- Квасов! Мать твою… Где тебя носит?
- Тута я, Денис Иванович.
Голенищев с отвращением оглядел долговязую фигуру конвоира, затянутую в бушлат.
- Тута он… Сколько раз говорено, если я на месте, заводи по одному. И называй меня «товарищ комендант», какой я тебе Денис Иванович? Давай уже забывай гражданскую жизнь! Так, - Голенищев одернул гимнастерку, подхватил со стола стакан остывшего чая, отхлебнул, внимательно глядя на портрет Возрожденного. – Сколько их сегодня?
- Так это… - Квасов высморкался в кулак, хотел было отереть ладонь об стену, но наткнувшись на свинцовый взгляд коменданта, вытер о бушлат. – Четверо, кажись.
- Кажись! Дылда рязанская! Заводи давай!
Квасов подхватил лазерную винтовку, закинул ее на плечо, дверь перед ним бесшумно распахнулась, и он исчез в лиловых сумерках коридора. Голенищев вздохнул, покачался на каблуках, сцепив за спиной пальцы, покосился в черное от наступившей ночи окно, затем снова посмотрел на портрет. Загадочное выражение на лице Возрожденного, исполненное мудрости, сочувствия и одновременно строгости, странным образом утешало, успокаивало, гасило классовую ненависть, что полыхала в душе Голенищева всякий раз перед началом трудовой ночи. Недобитая во время Реванша сволочь уже не вызывала у него прежней ярости, лишние эмоции рассеивались в воздухе внутреннего пространства, освобождая место для беспристрастной работы острого, как лезвие, ледяного рассудка. А иначе нельзя. Не те теперь времена…
Голенищев уставился рассеянным взглядом в янтарную муть стакана, и воспоминания унесли его далеко-далеко отсюда… но лишь на несколько секунд.
- Задержанный Шлейфман, товарищ комендант!
- Ну чего ты орешь, как Хармс во время бомбежки… - поморщился Голенищев (свободное время он посвящал доскональному изучению Великой эпохи, и подчас ему было трудно удержаться от демонстрации своих познаний, пусть даже такие люди, как Квасов, понятия не имели, о чем речь). Еще раз горестно вздохнув, Голенищев вытряхнул из пачки папиросу, высек пламя, пустил через ноздри сизый пахучий дым. И только после этого посмотрел на Шлейфмана.
Как и следовало ожидать, это был толстый, пузатый, низкорослый мужчина с темными телячьими глазами, оттопыренной нижней губой и сверкающей в свете голубой лампы лысиной. Некогда роскошный черный костюм (наверняка от какого-нибудь итальянского пидораса) заметно поистрепался, покрылся, так сказать, налетом бедствий, пуговиц не хватало, белая манишка забрызгана красным, штаны то и дело спадали, из-за чего бывшему эксплуататору приходилось снова и снова их поправлять, натягивая на пузо. Голенищев прикрыл глаза, вышел в закрытую сеть, полистал личное дело Шлейфмана, многозначительно хмыкнул. Крупная птица.
- Здравствуйте, гражданин олигарх. Садитесь, - он показал на табурет в центре комнаты. - Как себя чувствуете?
- Прекрасно, - тут же отозвался задержанный, поправляя штаны. – Лучше не бывает. Ваши черносотенцы, гражданин комендант, на редкость чуткие и отзывчивые ребята. Стоило мне спросить у них сигарету, как они тут же разбили мне нос, - Шлейфман сел на табурет и задрал голову, демонстрируя широкие ноздри, покрытые коркой засохшей крови.
Голенищев поморщился.
- Виновные будут наказаны. Можете не сомневаться. Курите, пожалуйста, - он протянул Шлейфману пачку. - Вот здесь, в графине, вода… Это форменное варварство! – добавил он, качая головой, когда Шлейфман жадно затянулся, и глаза его подернулись дымкой. – Я это так не оставлю.
- Уж не оставьте… - задержанный повел плечами, налил в стакан воды.
