Министерство

Явь живет единым миром, но каждый сон живет своей собственной жизнью.

 Гераклит Эфесский

Абсолютно белое, как и абсолютно чёрное, кажется каким-то дефектом зрения.

 Джордж Оруэлл

ЧАСТЬ 1

1.
НАЧАЛО


Пролог



     …В кабинете никого нет, я кладу руки на стол, опускаю голову и засыпаю. Но снится мне то, что я вижу наяву – пасмурное небо, огромное Министерство, темные, едва освещенные кабинеты и склонившиеся над бумагами чиновники.

     Не знаю, почему. Сны не спрашивают наших желаний. И мне кажется, что если я проснусь, сон не уйдет, лишь отступит на шаг. А может, не сделает и этого.


2.
ШАХМАТЫ

     …Дверь кабинета скрипнула, открылась, и на пороге появился Александр – крупный пухлощекий мужчина лет пятидесяти пяти. Он довольно улыбался.

     Чиновники в отделе испуганно подняли головы и с немым вопросом уставились на него.

     – Вячеслав Семенович взяли папку с отчетами и ушли грустные к первому заму. Это надолго! Его там сейчас… – после паузы ехидно ответил он и сделал неприличное движение бедрами.

     Все засмеялись.

     По кабинету будто прошла волна, унося с собой страх и напряжение. Люди  отодвинули печатные машинки, побросали ручки и устало откинулись на спинки стульев.
     Кто-то поднялся, включил верхний свет, и кабинет стал виден целиком – два ряда столов, наглухо занавешенные окна, шкафы вдоль стен, бесконечные стопки документов, и десяток человек, только что сосредоточенно корпевших над бумагами.
Валентин, похожий на врача хрупкий седовласый старичок, обладатель быстрого насмешливого взгляда; сидевший позади него Олег, почти такой же седой, но крепко сложенный, с гордым и строгим лицом; Владимир, полноватый и немного женственный юноша, профсоюзный активист, он то и дело отбрасывал со лба длинные вьющиеся волосы; Любовь Валерьевна, серьезная женщина в возрасте, когда-то перевалившем за средний; Сергей, немолодой, лысый и задумчивый, который сидел за столом, развернутым к остальным, и поэтому считался вроде как старшим в кабинете, особенно когда начальник надолго уходил, и еще несколько сотрудников Министерства.

     –  Сделаем перерыв! – сказал Сергей.

     – Да, надо отдохнуть…. – проговорил Валентин, отодвинул стул и с удовольствием потянулся, – давно хотел спросить, никто не знает, что случилось с нашим цветком? – добавил он, повернув голову к подоконнику.

     Цветок действительно представлял собой жалкое зрелище. От него, можно сказать, остался один скелет. Листья пожухли и обуглились, стебель клонился вниз, и даже земля в горшке покрылась пеной, шипела и пузырилась, как будто ее ошпарили кислотой.

     – Ничего удивительного, – флегматично ответил Олег, – я на секунду отвернулся, и Любовь Валерьевна по своему обыкновению налила мне в кофе яда. Я выплеснул кофе в горшок, и вот что получилось.

     Раздался дружный смех. Любовь Валерьевна покраснела, обиженно надула губы, однако ничего не ответила и отвела взгляд в сторону.

     – Зачем выливать яд в цветок? – возмутился Сергей, – неужели трудно открыть окно? Вы не понимали, что случится? И как можно отворачиваться, если на столе чашка кофе, а рядом Любовь Валерьевна? У вас есть хоть какой-то инстинкт самосохранения?

     – Уследишь тут, – буркнул Олег. – Посмотришь – вроде далеко, не дотянется, а потом – раз, и она уже здесь, подливает из флакона что-то тебе в чашку. Как это у нее получается, ума не приложу.

     – Я никогда никого не пыталась отравить! – Любовь Валерьевна наконец собрала силы и сумела возмутиться. – Откуда такое вообще могло прийти в голову?

Сергей устало махнул рукой.

     – Любовь Валерьевна, перестаньте обижаться. Вы прекрасный сотрудник, мы вас очень ценим, но привычка подливать коллегам яд в кофе порой заставляет нервничать. Хотя вспомните, когда вам за это последний раз делали замечание? А поначалу было очень нелегко! Вячеслава Семеновича столько раз вызывали в отдел кадров, мол, почему у вас чудовищная текучка сотрудников, ребята приходят молодые, здоровые, что, в конце концов, происходит? Как объяснить, что есть такая Любовь Валерьевна, любящая добавлять в кофе яд? Сейчас мы уже смирились, понятно, что идеальных людей не существует, у всех свои недостатки, но теперь по вашей с Олегом вине погибло невинное растение!

     Александр расхохотался и Любовь Валерьевна злобно повернулась к нему. Чиновники захихикали.

     – Вы позволяете себя смеяться надо мной, а сами тайком едите грибы из шкафа! Да-да, те самые, что растут на документах!

     Снова раздался тихий смех. Все с удовольствием наблюдали за перепалкой.

     – Когда я ел грибы? – побледнел Александр, – я отродясь не употреблял ничего такого…
     – На прошлой неделе! Все ушли на совещание, и вы остались в кабинете один!
     – Если я был один, то как вы могли узнать об этом?
     – Мне пришлось вернуться за удостоверением!
     – Чтой-то я вас не помню! – сдавленным голосом возразил Александр.
     – Конечно, когда я зашла, у вас глаза вращались в разные стороны, где было меня увидеть!

     Все опять засмеялись, улыбнулся даже суровый Олег.

     – Да, гриб – штука тонкая, – протянул Валентин, – раздвигает границы восприятия. Особенно тот, что растет на отчетах. Грибы со справок – какие-то не такие, слабенькие. Хуже них только с запросов, их вообще горстями жрать можно, никакой пользы, мир вокруг не меняется совершенно. А вот отчетные… – он мечтательно втянул воздух и цокнул языком, – но я, конечно, никогда грибы не пробовал.

     – И правильно! – отозвался Владимир, рассматривая свои ухоженные ногти,  – грибы – зло! Говорят, список смертных грехов скоро расширят и туда будет внесено употребление грибов. Проект уже на самом верху, на подписи. Я, правда, слышал, что их выдают судейским, чтоб правильно судили. По закону, ну или как там у них заведено. Для этих, наверное, сделают исключение или введут особый порядок. И так и должно быть, ведь мы не хотим, чтобы нас судили люди, не открывшие сердце безумному голосу истины!

     – Кстати, о грибах! – снова оживился Валентин, – пока Вячеслав Семенович страдает у начальника за наши грехи, может, воспользуемся случаем и сыграем в шахматы?
     – В шахматы? – хмыкнул Олег. – И с кем вы собрались играть?
     – Да хоть бы и с вами, – перекинув ногу за ногу и скрестив на груди руки, с вызовом произнес Валентин, – испугались?
     – Испугался? Страх мне неведом! Шахматы – значит, шахматы! Перчатка брошена? Я готов!
     – Отлично!

     Валентин повернулся к Олегу, на столе которого чиновники разложили видавшую виды деревянную шахматную доску и расставляли фигуры. Все в отделе подошли ближе, кто-то пододвинул стул, а кто-то просто встал рядом. Лампы у потолка и за соседними столами погасили, чтобы тени, как и полагается, могли принять участие в игре.

     Олег взял две пешки, черную и белую, и спрятал их в своих широких ладонях.

     – Где? – он вытянул кулаки к Валентину.
     – Думаю… здесь! – Валентин показал на левую руку.

     Олег раскрыл пальцы, и на свет явилась черная фигура.

     – Первый раунд за мной, – усмехнулся Олег. – Фортуна благоволит тем, кто этого заслуживает.
     – Посмотрим, что будет дальше, – без смущения ответил Валентин. – Фортуна бывает такой же капризной, как Фемида, и с ней тоже можно договориться.

     Началась игра. Олег на первом ходу передвинул центральную пешку, а Валентин в ответ отправил вперед пешку, стоявшую ближе к правому краю доски.

     – Сицилианская партия, – пробормотал Олег серьезным голосом, – признайтесь, вы продали душу дьяволу?
     – Да, сегодня я коварен! – вскричал Валентин и потер ладошки. – Я верю в себя! Даже в шахматах интеллект обычно побеждает грубую силу.

     Далее события развивались медленно, но, как говорится, неотвратимо. Через несколько минут,  после серии жестоких разменов, когда в шахматное небытие за край доски переместились несколько черных и белых фигур и стали вместе с сотрудниками отдела молчаливо наблюдать за игрой со стороны, одна из белых фигур была унесена к ним неотомщенной, без своего черного двойника; а затем другая, третья… и спустя минуту уже вконец помрачневший Олег, глядя на доску взором тоскливым и безнадежным, глубоко вздохнул и сказал:
     – Сдаюсь.

     Валентин, хотя и ожидал этой фразы, воскликнул что-то радостно-нечленораздельное, ударил себя по коленкам и ненадолго пустился в пляс.Чиновники наперебой начали его поздравлять и обсуждать ход игры.

     Брошенный всеми Олег, чтобы не смотреть на это торжество несправедливости, отвернулся и неподвижно буравил взглядом стену.

     – Не спорьте с тем, – сказал ему Валентин, – что сдаться вам стоило раньше. Вы не хотели признавать поражение и затянули партию, причинив своему шахматному воинству дополнительные страдания. Зачем? Образованные люди должны сдаваться быстрее! На что вы надеялись, на мой инфаркт? Даже в его случае вам все равно бы засчитали поражение.

     – Это почему же? Давно известно, что инфаркт – форма капитуляции. Ваше положение было предпочтительнее, но откуда нам знать, что у вас в голове. Может, вы трус, паникер, и имеете тайные суицидальные наклонности. Жаль, что они не дали о себе знать во время партии, и мои надежды на чудо не оправдались. Да, судьба безжалостна, а жизнь абсурдна. Кто мы? Всего лишь пылинки, подхваченные молчаливым космическим вихрем. Фигуры на доске, которые переставляет неведомый кукловод, ну и еще около двух десятков подобных метафор.

     – Кстати, а на что мы играли? – прервал его Валентин.

     – Поскольку ни о чем заранее не договаривались, значит, ни на что, – почувствовал недоброе Олег.

     – То есть как это, «ни на что»? Мы всегда играли на что-то, значит, и  сейчас тоже. Просто так! С ума сойти! Я начал сицилианскую партию, рисковал душой, и вдруг выясняется, что ничего за это не получу. В конце концов, вы слышали слово – «традиции»? Они заведены не нами, и не нам их менять. На конкурсах художественной самодеятельности, как известно, и не такое происходит, но никто не возмущается.

     – Денег у меня нет, –  мрачно проговорил Олег. – Зарплата была давно, я даже не уверен, что смогу дотянуть до следующей.

     – Играть на деньги пошло, – произнес Валентин. – Да и зрителям надо будет тоже что-то давать, и Вячеславу Семеновичу, по инструкции, десятину. Есть ли смысл в этих копейках? Нет, мы играли на другое.

     – Я не разрешу рубить себе пальцы, – тихо сказал Олег. – И не заикайтесь об этом. Нет, и все. Даже обсуждать не буду.
     – Всего один!
     – Нет! Я печатаю на машинке десятью пальцами!
     – Хотя бы мизинец!
     – О чем вы говорите?! Мизинцами я выполняю половину работы! Как я уложусь потом в график? Прощайте, премиальные! Вы этого добиваетесь?! Попахивает заговором!

     – Хорошо, давайте тогда на желание, – присоединился к разговору Владимир.
     – На желание? Все мы знаем ваши желания! Живым не дамся, так и знайте. Я лучше выпью кофе с Любовью Валерьевной.
     – Приготовить? – встрепенулась она, – я мигом!

     – Пока не надо, – остановил ее Валентин, – еще не потеряна надежда на мирное разрешение конфликта.
     – Компромисс возможен, – вдруг сказал Сергей. – Если ему так дороги пальцы, то давайте просто выпорем его розгами и на этом покончим. Думаю, вариант устроит обе стороны. Розги в углу, за шкафом. Я чувствовал, что они скоро пригодятся.

     – Я не позволю себя пороть, – тихо произнес Олег. – Это унизительно.
     – Ну, знаете! – возмутился Валентин, – раньше надо было думать! Все ему, видите ли, не так! Унизительно! Будете капризничать, мы вас свяжем и решим, как поступить, без посторонних советов. Жизнь – суровая штука, вы сами это только что говорили. Любовь Валерьевна, сделайте, пожалуйста, нам с Олегом по чашке кофе, причем мне не надо, а ему две порции.

     – Конечно, одну секундочку! – и Любовь Валерьевна с удивительной для ее грузного тела прытью кинулась к шкафу.
     – Отставить, – с горечью сказал Олег. – Я согласен на розги.

     – Розги, хм… – размышлял вслух Валентин. – Не мало ли? Пусть в отделе справок играют на розги, это их уровень. У нас здесь уважаемые люди с большим стажем работы в Министерстве, а им предлагают какие-то розги. Несерьезно.

     – Давайте тогда их посолим для большего эффекта, – предложил кто-то.
     – Посолим?! – взвился Олег. – Может, еще и поперчим?!
     – Хорошая мысль! У нас есть перец?

     Облазили все полки и шкафы, посмотрели даже там, куда сто лет не заглядывали, но перца не нашлось. Зато отыскали несколько припрятанных пузырьков с бурой маслянистой жидкостью, которые заметно смущенная Любовь Валерьевна попросила не трогать.

     Также под ворохами бумаг нашли забытое кем-то и уже высохшее человеческое ухо, истыканную иголками куклу неизвестного клерка, чемодан, внутри которого таился странный механизм с комплектом сменных насадок, похоже, предназначенный для совершенно непристойных целей, окровавленный тесак с многочисленными зарубками на рукояти, высокомерно посматривающего на всех клыкастого каменного идола, истрепанную от частого употребления книгу проклятий карманного формата, наручники с меховой оторочкой и биркой с инвентарным номером, а также стильный кожаный намордник, который чиновники сразу бросились примерять на себя, после чего Сергей, опасаясь дальнейших находок, велел розыски прекратить.

Скоро все успокоились и перешли к обсуждению технических деталей экзекуции.

     – Кто будет пороть? Сергей, вы?
     – Нет, мне больше нравится смотреть. Это касается не только телесных наказаний.
     – Давайте, я, – сказал Александр,  – я уже два месяца никого не порол, а организм требует. Снимайте штаны, ложитесь.

     – Не хочу, – вновь заупрямился Олег.

     – А если я вам помогу расстегнуть брюки? – с надеждой спросил Владимир. – Я хорошо умею это делать. И чтоб вам было легче, можно вас связать и вложить в рот пачку документов. По инструкции, документы с отпечатками зубов остаются действительны. Мы люди опытные, криков не боимся, но вдруг по коридору будет проходить кто-то новенький и несмышленый? Зачем брать ненужный грех на душу?
     – Не прикасайтесь ко мне! Я сам! И кричать я не собираюсь!

     Олег встал, недовольно сопя, расстегнул ремень, приспустил штаны и лег животом на стол.

     – Бейте, ироды.

     – С оттягом лупить?  – осведомился у него Александр, взмахнув розгой в воздухе. – Эх, хороша! Хорошую розгу по звуку определить можно. И не сильно гладкая, по коже смачно пойдет. Все, как я люблю. До чего прекрасная игра – шахматы!
     – Решайте сами, – пробурчал Олег и отвернулся. – Как вам будет удобнее.

     – Тогда, наверное, с оттягом, – задумчиво сказал Александр. – У бывалых чиновников от постоянного сиденья филейная часть до того толстой кожей покрывается, что не прошибешь. Шкура носорога, и только. Порка теряет всякий смысл. И не говорите мне о моральном аспекте! Начальство с нами что только не делало, по сравнению с тем прилюдное бичевание – пустяки.
     – Давайте уже быстрее! – прервал его Олег.

     Александр взял солонку, постучал по ней пальцем и густо посыпал солью обнаженные ягодицы Олега.

     – Нормально так? – Александр оглянулся на зрителей.
     – Можно еще. Соли у нас хватает, нечего ее жалеть, – ответил кто-то.
     – Как скажете.

     Александр посыпал еще и ладонью равномерно размешал соль по всей поверхности.

     Затем отошел и полюбовался. Убеленная задняя часть Олега в полумраке интересно контрастировала с его багровой от напряжения физиономией и казалась густо наложенным гримом на лице актера. Но здесь не было ни театра, ни грима. Никакой фальши. Даже лицо заменяла другая часть тела.

     – Красиво, – сказал Александр и немного поправил пальцем витиеватые соляные разводы.
     – Когда вы, наконец, начнете? – возмутился Олег. – Я тут неделю лежать буду?!

     Александр похлопал его ниже спины.

     – Не волнуйтесь, дружище, мы о вас не забыли. Сейчас приступим.
     Он взял розгу, эхнул и ударил. Хорошо, звонко, зрители даже зааплодировали. От удара соль подпрыгнула с ягодиц Олега и закружилась над ними, освещаемая мистическим светом лампы.

     Александр ударил второй раз. Потом еще и еще.
 
     Олег, как и обещал, не проронил ни звука.

     – Какая воля у человека, – сказал Александр. – Кремень. А если так? – замахнулся он, перехватив розгу двумя руками.

     Но Олег по-прежнему безмолвствовал.

     Ближе к концу процедуры Александр утомился, на лице выступил пот, он начал тяжело дышать и делать паузы.

     – Смотришь на вас, и понимаешь, что вы всю душу вкладываете в работу. Надо было молодежь привести поучиться, – восхитился Сергей.
     – Теперь в другой раз, – ответил Александр, вытерев лицо.

     Еще пяток ударов – и все закончилось. Олег слез со стола, не глядя на коллег, которые принялись интересоваться его самочувствием и предлагать помощь, надел брюки, и, поморщившись, сел на свой стул. Разговаривать он ни с кем не захотел и казался на что-то обиженным.

     Люди еще постояли и разбрелись по своим рабочим местам.

     …Олег еще долго сидел мрачный и надутый. Не поднимая глаз, он печатал на машинке.

     Чиновники тоже молча занимались своими делами, но потом начали переглядываться, и, без сигнала, будто мысль одновременно всем пришла в голову, стали потихоньку передвигать стулья, на которых сидели, ближе к Олегу. Приподнимутся, передвинут, и опять сядут. Шажок за шажком. Неслышно, без скрипа и шарканья.

     Верхний свет так и не зажгли, и Олег долго ничего не замечал.

     А затем он поднял голову и увидел, что рядом сидят люди, смотрят на него, виновато улыбаются, и может, даже просят прощения, ведь у каждого есть какие-то грехи, о которых он забыл или вовсе не подозревал.

     Олег быстро и обиженно отвернулся, но потом опять взглянул на коллег.
Заулыбался. Сначала нехотя, кусая губы, но дальше все-таки не выдержал и улыбнулся по-настоящему.

Посмотрел на всех.

     …Жить надо здесь и сейчас, молчаливо как бы говорили друг другу чиновники.   
Везде стоит находить положительные стороны.

