевшим из крепости. На них навалился целый батальон австрийцев, и Мишкина рота вынуждена была отступить, захватив с собой 8 пленных.
Собственно целью атаки и было взятие языков для того, чтобы прояснить высшему командованию обстановку, создавшуюся внутри крепости. Мишка накануне сам вызвался на эту операцию и блестяще её выполнил, понеся минимальные потери. Павлу повезло гораздо меньше. Его рота пошла первой в лобовую атаку на правом фланге, чтобы отвлечь противника и дать возможность Мишкиной команде прорваться в окопы врага. Павел потерял в этом бою 12 человек под огнём австрийских пулемётов, после чего отступил со своей ротой назад.
«Спасибо Павлу Николаевичу Леонову с его людьми! Положили бы нас всех сегодня австрияки, как с добрым утром, если бы вовремя очухались. Теперь мы его должники» – сказал Мишка своим офицерам, усаживаясь на лавку к столу. Они часто в свободное время резались в преферанс под зарплату, которую здесь некуда было потратить. Павел в этой игре не участвовал, поскольку всё своё жалование ежемесячно пересылал родителям. Он иногда просто садился рядом, за компанию, и наблюдал за игрой.
«Сколько ты потерял?» – спросил Мишка, тасуя колоду карт. Павел печально склонил голову вниз и тихо ответил ему: «Двенадцать человек, фельдфебеля Белова убили, 2–й взвод теперь остался без командира. Пятеро раненых, но вроде, не тяжело». «Жалко, Белов был хороший вояка. Он с самого начала войны в полку. Надо бы помянуть. Прапорщик! Давай, что у тебя там есть» – обратился Мишка к прапорщику Самсонову, командиру 2–го взвода его роты.
Самсонов достал из–под своих нар начатую четверть с самогоном, затем разлил её мутное содержимое по стаканам. Подошли ещё два офицера из роты Павла. Они, сняв сушиться шинели и сапоги, тоже подсели к столу. «Господа офицеры! Предлагаю выпить за наших товарищей, геройски погибших в бою. Земля им пухом» – поднявшись из–за стола, сказал Михаил. Офицеры встали и, молча, осушили свои стаканы. Затем они снова сели за стол и продолжили игру.
Прапорщик Архипов, рассматривая веер сданных ему карт,
рассказывал: «Иду сегодня после боя в лазарет, чтобы своих раненых солдат проведать, а навстречу мне полковой поп, отец Алексий. Я его остановил и спрашиваю. Скажи мне, говорю, святой отец, вот я сегодня австрийца застрелил, который из пулемёта половину отделения в моём взводе положил. И так я возрадовался при этом, что передать не могу. А потом вдруг подумал, что я ведь человека, то есть, себе подобного, раба божьего убил, да ещё и радуюсь при этом, будто бы душегуб какой–нибудь. Грех это, наверное, великий? Что, говорю, мне скажешь, батюшка? А он мне в ответ и говорит. Ты, мол, сын бо-жий, даже не сомневайся. То не человека ты убил, а ворога смертного веры, отечества и государя своего. На святой Руси издревле считалось убить врага ратным подвигом, а победы над ним всегда отмечались православными людьми святыми праздниками. Наша церковь воинов своих всегда почитала, а некоторых из них возводила в сан святых. Так что, сын мой, круши ворогов, и не сомневайся. А грехи святого воинства я беру на себя и молю у господа за них прощения. Господь, он милостив, он простит».
http://www.proza.ru/2019/09/02/480