- Где ж это видано, - Голенищев одним шагом преодолел расстояние между ними и со всей силы ударил крепко сжатым кулаком в округлое, исполненное блаженства лицо. Шлейфман заорал, упал на пол, на затоптанный ламинат брызнула кровь, - чтобы уважаемого всеми человека, бывшего депутата государственной Думы, неоднократно помянутого в списках Forbes, ****или отмороженные неудачники без гроша за душой! – Голенищев поцокал языком, вонзил острие ботинка в податливую мякоть под ребрами. – Сейчас ты встанешь, сука, и напишешь мне все данные по своим банковским депозитам в Швейцарии, ты меня понял? – спокойно, с теми же интонациями, продолжил он. Присел над распластанным, харкающим кровью социальным паразитом. - Отсидеться решил? Ждал, когда закончится красный террор, и границы снова станут прозрачными, чтобы свалить на Мальдивы, трахать мулаток?
Шлейфман провыл что-то в ответ, дергая ногами, будто в агонии.
- Вот тебе Мальдивы! А вот и мулатки! - Голенищев бил осознанно, с толком, не замутняя разум злостью. - А ну встал! Быстро!
Шлейфман подскочил, словно под ним сработала пружина, подполз на четвереньках к столу, приподнялся, снова завыл, на этот раз жалобно, умоляюще, как смертельно раненая сука. Кровь из его длинного носа с характерной горбинкой лилась как из крана.
- Пиши, говно!!!
Через пять минут все было кончено. Голенищев скопировал данные в отдельный зашифрованный файл, отправил наверх, вызвал Квасова.
- Этого в расход, - коротко приказал он, ткнув пальцем в экс-миллиардера, что раскачивался на полу в разные стороны, словно Неваляшка.
- Здеся? – уточнил Квасов, сплевывая шелуху от семечек.
- Нет, ****ь, в коридор его отведи. Хватит уже тупого включать, Квасов. Ты же вроде Храм Христа Спасителя штурмовал, медали имеешь, а ведешь себя как ребенок!
Конвоир обиженно шмыгнул носом, поправил буденовку с полинявшей в мятежных бурях звездой, поднял Шлейфмана за воротник, втиснул в узкое пространство между шкафом и этажеркой. Штаны с приговоренного окончательно слезли, демонстрируя широченные белые трусы с изображением оскаленной медвежьей морды в области паха. Квасов прицелился, нажал на спуск. С дула сорвался ярко-красный луч толщиной в спичку, голова Шлейфмана дернулась, края ранки во лбу задымились, и экс-олигарх медленно сполз по стене, вытаращив свои темные телячьи глаза в наступившее для него навсегда ничто. Квасов открыл утилизатор, кряхтя, подтащил к нему труп, столкнул ногой в темную гудящую шахту.
- Ну хоть что-то ты умеешь делать нормально, - проворчал Голенищев. – Давай следующего.
Следующим оказался щуплый, решительного вида старичок с козлиной бородкой и старомодным пирсингом в ухе и нижней губе. Одет он был в лимонно-желтые штаны и малиновый пиджак с оторванным рукавом. На плече виднелась татуировка – знак доллара, переливающийся всеми цветами радуги. Древний, гнида. Из первых ласточек.
- Задержанный Побегайло, товарищ комендант.
- Ну что, Побегайло? Добегался? – с ходу взял быка за рога Голенищев. – Читал, читал я твои пасквили (на самом деле ничего он, конечно, не читал, пробежал по диагонали статейку «За что мазохисты любят Сталина?», причем сделал это только что). Увлекательно пишешь, сукин сын, зачитаться можно. Прямо Солженицын. И все бы хорошо, но есть одно «но»… х***у ты пишешь, Побегайло, беспонтовую лакейскую х***у!
Старичок насупился.
- Ты кого защищаешь, Побегайло? За кого жопу рвешь? Кровососов всю жизнь обслуживал! – сорвался он на крик. – За тридцать серебренников продал собственный народ! Полвека сосал у акул мирового капитализма! Растлевал юные души сладенькой сказочкой про заморские молочные реки-кисельные берега! Колоннами отправлял молодежь на Запад! А сам, сука, тут сидел, как клоп вонючий, и кусал, кусал, кусал!