     Как учил древний философ, все, что нас не убивает, делает нас сильнее. Разве убивала кого порка в кабинете? А вот сильнее – делала! Однозначно! Поэтому, если впал в тоску и уныние, не ходи к психологу, лучше снимай штаны и ложись на стол. Так быстрее и надежнее.   

     Страданием вообще можно наслаждаться! Общество издевается над тобой? Так научись страдать с удовольствием! Это просто, надо только захотеть. Разве нет здесь мудрости и великой идеи? Сделать людей счастливыми через страдание обойдется государству гораздо дешевле, чем другими способами.
 
     И пороли-то целых двадцать минут назад!

     Может, стоит отпустить прошлое, и обратить внимание на то, что происходит сейчас?

     Не жить в злобе и неодобрении, и не пропускать те моменты радости, которые тебе пытается подарить судьба? Не избегать счастья и улыбаться каждому дню?

     …Услышал это Олег и понял, что находится в кругу друзей, понял, что нужно не откладывать жизнь, наслаждаться каждой минутой, и много чего еще понял.   

     Рассмеялся счастливо.

     …Долго они сидели, со смехом вспоминая шахматную партию, а потом вернулись за свои столы и продолжили работать, и уже никто, даже Вячеслав Семенович с его наметанным взглядом и кошмарной подозрительностью, не смог бы догадаться о том, что недавно произошло в кабинете…    

 
3.
НЕЧИСТАЯ СИЛА
               
 
     Обряд изгнания диавола из печатной машинки провалился полностью. Чиновники отдела экзорцизма, подобрав рясы,  бежали по коридору, глотая слезы разочарования и обиды.

     …Все началось несколько дней назад. Та самая злокозненная печатная машинка тихо стояла в дальнем углу отдела корреспонденции и находилась в общем пользовании. Известно, что печатные машинки устроены тонко, нервно, постоянно ломаются, и поэтому в каждом отделе имелась хотя бы одна запасная, к которой при случае мог сесть любой сотрудник и составить требуемый документ.
   
     Как говорится, ничего не предвещало беды.

     Но однажды Кирочка, очень молодая и склонная к милой полноте девушка, с томными наивными глазами и таинственной личной жизнью, изящно протиснулась за столик с машинкой. Наклонив голову, она быстренько настучала какую-то справку, одну из тысяч, порождаемых отделом за день, и отнесла ее на подпись Евгению Петровичу, заместителю начальника.

     Евгений Петрович был роста громадного, нрава жесткого, черты лица имел резкие, педантичные, из пятидесяти лет жизни тридцать провел в отделе корреспонденции на разных должностях.  Короче говоря, глаз у него – алмаз, мимо не проскочишь. Он взял документ на проверку и попросил Кирочку зайти попозже.

     Ни о чем не подозревая, она вернулась через несколько минут, увидела, что  начальник смотрит суровее обычного, обомлела и попыталась убежать, но Евгений Петрович, не произнеся ни слова, как цирковой гипнотизер, взглядом парализовал ее волю и заставил подойти ближе.

     Посреди черного стола лежал тот самый документ, все остальные бумаги ютились с краешку сиротливой стопкой.

     – Что это? – спросил начальник с металлом в голосе и ткнул пальцем в середину абзаца.

     Кирочка нескромно наклонилась к столу и по привычке расстегнула пуговицу на блузке.

     – Вот это вот что?! – переспросил еще раз Евгений Петрович, царапая ногтем напечатанное Кирочкой слово.

     Она смутилась.

     – Это… ну, это… – сказала Кирочка, пытаясь объяснить, – это, знаете ли… – и помогая себе выразить непростую мысль, растерянно левой рукой будто что-то обхватила в воздухе, а затем и правой тоже что-то обхватила и, зардевшись, начала с небольшой амплитудой двигать ей вверх-вниз, – это вот это…

     Евгений Петрович с интересом понаблюдал за ней, потом взял себя в руки и рявкнул:
     – Я и без вас отлично знаю, что это! Приходилось пару раз сталкиваться! А откуда оно в документе? На опечатку не очень похоже!

     Тут Кирочка объяснить ничего не смогла, развела руками, покосилась назад, подыскивая за спиной стул, чтобы не очень больно хлопнуться в обморок, но Евгений Петрович в грубоватой манере попросил ее этого не делать и перепечатать документ.

     Дальше стало еще хуже.

     Лидия Михайловна, женщина пожилая, чопорная и незамужняя, о многих нюансах человеческой жизни и не догадывающаяся, тоже напечатала на машинке что-то любопытное. Евгений Петрович спрашивать у нее не стал, что это, ибо что толку спрашивать, если затем самому все объяснять придется.

     А потом и Николай, худой, усатый и рассеянный,  набрал непонятным образом целый  абзац, да такой, что даже Кирочка при всем желании не смогла бы это изобразить, ну разве что с помощью нескольких хитрых приспособлений.

     А ведь абзац, знаете ли, не опечатка. Стало ясно, что машинка со злым умыслом подменяла слова. Ласкающие слух канцелярские обороты на свои, похабные и безнравственные.

     Разумеется, любая печатная машинка живет своей сумрачной жизнью, впитывая большую часть словесных соков и выплевывая на бумагу лишь мертвую казенную кожуру, и сотрудники отдела многому давно не удивлялись, но такое было уже слишком.

     Налицо проявились все признаки дьявольского вмешательства, однако Евгений Петрович, как человек недоверчивый, решил проверить сам. Сел, ради эксперимента напечатал «столб», но и у него вышло совсем другое, напоминающее столб разве что издалека.

     – Гм, – сказал Евгений Петрович.

     Он посидел молча минуту и принял непростое решение:
     – Нужно звонить экзорцистам.

     … Через полчаса те были на месте.

     Подметая рясами пол, в кабинет вошли два юных  бородатых сотрудника отдела экзорцизма.

     Увидев их, Евгений Петрович нахмурился. Стало ясно, что в происки потусторонних сил никто не поверил, работать экзорцисты не хотят, и поэтому прислали неопытных юнцов, чтобы те формально сделали проверку и написали в рапорте, что в этом кабинете дьявола не существует.

     Работы-то, скажут они,  непочатый край, день-деньской сотрудники бегают-изгоняют, но бывает и так, что обыкновенные поломки необразованные люди объясняют мистикой, хотя, конечно, по правилу Оккама, все поломки идут от происков врага рода человеческого.

     Брат Нестор и брат Охря, сложив на груди руки и подняв глаза к потолку, коротенечко пробормотали какую-то инструкцию, вытащили из карманов ряс по увеличительному стеклу и начали изучать машинку, переговариваясь мудреными староканцелярскими терминами, названиями забытых приказов, и чувствуя на себе польстительно робкие взгляды столпившихся у дальней стены чиновников.

     Работали они лениво, и, как и предполагалось, похоже, действительно собирались объяснить произошедшее каким-нибудь обычным проявлением спонтанно зародившейся в механизме жизни или чем-то подобным.

     Евгений Петрович, почесывая лоб, хмуро глядел  на них.

     Через несколько минут братья, осмотрев машинку с головы до ног, спрятали увеличительные стекла, повернулись к публике, и, ссылаясь на новейшие лингвистические исследования, с лукавыми улыбками начали объяснять, что ничего сверхъестественного не произошло, и что слово, на которое подменилось слово «столб», не слишком и неприличное.

     Но тут машинка, хотя ее клавиши никто не трогал, напечатала такое об их отношениях, и с такими пикантными подробностями, что полностью опровергла умозаключение о естественной природе ошибок.

     Побледневшие экзорцисты в ужасе переглянулись, и едва нашли силы заявить, что поведанное печатной машинкой, во-первых, было неправдой, а во-вторых, узнать это могла только нечистая сила, поскольку они никому ничего не рассказывали.

     Но теперь все стало ясно. Гипотеза пришествия дьявола получила научное подтверждение.

     …Через полчаса в дверях показался живот, а через некоторое время и вся необъятная фигура Серафима Евламповича, заместителя начальника отдела экзорцизма, и с ним почти весь спешно мобилизованный личный состав, включая трех почтенных длиннобородых старцев, уполномоченных по особо важным делам.
 
     Принесли много толстых книг, положительно заряженную воду, и парочку похожих на граммофоны нудно гудящих устройств, из их раструбов исходили тонкие струйки пара, а по бокам в разные стороны вращалось множество медных колесиков.

     Для начала дьявола попросили не ссориться и покинуть машинку подобру-поздорову, на что он напечатал категорический отказ, дополнив его рекомендацией всем идти в одном вульгарном направлении и начал выстукивать клавишами какой-то  бравурный марш.

     Серафим Евлампович насупился и вступил в неравную схватку.

     Он выключил свет, зажег адски коптящие свечи, нарисовал на полу пентаграмму и прочитал трубным голосом парочку обращенных к дьяволу инструкций  с предписанием немедля оставить сей механизм.

     Однако тот не оставил и разразился непечатной тирадой, назвав сотрудников Министерства ничтожествами, тратящими жизнь неизвестно на что, и дал им коварный совет подумать и оглянуться вокруг.

     За это его окропили водой.

     Та зашипела и испарилась.

     Поднесли ближе механизмы и включили их на полную мощность.

     Они испустили пар и перестали работать.

     Начали взывать к святым заступникам, в чьи должностные обязанности входит защита Министерства от первобытного зла.

     Взывали:
к первому заместителю Министра, ко второму заместителю, к третьему, четвертому и далее вплоть до десятого колена. С особой надеждой взывали к заместителю Министра по хозяйственной части, блаженному покровителю всех печатных машинок.

     Безрезультатно.

     Не взывали разве что к Министру, поскольку точно не определено, кто имеет право вызывать его, а если обряд проведет ненадлежащее лицо, то в кабинет может заявиться отдел проверок, и это куда хуже прихода дьявола.

     Зачитывали приказы и инструкции. Не какие-нибудь, а самые сильные, написанные подозрительно красными чернилами на пожелтевшем пергаменте. Во время чтения вещи в кабинете начали трястись и подпрыгивать, хлопать дверцы шкафов, и открываться-закрываться  ящики.

     Никакого толку.

     И тут, отбив все атаки, диавол сам перешел в наступление. Стол, на котором находилась печатная машинка, как танк поехал вперед, будто желая задавить чиновников, а на машинке в это время начали жутко вздыматься молоточки клавиш, и скользить из стороны в сторону каретка.

     Экзорцисты оказались к такому не готовы и удрали с поля битвы, потерпев сокрушительное моральное поражение и оставив врагу большие трофеи в виде книг и всего остального.

     После их бегства стол возвратился на свое место и печатная машинка тоже успокоилась.

     Евгений Петрович вернулся к себе и стал размышлять, что делать дальше. Через пару часов, угрюмо выкурив несколько сигарет и понаблюдав загадочную игру дыма со светом лампы, он вышел в коридор и направился к архиву.

     ...Осторожно проходя по рассыпанным документам, щуря глаза от  неприятного мертвенного света и ежесекундно ожидая, что на него с высоченных полок обрушатся бумаги, Евгений Петрович пробрался к двери в дальней стене.

     Та оказалась наполовину заваленной, он чертыхнулся и стал убирать старые, рассыпающиеся от прикосновений документы. Сколько же лет сюда никто не заходил, думалось ему. Через несколько минут он расчистил участок, потянул за ручку, и дверь, страдальчески заскрипев, открылась.

     За ней оказался длинный извилистый коридор.

     Горело всего несколько потолочных ламп, и так тускло, будто они не светили, а лишь вспоминали те времена, когда вокруг них клубился свет, не призрачный, а настоящий, если конечно свет вообще бывает настоящим, и к нему, одурманенные его запахом, слетались мотыльки, чтобы через мгновение обжечь крылья, вспыхнуть и упасть ночной искрой в темноту.

     А теперь ничего этого не было.

     Свистел холодный воздух, валялись документы, откуда-то сочилась вода.

     И свет шел скорее не от ламп, а от брошенных вдоль стен бумаг, промокших и видимых во мраке, как гнилушки в колдовском лесу.

     Повсюду росли грибы. Разные. Большие и маленькие, кучками и по одному, на длинных тонких ножках, или наоборот, низкие и мясистые.

     Грибы источали ароматы. Ароматы воспоминаний, молодости, мечты и запретных видений. Евгений Петрович хмурился и размахивал руками, отгоняя подальше самые настырные.

     Многие документы заплесневели и пропитались спорами грибов настолько, что обрели иллюзию жизни. Завидев человека, какое-то письмо зашипело, встало на дыбы и уползло прочь.

     Евгений Петрович точно не помнил, куда надо идти, поэтому шел и пробовал открыть по пути все двери. Большинство из них были заперты ржавыми замками, но в некоторые удалось заглянуть.

     В маленькой комнатке, положив руки на клавиатуру печатной машинки, сидел давно мертвый и оттого грустный клерк в пальто и шляпе; от тяжелых шагов Евгения Петровича он качнулся вперед, налег пальцами на клавиши, напечатав фразу «мир распадается на факты», и снова замер; в другом кабинете, не переставая, звонил телефон, Евгений Петрович поднял трубку, и неизвестный голос взволнованно сообщил:
     – Это какое-то безумие.
     – Абсолютно с вами согласен, – ответил Евгений Петрович.

     За третьей дверью он встретил того, кого искал.

     …Маленький, сморщенный, и безумно древний. В кабинете, словно в келье. Схимник, отрешенный от всего мирского. Сидит в сумраке за столом и ставит печати на документы. Аккуратно, бережно. Возьмет бумагу с левого края, вдарит по ней смоченным чернилами куском дерева, и положит на правый. Вот он, ритуал вечности.
     Лампа темна, лишь поросшая грибами печатная машинка да сгнившие документы светятся.

     Нет имени у сидящего за столом чиновника. Когда-то было, но уже рассыпалось в прах. Вместо него рассыпалось. Времени-то сколько прошло! Почему так, неизвестно. Наверное, ему инструкция по ошибке запретила умирать.

     О нем мало кто знает. Эти помещения давно забросили.

     И тех, кто там работал, тоже.

     Обычная история.

     В незапамятные времена еще мальчишкой Евгений Петрович заходил сюда со своим старшим коллегой. Уже и не вспомнить, зачем.

     – Здравствуйте, – с поклоном сказал Евгений Петрович.
     – Почему ты здесь, – прозвучал тихий голос.
     – Я хочу спросить…
     – Вопрошать легче, чем думать,  – забормотал отшельник, – поэтому люди и не думают. Ленивы они, самонадеянны. О, слепцы, ничего не понимающие! Блуждают во тьме, ищут поводыря. Найдут, но он тоже будет слепым. Где свет, спросят его. Скажи, где! Но зачем люди меня спрашивают? Что сказать им? Как утешить? О, сколь невыносимая мука! Как могу я, ничтожнейший, открыть кому-то истину?

     Дрожащими руками он сорвал гриб, растер его над бумагой, жадно втянул ноздрей порошок и посмотрел на Евгения Петровича уже веселее.

     – А вот теперь могу! – совсем другим голосом сказал он, – запросто!
     – Я пришел за советом, – обрадовался Евгений Петрович, – у нас в отделе дьявол вселился в печатную машинку.
     – Дьявола нет, – задорно ответил сидящий за столом, дохнул на печать, отчего та засверкала, и ткнул ей в документ,  – я материалист.
     – Я тоже, – осторожно сказал Евгений Петрович, – поэтому и надо изгнать дьявола. Установить царство материализма на земле.
     – А что вообще происходит?
     – Ошибки выдает машинка. Неприличные.
     – У любого есть неприличные желания! Это нормально! Разве вам не хочется сделать что-нибудь эдакое?
     – Хочется, конечно, – пожал плечами Евгений Петрович, – но я сдерживаю себя. Порядочный гражданин обязан исполнять бессмысленные запреты.
     – А изгонятели приходили? – поинтересовался человек.
     – Приходили и убежали. Страшно им стало.
     – Хахаха! – засмеялся чиновник, – Бесполезные существа! Да они тещу из своей комнаты изгнать не смогут! Хаха! А в мое время были люди… да… Помнится, работал у нас Кондрат Федорович… здоровый, широкоплечий… Ладонь, что лопата! Так он не только дьяволов изгонять умел, а даже опечатки из документов! Проверишь текст, найдешь ошибку, а переделывать неохота. «Кондрат Федорович, выручи пожалуйста! Последний раз!» Посмотрит он недовольно, так, что душа остынет, возьмет документ,  гаркнет «изыди!», и видишь, что опечатки уже нет. «Спасибочки, Кондрат Федорович!».

     – Дьяволы его боялись как огня! – продолжал он,  –  бывало, пишем вечером квартальный отчет.  Двенадцать пробьет, и начинают тени прыгать, документы шуршать, шкафы открываться. Он сидит молча, будто его это не касается. А демоны-то смелеют, глядь, карандаш покатился, из ящика кто-то стучаться начал, мол, выпустите меня, но тут Кондрат как скажет «цыц!», и как шандарахнет кулаком по столу! Мигом все прекращается! Тени по углам жалобно попискивают, карандаш ползет обратно на место, из ящика уже никто выходить не собирается, дескать, и здесь неплохо. Эх, давно таких людей нет! По слухам, начальник экзорцистов мечтает расшириться до департамента, для чего они разводят  у себя дьяволов, обычно в трехлитровых банках, подбрасывают куда-нибудь, а потом с ними демонстративно борются, сетуя наверх, что сотрудников не хватает. Даже слишком много нечистой силы понаделали! Сами стонут и кричат, мол, имейте совесть, читайте научную литературу, не объясняйте все мистикой и не вызывайте нас по мелочам. Кризис перепроизводства, одним словом.

     Человек развел руками и вдруг пронзительно посмотрел на собеседника.

     – А обыватели у вас в отделе есть? –  спросил он так, будто от ответа зависело все на свете.
     – Есть, – опешил Евгений Петрович. – Как без них. Практически все, в общем-то. Время такое… толерантное... – сбивчиво сказал он, – сейчас это нормально, никто внимания не обращает. Если мальчика растить как обывателя, он обывателем и станет. Будет ходить, держаться за руку с другими обывателями…  А почему вы спрашиваете?

     – Все зло от обывателей! – отрезал чиновник, – ничего не происходит без их согласия! В такой среде дьявол и заводится. Самое глубокое дно  – в тихом омуте! Пугает, видите ли, живая печатная машинка! А люди, живые только с виду, не пугают?
     – Никогда об этом не думал, – признался Евгений Петрович, – и что теперь делать?
     – Не знаю, – капризно сказал человек и отвел взгляд.

     Потом успокоился, посмотрел на Евгения Петровича и проговорил:
     – Есть один способ. У вас, как и везде, нехватка машинок, а чиновников избыток, правильно? Подойдите ближе, нас все равно никто не услышит.
 
     …Вернулся в отдел Евгений Петрович. Спросил, что сейчас происходит. Все хорошо, сказали ему.

     Печатная машинка затихла, брошенной амуницией экзорцистов распорядились по-хозяйски. Граммофоны положили на полки, своим абсурдным обликом они замечательно вписались в интерьер; остатками заряженной воды полили цветок, тот теперь шевелит листьями и пытается вылезти из горшка; книги поставили в шкафы для отпугивания моли, однако оттуда сбежала не только моль, но и существа гораздо крупнее; то есть, все хорошо, но мы по-прежнему боимся.

     Не надо бояться, ответил начальник. Что естественно, то не страшно. Приход сатаны – такое же природное явление, как наступление лета. Отбросьте предрассудки и суеверия. Я договорился с руководством, на опечатки, даже самые вульгарные, никто не обратит внимания. Кто будет за машинкой работать, получит премию. Небольшую, но все же. Кто хочет первым получить премию? Захотели все, но Евгений Петрович выбрал одного, самого походящего, Алексея.

     Наверное, Алексея стоило назвать странным, но тогда странными следует считать почти всех чиновников в Министерстве, а большинство странным быть не может.

     Молодой, но не очень; не слишком умный, но и не слишком глупый; не худой, не толстый, не высокий, и не низкий. Никакой. Носил непонятный костюм не то на два размера больше, не то на два размера меньше.


     – Возьми документ,  – потупясь, сказал Евгений Петрович и осторожно протянул ему свиток, изрисованный странными знаками. – Сядь за ту машинку и перепечатай, пожалуйста. Так надо. Все будет хорошо. Верь мне.

     Не почувствовал Алексей подвоха, сел печатать.

     Поначалу аккуратно, не спеша. Как обычно.

     Но затем все быстрее и быстрее. Заплясали безумно пальцы по клавишам. Задрожал стол, взорвалась лампочка. Дым пошел от машинки и от головы Алексея.

     Исказилось лицо его, разгорелись глаза кровавым огнем, начал он что-то шептать и выкрикивать.

     А потом и вовсе разразился сатанинским смехом.

     – Ха, – сказал он, снисходительно взглянув на коллег, – хаха.
 
     И стал всем ясен замысел Евгения Петровича. Если не удается выгнать дьявола,  может, ему стоит предложить другое место обитания? Машинок мало, чиновников много. Отчего дьяволу не переселиться? Там все готово. Отличный вариант!

     Снова зажил отдел жизнью спокойной и скромной. Исчезли непристойности в документах. Печатная машинка, как и подобает лишенным души механизмам, печально и безвольно повиновалась любым нажатиям клавиш.

     Алексей, что удивительно, тоже чувствовал себя неплохо. Конечно, иногда он пугал людей, впадая в транс и завывая магические формулы, жутко тараща глаза или поворачивая голову на триста шестьдесят градусов; но в остальном он остался все тем же.

     Хотя нет! Не остался!

     Он стал носить модную одежду, интересоваться музыкой, литературой и играть в шахматы; у него обнаружилось чувство юмора, да не простое, а с философским оттенком. Он избавился от страха перед начальством, бумаги теперь печатал быстро, стараясь поскорее от них отделаться, а потом долго смотрел в окно, при этом грустно произнося что-то вроде «ах, какой чепухой занимаемся».

     И еще Алексей стал нравиться женщинам, чего раньше за ним не замечалось. Что-то в нем есть, говорили женщины, а они, как известно, в таких случаях не ошибаются.      


4.
БИБЛИОТЕКА
   
     …С рыжим мы познакомились так – столкнулись в темноте и едва не сшибли друг друга.
               
     Он замер на месте, не желая уступать дороги, а я шагнул назад, достал зажигалку, и в руке заблестел тонкий прозрачный огонек.   
 
 
     …Тут всегда темно. Днем, вечером, ночью, неважно. Последние лампы остались далеко в коридоре. Но отсюда ближе идти к лифтам и только здесь можно поговорить.
Увидят, что болтаешь с кем-то – попадет.
 
     Раз молодой, отношение к тебе в Министерстве особое. Беги туда, беги сюда. Не разговаривай. Не задерживайся. Не думай. Чуть что – ругань, а то и выговор. Я, правда, не боюсь и не понимаю, почему этого страшатся другие. Скорчит начальник кислую рожу, позанудствует несколько минут, запишет твое имя в книге наказаний – ну и что? А кто постарше, боятся! Очень боятся. Как дети, честное слово. Кто-то боится мышей, а кто-то начальников. Даже не знаю, кто из них страшнее.

     Но я, конечно, осторожен. Иногда надо прятаться в темноте, и я прячусь. Такая игра.

     Молодых тут, повторю, не любят. Здесь, похоже, никого не любят, но молодых в особенности.

     Завидуют.

     А что я могу сделать?! Хотя, наверное, могу. Видишь некоторых своих ровесников, а взгляд у них – как у стариков. Будто не смотрят вовсе. Ничего им не интересно, ничему не удивляются. Ходят сгорбленные. Не поднимая глаз, печатают бумаги. Если захотеть, то, вероятно, можно стал таким. Меня, когда ругают, часто говорят, мол, ты можешь, но не хочешь.

     Да, не хочу!

     …А у рыжего взгляд другой. Хитрый, смеющийся. Дерзкий. Лицо в веснушках, они видны даже при свете зажигалки.  Как могут быть веснушки у чиновника Министерства? У нас только по недосмотру кто-то отличается от остальных.
Кажется, что он еще моложе меня. Я высокий, нескладный. А он – среднего роста, даже меньше. Совсем школьник. И костюм похож на школьную форму. Хотя школа  – то же Министерство, только называется по-другому.

     – Я – Артем, – сказал он,  – но лучше не произносить имен, а то, неровен час, услышит.
     – Кто услышит?! – ошарашено ответил я.
     – Известно, кто, – криво улыбнулся он, – Министерство!

     Но испуганным не выглядел.

     – А ты где работаешь?
     – В отделе регистрации, – сказал я.
     – Хахаха!  –  он залился смехом, словно отдел регистрации – очень смешно.

     А может, и вправду, смешно.

     – А я – в отделе расчетов. Мы что-то рассчитываем. Никто не знает, что. Что-то важное!

     И опять засмеялся.

     – Ты заходил в библиотеку? – вдруг спросил он так, будто мы уже сто лет знакомы.
 
     – Заходил, конечно.

     – Ага! – воскликнул Артем.

     И чему он обрадовался?

     Библиотека – место жуткое, и вдвойне страшно от того, что находится рядом, в минуте ходьбы. Огромный кабинет, ряды высоченных стеллажей, и непроглядная темень. Слово «библиотека», кстати, не совсем верно – художественных или научных книг там нет. Может, были раньше, не знаю. Случайно затесались и пожалели об этом. Сейчас на полках стоят только юридические кодексы да сборники инструкций. В обложках, будто настоящие книги. Притворяются ими, исчезнувшими соседями. Как плесень на страницы заползли безжизненные канцелярские строчки, сожрали прежний текст и подменили его собой.

     Ничего не сделаешь. Закон природы. Мертвое всегда более живуче.

     Шеренги полок уходят в глубину. Окна наглухо зашторены, одинокая лампа у двери. Сам берешь книги  и  возвращаешь потом обратно. Никто не проверяет. Кому придет в голову воровать инструкции?

     – Ты видел свет? – спросил Артем.

     Я вздрогнул. Стало ясно, о чем он говорит. Конечно, видел! С другой стороны кабинета, за полками, метрах в двадцати от входа, после совершенно темного участка, действительно всегда горит свет. Судя по всему, настольная лампа.

     Горит неярко и по-особому, будто рядом что-то страшное. Всем известно, что от этого лампы светят иначе.

     Люди туда не ходят. В отделе меня сразу предупредили – в библиотеке не задерживайся, взял книгу – и поскорее уходи. Почему, не знаем. Так надо. Не задавай лишних вопросов. Все нужное близко к двери. Поговаривали, что один из чиновников пропал год назад не потому, что заблудился в лабиринте коридоров, а по другой причине. Ослушался старших и решил зайти подальше в библиотеку. Все, сгинул. Его даже не искали.

     Судя по звукам, около лампы сидит кто-то живой. Библиотекарь. Только очень странный. Вроде и говорит что-то, бормочет непонятно себе под нос – но не говорит так человек! Встает, прохаживается – но люди двигаются по-другому! Не умеют так тяжело ступать и переваливаться с ноги на ногу! И почему он не выходит? Почему его никогда не видели?

     А с другой стороны, на машинке-то печатает! Доносится из-за полок печатная машинка. Кому она может понадобиться, если не клерку Министерства?

     – Надо посмотреть на него – серьезно сказал Артем. – Подойти тихонько и посмотреть. Главное, чтоб он нас не заметил. Я знаю, как сделать. Добраться до крайней полки, осторожно вытащить книгу и взглянуть сквозь щель.

     Меня на секунду меня охватил страх. А потом – любопытство. Все он правильно говорит! И как я сам не догадался, что непременно нужно увидеть библиотекаря?!

     …Лампа над дверью – дело обычное. Почти в каждом кабинете есть лампы у входа. Но здесь свет горит так, словно что-то знает. Мрачно, предупреждающе.
Сначала мы входим, будто за книгами. Громко, не таясь. Надо проверить, не заявился ли сюда кто-то еще.

     Никого нет. Осматриваемся.

     Слева рядом с дверью – стена. Недлинная, полтора десятка метров до занавешенных окон. Справа параллельно ей ¬идут ряды полок с книгами. Высокие, выше человеческого роста. Расстояние между ними в пару шагов.

     И за последним рядом, у дальней стены, тоже горит свет. Переливается зеленым, как огонек на болоте. К нему ведет узкий проход.
 
     Тишина в кабинете. Никаких звуков.
 
     Притворяемся, что берем книги и уходим. Дверь не скрипит. Совсем тихо открывается. Это хорошо.

     – Как ты думаешь, – шепчет Артем в коридоре, – у него две или четыре ноги?
     – Наверное, две, – говорю, – и хвоста, скорее всего, нет. Он не слишком отличается от человека, иначе б не смог работать в Министерстве.

     Артем хмыкает, похоже, сомневается.

     …Стоим еще минуту и возвращаемся. На цыпочках. Ни шороха.
Сердце стучит. Свет лампы потемнел, будто прищурился на нас. Не понимает, что мы делаем.

     Несколько шагов вперед. Потом еще. Тут уже темень страшная. Справа и слева – полки. Прошли пару рядов. Внизу листы бумаги, упавшие книги. Не наступить бы.
Вдруг – заговорил кто-то. Там, у дальней стены. В ужасе замираем. Ждали этого, но все же. Слов не разобрать. Голос булькает, клокочет. В одиночестве с собой общается. Тоскует, наверное. Говорит громко, думает, никого нет, и можно не стесняться.

     Пробормотал что-то и замолк.

     Мы переводим дух и идем дальше. Артем впереди, я за ним. Глаза потихоньку привыкают, я кое-что вижу, или, вернее, догадываюсь.

     Еще несколько шагов. И еще.

     Осторожно, под ногами много разбросанных книг.

     И вот мы уже на краю темноты. Слева светится лампа, скрытая последним рядом полок, и свет этот жуток и непонятен. Тьма прячет предметы, но она никогда не бывает полной, ведь невидимое можно придумать.

     А здесь все иначе. Никто не скрывается. Лежат на полу листы бумаги, но присмотришься – и будто не они. Странные, позеленевшие. Чешуя древних обитателей Министерства. Листья из канцелярского леса. Бросили притворяться и спрятались лучше, чем в густой темноте. Будь собой, если хочешь оказаться неузнанным.
 
     …Внезапно он начинает печатать. Бить по клавишам с размаха. Рывком передвигает каретку, злится и что-то вскрикивает.

     Так кричит, что я вспоминаю разговор о числе его ног и признаю ошибку. Может быть четыре. А то и больше.

     …Артем тянет меня за рукав – пока библиотекарь шумит, надо подкрасться поближе.

     Мы сворачиваем налево. Последний стеллаж отделяет нас от цели.
Но впереди самое опасное.

     Артем вытаскивает книгу и кладет на пол. Затем еще одну.

     Существо бросает печатать, прислушивается и недоверчиво втягивает носом воздух.

     Мы снова застываем. Я даже прикрываю себе ладонью рот, настолько страшно.
Библиотекарь успокаивается и начинает что-то писать, царапая карандашом бумагу. Едва унимаю дрожь.

     Осталось немного раздвинуть книги на другой стороне. Артем засовывает руку, лицо сводит от усилий…

     …Несколько книг сваливается. Не знал, что они могут падать с таким грохотом.
Оцепенев на секунду, смотрим друг на друга и кидаемся бежать.

     За полками раздается вопль.

     Что-то огромное. Кричит от боли и негодования. Гасит лампу и в кромешной тьме бросается за нами.
 
     Волочит грузное тело по проходу между стеллажами, задевает их. Книги валятся у нас за спиной.

     Еще секунда – и схватит.

     Но мы успеваем добежать до дверей. Оглядываемся.

     Все, игра закончена.

     Чудовище остановилось в темноте. Испугалось, что увидим его. Наверное, оно ненавидит тех, кому можно не прятать лиц. Медленно ушло назад и включило лампу. Забурчало недовольно.

     Ругается, должно быть, на нас. Ходят тут всякие.
 
     …Мы стоим еще немного и выбираемся в коридор.

     – Через пару дней попробуем снова, – говорит Артем, вытирая пот со лба. – Чуть-чуть сегодня не получилось.

     – Да, – соглашаюсь я, – непременно.   


5.
ПУТЬ НАВЕРХ

     У меня сегодня юбилей. Мне три месяца. Удивительно… Сколько повидал и пережил... Пора подводить кое-какие итоги. Переосмыслить, задать себе неудобные вопросы. Серьезная дата.
 
     Я вытягиваюсь в кресле и оглядываю свой кабинет. Большой, темный. Мебель из черного дерева, занавешенные окна, книжные корешки за стеклянными дверцами шкафов. На столе горит лампа, но куда ей осветить все помещение. Здесь не обычная темнота. Тяжелая, величественная, знающая себе цену. Солидная. Солидная темнота для солидных кабинетов. Включишь свет, и она не суматошно убегает, а медленно отходит на шаг, пожимая плечами. Мол, хорошо, если ты так хочешь…
Да, целых три месяца назад я перестал существовать простым клерком и был назначен судьбой на должность второго заместителя начальника отдела.
 
     Вот так!

…Меня зовут Анатолий. Наступил вечер, все разошлись, я изрядно набрался грибной настойки и должен с кем-то поговорить. Выплеснуть, что накопилось. Рассказать, как стал начальником. А поскольку говорить не с кем, буду общаться с придуманным собеседником. С тобой. Да, дорогой друг, ты существуешь только в моем воображении. То есть, почти не существуешь, я не очень умею выдумывать. Ты в моей власти. Ты не сможешь перебивать, задавать глупые вопросы, и исчезнешь по щелчку пальцев.

     Смирись.

     …Повторю, три месяца назад у меня началась новая жизнь. Хотя нет, не новая. Просто жизнь, ведь ту, прошлую, жизнью называть не стоит. Тяжелый сон в комнате без окон. Небытие в обнимку с печатной машинкой.

     Это можно понять только с расстояния. И оно есть! Появилось. Кабинет у меня отдельный, на другой стороне коридора, точно напротив дверей, за которыми я с бывшими друзьями – коллегами, а теперь подчиненными, проработал десять лет.
В трех метрах от них. Почти за горизонтом. В космосе.

     Когда взгрустнется, выйду в коридор, кину взгляд на обшарпанную дверь, представлю беспросветную жизнь за ней, и настроение спешит ввысь, словно паук по кирпичной стене.

     Да, я такой. Имею право. Посиди десять лет, как проклятый, составляя справки да отчеты, а потом переселись в свой кабинет, за лакированный стол, да в кожаное кресло, и послушаю, что ты скажешь.

     Ах, как хороша настойка. Грибы сам выращиваю, в дальнем шкафу. Документы для них подбираю только лучшие. Не какие-нибудь отписки. Сложные, хорошие. Чиновники неделями их составляют, не успевая спать и обедать.

     …Реинкарнация. Да, похоже. Или даже несколько реинкарнаций. С одной так далеко не отбежишь. Из клерка второго класса – во второго заместителя начальника отдела. Сверхъестественно.

     Сколько всего произошло за три месяца! Сколько подписей поставлено, сколько раз подчиненные отруганы…  Не сосчитать.
 
     Отдел у меня большой, это повод для гордости. Около пятнадцати человек. Одиннадцать, если точно. Согласитесь, одиннадцать – почти пятнадцать. За всеми глаз нужен. Каждый норовит бездельничать да ошибки в бумагах делать. Как не быть тут жестким? Не швырять документы в лицо, не орать «перепечатай»? Такова ты, начальственная доля. Мне это удовольствия не доставляет. Хотя почему не доставляет. Доставляет! Еще как доставляет! Однако порой и совесть мучает. Но этими страданиями тоже как бы наслаждаешься! Хороший я все-таки человек, думаешь.
 
     Да, сложный у меня характер, но это нормально для людей моего положения.

     Иногда зову обратно кого-нибудь свежеотруганного, говорю ему со страстью, мол, я ж люблю тебя, потому и наказываю. Хочу, чтоб ты стал лучше! Ну, что-то такое. Благодарит клерк и убегает скорее, пока у меня настроение не переменилось. А меняется оно быстро, не все успевают удрать.

     …Главный в отделе – я. Первый заместитель начальника, Петр Петрович, уже старый и работой особо не занимается, все свалил на меня. Маленький, седой, хитрый и  подозрительный. Насколько хитрый, настолько и маленький. А хитрый он страшно! Зайдешь к нему, и в темноте его сразу не отыщешь. Ой, вот же он! Голова, как перископ, немного торчит над столом и молча следит за тобой. Зрачки двигаются, поскрипывают. Здравствуйте, Петр Петрович!

     Не знаю, сколько лет он в том кабинете. Говорят, что Министерство не было построено, а существовало всегда. Абсурд, конечно, но есть вещи и поабсурднее, и в них верят. В Министерстве легко верить в абсурдное, его подтверждает практика, и мне кажется, что всегда был и Петр Петрович. Выглядит, во всяком случае, именно так. Вжился он в свою должность. Симбиоз человека и кабинета. Хахаха.

     А должность начальника отдела, как известно, слишком высокая, чтобы заниматься отделом. Мистическая должность. В иных сферах начальник обретается, на землю не заглядывает. Чего ему смотреть на нас, грешных? Только расстраиваться. Я его не видел ни разу. Какой он, интересно? У меня на этот счет есть теория. Потом расскажу. Смешная, но смеяться как раз не стоит. Сколько таких юмористов с хохотом уволокли в отдел проверок! И где кабинет его, неведомо. В Министерстве, должно быть, где же еще. Велико оно, много в нем разных чудес.

     Как я стал большим человеком? Да, любопытная история. Приключенческий роман написать можно. О мужестве, воле и целеустремленности. Не для того родился, чтоб терпеть поражения!

     …Пей и слушай!