Побегайло нервно забегал водянистыми глазенками по углам кабинета.
- Товарищ комендант… - заговорил он, потряхивая бородкой и сжимая морщинистые кулачки.
- Какой я тебе товарищ?! – искренне возмутился Голенищев. – Петух на зоне тебе товарищ, а я для тебя гражданин комендант. Ишь ты! П***а воинствующего империализма!
- Вы не смеете меня оскорблять… - заблеял Побегайло.
- Смею! Еще как смею! С твоего благословения воры и хапуги миллионами тонн отправляли на Запад ценнейшее сырье, народное достояние! И ты мне еще смеешь говорить, что я не смею называть тебя п****й?! Э, да что с тобой разговаривать! Квасов!
- Тута я, Денис Ива… товарищ комендант.
- «Кровь трудового народа» с тобой?
- Со мной, родимая.
- А ну-ка, организуй ему чистосердечное!
- Слушаюсь, - Квасов схватил старичка за серебристую от седины шевелюру, достал из широченного кармана наполненный бурой жидкостью шприц и вогнал иглу прямо в шею, под кадык. Побегайло выпучил глаза, захрипел, засучил ногами, а когда Квасов его отпустил, неожиданно рассмеялся визгливым смехом, дергая себя за бородку кривыми желтыми пальцами.
- Пиши, - Голенищев положил перед ним планшет и световое перо.
- Что писать?
- Правду пиши: всю свою ничтожную жизнь я обманывал свой народ… свой народ… по одной простой причине. Дело в том… дело в том… что я всегда был, есть и буду… был, есть и буду… мразью, членососом и п****й. Дата и подпись. Написал?
Побегайло закивал, как китайский болванчик, отдал планшет и уставился на портрет Возрожденного с таким сладеньким бабьим обожанием, что Голенищева затошнило.
- В расход… - устало махнул он рукой.
Старичок вскочил на ноги, изобразил устаревший танец, двигаясь, словно робот, после чего пронзительно крикнул:
- Банзай!
И бросился перед Квасовым на колени. Квасов хохотнул, снял с плеча винтовку и выстрелил ему в лоб.
- Как муху, - щербато осклабился он.
- Следующего давай. Мухобой, ****ь.
В кабинет вошла, щурясь на яркий свет лампы, высокая, смертельно бледная женщина средних лет с некогда роскошными волосами цвета червонного золота. Ее полинявшее серебристое платье, напоминающее костюм ихтиандра из социалистического киношедевра «Человек-амфибия», трагически шелестело, сбрасывая на затоптанный ламинат маленькие, похожие на звезды, блестки. Шея женщины была обмотана генномодифицированной норкой с оскаленными зубами и навеки остекленевшим взглядом четырех выпуклых паучьих глаз.
На этот раз Голенищеву не нужно было заглядывать в сеть. Бывшая светская львица Куковская Екатерина Михайловна собственной персоной. Дочь влиятельного политика и телезвезда, героиня скандалов и сплетен, не сходившая со страниц желтой прессы. Жила на Рублевке, в пентхаусе размером с Екатерининский дворец, без зазрения совести транжирила наворованные папашей миллионы. Вконец охреневшая паучиха, неустанно сплетавшая сети лжи, лицемерия, тщеславия и разврата, она имела даже личных рабов и рабынь (которые, впрочем, соглашались на эту роль добровольно - и этот факт Голенищев никак не мог разместить в своей просторной, освобожденной от всего лишнего голове).
- Прошу, - Голенищев не только встал из-за стола, но даже склонился в легком поклоне. – Садитесь.
Куковская с отвращением поглядела на забрызганный кровью табурет.
- За что меня задержали? – проговорила она дрожащим от старательного возмущения голосом. – Какое вы имеете право? Да вы знаете, кто я такая?