     …Долгое время в отделе был всего один заместитель. Уж такое досталось штатное расписание. Судьба! Сколько ни пытался Петр Петрович ввести еще одну должность, сколько ни писал докладные записки, мол, нельзя успеть за день на двух десятках документов расписаться, бесполезно! Хорошо, что немного бумаг на подпись приносить надо, почти все сами отправляем, а то б расписываться ему пришлось в тысячу раз больше. В других отделах иначе. На каждого клерка по начальнику приходится, а то и по два. Везучие. Четыре-пять подписей в неделю ставят. Оптимальная нагрузка. Не большая и не маленькая, просчитанная научно. Не снижает качество работы.
 
     Обидно, слов нет.

     И вот, когда отчаяние уже царапалось в двери, достал Петр Петрович штатку из тумбочки, и принялся от удивления глаза тереть.
 
     Надо сказать, что документы в сыром помещении размножаются быстро. Мы, если время позволяло, даже не копировали их. Бросишь отчет в шкаф, полежит он неделю, и найдешь уже два. Шевелятся, ерзают друг на друге. Оставить их, и через несколько дней пачками вываливаться начнут, никакой замок не выдержит.

     Обычное дело, однако у Петра Петровича получилось по-другому. Документ как был один, так и остался, но должность еще появилась! Второго заместителя!
 
     Размножилась. Делением каким-нибудь, или почкованием.

     Редчайший случай.

     Прибежали очкарики из научного отдела, с лупами да микроскопами, обсмотрели весь документ, развели руками и отправились диссертации писать о необъяснимом феномене.

     А Петр Петрович расцвел. Таким счастливым его давно не видели. Вознес молитву Министерству, поблагодарил, и заставил нас отдать часть зарплаты профсоюзу на проведение обряда жертвоприношения по случаю великой радости. Хорошего обряда, дорогого и непритворного, без пошлых подмен жертв манекенами.

     А потом погрустнел, однако. Кого ставить-то своим замом? Проблема огромная.

     ...Еще по стаканчику!

     ...Забыл сказать, что повышения в Министерстве происходят только двумя способами.

     Первый, весьма редкий, заключается в том, что назначение происходит случайно. Пришла бумага – и все, конец, ты начальник. Не изумляйся, а собирай вещи и переезжай. Никто документ не подписывал и не составлял, откуда он взялся, непонятно, но вид его настолько грозный, что не поспоришь. Честно говоря, радостное это для всех событие, есть шансы на то, что руководить будет приличный человек. Лотерея, конечно, но случается.

     Чаще происходит по-другому. Начальники сами назначают себе заместителей, и критерий годности людей у них один.

     Какой, спросите вы?

     Очень простой! Чтоб не подсиживал!

     Не подставлял, не строил заговоры, не собирал компромат.
То есть, получается, должен быть порядочным человеком? Должен, хаха. Обязан. Даже для галлюцинации ты слишком наивен.

     Многие полагают, что в Министерстве, из-за его невероятной величины, есть все, как в выдуманной бесконечной библиотеке. Но и там не может существовать то, что нарушает логику.

     Нет в Министерстве людей, которые могут сохранять порядочность на руководящем посту! Это противоречие природе, оксюморон! Не веришь логике, посмотри статистику.

     Будет он тебе благодарен за повышение, как же. Пару дней, возможно, и будет. Пока эйфория голову не отпустит. А потом очнется, выскочит за дверь и побежит кляузничать, проклиная себя за потерянные время.

     Об умении работать в таких условиях речь не идет вообще. Какая работа, надо усидеть в кресле!

     …Давай еще по чуть-чуть. Внизу графина муть собирается, сейчас до нее дойдем. Ох, и развернется она в голове! Грибы и алкоголь отлично дополняют друг друга. Мой друг, ты становишься все реальнее. Начинаю тебя опасаться.

     … Кем был я до повышения? Никем. Непримечательным рядовым сотрудником. Где-то в серединке по интеллекту в отделе. Очень многие бумаги пошустрее печатали.
Меня с ними не сравнить. Ну и что? В глупости есть своя мудрость.

     Тому, кто работает лучше, приходится работать больше. Чаще им документы расписывают.

     «…Помнишь, куда положили справки за прошлый год? Приблизительно? Вот иди и ищи. Остальных просить бесполезно, вся надежда на тебя. Пневмопочта сломалась? Отнеси ты, другой будет плутать в коридорах до вечера…»

     И смотришь на умного, посмеиваешься. Да, не повезло тебе в жизни. Не сложилось. Гены, наверно, плохие были, иль головушкой ударился.

     А я – такой же, как все. Не лучше, не хуже. Одинаковый. Увидишь себя в зеркало, и если рядом другие, не сразу понимаешь, где ты.Франкенштейн. Взяли от разных людей самое невыразительное, слепили вместе, обмотали электрическим проводом, оживили и отправили писать бумажки.

     А может, все так и было. Родителей у меня нет, детство помню плохо, будто выдуманное оно. Или я всего лишь пьян?

     …Имел поначалу особенность – заикался немного, да и ту вылечил. Электротоком. Пару месяцев посовал пальцы в розетку – и как рукой сняло. Не так уж неприятно. Даже понравилось со временем. К чему привыкаешь, то начинает нравится, а привыкает человек ко всему. Подчиненные, конечно, нервничают, иногда в обмороки падают. Принесут документ, подписать надо, а неохота, слабость какая-то, грусть. Меланхолия. Засунешь пальцы, потрясешься несколько секунд, и меланхолия исчезает. Убегает вместе с сотрудником из кабинета, только пятки сверкают.

     Всем рекомендую. Никакой кофе не сравнится.

     …Был у Петра Петровича один фаворит. Саша, лысая башка. Стригся коротко, говорил, лысым доверия больше. Молодой, перспективный. Сашенька, как Петр Петрович звал его. Сашенька, а поди ко мне, милок, спросить хочу. Вернется Сашенька от начальника через двадцать минут, рожа довольная, лысина блестит, будто воском натерли. Не знаю, зачем вызывали, но улыбались мы, хихикали. От зависти, от чего же еще.

     Сашенька, не будь дурак, дураком был полным. Тупее всех. Ничего поручить ему нельзя. Документ напечатать – не сможет, письмо отнести – заблудится. И бездельничал в результате почти целый день. Чай пил, посмеивался.
 
     …Так вот, заместителей себе назначают как можно более тупых. Да, тупых и бестолковых. С дураками безопаснее. Они не умеют не только работать, но и интриги плести. Любил Петр Петрович Сашеньку за отсутствие ума, ох как любил. И смотрел на нас Сашенька высокомерно. Знал, что далеко пойдет.

     Так и думали, что станет замом. Читать и расписываться кое-как умеет – а больше ничего не нужно. Видели уже Сашеньку у дверей нового кабинета. Стоял, примерялся, как отсюда выглядывать на нас будет. Рожи корчил начальственные, серьезные. Не знаю, получалось ли у него. У начальственных рож есть особенность – трудно понять, смешная она или страшная.

     …Еще стаканчик! Как хорошо! Пробирает! Видишь шкаф в углу? Большой, черный, дверца немного покосилась? Да, этот. Так вот, его нет. Он нам кажется. Уже почти весь графин одолели. Не бойся галлюцинаций, я же не боюсь.

     …Мозги у меня так себе, но есть одна странность. Чувствую я. Не понимаю, а чувствую. Что-то вроде интуиции. Выручает в сложных ситуациях.

     Спинным мозгом чувствую. Точнее, спиной. А еще точнее, тем, что пониже спины. Именно этим местом. Очень оно у меня чувствительное. От постоянного сидения, наверное. Соображает быстро. Кольнет, прострелит, задергается, и понимаю – сигналы это.

     И когда должность заместителя нарисовалась, страшно засвербело у меня там. Давай, говорит, не упускай шанс! Сашенька на полкорпуса впереди, но мы его догоним! Ты можешь быть дураком не хуже, поверь в себя. Петр Петрович еще не подписал приказ, торопись. Покажи всем свои способности!

     И начали мы с Сашенькой соревноваться, кто тупее. Игра словно. Да какая игра, битва. Не на жизнь, на смерть.

     Он ошибку напечатает, а я – две! Он кофе на стол прольет, а я – на себя! И не чуть-чуть, а всю чашку! Да еще и кипяток! На войне, как на войне!

     Сашенька несмешной анекдот расскажет – и я! Такой, что мурашки по коже! Старый Игнат прослезился, посмотрел на меня с жалостью. «Бедняга», сказал. Конкурент аж зубами заскрипел.

     Прослышал о моих талантах Петр Петрович, заинтересовался. Вызвал раз к себе, ни о чем поговорили. Взглянуть он на меня хотел. Вижу – думает.

     И подсказала мне моя умная часть – время пришло, добивай!

     И я добил. Подло и жестоко. Почти не сомневаясь. Как говорят философы, не мы такие, жизнь такая.

     Подбросил, короче, Сашеньке книгу художественную на стол. Бумаг сверху наложил, будто спрятал ее хозяин, но корешок торчать оставил. Быстро заметили. Светился он среди документов, как лампочка.

     И все, конец. Был чиновник, и нет чиновника. Книги в Министерстве читать не принято. Разве книги научат жизни? Скорее наоборот. Уведут в мир фантазий. Хочется пофантазировать – ешь грибы, а не читай глупые сказки.

     Вмиг стал чужим для всех Сашенька. Сбегали клерки к Петру Петровичу, доложили о происшествии. Смешные. Не знали, что я раньше них все рассказал. Заслужил одобрение. Даже головой Петр Петрович покивал, молодец, дескать.
 
     Пытался Сашенька оправдаться, но ему не поверили. Не захотели.

     …Ничего особенно страшного, однако, с ним не произошло. С нелюбовью коллег скоро смирился, глаза только погрустнели. Взгляд стал тоскливый и неожиданно умный. Не рассказывал Саша больше глупых анекдотов, кофе не проливал, ошибок в документах не делал.

     Чудо, конечно. Бумаг ему отписывали теперь много, но он с ними быстро справлялся и думал о чем-то своем. Книги даже стал почитывать. В обеденный перерыв, за столом. Чего бояться теперь.

     …Иногда мне жалко его становилось. Как ни крути, а я всему виной. Но ничего не поделаешь. Судьба. Выпьем за Сашеньку. Мог и я оказаться и на его месте! Ужас-то какой.

     …На следующий день опять вызвал меня Петр Петрович. Мягко говорил, ласково. Имя мое вспомнил, хотя обычно кроме «эй, ты» или «как тебя там» ничего от него не слышали.

     Стою, значит, в кабинете, рот раскрыл, в глаза заглядываю. Он смотрит подробно, изучающе. Чувствую, сомневается. Немудрено, как большому начальнику без паранойи. А действительно ли ты дурак, спрашивает как бы.

     Понимаю – надо что-то делать. И часть моя сообразительная дернулась, не спи мол, судьба решается. Выронил я будто нечаянно папку с документами, заойкал, начал собирать их, на четвереньках ползать. Подбираю, а они опять из рук валятся. Смотри, Петр Петрович, не то что подсидеть, бумаги с пола собрать не могу! Кристальная глупость, совершенная! Эталон! Как меня в Министерство приняли! Раз пять головой о ножки стола ударился, да зубами схватил документы, чтоб не падали.
И только тогда хмыкнул он довольно. Посветлел лицом. Поверил! Я поулыбался глупенько напоследок, закрепил результат, и задом вышел.

     Стремглав бежал обратно по коридору, подпрыгивал! Душа пела! Рожа, однако, была окровавлена, нешуточно о стол бился, зашел в кабинет, и перепугались чиновники. Потом смеялись надо мной, мол, решили, что сатана явился. Смейтесь-смейтесь, думал я. Скоро перестанете. Сатана. Размечтались! Дайте встать на должность, и никакой сатана со мной не сравнится.

     …Полагаешь, проверка закончилась? Нет! Недаром Петр Петрович столько лет на должности. В его кабинете даже шкафы смотрят на тебя с недоверием.

     Через день он снова позвал меня. Иду, и чувствую, непростое дело предстоит. Тем самым местом чувствую. Напряглось оно, занервничало.

     Пришел.
 
     Вижу, Петр Петрович в одной рубашке. Рот улыбается, а глаза что буравчики, душу тебе сверлят. Страшный, маленький, голова немногим выше стола. На цыпочки встал, похоже.

     Что он задумал, старый интриган? Почему не одет? Неужели придется… нет, ни за что… Хотя кого обманываю… согласен!

     Смиренно иду ближе. И тут Петр Петрович мне и говорит – помоги пиджак надеть, вон висит на стуле.
 
     У меня гора с плеч свалилась. Пиджак надеть – не рубашку снять. И только обрадовался, мысль прибежала  – как я его надену, я же тупой?! Неспособный на простейшие действия. Надену – и ясно, что притворяюсь, пусть и немного. Все, конец карьере! Подстрелили на взлете. А не сумею – разозлится. Зачем такой заместитель, который не может начальнику пиджак надеть?

     Признаюсь, запаниковал. Лучше б он предложил мне то, что я вначале подумал, честное слово.

     И тут разгадка молнией пронзила. Идиот! Тест на глупость ты уже прошел, а это – тест на подхалимство!

     …Надо выпить еще. Как вспомню, мурашки по коже бегут. Переживаю снова.
Понял, что случилось? Хаха!

     Типичная ошибка начинающих карьеристов – путают проверку на глупость с проверкой на подхалимство. Позор тем, кто не знает элементарного! Эти процедуры не антагонистичны, взаимодополняют друг друга, но различать их, если хочешь добиться успеха в жизни, необходимо.

     Надел я, короче, пиджак на Петра Петровича. Семь потов сошло, но надел. Чуть шею ему от волненья не свернул. Маленький Петр Петрович, шейка тонюсенькая. Даже на руки его для удобства взял. А по дороге домой куклу средних размеров купил, потренировался ее наряжать, и все пошло как по маслу. Запер потом куклу в шкаф, уж больно ее взгляд жуткий кого-то напоминал. А в шкафу она лежала спокойно, лишь иногда скреблась по ночам.

     …Назначили скоро меня на должность. Как не назначить после такого? Враги разгромлены, начальство возлюбило. Победа.

     Три месяца… Вспоминаю прошлое, и кажется, что оно было не со мной. Не мог я сидеть в одном кабинете с неудачниками.

     …Пей, тебе скоро исчезать.

     …Но кое-что жизнь все-таки омрачает. Петр Петрович. Для подчиненных-то я начальник, а для него наоборот, не начальник, а подчиненный. Кричит на меня, бумаги в лицо кидает. Неприятно, однако! Унижать он умеет, опыт колоссальный. Специалист. Ручонками своими твою нервную систему достает и через мясорубку прокрутит. Не уходишь после из его кабинета, а в щелку между полом и дверью просачиваешься. И не ответишь ему. Не скажешь «не надо меня оскорблять». Я не сумасшедший.
 
     Не так все и плохо, конечно. Душа истоптана, но тело-то не пострадало! Чувство собственного достоинства пусть заставляет бунтовать революционеров. Есть и другие способы вернуть себе человеческий облик. Простые и безопасные.

     Например, покричать на подчиненных. Оскорбить, документами побросаться. Сделать с ними то, что с тобой сделали несколько минут назад. Очень эффективно. Унижение как рукой снимает. Какой ты униженный, если сам кого-то унизил? Включи логику!

     Но все равно неприятно. Бывает у Петра Петровича плохое настроение, и тогда весь день как на иголках. Телефон зазвенит, и мысль кошмарная – не к себе ли зовет?
И думаешь к вечеру – а не засиделся ли Петр Петрович в своем кабинете?

     …Слышишь шорохи?

     Это мыши. Лазят по шкафам, жрут бумаги. Борюсь с ними ядом. Пропитываю особо нужные документы, съедения которых допустить нельзя никак, и жду.

     Обычно помирают сразу, с первого абзаца. Ну или со второго, если написано не слишком ужасно. Но чаще язык таков, что несчастные мыши дохнут без всякого яда. Заворачиваешь тело в этот же документ – и в мусор. Бумагу надо брать осторожно, отравы в ней уйма, на стол положишь – обугленное пятно обеспечено.

     И подумываю я… что за дурацкая привычка у Петра Петровича слюнявить пальцы, листая документы? Кошмар! Какую-нибудь заразу подцепить может. Как отучить его? Самое простое – полить бумагу ядом, дать высохнуть, и затем отнести ему на подпись. Скоро я так и сделаю. Решено. Кабинет у меня неплохой, но у Петра Петровича – лучше. Нельзя останавливаться на достигнутом. Не нам менять законы природы.

     …А теперь уходи. Мы поговорили достаточно. С тебя хватит. Исчезай, да побыстрее. Возвращайся к себе… если не в темноту, то в иллюзии. Забудь, что услышал. Сказки. Так не бывает. И никогда не пей много грибной настойки.
А то задрожат руки, и разольешь яд.


6.
ИСТОРИЯ ОДНОГО ОТДЕЛА

     ...Всем известно, что каждый начальник приносит в отдел что-то свое, новое, оригинальное. По-другому общается с подчиненными, по-другому их распекает, указывает на недостатки, иначе повышает голос и бьет кулаком по столу. Отличий – уйма, и все архиважные.

     Наверное, надо задаться вопросом – а что происходит с людьми при смене руководства? И сразу получить ответ – коль меняется их жизнь, они тоже меняются! Бытие определяет сознание, и еще как определяет. А сознание, в свою очередь, определяет выражение лица, мимику, поведение. Физиономия у чиновника становится подобающей ситуации, а потом к ней подтягивается и остальное. Есть такая наука – психофизика. Каждый новый начальник меняет отдел по своему образу и подобию.

     У нас в кабинете, правда, все стабильно. Руководство неизменно уже десятки лет, тьфу-тьфу. Клим Моисеевич старенький, но жесткий, спуску не дает никому, лишнего не требует, но попробуй не выполни указания. Что тогда будет, правда, никто не знает, потому как всегда выполняли.

     Чтоб кулаком стучать, у Клима Моисеевича подушечка специальная на столе лежит. Тоненькая, черная, не догадаешься, зачем она. Две функции выполняет – и бить по ней не больно, и грохот от удара адский, аж стекла дрожат. Хитрое устройство и нужное.

     Поставит, например, он задачу, а работать лень. И думаешь – «Клим Мойсеич, дорогой, сделай одолжение, долбани по столу». Прислушается тот демократично к твоим мыслям, прокряхтит «секундочку», пододвинет подушку, прицелится половчее, и кулачком как вмажет! Бабах! Зазвенят стекла, закачается мебель, подпрыгнет пол, и бежишь из кабинета, ног не чуя. Хорошо-то как! Работать сразу хочется, энтузиазма – хоть отбавляй.

     А вот через стену от нас притаился отдел аналитики, и у них все по-другому. Не знаю, почему, но чехарда с начальниками там идет не переставая. Не мне судить, правильно ли это, однако повторю, что каждый новый руководитель меняет людей до чрезвычайности.