- Разумеется, знаем, - кивнул Голенищев. Подключившись к сети, он мысленно листал ее дело. – Наслышаны-с. Да и видели кое-что… Хм… - он покачался на каблуках, нажал сенсорную кнопку, на стене слева загорелся прямоугольный экран.
Возникло изображение роскошно меблированной комнаты. Посередине комнаты стояла большая кровать, накрытая атласным покрывалом с серпом и молотом в центре. На краешке кровати, сложив руки на коленях, неподвижно сидел Никита Сергеевич Хрущев в черном костюме, тот самый, положивший начало развалу СССР. Покрытая позолотой дверь открылась, в комнату вошел невысокий мужчина в белом кителе, с пышными усами и трубкой в зубах. Голенищев поморщился, бросил виноватый взгляд на портрет.
- Зарвался ты, Никита Сергеевич, - заговорил вошедший с характерным акцентом, - совсем стыд потерял. Рабочий человек. Шахтер. А занимаешься такими делами.
- Занимаюсь, товарищ Сталин, - Никита Сергеевич забрался на кровать, поспешно спустил штаны, встал на четвереньки и уткнулся лицом в подушку, поднимая повыше толстые ягодицы. – Ой, занимаюсь…
- Что же это, а? – товарищ Сталин расстегнул ширинку белоснежных брюк, пристроился сзади, резко вошел, Никита Сергеевич взвыл по-собачьи. - Головокружение от успехов?
- Только не расстреливайте, товарищ Сталин, - заныл, подвывая, Никита Сергеевич. – Делайте со мной, что хотите, только не расстреливайте!
– Проститутка ты, товарищ Хрущев, - товарищ Сталин двигался все быстрее, впиваясь в мясистые белые бедра крепкими пальцами. – Политическая проститутка. Будешь казачка плясать, сука?!
- Дааааа…
- Ну довольно, - Голенищев с облегчением погасил экран, поджег папиросу. От увиденного тошнило еще больше, чем от бабьей сущности Побегайло. – Запись изъята из архива популярнейшего при старом режиме веб-портала «Virtual sex new generation», который обеспечивал, так сказать, полное погружение… - невыносимо захотелось в баню, отмыться от всей этой классово чуждой ему буржуазной мерзости. – Так вот, любезная моя Екатерина Михайловна, наша экспертиза доказала, что под личиной виртуального Хрущева скрывались именно вы. Ваш… эээ… партнер уже нейтрализован. Очередь за вами. Квасов!
- Тута я, Дени… тьфу ты… товарищ комендант.
- В расход.
Выкрашенные в старорежимный розовый цвет зрачки Куковской расширились, как у вмазанной наркоманки, сиреневые губы открывались и закрывались, как у рыбы, перемещенной в смертоносное междумирье глубины и неба. Отступая к стене, она застонала, и этот стон был очень похож на тот, слетевший с ее губ в порнографическом зазеркалье. Квасов снял с плеча винтовку. Куковская оторопело смотрела на него, будто видела не человека, а призрака.
- Впрочем, нет, - перелистав напоследок ее дело, комендант усмехнулся. Мертвые глаза Куковской вспыхнули надеждой. – Ты же с детства мечтала в космосе полетать? Сулила «Роскосмосу» большие деньги, а тут на тебе – Реванш! Не успела… Ну ничего. Вот у нас и полетаешь. Сегодня у нас акция – шлюхам бесплатно. Квасов! На складе остались золотые унитазы?
- Да полно, товарищ комендант. После последней экспро… тьфу ты, черт… экс…про…при…ации ставить некуда.
- Притащи один. Заодно ракетный двигатель к нему приладь. Тот, что Левандовский изобрел, понял? Для уличных погонь. На макимум поставь.
Пока Квасов бегал за унитазом, Голенищев курил, глядя в окно. Царила глубокая ночь, окрашенная кровью неоновых лозунгов и голографических инсталляций. Высоко, в абсолютной темноте, горели яркие сентябрьские звезды, еще не охваченные светлыми идеями коммунизма. Вдалеке виднелась еще одна звезда, кремлевская, подсвеченная внутренним огнем пролетарской мысли. Чуть ниже светилось маленькое красное окошко. Голенищев сглотнул комок в горле. Работает. Работает Возрожденный. Ни покоя не знает, ни усталости.