     Помню, был у них шеф, Вениамин. Полный, интеллигентный, доброжелательный, откуда он взялся такой в Министерстве. Люди в отделе при нем были милейшие! Плюшевые мишки, а не люди. И выглядели так же. Толстенькие, смешные. Бумагу к ним отнесешь – а уйти так просто не получается, чаем с печеньями непременно напоят, о жизни расспросят, а потом еще конфет с собой дадут, угощайтесь пожалуйста.

     Убрали его, как и следовало ожидать, и пришел другой. Не помню его имени. В отличие от Вениамина он был высокий, худой, злобный и высокомерный. Рожа, как у голавля, щеки впалые, глаза навыкате. И что вы думаете! Через месяц аналитики стали такими же. Зайдешь в дверь – и чувствуешь презрительные взгляды, чего, дескать, явился. Не то что конфет не давали, но и ответов на запросы. Процедит кто-нибудь сквозь зубы – оставляйте бумагу и ждите. Попросишь робко – ответ мне срочно нужен, работа стоит… – а их это веселит только. Нет, говорят, по инструкции на него месяц дается, вот и ожидайте, ваши проблемы, хахаха. Ну и внешне изменились, конечно. Похудели, вытянулись, щечки впали, а глаза вылезли. С другой стороны, чему удивляться! Процесс естественный, наукой обоснованный. Когда по-другому случается, тогда и удивительно.
 
     Но и этого начальника поменяли.
 
     Пришел новый, и был у него один недостаток – выпивал сильно. Отдел, разумеется, бросился пить следом. Придешь к ним и видишь, что все свободное место бутылками заставлено. Рожи синие, опухшие, не то пьют, не то похмеляются, не то пьют и похмеляются одновременно. Вопрос философский решают, что первично – пьянка или опохмел? Не только теоретически, и опыты ставят. Ответы на письма, однако, давали быстро. Вообще никаких проблем с этим не стало! Бутылку спиртосодержащую к запросу приложишь, и все отлично. В ответах, конечно, чушь полная написана, ну и что, их смысл никого не интересует. Положил бумагу в шкаф, и на том жизненный путь ее окончен.

     Через месяц ушел и начальник-алкоголик. Появился другой, и сразу приступил к борьбе с пьянством. Мгновенно победил его. Молодой он был, энергии много, как тут не победить вредную привычку, тем более что ей на смену он принес привычку другую.  Как бы это объяснить… в общем, грибы он любил. Говорил, никакая водка с ними не сравнится. Прав оказался! Того, что началось в отделе, водка дать не могла, если только не употреблять ее до белой горячки. Мы у себя часто размышляли об этом, сравнивали поведение аналитиков. Таблицы составляли. В левой колонке – поведение пьяного аналитика, в правой – поведение аналитика под грибами. Если издалека наблюдать, то происходящее в правой колонке интереснее. А вблизи надо стоять поменьше, кто знает, что им почудится. Помню, пришел запрос отдавать, а меня встречает за дверью чиновник, грустный такой, и говорит: ответ прям сейчас напечатаю, только помогите найти мою голову, улетела куда-то и спряталась, а я хоть и аналитик, но без головы не могу. Что же делать, думаю. Бумага-то нужна. Сказал ему, мол, решу вашу экзистенциальную проблему, вы пока печатайте. Через минуту смотрю – напечатал, а отдавать не хочет. Говорит, голову мою сначала верни, чужеземец. Почесал я в затылке, открыл первый попавшийся шкафчик, и сказал – да вот же она, голова, забирайте.
 
     Однако не учел, что с недавних пор в отделе грибы росли почти на каждом документе. Не отдел, а грибница. Плакаты на стенах радужные, оттуда клерки синие и многорукие смотрят, надписи «пьянству – бой, грибы – работе не помеха», «жить стало лучше, жить стало веселее» и прочие актуальные лозунги. Надышался я к тому времени грибных запахов и действительно голову его в шкафчике увидел. А та залезла поглубже, закопалась ушами в бумаги, язык показывает, дразнится, наружу никак не хочет. Пытались по-хорошему ее уговорить, да какое там. Ругается, условия неприличные ставит. Взяли швабру, так только и смогли ее одолеть. Водрузили кое-как на место. Надулась она, обиделась, разговаривать не хочет. Ну и ладно, думаю, взял документ и побыстрее ушел, а то и моя голова беспокойно на плечах заерзала, тоже, наверное, сбежать решила.

     Не понимали чиновники, как они раньше жили, в жалких четырех стенах обыденной реальности, но сняли этого грибника через две недели. Другой на его месте возник. Работоспособный чрезвычайно. Заявил, что выведет отдел в лидеры производства. Грибы выбросил, но плакаты оставил, отредактировал только – руки лишние замазал, физиономии синие подкрасил, розовощекими сделал. Долго думал, как поступить со словами «грибы», и чтоб много не переделывать, аккуратно исправил их на «социализм».
 
     Бросили, значит, чиновники галлюциногены выращивать, работать начали. Целыми днями бегать, суетиться. Печатные машинки застучали, как отбойные молотки. Шум в отделе, лязг и копоть. Лица у людей черные, белки глаз сверкают. Налобные фонари повесили, обычный свет бумажную пыль пробивать перестал.
Но радостные все, счастливые. Кричат непонятное что-то, «вира», «майна», и прочее. Грибной цвет с лиц сошел, под сажей они красные, румяные, кровь с молоком. Мускулы у клерков появились! Ходят без рубашек, прямо не клерки, а молотобойцы. Бицепсами поигрывают. По вечерам песни петь стали. "На работу иду, как на праздник, каждый день сам собою хорош".

     А потом закончили петь.

     Почему?

     Потому что не любил очередной начальник песен.

     Он вообще ничего не любил. Среднего возраста, среднего роста, незапоминающейся внешности. Не нужно ему было выводить отдел в лидеры. День прошел – и ладно. Ленился даже бумаги подписывать. Морщился, говорил, черканите сами за меня, подпись-то несложная.

     Быстро у чиновников мышцы спали. Обленились, обрюзгли за пару недель. Лица посерели, округлились. Спали целыми днями на стульях.

     Так бы и продолжали дальше, но разбудил их следующий начальник криком «пока вы спите, враг не дремлет».  В общем, так себе получилось пробуждение.
Враги, враги повсюду – таков стал новый девиз отдела. Работал новый босс раньше в секретном делопроизводстве, а там без паранойи нельзя. Тестируют при приеме на работу. Параноик – проходи; психически здоров – нельзя доверить тебе секреты родины.
 
     Наука утверждает, что если нечто выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то это, вероятно, утка и есть; секретчик же скажет, что для утки слишком много тут совпадений,  наверное, кто-то хочет, чтоб мы поверили, что это – утка.
 
     ...Оформляют клерки свои подозрения в докладные записки, и  несут их шефу. Лица похудели, глаза прищурены недобро, бегают, высматривают. Глаза красные – сон-то теперь настороженный, почти что не сон.

     Маленькие чиновники стали. На полметра уменьшились в росте по сравнению с прошлым отчетным периодом. Но это объяснимо, ведь начальник у них маленький, больших в секретчики не берут, у них паранойя нестабильная.
 
     Шкафами обзавелись железными, с замками сложными, полку откидную у входа повесили, так просто не зайдешь, будто шлагбаум дорогу преграждает. Подойдет к тебе сотрудник, просверлит глазами, нехотя пробурчит «чего надобно», возьмет запрос, скажет «ждите за дверью», и сидишь часами на стуле в коридорчике.
 
     ...Если сравнивать галлюцинации от грибов и паранойю от режима секретности, то можно найти серьезные различия. В первом случае твоя голова летает по кабинету, а во втором в нее прокрались враги и читают мысли. Первое лечится проще, поймал ее и нацепил, дело привычное, а как поступать во втором, наука еще не придумала.

     Вроде появилась инструкция, в которой предписывалось лечить подобное подобным, то есть конспирологию – грибами. Принять грибов на грудь, и как только голова отправится в свободный полет, ловить ее и осматривать, не вживлены ли в затылок незаметные проводочки да антенки. Замечал, кстати, похожее мероприятие у них. От дверей особо ничего не рассмотришь, но бегали они с сачком для бабочек, кричали «хватай, уйдет, чертяка», а кто-то умолял «осторожней, мне ее носить потом».
 
     И вот, когда уже весь отдел работал исключительно в шапочках из фольги, пневмопочта принесла документ о том, что и этот начальник – не вечный.
 
     ...Какая секретность, сказал новый, покуривая сигарету, в которой был явно не табак. Длинные, заплетенные в косички волосы он перевязал лентой, а его замшевый сюртук пестрел рисунками цветов.

     Какие тайны, если миром правит любовь. У нас нет ни от кого секретов. Откройте души свету и друг другу. Увидьте, как прекрасен мир. Занимайтесь любовью, а не поиском врагов.

     Действительно, закричали все, как мы забыли, что мир великолепен. Не надо забывать о таких важных вещах! Ту же сожгли все секретное, а на окнах принялись выращивать растения, которые в сушеном и перетертом виде очень подходят для сигарет. Отрастили до плеч волосы, и, сверяясь с инструкциями, пошагово приступили к занятиям любовью, но тут дверь открылась, и вернулся прошлый начальник.

     От увиденного он едва не сполз по стене. Мой уход отменили, гневно сказал он. Я по-прежнему с вами, поэтому любить мы будем только секретные документы, кстати, где они, и почему дым в помещении.

     Делать было нечего. Опять возвратилась подозрительность, опять достали шапочки из фольги.

     Но через некоторое время снова явился парень с сигаретой и со вторым уже приказом о своем назначении.  Снова вернулась любовь в отдел и трава на подоконник, снова чиновники заговорили «просто не понимаем, как мы жили раньше», а потом вдруг поняли, поскольку в дверях показался разъяренный секретный делопроизводитель с третьим приказом и обратно сменили благодушные лица на зловещие иллюстрации из учебников психиатрии.
 
     Далее был кошмар. Наверное, механизм, отвечающий за кадровые назначения, серьезно сломался, потому как меняться эти двое стали по несколько раз в неделю, а то и в день, и у каждого нового (то есть, старого) начальника имелся юридический документ. Все по закону! Разводили руками бедные чиновники.

     Неудобно все-таки не знать, как будешь сегодня относиться к миру – любить его всеми фибрами или выискивать шпионов по темным углам. А бывает, что до обеда – одно, а затем – другое. Но привыкли. Лица в резиновые маски превратились через пару недель. Что хочешь за секунду изобразят, причем искренне, откровенно. В зависимости от начальственных потребностей. Может ли маска быть откровенной? Да, ежели она – лицо чиновника. То не маска, то душа! Зачем притворяться, если можно вжиться?

     А потом исчезли оба. Унесли с собой и любовь, и паранойю. Но скука длилась недолго, назначающий механизм то ли наладился, то ли окончательно сошел с ума и породил заросшего бородой странного мужчину в темном одеянии, который привнес в души чиновников свои изменения. Он пообещал, что теперь весь отдел будет верить не только в Министерство, но и в некоего малоизвестного здесь Бога. И поверили, как не поверить! Повыбрасывали и секретные документы, и траву, зато увешали стены фотографиями чиновников, хорошо проявивших себя на работе, состоящей из веры в Бога. Трудная у них работа, сказал новый начальник, ведь доказательств его существования мало, да и которые есть, доказывают разве что образовательный уровень тех, кто считает их доказательствами.

     Он зачитал несколько длинноватых текстов, неясных по смыслу и содержанию, очевидным в них было только одно – необходимость беспрекословно подчиняться Богу и посланнику ейному – то есть непосредственному начальнику, и настанет тогда мир и спокойствие. Переглянулись чиновники, заверили, что подчиняться для них и так дело привычное, а если от этого еще есть польза, то они рады вдвойне. Оделись в черные балахоны, обзавелись бородами, перед обедом взяли за привычку поднимать глаза к потолку и что-то невнятно бормотать.

     К сожалению, мир и спокойствие настали ненадолго. Вера вроде дала положительный эффект, сплотила коллектив не хуже, чем раньше это делали грибы, водка, трава и паранойя, но тут явился следующий начальник. Одет он был в странноватую кожаную куртку, а на боку у него висела потертая кобура. Бога не существует, с ходу заявил он, миф это и предрассудок. Есть Министерство, и его мифологии достаточно любому разумному человеку. А если кому недостаточно, добавил он, то я готов дискутировать, и вынул из кобуры наган. Огнестрельное оружие – довод серьезный, и отбросили быстренько чиновники веру в Бога как научно неподтвержденную. Свободы воли нет, говорили они, разводя руками, за нас все решают химические процессы в наших головах, поэтому сомневаться в указаниях не стоит. Приклеили повсюду фотки зверских физиономий чиновников, хорошо проявивших себя в борьбе с суевериями, и, согласно инструкции, восхищались ими каждый обеденный перерыв. Дисциплинировало это людей очень, на начальника глядели, как на высшее существо.

     Но и его скоро сменили! Пришедшего, судя по пронырливой физиономии, кроме денег мало что интересовало, а чтобы без возмущений забирать себе из зарплатного фонда отдела побольше, чем предшественники, он постарался взять лучшее от них, по крайней мере, от последней парочки. И тот, и другой требовали и добились подчинения – значит, объединим их взгляды. Бог есть, и одновременно Бога нет – каков поворот, а?! Будем верить теперь во все, что умножает власть начальства. Что на пользу, то логично. Фотографии прилепили как верующих, так и тех, кто их за веру расстреливал, а как не прилепить, если они все – замечательные люди? Славно потрудились для Министерства! Людям нужны идеалы? Вот они, смотрят злобно со стен. Жаль, говорят, что мы фотографии, а то б сейчас вам показали… Но вообще-то мы хорошие, пусть уйму народа и поугробили, но ведь и полезного много для народа сделали!

     Плечами сперва пожимали чиновники, дескать, зачем их начальник так перестраховывается, и чтобы головы шизофренически не раскололись, предлагали обматывать себе черепа проволокой, однако справились и без нее, потом гордились и поздравляли друг друга.

     Отощали, конечно, быстро. До зарплаты теперь дотягивали со скрипом, но понимали, что это не главное. Что является главным, понимали смутно и не слишком задумывались, справедливо опасаясь, что лучшее понимание радости им не прибавит.
 
     ...Не знаю, за что и того сняли, какие к нему были претензии, но факт остается фактом. Сменщика я не видел, но методом дедукции могу составить примерный портрет.

     Принес как-то я аналитикам бумагу, смотрю, а выглядят они странно. Кепочки, татуировки, телогрейки. Зубы редкие, но некоторые – золотые, поблескивают. Обрадовались чиновники моему приходу, переглянулись, потом один принялся меня отвлекать, а двое других бочком незаметно к выходу задвигались, чтоб я не убежал. Чудом спасся, чудом! И все, зарекся в отдел ходить. Под дверь им бумаги стал просовывать. Отнеслись они к этому с пониманием, тем же путем ответы передавали.
 
     Вот и ладненько. Что у них сейчас происходит, не знаю. Из-за двери то музыка непонятная, то шум, вопли, мистические завывания. Кровь часто из замочной скважины вытекает, к неудовольствию уборщицы. А неделю назад стучался кто-то изнутри, страшно кричал «выпустите меня», но прервал его нечеловеческий хохот, звук разрываемой плоти и чавканье.


7.
ВЫДУМАННЫЙ РАССКАЗ

     Кабинет экономистов  – на самом краю коридора. Справа – окно. Маленькое, тусклое, запыленное. Внизу виден город. Чужой, ненастоящий, нарисованный плохо и небрежно.

     Налево – коридор,  далеко-далеко идет, поворачивает, прячется от себя. Червем извивается, мертвым и беззвучным, вдоль десятков дверей, будто созданных, чтоб никогда не открываться. Темной лентой мимо каменных стен и тусклых ламп с их застывшим бессмысленным светом.
 
     Впереди, через несколько шагов, лестница. Ведет вверх и вниз, протыкает Министерство своей пустотой.

     Изломанные ржавые перила, разбитые ступени, впитавшие топот бесчисленных ног.
     Позеленило время медь дверных ручек, провело борозды на стенах, и ничего больше сделать не смогло. Замерев от бессилия, висит теперь тишиной и редкими звуками чьих-то шагов.

     Нескончаемая ночь в коридоре.

     …Отчего ты, ночь, никогда не уходишь, отчего мутна ты и непонятна, отчего лежишь по углам черным туманом и насмехаешься над нами?




     …Михаил с растерянно-бледным лицом чуть привстал
и опять сел, держа в руках исчерканный лист бумаги.

     Его побелевшие губы не находили  покоя:  подрагивая,  расползались в
нелепую улыбку, ежились, собираясь в тусклый комок, и вновь начинали подергиваться.

     Вокруг в полумраке толпились люди.

     Михаил снял очки, протер стекла галстуком, возмущенно посмотрел по сторонам.

     – Ну, что? – сипло-задумчиво проговорил молодой рослый клерк по прозвищу Дуга. Жилы на его висках посинели, лобные мышцы напряглись, зашевелились, удивленные приходу в голову мыслей.
     – Половину у нас отбирает, – прошептал Михаил, глядя на лист с вычислениями и будто не веря глазам.

     Толпа в два десятка человек вскрикнула, всплеснула руками.

     – Неужто половину? Да как же это, братцы? – воскликнул потрясенный Дуга.
Нахмурился сидевший сбоку Прохор Трофимыч, вздохнул кряжисто-сутуловатым, раздавшимся под старость телом, махнул гневно заскорузлой от многолетнего печатанья пятерней, подкрутил лампочку настольную, и засиял свет ярче, вынул из темноты людей.
 
     – А вот так! – тряхнул непокорной белесо-чубатой головой Антип и зло сдвинул каменно-недвижные брови. Прокатились под скулами желваки, блеснуло с глаз огнем яростным, безумным.

     – Да уж! – крикнул тонкий маленький Мирон и улыбнулся недобро, зверовато, глаза прищурив желто-кошачьи. Наклонил голову, перекосился в улыбке, посмотрел исподлобья маслянистым, текуче-неуловимым взглядом.

     Стоявшая рядом Аксинья поправила волосы, задышала тревожно-резко, задвигала ноздрями, засмеялась нервно-истерически, губами жадными, слегка вывернутыми, сказала:
     – А верили ему!
     – Эвон! – возмущенно добавил немногословный Степан, развел руками и окаменел в неподвижности, только челюсть заходила вверх- вниз, осмысляя-пережевывая обидную новость.

     Кивнула согласно Марья, худая незамужняя баба с колючей малиновой усмешкой.
     – Мерзко-то как!

     Ей поддакнула рябая и толсто-рыхлозадая Анфиса, восседающая на жалобно потрескивающем от тяжести стуле:
     – А ить верно!

     И все, кто был подле стола, заговорили-закричали:
– Верно! Верно!

     А Сергей, худощавый невысокий чиновник, уродившийся с близко посаженными к переносице глазами и оттого жутко хитрый, сказал:
     – С энтим надо что-то делать…

     Михаил снова рассеянно-непонимающе взглянул по сторонам.
     – Получается вот что. Наш начальник, Николай Романович, мухлюет с расчетными ведомостями и забирает у нас добрую половину зарплаты. Это ужасно. Мы, конечно, знали, что он подворовывает, но думали, что гораздо меньше, и потому не обращали внимания. Плох тот начальник, который не умеет воровать. Однако после внимательного подсчета вырисовывается противоположная картина. Немыслимая, не укладывающаяся в голове. Половину! Да что он себе позволяет!
     – А думали, он нам отец родной! – опустил голову Прохор Трофимыч, – такой молодой, надеялись на него, как на старшего брата.
     – Отец, как же, – поморщился Дуга.
     – Не отец он нам боле, не отец! – взвился Мирон.
     – Печаль еще и из-за этого, – пробормотал Сергей.
     – Отцы так много не воруют, – подтвердила Марья, – я знаю норму.
     – Никак не воруют! – скрипнула стулом Анфиса.
     – Вполовину меньше! – скривилась Аксинья.
     – Видал я таких отцов! – расхохотался Антип.
     – Отец? – вопросительно-задумчиво пожевал Степан, проглотил, прислушался, – нет, не отец…
     – Не отец, не отец! – зашелестела, замахала руками толпа.
     – Надо идти к нему и сказать, что мы не дадим боле воровать! – бухнул кулаком по столу Дуга, – и пусть только вякнет че-нить!
     – Дуга дело говорит, – похвалил Антип и сплюнул на пол.
     – А верно, дело, – согласился Сергей, а за ним и все.
     – Дело, дело! Позор нам, коль не сумеем постоять за себя!
     – Сейчас идти! – прокричала Марья.
     – Непременно! – дернулся Мирон.
     – Идти, не сворачивая, – скрипнул зубами Степан.
     – Хлебнули через край! – скривилась в другую сторону Аксинья, – идти!
     – Сейчас, сейчас! Не откладая! – дохнул Петр Трофимыч.
     – Как можно скорей! – жалобно затрещал стул под Анфисой.

     Михаил встал из-за стола, свернул трубочкой лист и застегнул сюртук.

     – Значит, идем. Но, прошу, сперва без рукоприкладства. Заявим наши требования, а потом видно будет.
 
     Все замолчали и недовольно посмотрели на него.

     – Не останавливай, – прошамкал Петр Трофимыч, – я свое пожил, мине бояться нечего.
     – Волосья ему повыдергаю! – радостно засмеялась Аксинья.
     – Враз порешу Романыча! – метнул взгляд Антип.
     – Печатной машинкой по башке, и дело с концом, – причмокнул Степан.
     – В шкаф засунуть и подпалить! – хохотнул Мирон.
     – Ножницами его, того самого, на кусочки, – мрачно наморщил лоб Дуга.
     – Сдать в отдел проверок! – предложил Сергей.
     – Напоить кофеем отравленным, – заулыбалась Марья.
     – Что угодно, только быстрее! – совсем подогнулся Анфисин стул.

     Михаил поднял ладони, успокаивая людей.

     – Конечно-конечно, если не пойдет нам навстречу, я первый ткну его карандашом в глаз. Но все-таки надо перед этим поговорить, дать ему последнюю возможность. Чай, не басурмане какие. Признаемся, мы давно подозревали неладное! Не по средствам живет Николай Романович, далеко не по средствам! Тратит деньги на роскошь, на любовницу, например. На Любочку из отдела внешних сношений. Украшения ей дарит блестящие, на автомобиле возит, цветы в горшках таскает. Мебель в своем кабинете поменял на старую, раритетную. Эта, говорит, побогаче будет, поэстетичней. Эстетствует, сволочь! Вот ты, Дуга, можешь позволить себе эстетствовать?
     – Нет, – вздохнул Дуга, – не могу. Дык, без надлежащего финансирования не поэстетствуешь. Задаром даже сильно пьяная баба на эстетику не согласится, а порой страсть как хочется чего-то особенного.
     – Вот именно! А он эстетствует в темную голову! Скрипку купил дорогущую! Музицирует! А нам средств едва на еду хватает… а ежели мышь со стола кусочек утащит, то и не хватает! Сидишь потом голодный два дня у норки, ждешь, когда эта падла снова вылезет! Поэтому вперед, товарищи. Решительность у нас есть, так что деньги добудем. Не сколько череп ему идем проламывать, сколько восстанавливать социальную справедливость, хотя история учит, что эти процедуры взаимосвязаны. Идем!

     Весь отдел гурьбой выбежал в коридор и неотвратимой походкой направился к начальнику. Редкие фонари освещали хмурые лица, зловещий звук шагов раскалывал пространство.

     Через минуту люди были на месте и остановились посовещаться.
 
     – Стучаться будем или так зайдем? – спросил Михаил.
     – Все-таки лучше постучаться, – облизнул пересохшие губы Дуга, – а то вдруг он занят. Это не помешает дать ему по кумполу.
     – Да, надо постучать, – заговорили все, – сначала в дверь, а потом, вестимо, по голове.
     – Эх, – сказал Михаил, – забыли надеть на палку его портрет и пририсовать усы, чтобы он осознал нашу готовность идти на крайние меры. Ну ладно, не возвращаться же.

     Постучали, и чтоб услышать разрешение войти, приложили к двери уши.  Разрешения долго не было, но потом раздался негромкий безразличный голос «войдите, наверное», и все сотрудники, один за другим, решительной гусеницей  просочились в кабинет и выстроились подле начальственного стола.

     Николай Романович, невысокий мужчина среднего возраста, с тонким моложавым лицом, откинулся в своем кресле и неспешно втирал в пальцы прозрачный крем. На вошедших он почти не обратил внимания. Это не было каким-то демонстративным жестом – просто не обратил, и все. Посмотрел мельком, удивившись числу гостей, и вновь принялся спокойно разглаживать крем по ладоням. Рядом с ним лежал закрытый скрипичный футляр.

     Завершив процедуру, Николай Романович все-таки повернулся к людям.

     – Хорошо, что вы зашли сейчас, а не пять минут назад, – негромко сказал он, – я музицировал, и потому вынужденно выгнал бы вас вон в коридор, дожидаться, пока я закончу и еще немного посижу в тишине, возвращаясь из трепетных музыкальных странствий в наш несовершенный мир, меланхолично наслаждаясь по дороге уже неслышными, но тонко затихающими в душевной памяти отзвуками, вызванными к жизни моей печальной и все понимающей скрипкой, кстати, купленной у спекулянтов за бешеные деньги. Но сейчас мне как раз нечем заняться, и настроение после музицирования у меня по-философски грустно-терпеливое, каковое и потребно для близкого общения с народными массами на понятном им языке. Скажите, о эстетически неокрепшие чада мои, с чем вы пожаловали сюда? Что потревожило ваши привычные к смирению души?
 
     Повисла тишина. Люди молча и напряженно смотрели на Николая Романовича, который, казалось, думал в это время о чем-то своем.

     Наконец Михаил шагнул вперед, на секунду оглянулся и произнес:
     – Мы требуем не воровать нашу зарплату!

Николай Романович в ответ словно очнулся и обрадовано всплеснул руками.

     – Так это что, бунт? Правда, бунт? Вы не обманываете? Какая прелесть!
     – Не обманываем, – резко выкрикнул Михаил, а за ним и все остальные.
     – Нет! Не обманываем! Как есть, говорим!
     – Но если это бунт, – задумчиво продолжил Николай Романович, – тогда где же транспарант с моей фотографией и пририсованными усами?
     – Не смастерили, – развел руками Михаил, – однако можем и сейчас, минутное дело.
     – Да нет, не надо, стойте, раз пришли… – Николай Романович вяло улыбнулся. – Признаюсь, я ждал вас! Не сейчас, конечно, а через неделю, но все-таки! Сложно долго прятать половину зарплаты, и в возмущении по такому поводу нет ничего удивительного. Это естественный научно объяснимый процесс, зарождающийся помимо вашей воли глубоко в подсознании и постепенно иррадиирующий в двигательные центры, которые, собственно, и привели вас сюда. Но, то, что вы установили потерю на несколько дней раньше – неплохой повод для возвышенных раздумий за чашечкой кофе. Недооцениваем мы народ, недооцениваем.

     Он покачал головой.

     – Надеюсь, вы решительно настроены?
     – Решительно! Еще как!
     – Я очень рад! Подождите минуточку.

     Николай Романович встал, подошел к чернеющему позади шкафу и раскрыл створки. Покопался среди набросанных в его чрево вещей и извлек две небольшие резиновые дубинки, очень похожие на полицейские.
 
     – Вот, – сказал он, – дубинки. Самые простые. Стоят копейки, можно было купить подороже, но зачем пустые траты. Бьют не слишком больно, но если хорошо приложить, синяк останется надолго.

     Оценивающим взглядом он осмотрел толпу.

     – Пожалуй, вы, Михаил, и вы… как вас там… Мирон, правильно? Сделайте два шага ко мне.
 
     Толпа переглянулась, зашепталась, однако Михаил и Мирон, ничего не понимая, вышли из строя.

     – Возьмите, пожалуйста.

     Николай Романович вручил им по дубинке.

     – Прекрасно. Думаю, у вас все получится.
     – Что это значит? – воскликнул Михаил, опасливо держа в руках дубинку, словно извлеченный из-под кровати остов ядовитой змеи. – Зачем она мне?!
     – Извольте объясниться! – выкрикнул Мирон и обернулся за поддержкой на других, возмущенных не меньше его.
     – Что непонятно? – удивился Николай Романович, – я увеличу только вам двоим зарплату до законного уровня, а взамен вы при помощи дубинок будете держать своих товарищей в повиновении, жестоко подавляя всевозможные бунты и другие проявления недовольства. Все очень просто.

     Толпа ахнула. В кабинете наступила тишина, да такая, что стал слышен ветер за темными окнами. Все, кроме Николая Романовича, потрясенно смотрели друг на друга и не могли ничего сказать. Наконец Дуга вытер со лба пот и шагнул вперед.

     – А почему Мирон? Я вдвое больше, но дубинка ему досталась! Несправедливо!
     – Не знаю, честно говоря, – пожал плечами Николай Романович. – Я в таких случаях действую интуитивно. Да и какая мне разница?
     – Дубинку хошь? – вскричал Мирон. – Да я тебя этой дубинкой!
     – Пожалуйста, не ссорьтесь, – поморщился Николай Романович, – или, хотя бы, не у меня в кабинете.
     – И я б вполне справился! – провел пятерней по волосам Антип, – за такую-то зарплату!
     – Да и я! – выкрикнул Сергей, и за ним еще кто-то, и еще.
     – Я уже все сказал, – спокойно ответил начальник, – и решений своих менять не буду. Вам не повезло, постарайтесь принять это с достоинством. Можно, конечно, устроить выборы, тайное голосование, но зачем?
     – И мне нужна дубинка! – вдруг отозвался Прохор Трофимыч. – Я ишшо неслабо вмазать могу! Так присмотрю за порядком, прекратить попросите! Опыта-то огого!

     Засмеялись все, даже Николай Романович.

     – Нет, хахаха, вы свое отвоевали. Пора уступить дорогу молодым! Лет двадцать назад я бы непременно рассмотрел вашу кандидатуру, но сейчас – увы!

     Желая что-то сказать, Степан робко поднял руку.

     – Товарищи, потише, у человека вопросы, – заметил его Николай Романович.
     – Я это… того… – заволновался Степан, – ну, что дубинка досталась Мирону, я согласен, он хоть и маленький, но злой и жилистый. Одни глазюки чего стоят! Но откель тут Михаил? Ведь он не молод и слабосилен. Только на бумажки способён! Как стол передвинуть, так его нет, а как орудие надыбать, так первый!
     – Ты мне это прекрати! – вскипел Михаил и взмахнул на него дубинкой, схватив ее, впрочем, не за тот конец.
     – Успокойтесь! – прикрикнул на них Николай Романович. – Я забыл объяснить, зачем нам всем нужен Михаил. Охаживать вас дубинкой у него, конечно, хорошо не получится, но он, как никто другой, сможет придумывать хитроумные теории и доводы, согласно которых вам лучше довольствоваться тем, что есть, и не пытаться протестовать. Мне самому, что ли, этим заниматься? На музицирование и так времени едва хватает. Михаил, скажите народу что-нибудь успокоительное.
     – Одну секундочку… – Михаил задумался, – ага!

     Он повернулся к людям, выпятил грудь и заговорил, делая руками странноватые круговые движения:
     – Да, Николай Романович получает большую зарплату, но он это заслужил! Сколько получают другие на похожих должностях?  Отчего ему надо платить меньше? Он что, должен ходить в обносках? Охотиться голодный на мышей? Стыдитесь! Что мешало вам стать начальниками? Отсутствие влиятельной родни? Ну и кто виноват, Николай Романович? Посмотрите, как расцвел при нем отдел! Ничего не изменилось? Так это и есть цветение! «Расцвел» на самом деле означает, что не стало хуже. Или стало, но ненамного. Разве намного стало хуже при Николае Романовиче? Намного? У вас неправильные методы подсчета. Глупо в наше время пользоваться арифметикой. Да и вообще, все это пустяки, и не такое переживали. Мы народ крепкий! Нас так просто не возьмешь! Вы можете сказать, что и раньше было невесело, а теперь еще проблемы с зарплатой? Скажу вам так – не надо объединять две проблемы в одну, и сразу станет легче. А лучше вообще переключить внимание на другое. У кого еще начальник музицирует на скрипке? А? Говорите, что все они, бл...ди, музицируют? Мода пошла такая? Но наш музицирует лучше всех! Хуже? Пусть хуже, но несильно! Сильно хуже? Зато у него самая дорогая скрипка! И разве вы мало зарабатываете? На еду-то хватает! Не хватает? Как может не хватать еды, когда вокруг там и сям снуют кладези белка в форме мышей? Николай Романович виноват в том, что вы не умеете их ловить? Удочкой пробуйте! Залезьте на стол, забросьте вниз крючок и ждите! Надо верить, и удача придет! Не придет удача – придет упитанный коллега и безрассудно повернется к вам затылком. Не зевай, и будешь сыт! При чем тут совесть, коллеге мясо его больше не понадобится! Николай Романович должен вас этому учить? Почему нет, если он именно так поступил со своим шефом? Я вам отвечу – не надо лезть в большую политику, не разбираясь в ней. Не знаете сложившейся обстановки – молчите. Думаете, есть шефа было все-таки необязательно? А кому я только что говорил про политику? Там свои законы и правила! Любая мерзость, перенесенная в политику, становится чем-то хорошим и полезным. Вероятно, Николай Романович сделал это из эстетических побуждений. Эстетика, знаете ли, не только игра на скрипке. Но и на человеческих берцовых костях! Приложил одну к шее, а другой царапаешь по ней. Звучит не хуже, во всяком случае, если на скрипке играет Николай Романович. А вы всерьез думали, что он на скрипке играет? К тому же, умело приготовленные мозги сохраняют в себе начальственный опыт и умение руководить. Эти таланты веками торжественно передаются от хозяина к хозяину через их желудки. Великая культурная традиция. Надо помнить свои корни! Гордиться достижениями! Полагаете, мозги приготовили плохо? И употребили под водочку? Повторяю, не вмешивайтесь в политику! У руководителей огромный опыт, они не нуждаются в советах и знают, подо что употреблять мозги коллег. Считаете, придет новый начальник, и станет лучше? По крайней мере, не хуже? Какая наивность! Вспомните историю – один хуже другого! Кажется, что хуже некуда, а выясняется – есть куда! Изысканы резервы! Ура! Есть к чему стремиться и над чем работать! И вообще, вы слышали про отдел перепланирования? Нет? И я до этой минуты не слышал, но все наши беды исключительно из-за него! Он, точнее, его сотрудники, хотя и он тоже, внушили вам абсурдную идею сопротивляться воровству! Они хотят добиться, чтобы нас расформировали! Только об этом и думают! Не спрашивайте, почему им больше нечем заняться. Нечем, и все! Сейчас не объясню, у меня все-таки не семь пядей во лбу. И так выдал какой текст без подготовки. Короче, необходимо теснее сплотиться вокруг Николая Романовича, ибо только он защитит нас, и отвяжитесь на сегодня от меня. Я закончил.

      – Неплохо, –  сказал Николай Романович, – но я бы на вашем месте сильнее акцентировал внимание на несуществующих врагах. Методу уже тысячи лет, но он до сих пор действует на толпу гипнотически. Она любит простые ответы, и мы должны ей в этом помочь. Забота о людях – наш долг! 

     – Как вы мудры, – восхитился Михаил, – думаю, народ захочет отдать вам даже больше половины зарплаты. Ради великих целей можно и потерпеть.

     – Слушайте Михаила, он дело гуторит, – исподлобья сказал Мирон, поигрывая дубинкой. – Вам лучше ему поверить, честное слово. Не так обидно будет. Я и сам поверил на всякий случай, а то вдруг совесть заявится. Не бить же себя дубинкой по башке. Для других голов дубинка предназначена.
     – Правильно, – похвалил его Николай Романович. – Я  лишь добавлю, что получать все отныне будут еще меньше, ведь мне надо как-то компенсировать затраты на содержание этих двоих. Горька судьба бунтарей, ничего не поделаешь. А теперь идите работать, Министерство жаждет ваших трудовых подвигов. А кто с дубинками, за печатные машинки не садитесь! Вашу работу выполнят другие. Просто наблюдайте, чтоб они не отлынивали, и не стесняйтесь телесно наказывать. Думаю, от этого производительность только выиграет. История гласит, что подневольный труд весьма эффективен, а жестокость власти логично способствует уважению к ней и любви.

     – Не извольте беспокоиться, – отозвался Мирон, – с врагами трудового народа мы миндальничать не будем! 

     Вздохнули тяжело сотрудники и направились к себе, подгоняемые тычками дубинок и довольными рожами их обладателей.

     Хлопнула за их спинами дверь. Постоял Николай Романович минуту в размышлении, подошел ко входу и выглянул.

     Ночное безмолвие в коридоре, лишь сквозняк шелестит, но все его шорохи – неотрывная часть тишины.

     Прокатился стон Анфисиного стула, и вновь все затихло.

     Затворил Николай Романович дверь, возвратился к столу и открыл скрипичный футляр.


8.
ПЯТИМИНУТКА ЛЮБВИ

     Мы с Вероникой Петровной шли на очень важное мероприятие. Как оно называлось официально – не помню, все именовали его «пятиминуткой любви», хотя это и неверно, длилось оно подольше.

     Настроение было так себе.

     Не сумел я сбежать! Сколько лет удавалось, но сегодня – нет. Обнаружили в кадрах, что давно не посещал. Ахнули, заистерили, специальное приглашение выслали. Злые теперь на меня. Целый замначальника отдела, видите ли, а ведет себя, как мальчишка. Игнорирует патриотические собрания.
 
     А потом еще и встретил Веронику Петровну. Да, не задался день, очень не задался.