За спиной истерически разрыдалась Куковская.
«Поплачь, поплачь… отлились кошке мышкины слезы».
Вернулся Квасов, пыхтя и крякая, поставил посередине кабинета золотой унитаз с прикрепленным к боковой стенке двигателем.
- Гражданин комендант… - сквозь рыдания заголосила Куковская. – Я все… все, что угодно… только не… не надо…
- Засунь ей в рот кляп. И привяжи к унитазу, - устало приказал Голенищев. Помолчал, напряженно глядя на маленькое красное окошко. Господи, какое же это счастье – знать, что сейчас, в эти тихие ночные минуты, когда огромная страна, пробужденная от наваждений капитализма, крепко спит пролетарским сном, ты делаешь с Ним общую работу, исполненную высшего священного смысла. – Поджигай, Квасов.
Квасов дернул за рычаг, из единственного сопла вырвался ослепительно-желтый, ревущий огонь, глаза Куковской вылезли из орбит, Голенищев нажал на сенсорную кнопку, в потолке открылся аварийный люк. В тот же миг сидящая на унитазе экс-королева раутов и вечеринок с фантастической скоростью взлетела вверх и вскоре без следа исчезла посреди чернильной темноты неба.
«Подобно еще одной погасшей звезде», с некоторой сентиментальностью в сердце подумал комендант, покосился на Квасова. На веснушчатом голубоглазом лице конвоира застыла детская мечтательная улыбка. «Ох, деревня»…
- До луны долетит?
- Куда там. На орбите застрянет, - Голенищев хохотнул. – Считай, что мы с тобой запустили еще один спутник, Квасов. Во имя победы мирового пролетариата. Ладно, кто там еще?
- Задержанный Азорянский.
- Последний?
- Угу.
- Ну слава Богу, - Голенищев нахмурился (никак не избавится от этой дурацкой реакционной привычки), с возрастающим чувством удовольствия вспомнил жену, вообразил, как она встретит его, сонная, теплая, с растрепанными волосами, блестящими от светлых сновидений глазами цвета майской зорьки… «Не забыть купить ей цветов, - строго напомнил себе Голенищев. – И Октябрине. Эскимо на палочке. Или лучше конфеты. «Птичье молоко»…
Голенищев вздохнул, ощущая в груди тепло и покой. Мысленно полистал дело.
«… задержан нарядом дружинников на Патриарших… документов при себе не имел… назвался Азорянским Галактионом Арнольдовичем… в базе данных не зарегистрирован… возможно, психически нездоров… выяснить личность, происхождение, цели… при малейшем подозрении в шпионаже перенаправить в СМЕРШ-2»…
- Кхм, - сдвинул брови Голенищев. Вот так всегда. Напоследок какая-нибудь срань.
Дверь открылась, и Квасов завел в кабинет рослого сутулого мужчину лет тридцати, загорелого, с яркими зелеными глазами, густыми бровями, бритого под ноль и одетого в черный блестящий комбинезон без видимых швов и автоматических «молний».
- Чуть не ушел, - едва ли не с порога заявил Азорянский с бархатным певучим акцентом. – Скучно там у вас, в коридорчике. Остановила мысль, что от вас, господин комендант, я смогу хоть что-то узнать…
- Я не господин. Господа все в Париже.
- Вот как, - странный задержанный без приглашения уселся на табурет и уставился на коменданта зелеными, как крыжовник, глазами. Вид у него был совершенно спокойный, словно его не на допрос привели, а в трактир, водки попить. – Я был уверен, что у вас именно так принято... Видимо, что-то напутал. Не удивительно.
- Что значит «у нас»? – насторожился Голенищев.
- Ну у вас. В середине двадцать первого века.
«Точно, псих. Или симулирует. Ничего, сейчас мы тебя выведем на чистую воду. И не таких ломали. Ишь, расселся. Вша бритая».