     Вероника Петровна – эталон кадрового работника. Суровая ширококостная женщина средних лет. Шаг гренадерский, подбородок волевой. Роговые очки, густые брови, жесткий взгляд и пугающая прическа. Зайдет такая ночью в подворотню – оттуда грабители толпами повыбегают.
 
     – У вас полностью отсутствует воспитательная работа с личным составом, – пользуясь случаем, выговаривала мне Вероника Петровна, – вместо отчетов приходят одни отписки. Ручаюсь, вы и не представляете, чем живут ваши подчиненные. Неужели непонятно, что для того, чтобы у людей в головах появилось что-то хорошее, его туда надо положить?

     Черт побери, думал я, должность у меня все-таки руководящая, а мне тут устраивает разнос рядовая чиновница. Но ничего не сделать, у кадровиков статус особый. Надо как-то выкручиваться, и без конфликта.

     – А если любовь к Министерству зародится самопроизвольно, – попытался отшутиться я.
     – Нет, не зародится. Самопроизвольно зарождаются лишь гомункулы в ретортах и справки в шкафах, – у Вероники Петровны чувство юмора отсутствовало напрочь, – а любовь так не умеет. Она – химический процесс и ведет себя строго в соответствии с научными предписаниями.

     – И даже любовь к Министерству?
     – Еще одна такая шуточка, и я напишу на вас докладную.
     – Ах, Вероника Петровна, вы совсем чужды романтике!

     В ответ она хмуро покосилась на меня.

     – Через несколько минут вы убедитесь, насколько неправы.
     – Прекрасно, – улыбнулся я и приобнял ее за талию.

     Она рывком сбросила мою ладонь и посмотрела испепеляющим взглядом.

     – Что вы себе позволяете?!
     – Извините, больше не буду, – смутился я.
     – Надеюсь!
     – Иногда сложно отличить хорошее от плохого, – я продолжил оправдываться.
     – Хорошо то, что по инструкции, – непререкаемым голосом ответила она, подведя итог тысячелетним спорам об этике.

     Скоро мы подошли к дверям в актовый зал, и Вероника Петровна наконец-то замолчала. Внутри, в нескольких метрах от входа находились еще одни двери, а перед ними стояла сухонькая и строгая бабушка-билетерша. Рядом с ней – пыльный мешок, будто наполненный картошкой.

     – Опаздываете!
     – Места еще есть? – спросил я в надежде получить отрицательный ответ.
     – Вам повезло, – процедила она и протянула нам два билета, – вот последние.  Шешнадцатый ряд, пятая клетка.

     Затем покопалась в мешке и выудила два маленьких сморщенных грибочка.

     – Принимать только после третьего звонка, – она пробуравила нас глазами, словно злостных нарушителей этого правила, – без грибов на экран не глядеть!
     – Конечно, – вздохнул я, – телевизор без грибов нормальная психика минуты не выдержит. А грибы-то хорошие?
     – Отборные, только с грядки. У нас сегодня большие гости.

     Я сунул голову за внутреннюю дверь. Огромный зал напоминал кинотеатр, длинные ряды заключенных в железные клетки кресел спускались прямиком к сцене, за которой стоял гигантский телевизор – обычный с виду, ламповый, но увеличенный в десятки раз, причем его кнопки и переключатели тоже страшно выросли, до метровых размеров. Давно я тут не был, опять пробирает зрелище до дрожи. Кошмарный зал, кошмарные лица в кошмарном свете. Однако деваться некуда. Бери себя в руки, включай цинизм на полную катушку.   
 
     Включил, нашел глазами ВИП клетку и присвистнул. Батюшки, и действительно, за решеткой – первые замы отдела контроля, юридического отдела и еще парочка таких же немолодых и донельзя важных физиономий. Сидят, обсуждают что-то, головами степенно кивают. Хмурятся в соответствии со статусом. Одни сидят, без женщин. Таким большим начальникам женщины ни к чему, сами справляются, опыт колоссальный. Да, грибы точно будут отменные.

     Прошли мы с Вероникой Петровной по своему ряду и залезли в нашу клетку – маленькую и уютную, двухместную. Сразу подошел слесарь, лязгнул дверцей и повесил замок.

     Слесаря сегодня совсем мрачные, заметил я. Сутулятся, ходят по рядам, перекрикиваются.

     – Михалыч, ты тех хорошо запер?
     – Как надо!
     – Смотри, разбегутся, виноват будешь!
     – Та не должны!

     Я взглянул по сторонам и решил, что с клеткой все-таки повезло. Вероника Петровна, конечно, не подарок, но могло случиться и хуже. Вон, в соседней сидят два клерка мужского пола и стараются не глядеть друг на друга. Знают, что скоро начнется. А некоторые клетки совсем большие, по десятку человек в них. Вот где веселье пойдет.

     Пойти-то пойдет, но в его ожидании люди невеселы. Вздыхают украдкой, головами качают. Грибочки в руках держат. Скорей бы все началось и закончилось.
Через минуту к сцене вышли клерки в касках и с дубинками – на случай, если кто-то все-таки выберется и побежит к экрану. Иногда такое бывает.

     …Первый звонок. Длинный, пронзительный. Предупреждающий. Не спи, товарищ! Тебя ждут великие дела.

     Встал народ с кресел, прильнул молча к решеткам. Смотрят люди на экран, но он пока пуст и темен.

     Второй звонок.

     Подбежали специальные люди к телевизору, засуетились, как муравьи. Вдвоем потащили рычажок усиления звука, еще несколько человек облепили тумблер. И вот – долгожданный щелчок. Загорелся экран, замерцал, потихоньку разогреваясь, и сразу погас свет и зазвучал третий звонок.

     Все кинулись глотать грибы. Заходили в сумрачной тишине челюсти. Хруст, глотающие звуки. И мы с Вероникой Петровной от коллектива не отстаем, тщательно пережевываем.

     Вкус терпкий, возбуждающий. Бодрит, электричеством пронзает, аж искры перед глазами. Секунда – и ты полон счастья и оптимизма. Преобразилось все вокруг. Ой, хорошо! Прекрасно без мыслей сложных, недоверчивых. Другим человеком стал! И зал до чего красивый, а лица приветливые! И темнота вокруг – таинственная, романтичная! А еще идти не хотел! Взглянул прозревшими глазами на Веронику Петровну – какая, спасибо грибам, интересная женщина!

     Милый подбородок, интеллигентные очки, черные бровки, манящий взор и оригинальная прическа. Грибы женской красоте первые помощники!

     И она на меня посмотрела так, будто простила вину по кадровой линии. Помиловала, как античная богиня, отпустила грехи. Прошлые, настоящие и будущие.

     Экран немного пошипел, разгорелся, и возникла бледная, но симпатичная тетенька - диктор. Зыркнула на нас сквозь стекло, скривилась и официальным голосом сообщила:
     – Передаем в прямом эфире обращение Министра к сотрудникам.
Затем пропала, и по залу пронесся радостный вздох. Министр! Прямо сейчас!

     …И появился Он. Ну или его стилизованный образ. То, что мы хотим видеть. Плод наших фантазий. Какая разница?

     …Мужчина лет сорока пяти - пятидесяти, лицо серьезное, задумчивое. Темные волосы набриолинены, вверх зачесаны, карие глаза и короткая бородка-эспаньолка. Мужественный и благородный. Сидит за огромным столом, размышляет о высоком. Молчит. Зачем что-то говорить? Все и так ясно.

     Еще сильнее искры в голове посыпались, и гордость пришла. За Министерство. За Министра. Сколько сделал он для нас, уму непостижимо. И останавливаться не думает, сколько ни проси! Ведет к новым победам. Как мы без него? Да никак. Неужели кто-то этого не понимает?

     Оглянулся – нет, все понимают. Прижались с восхищением к клеткам. Вцепились, повисли и смотрят.

     Ни одного хмурого лица. Шеренги патриотично-одухотворенных, любовью наполненных. Сильна любовь эта, ненавидит тех, кто ее не испытывает. Грибы подарили нам любовь такую. Для патриотизма грибы – самое главное. Какой патриотизм без грибов? Вяленький, ни на что не годный.
 
     И тут метаморфозы на экране начались. Стол исчез куда-то, лампы загорелись ярче, и показался наш благодетель целиком, на стуле сидящий.

     Как он прекрасен! Даже гриб с ним не сравнится.

     …Рука у подбородка, часы на запястье видны. Богатые, стильные! И еще браслетов всевозможных штук пять. Золотые небось, дорогущие.

     Воротничок поднят, костюмчик с отливом. Красота какая! Две пуговички невзначай расстегнуты, цепь за ними в палец толщиной и грудь элегантно волосатая.
Не выдержал народ такого, завизжал, забился в упоении. В основном женщины, но и мужики тоже, грибы полов не различают, по площадям бьют, как артиллерия.
 
     Глупо не доверить такому человеку свою судьбу! Глупо и неправильно. Вот и кричим от восторга, в обмороки падаем. А он еще указательные пальцы вытянул, на манер дул пистолетных, и в шутку как бы выстрелил в нас, открыв ротик для пущего эффекта.

     …В самое сердце, разумеется, выстрелил. Знает, куда стрелять!

     Наступил конец света.

     Окончательно обезумив, граждане бросились к экрану. Начали ломать клетки, срывать замки, а некоторые товарищи между прутьев попробовали вылезти. Крик стоит, аж лампы трепещут.

     А поскольку любовь к вождям в глубине души эротична, принялись клерки одежду с себя срывать. Подчинение, служение, доминирование и чинопочитание – все это звенья одной цепи.
 
     Потому и сажает власть людей за решетки! Добежит в любовном экстазе гражданин до вождя – конфуз получится неописуемый.

     Клетки прочные, но кое-кому удалось вырваться. Помчались полуголые к телевизору, но не зря там охрана стояла. Сбили их с ног и дубинками отвалтузили, намекая, мол, не нарушайте закон, вернитесь в клетку, пожалуйста.

     Будто увидел это Министр, поднял брови, кокетливо улыбнулся и заморгал, словно дурачась. А потом приоткрыл губки и поводил язычком вверх-вниз, как актер из фильмов для взрослых, вызвав в зале глубокий стон.

     Как можно вынести это, скажите? Никак не можно. Но и добраться до экрана не получится.

     Что же делать? Правильно, что и всегда. Есть такой психологический термин – замещение. Коль Министр эротически недоступен, нужно обратить чувства на тех, кто рядом. Сидит с тобой за решеткой. Так, в общем, и планировалось изначально.
Встретились мы с Вероникой Петровной взглядами – и бросились друг другу в объятия. Слились в протяжном поцелуе, а потом она швырнула меня в кресло, как котенка, и сама сверху запрыгнула. Инстинкт самосохранения требовал сообщить, что я не Министр, но не помню, успел ли. Только заметил, как обнимаются все вокруг и сдирают с себя остатки одежды.

     …Сознание ушло. Вернулось, когда грибы потихоньку отпускать начали. Грибы и Вероника Петровна.

     Обернулась она через плечо на экран, а министр там машет рукой успокаивающе, хватит, дескать, я доволен. Молодцы, всем спасибо, до новых встреч, конструктивный диалог получился. Поаплодировал формально и исчез на темном экране.

     Сошел с меня грибной гипноз, и Вероника Петровна тоже слезла. Посуровела, застегнула блузку, чулки поправила.

     Удивительно легко сразу стало на душе и на теле. Приятная усталость. Истома. Ничего не хочется. Все отдал делу патриотизма, ничего себе не оставил. С женой, надо признать, так редко получается.

     Сюртук свой под креслом нашел – как он там оказался? Рубашка порвана, располосована когтями. Вероника Петровна все-таки опытный сотрудник, с большим стажем.
 
     Слесаря уныло открывали двери, клерки с дубинками побрели от экрана.
Народ посматривал друг на друга. Молодые – виновато, со страхом, кто постарше – спокойно, в мыслях уже за столами бумажки печатают.

     Большие начальники из ВИП клетки возвратились к обсуждению чего-то важного и невозмутимо надевали штаны.

     Вернулась жизнь в привычное русло.

     Вероника Петровна достала помаду, подвела губы, покосилась на меня и сказала:
     – Так вот, в формуляре пять-десять у вас целых две ошибки.


9.
ПРОВОДНИК

     Лифт медленно спускался по темной бесконечной шахте и вез в своем чреве двух людей. Ехал почти неслышно, механизмы за долгие годы притерлись настолько, что не допускали никаких шумов и скрипов.

     Илья, невысокий и полный клерк лет тридцати пяти, очень нервничал. Глядел по сторонам, пытался что-то рассмотреть сквозь решетчатые стенки лифта, оживляясь, когда мимо проплывали редкие фонари.  На плече у него висела сумка, доверху набитая книгами и коробками.

     Иногда Илья будто посматривал на себя в невидимое зеркало, пытаясь изобразить на своем по-детски круглом лице смелость и решительность, но едва он отворачивался, страх вновь охватывал его, словно порыв ледяного ветра.

     Стоявший рядом с ним выглядел странно. Непонятного возраста, на две головы выше Ильи, худой и абсолютно лысый. Лицо деформировано, скула слева вмята. Рот безгубый, с опущенными уголками, отчего улыбка казалась скорбной и нечеловеческой.

     Он молчал. Его глаза были открыты, но смотрели не вперед, а куда-то внутрь, в такую же безмолвную даль, в которую сейчас неспешно проваливался лифт.

     – Любой путь, – вдруг произнес он, не поворачивая головы, – это движение сквозь пустоту. Пустоту времени и пространства, в ожидании короткой вспышки света и прихода темноты. Мягкой, безбрежной и бесчувственной, наслаждаться которой можно уже сейчас, ибо находишься в шаге от нее.

     Илья вздрогнул и обрадовано посмотрел на него.

     – Простите, я не совсем понял, что вы сказали, был весь в своих мыслях и не сразу вас услышал. Так долго едем, что потерял счет времени. Хаха! Страшновато! Но я не сомневаюсь в предстоящей миссии и в своей правоте, хотя обстановка, конечно, действует. Хорошо, что вы со мной заговорили. Дети, оставленные в темной комнате, все время разговаривают, пусть даже и сами с собой, и ни на минуту не замолкают. Скажите, а мы с вами нигде раньше не встречались?
     – Нет, – ответил чиновник, – мы никак не могли раньше встречаться. Но теперь время пришло.
     – А может, с вами встречался кто-то из моих знакомых?
     – Конечно.
     – Как хорошо! – воскликнул Илья, – мир, на самом деле, невелик.
     – Велико лишь Министерство.
     – Да, разумеется! Хвала Министерству! Извините, а как вас зовут?

     Чиновник некоторое время молчал, потом произнес:
     – В разных документах у меня разные имена. И какое из них правильное, не знаю. Я делаю то, что должен, а остальное меня не интересует.

     Илья опешил.

     – А… вы давно этим занимаетесь? Ну, перевозите вниз людей? Необычная работа! Другие печатают бумажки, а вы…
     – Очень давно.
     – А назад людей возите?
     – Нет.
     – Вот как… однако… Но я понял! Внизу будет кнопка, я нажму ее и вызову лифт, когда соберусь обратно. Он приедет и без вас. Что тут сложного?
     – Ничего.

     Получив пусть даже такое подтверждение своим мыслям, Илья воспрянул духом.

     – Я вижу, вам хочется узнать, зачем я еду в подвал Министерства! В эти жуткие древние катакомбы, населенные теми, к кому принято относиться не иначе как с брезгливостью и высокомерием – клерками третьего класса?
     – Нет.
     – Жаль! Но все же, послушайте. Все очень просто. Я хочу принести им свет истины, рассказать, что можно жить иначе, не во мраке, ну или не в полном мраке. В таком, который не в подвальных этажах Министерства. Понимаете, даже то, как мы их называем – клерками третьего класса! – совершенно унизительно! Чем мы, клерки второго класса, лучше? И они обмануты нами! Обитают в нечеловеческих условиях! Ах, если бы они осознали, что можно жить по-другому! А наши пропагандисты только и только рассказывает им о преимуществах подвала! Дескать, наверху еще хуже, поэтому вылезать не стоит. Пользуются их доверчивостью! Скидывают им тонны агитационных брошюрок, прямо в шахту для бумаг! Забирают исполненные документы, а обратно – сказки о том, как хорошо жить в подвале! И ведь верят! Глазам своим верят меньше, чем этим тупым методичкам! Но как можно им верить? На кого они рассчитаны? Да, они рассчитаны на клерков третьего класса. Тщательно рассчитаны, на арифмометре. Но я знаю, что делать. Странно, что до меня никто не догадался. Им надо просто все объяснить! Да-да! Они не знают, что чужие слова можно взять и перепроверить. Надо научить их этому! Тогда они поймут, что можно жить лучше. Будут смело заявлять о своих правах и пересылать через шахту свои требования! Я уверен, Министерство прислушается к ним. К моим просьбам разрешить отправиться в подвал ведь прислушалось! А как меня отговаривали! Все! Все до единого! Кричали, что я сошел с ума, что оттуда никто не возвращался. Начальник не отпускал! Вопил, что я человек странный, живущий в своем идеалистическом мирке, из-за меня одни проблемы, но даже те крохи совести и здравомыслия, которые еще остались у него вопреки долгим годам службы, не позволяют ему разрешить мне пойти на самоубийство. Стоял перед ним безо всякой надежды, и тут звонок! Взял устало начальник телефон, и вдруг вскочил, рожа вытянулась, да, произнес подобострастно, все будет сделано, не извольте беспокоиться. Положил трубку и сказал с улыбкою стеклянной – а езжай-ка ты куда хочешь! И набрал номер кадровиков, сообщил, что место в отделе освобождается, подбирайте кого-нибудь. Так что чудо меня спасло, просто чудо! Даже не знаю, кто звонил. Может, само Министерство, хахаха! Мне приятно так думать. Я хорошо отношусь к Министерству. Что ни говори, оно заботится о нас. Не покладая рук, или что там у него. Имеются, конечно, и недостатки, например, жизнь клерков третьего класса. Но я думаю, что Министерство об этом просто не знает. Не докладывают ему, что в нем происходит.

     Что-то лязгнуло, Илья прервался, но только на секунду.