- А вы, как я понимаю… эээ… из какого-то другого века? – он высек огонь, пустил к потолку дымок, прищурил глаза.
- Ну да. Я из двадцать пятого. Собственно, я тут случайно… - Азорянский нахмурился, разглядывая свои крупные коричневые ладони. – Понимаете, моя… как это сказать… машина времени, - он постучал по лбу пальцем, - дала сбой. Видимо, я неправильно выстроил мыслеформы. Хотел, понимаете, в двадцать третий, во времена Первого Контакта, но задумался мельком об общественной структуре времен заката НТР, потому, вероятно, и оказался здесь… А все Ася со своей диссертацией, задурила мне мозги… - проворчал он себе под нос. – Сам я специалист по ксенопсихологии.
- Ага, - Голенищев невозмутимо сбил столбик пепла. – Понятно. Почему же вы остались здесь, а не переместились… эээ… во времена Контакта?
- В том-то и дело, - горячо заговорил задержанный, - что мне интересно стало. Как у вас тут и что. Да и Ася будет в восторге, если я притащу ей ворох практической информации.
«Складно излагает, собака. Зайдем с другой стороны».
- Ну и как у вас там? В двадцать пятом?
- Сложно сказать… - Азорянский развел руками.
- Ну что у вас там? Социализм? Капитализм?
- Да нет, - задержанный отмахнулся от него, как от мухи.
- Или все-таки коммунизм?
- Да нет у нас никакого строя. Каждый делает, что хочет. И то, что должен. Вот и все.
Комендант хмыкнул, выражая сомнение. Азорянский добавил:
- Это сложно объяснить. Личная свобода и долг перед обществом находятся у нас не только в полной гармонии, но и в неразрывной взаимосвязи. Дихотомия, возведенная на уровень синтеза, единого целого. Зачатки такого мироощущения можно обнаружить в том, что вы называете творчеством…
- От каждого по способностям, каждому по потребностям?
- Н-нет, - поморщился Азорянский. – Это слишком просто. Но мы отвлеклись от темы. Я бы хотел узнать…
- Вопросы здесь задаю я! – поднимаясь, Голенищев хлопнул по столешнице кулаком. – И хватит мне тут ваньку валять! Из будещего он, ****ь! Поумнее не могли придумать? Или вы там, на Западе, совсем отупели от своего потреблятства?
- Зачем злиться из-за пустяков? – улыбнулся как ни в чем не бывало задержанный. – Давайте поговорим конструктивно. Будем поочередно задавать друг другу вопросы…
Голенищев быстро обошел стол и ударил Азорянского кулаком в висок. Азорянский покачнулся, захлопал густыми, как у девицы, ресницами.
- Вы что, сумасшедший?
- Да нет, это ты у нас под дурачка косишь, - он размахнулся было, чтобы ударить снова, но почему-то не смог. Задержанный смотрел на него совершенно спокойно. Без тени страха. В упор. «А вдруг правда?», пискнул иррациональный голосок в душе Голенищева, но он тут же подавил ростки бунта, взволнованно прошелся по кабинету.
- Значит так. Или ты мне сейчас говоришь все, как есть, или я зову Квасова, и он делает тебе во лбу маленькое очаровательное отверстие. Впрочем… - он задумался. – Зачем тратить время на уговоры? Квасов!
- Тута я…
- Сыворотка еще есть? Вколи-ка ему двойную.
Квасов достал шприц, вонзил иглу Азорянскому в шею. Тот вздрогнул, с недоумением оглянулся на конвоира, поморгал.
- Ну что, голубь мой шизокрылый, - Голенищев вернулся за стол, скрестил пальцы. – Говори теперь, откуда ты к нам такой. Кто послал, с какой целью? Пароли, явки, адреса.
- Что за варварство… я же уже сказал. Я из будущего...
Комендант почувствовал, как холодеет. От затылка до копчика.
– Выйди вон, - бросил он Квасову. «Из будущего… бред… но сыворотка не врет, не может она врать. Господи»…
Неожиданно для себя самого Голенищев наклонился вперед, покосился на портрет Возрожденного и тихо, едва слышно, спросил:
- Сталина знаешь?
- Знаю, - Азорянский кивнул, потирая шею. – Читал про него, когда в раритетной библиотеке копался. Его, кажется, клонировали потом…
- Заткнись! – зашипел Голенищев. – Заткнись, сука!
- Ладно… - гость из будущего закинул ногу на ногу и стал выжидательно смотреть на коменданта. Голенищев почувствовал сильнейшее головокружение. Не думая, что делает, он открыл в стене потайную нишу, достал бутылку «Столичной», отпил одним махом треть. Занюхал рукавом гимнастерки. Машинальным жестом предложил Азорянскому. Тот неожиданно кивнул, выпил вторую треть, поставил бутылку на стол. Воцарилась невыносимая тишина.
В голове творилось черт знает что. Мир незыблемых идеалов трещал по швам. «Значит варвары мы для них… реликты мертвой эпохи… безумцы»…
И тут Голенищева осенило. В то же время ему стало чертовски стыдно. «Дурак! - с удовольствием обозвал он себя. - Баран тупоголовый! Три года в органах, позор на твою голову! Он безумец, псих, и сам свято верит, что из будущего, потому и сыворотка ничего, кроме этой чепухи, выявить не может!».
Невыразимое облегчение захлестывало его с головой. Привычное, ладно сшитое мироощущение в тот же миг вернулось к нему во всем своем рациональном блеске.
Голенищев хотел было позвать Квасова, но передумал. Радость в душе сменилась освобожденной из-под контроля рассудка яростью. Продолжая улыбаться, выдвинул ящик стола, достал табельный лучевой пистолет. Направил на Азорянского - тот сидел и улыбался в ответ. Идиот.
Прицелившись, Голенищев нажал на спуск…
Спустя какое-то время комендант медленно, ощущая слабость в коленях, поднялся, подошел к табуретке. Зачем-то потрогал ее, осторожно, кончиками пальцев. Обернулся на портрет, и ему показалось, что Возрожденный смотрит на него с иронической насмешкой, которая, как известно, не сулит адресату ничего доброго.
Голенищев вернулся за стол, сцепил пальцы и будто окаменел, напряженно глядя на отверстие в стене напротив неподвижным взглядом робота с отключенной батареей. Так он и сидел, ни о чем не думая, пока в кабинет не вошел Квасов.
- А где… - Квасов распахнул огромные, ясно-голубые глаза, его конопатое лицо сделалось еще глупее. – Где задержанный?
Голенищев долго молчал, продолжая буравить взглядом отверстие в стене. Он будто бы падал в него, все глубже и глубже, как Алиса из сказки, которую читала ему в детстве мама, в кроличью нору. Наконец он разлепил сухие губы:
- В расход отправил, гниду.
Конвоир покосился на приоткрытый утилизатор, который сам же и не закрыл, понимающе хмыкнул.
- Светает, - сказал он. – Я пойду, товарищ комендант?
- Иди.
Всем своим видом выражая живейшее предвкушение разбавленного в спирте марафета и безмятежных младенческих грез, Квасов потоптался на месте, споткнулся о порог, едва не выронив винтовку, помянул Бога и черта, неловко вышел. Голенищев встал, подошел к окну. Над столицей необъятной страны вставало туманно-алое, инфернальное солнце. Слышались ритмичные, будто звуки там-тама в сердце Африки, гудки пробужденных от несуществующих сновидений робомашин. Бетонный муравейник, свинцово-серый, с вкраплениями красных полотнищ и гаснущих неоновых огней, оживал на глазах, готовясь к еще одному трудовому дню, исполненному веры в светлое будущее, окончательный и неизбежный триумф коммунизма. Голенищев издал едва слышный стон, стиснул зубы, уперся лбом в холодное стекло.
Маленькое окошко под кремлевской звездой горело ровным и будто бы окрашенным кровью светом.