     – Думаете, я опрометчив? Нет! Перед тем как отправиться в путешествие, я долго изучал подземных обитателей. Собирал сведения по крупицам. Мало мы о них знаем, но некоторые выводы сделать можно, и хочу уверенно заявить, что их дикость сильно преувеличена. Понимаю, что они живут в темноте, и что у них жестокие нравы. Но зато в подвале куда больше демократии! Например, начальников не ставят сверху непонятно за какие заслуги, а заставляют кандидатов драться друг с другом. Суровый бой на обломках мебели. Демократично побеждает сильнейший. Да, оттуда доносится грохот тамтамов! Но и это нормально! Отмечают граждане выполнение квартального плана. Что бы там ни говорили, дикость – понятие относительное. Наши нравы для них тоже дики. Нам кажется нелепым то, что они подпиливают себе зубы, а им – наша привычка подпиливать стулья и дожидаться, что на них сядет коллега и упадет. Причем подпиленные зубы позволяют им быстрее разрывать добычу, а какая польза от наших глупых шуток? То-то же! А в целом, необходим диалог культур. Надо учиться друг у друга, перенимать лучшее! Взаимообогощаться! Хотите сказать, что обычно в результате диалога культур одни учатся подпиливать стулья, а другие – зубы? Но это уже кое-что! Дальше будет больше! Кстати, вопрос, умеют ли они читать, абсурден до неприличия. Как же они готовят документы, скажите пожалуйста?! Безусловно, есть теория, что они нажимают на клавиши печатных машинок инстинктивно, не сознавая, что делают. Но уверенных подтверждений этому нет! А те публикации, на которые все так любят ссылаться, грешат кучей ошибок и на серьезные научные работы не тянут. И каннибализм их – лишь слухи! Да-да, не удивляйтесь! Желаете возразить, мол, чем они тогда там питаются? Друг другом, ведь иной пищи нет? Но это смешно с математической точки зрения. Я подсчитал, за сколько они должны были съесть себя целиком и самоуничтожиться.  Вот, смотрите.

     Илья достал из кармана толстый исписанный блокнот и показал собеседнику.

     – Если даже считать, что они поедают всех клерков второго класса, которых смогут поймать, все равно надолго не хватит. С математикой не поспоришь! Математика знает много! Логика и то знает меньше! Каннибализм не мог позволить их популяции существовать!

     Лифт вздрогнул и остановился.

     – Это… все?  – Илья переменился в лице и умоляюще уставился на  попутчика, надеясь услышать, что произошла временная остановка и лифт будет ехать еще долго-долго, но встретил лишь холодный, привычный ко всему взгляд.
     – Да, все.

     Чиновник распахнул двери лифта, за ними оказались другие – вмурованные в стену. Он достал ключ, провернул его в замочной скважине, и перед Ильей возник бесконечный черный коридор, похожий на вырубленную в скале пещеру. Под потолком тусклым, исчезающим светом горели лампы, едва освещая самих себя. Тянуло холодным воздухом, где-то далеко раздавался медленный и печальный стук.

     – Я должен идти? – спросил Илья упавшим голосом.
     – Да.
     – А что это стучит?
     – Не знаю. Темнота хорошо проводит звуки.
     – Вы подождете чуть-чуть, вдруг я захочу вернуться?
     – Нет.
     – Понимаю, не положено… мне не надо подписать какие-нибудь бумаги? Я вас сильно не задержу!
     – Все бумаги уже подписаны.
     – Тогда иду, – обреченно сказал Илья и заглянул в свою сумку.
     – Тут книги, – произнес он, – и подарки. Буду раздавать их. Жители подземелья должны узнать истину. Они не могут быть злы ко мне. У каждого в глубине души есть что-то хорошее… Как вы думаете, я им понравлюсь?

     Чиновник медленно оглядел упитанную фигуру Ильи.

     – Понравитесь.

     Илья вздохнул с некоторым облегчением.
 
     – А вы умеете подбодрить. Спасибо! Ну, я пошел.

     Илья направился по коридору, темнота быстро скрыла его, однако шаги по-прежнему доносились. Потом они замерли, будто идущий кого-то заметил.

     – Добрый день! – раздался из тьмы сдавленный голос Ильи, – я рад вас видеть! Я пришел рассказать правду! Принести свет и знание! Послушайте меня, прочитайте книги, и вы станете жить лучше! Что вы делаете!? Ааааааааааа!
 
     Под сводами прокатился вопль и через секунду умолк; его сменило нечленораздельное бормотание, злобный смех и долгий шорох, словно вглубь пещеры что-то поволокли.
 
     Чиновник в лифте закрыл двери и нажал кнопку.


10.
ВОССТАНИЕ

     – Случиться может все, что угодно, – объяснял взбудораженный Иван Иванович. Его лицо было пунцовым от волнения, он суетился, как мальчишка. Взмахивал руками и ежесекундно озирался по сторонам в поисках поддержки.

     Человек, с которым он разговаривал, выглядел его противоположностью. Худощавый, лет сорока (то есть, на двадцать моложе Ивана Ивановича), невысокого роста, с холодным начальственным взглядом и неспешными манерами.

     – Пять тонн при норме в десять! – восклицал Иван Иванович, – катастрофа!
     – Это они? – чиновник ткнул пальцем в одну из огромных труб, вертикально вздымающихся из пола кабинета почти до самого полотка. Над ними располагались прикрытые кожухом механизмы подъемников, а ниже, на уровне груди – большие круглые люки, за которыми виднелись подвешенные на канатах платформы, наподобие используемых при строительстве.

     – Да, они, – закатил глаза Иван Иванович, не понимая, действительно столь большой начальник не знает таких простых вещей, или он попросту издевается, – шахты для общения с подвалом, то есть с клерками третьего класса.

     – Очень интересно, – чиновник потрогал трубу, – надо же, какой толстый металл.
     – Иначе нельзя, – разочарованно глядя в пол, вздохнул Иван Иванович, – с ними никакие предосторожности не помешают.
     – А в чем проблема? – улыбнулся чиновник, будто ему только что ничего не объясняли, не показывали документы и расчеты.

     Иван Иванович вытер со лба пот.

     – Нам не поставили необходимое количество пропагандистской литературы, – произнес он, – если регулярно не отправлять вниз известия о том, сколь замечательно они живут, и как много ради этого делаем мы, клерки второго класса, бунт неизбежен. Есть претензии и по качеству. До сих пор встречаются в текстах сложносочиненные предложения, тяжелые для разумов населения Министерских глубин.

     Чиновник будто не услышал его и кивнул на перевязанные бечевкой стопки бумаг.

     – Как я понимаю, исполненные ими документы? – спросил он.
     – Да. Вниз через шахту отправляем запросы, затем обратно то, что они напечатали.
     – Гм… и хорошего качества ответы?
     – По-разному бывает, – сказал Иван Иванович, – все опять-таки упирается в пропаганду. Много ее – работают с воодушевлением, мало – абы как. Математический отдел даже график зависимости построил. Прямая линия под сорок пять градусов.
     – А сколько там этих… – чиновник брезгливо помахал рукой, – дикарей?
     – Никто не знает. Все направленные в подвал экспедиции закончились катастрофами.
     – И настроение их неизвестно?
     – Мы можем судить о нем только косвенно, по грохоту там-тамов.

     Иван Иванович указал на клерка в огромных наушниках, склонившегося над напоминающим сейсмограф прибором. На бумаге чернели острые пики.

     – Чем сильнее они возбуждены, тем чаще бьют в барабаны. После того, как мы ослабили пропаганду, прибор будто сошел с ума.
     – Да, – согласился чиновник, – когда у человека голова не забита, она нервничает.
 
     Он положил руку на стол и посмотрел на Ивана Ивановича. Мягко, но жестко. Взглядом, не терпящим возражений.

     – Я слышал о вас. Понимаю, как вы радеете за службу. Вы – профессионал, настоящая легенда в области контроля подвалов. Прошли долгий путь от третьего помощника упаковщика до второго заместителя начальника. Вижу, как у вас болит душа за общее дело. Но, поверьте, ничего плохого не случится. Министерство – да хранит его оно само! – принимает все необходимые меры. Бунты и революции нам не нужны. Они сеют хаос, ну и все такое, что там записано в пропагандистских брошюрках. Я и сам, признаюсь, их иногда почитываю. Все мы немного клерки третьего класса, хахаха. А теперь до свидания. Будут еще вопросы, не стесняйтесь обращаться. Запись на прием по средам каждую четвертую неделю месяца через секретаря моего секретаря.

     Он вышел. Иван Иванович проводил его ошарашенным взглядом, тяжело упал на стул и обхватил голову.

     Все сотрудники, до этого молчаливо и осторожно наблюдавшие за разговором, вскочили со своих мест и подошли к Ивану Ивановичу. Кто-то накапал в чашку корвалол.

     – Пожалуйста, не переживайте. Не рвите сердце. Наверху нас никогда не понимали.

     Иван Иванович выпил лекарство.

     – Как же это возможно, – тихо сказал он, – тратишь на отдел жизнь, создаешь его почти с нуля… и тут заявляется какой-то бюрократ…
     – Идите домой, Иван Иванович, – предложил кто-то, – отдохните. Если спросят, скажем, что вы в Министерстве. Все будет нормально. Не в первый раз подводят поставщики, и ничего, проскакивали.
     – Вы думаете? – Иван Иванович, словно ничего не понимающий ребенок оглядел стоявших перед ним людей, – пойти домой?
     – Конечно, идите. Сколько бессонных ночей вы провели в кабинете! Вам нужно передохнуть.
     – Ладно, – ответил Иван Иванович, и, шатаясь, отправился к выходу, но в дверях посмотрел назад.
     – Завтра я приду рано. И вы, пожалуйста, не опаздывайте. Много работы. Никто ее за нас не сделает.
     – Разумеется! Не переживайте, Иван Иванович!

     …И очень хорошо, что он ушел и не застал того, что случилось! Через час Тамара Петровна, сотрудница немолодая, опытная, как сама считала, все повидавшая, вдруг выяснила, что повидала далеко не все. Она рассеянно крутила колесо подъемного механизма, возвращая платформу, на которой только что опустила в подвал книги и удивлялась ее необычной тяжести, но скоро нашла разгадку. Подняла ее из темноты. Застопорив колесо, Тамара Петровна почувствовала на себе чей-то взгляд, повернулась и встретилась глазами с торчащей из шахты головой.

     Лысой, в боевой раскраске, с подпиленными треугольными зубами. Голова кошмарно улыбнулась и сказала:
     – Агррр!

     А потом показалось и остальное тело в грязном и помятом чиновничьем костюме. В руке – отломанная ножка стула.

     Сбылись опасения Ивана Ивановича. Взбунтовались клерки третьего класса и полезли вверх. Из соседних шахт, значит, тоже.

     – Аааааааааа! – завопила Тамара Петровна, истерично нанося удары папкой с бумагами по бритому черепу.

     Следом заорали все и бросились закрывать люки, но было уже поздно. Подземные чиновники карабкались из шахт, как демоны из преисподней. Кричали они не меньше своих цивилизованных коллег, но заметно радостней.

     Поэтому ничего не оставалось, кроме как спасаться бегством. Люди в полном составе спешно выскочили в коридор и заперли ключом дверь.

     – Полундра! Они идут!!!
   
     Вопль пробудил соседние кабинеты, и в коридоре начали появляться ничего не подозревающие клерки других отделов. Быстро разобравшись в том, что происходит, они в ужасе попытались вернуться, но из-за дверей выбегали новые любопытные сослуживцы, оттесняя их дальше в коридор, и постепенно чиновники заполнили все свободное пространство. Тут, к счастью или несчастью, жильцы подвала сумели сломать замок, но выйти они не смогли, поскольку толпа, уподобляясь жидкости и используя свое численное превосходство, бессознательно ввалилась в захваченный кабинет и стала выдавливать их назад к шахтам.

    …Через несколько минут все завершилось. Не выдержав напора и опасаясь оказаться расплющенными, клерки третьего класса попрыгали обратно.

    …Какие были последствия у этих событий, слетел кто-то высокопоставленный со своей должности или наоборот, смог повернуть ситуацию себе на пользу, наладились ли поставки пропаганды в подвал, история умалчивает. История всегда была дамой скрытной и молчаливой, и разговорить ее куда сложнее, чем соблазнить.


ЧАСТЬ 2

11.
ХРАНИТЕЛЬ ТАЙН

     Ефим Ефимович был настолько старым, сухим и худеньким, что почти не отражался в зеркале. Нет, отражался, конечно, но не сразу. Спохватится зеркало, проснется, покажет что-нибудь.

     Вот он. Седой и строгий. Суровый донельзя. Лицо под стать профессии. А профессия у него редкая даже для Министерства. Заведовал Ефим Ефимович секретным делопроизводством, иными словами, был «секретчиком». Хранил от посторонних глаз Министерские тайны – документы с грифом «секретно».

     Сидел один в кабинете за железной дверью. Большой кабинет, с высоким потолком, но совершенно пустой – из всего убранства только стул, стол, маленькая робкая лампа, стальной сейф, да сам Ефим Ефимович.

     Пустое, нарисованное несколькими линиями помещение. Окна занавешены, чтоб снаружи никто ничего не увидел, хоть и находятся они на высоте в три десятка этажей. Но в такой работе никакие предосторожности не лишние. Цветок раньше стоял на подоконнике, но выбросил его Ефим Ефимович. Не положено цветку здесь находиться. Он живой! А на рабочем месте все должно быть строго, без сантиментов.

     Сколько помнил себя Ефим Ефимович, сидел он в этом кабинете. Семьи у него никогда не было, жил он в маленькой комнатке в казенном здании недалеко от Министерства. Да и как жил – ночевал иногда. Нечасто, а последнее время и вовсе перестал это делать. Уйдет из Министерства, а сердце неспокойно – как там кабинет? Сейф? Не забрался ли кто, не похитил чего-нибудь? Да и просто неуютно дома. Соседи – люди не то незнакомые, не то видел их раньше и забыл. Суетятся, разговаривают, в гости ходят друг к другу. Планы строят, по улице гуляют. Глупо! Ненастоящая это жизнь, бессмысленная. Трепещет на ветру, словно лист осенний. Вот-вот сорвется и улетит. И зачем цепляться.

     Неправильно это. Нарушает порядок. Что-то такое он чувствовал, когда видел театр марионеток – нельзя изображать жизнь тем, в ком ее нет.

     Хранить секреты – вот что действительно важно! Что произойдет, если они станут известны, Ефим Ефимович представить не мог. Что-то настолько кошмарное, что становилось не по себе от одной мысли. Нет, не может это случиться.

     Не любил Ефим Ефимович находиться рядом с людьми. Как любить кого-то, если не знаешь, чего от него ожидать? С вещами легче. Взять, например, стол. Осмотришь его со всех сторон, откроешь ящики, и понимаешь, что опасаться нечего. Ну, или почти нечего. Стол как стол, никуда не денется и будет вести себя, как и положено столам. А как узнать, что в голове у человека? Никак. Даже пробовать не стоит. Бесполезно.

     И спать не любил. Сон – что-то безумное, поэтому избавился Ефим Ефимович от снов. Сначала научился видеть их со стороны и понимать, что спит. Затем и вовсе принялся спать с открытыми глазами, превращать сны в видения, вот они, забывшись, кружатся в кабинете, а потом уничтожать их движением руки, словно жестокий демиург, выбрасывающий в пустоту сотворенный им во сне мир.

     На работе он видел людей редко, поэтому сидел целый день за столом, не шевелясь и ни о чем не думая. Ничего не происходило. Тишина и неподвижность.

     Но иногда, увы, спокойная жизнь нарушалась.

     Придет какой-нибудь клерк, молодой, неопытный, совсем мальчишка, еще ни разу ничего секретного не видел, остановится в дверях у откидной полки. Надо с документом ознакомиться, пролепечет стеснительно.

     Зыркнет на него Ефим Ефимович глазами-буравчиками. А достоин ли ты, скажет взглядом. Уверен, что стоило сюда приходить? Не врешь? Зачем тебе документ? Небось, врагам хочешь секреты выдать?

     Посмотрит чиновник вниз, забеспокоится, начнет переминаться с ноги на ногу. Не рад, что пришел. Не по своей воле, начальство заставило, как бы говорит. Порядок такой, надо расписаться.

     Не любил Ефим Ефимович бумажки показывать. Очень не любил. Секретно – значит секретно. Поступил документ – положи его в сейф, и все. Если бумага секретная, значит, есть в ней что-то важное. А важное от людей не зависит, и нечего на него смотреть.

     Но, увы, не ему решать.

     – Удостоверение.
     – Да, конечно, – ответит клерк, неловко достанет его из кармана, протянет секретчику. Прочитает тот, нахмурив брови, кинет взор несколько раз на него и человека, сличая их, и скажет, глядя на удостоверение, будто с ним и разговаривает.

     – Подождите в коридоре.

     Дверь закрывается, лезет Ефим Ефимович в сейф, достает журнал, записывает в него посетителя, убирает на место, извлекает папку с карточками, в которых записаны формы допуска сотрудников, находит в ней имя, кладет папку назад, и вытаскивает тонкую плоскую дощечку.

     Аккуратно, будто она из стекла сделана.

     Непростая это дощечка, очень непростая. Прямоугольная, размером с бумажный лист, и тонкая-тонкая, с множеством прорезей. Маленьких, но слово средней длинны сквозь них увидеть можно.

     Несколько таких дощечек в сейфе у Ефима Ефимовича. В одних прорезей побольше, в других – поменьше. Смотрят чиновники на секретные бумаги исключительно через них. У кого выше форма допуска, для того приготовлена дощечка с большим числом отверстий, у кого ниже – не обессудь, увидишь только пару слов. А весь документ никому нельзя показывать! Даже Ефим Ефимович достает его из сейфа на ощупь, закрыв глаза. Нет, наверное, в природе людей, которые бы его видели целиком. Можно спросить – а как он был тогда напечатан? Никак не был. Никак, и все. Сам зародился где-то в сырых Министерских пещерах-кабинетах. Сам, без участия человека.

     Кладет Ефим Ефимович дощечку на лист и зовет посетителя. Смотрит тот на слова, что видны в дырочки, чешет в затылке, пытаясь понять, что они означают, потом бросает безнадежное дело, расписывается и уходит.

     И снова возвращается тишина. Полная, абсолютная, растворившая в себе звуки. Даже из-за дверей ничего не слышно. Впрочем, в этом крыле только один кабинет, и люди сюда заходят редко.

     Лишь однажды Ефим Ефимович услышал чьи-то шаги. Частые, дробные. Спешил кто-то, суетливо перебирая ножками. А затем притих, замер где-то рядом. Удивился чиновник, подождал пару минут, потом выглянул за дверь. Никого. Неужели показалось? И тут сообразил, что это был паук. Бежал в кабинете по потолку, всего-то! Но, с другой стороны, непорядок. Надо принять меры.

     Поднялся Ефим Ефимович со стула и начал рассматривать потолок. Высоко тот спрятался, и лампа почти не светит. Не разглядеть.

     Подошел к стене, облокотился на нее, встал на цыпочки и вдруг, неожиданно для себя, положил на стену ладонь и полез наверх. Дело оказалось несложным, особенно когда принялся помогать себе ногами. Несколько шагов – и вот он, потолок. Недолго думая, Ефим Ефимович двинулся по нему на четвереньках, целиком занятый мыслями о пауке. Где же он? Обежал весь потолок, и никого не найдя, застыл в размышлении, но тут дверь распахнулась, и в кабинет шагнул какой-то клерк. В руках он держал папку с документами и счастливо улыбался, но когда заметил Ефима Ефимовича, перестал улыбаться и выронил бумаги.

     – Все секретчики умеют бегать по потолку, – коротко объяснил Ефим Ефимович свое поведение, спрыгивая на пол.

     Удивительно, но такие слова чиновника вполне устроили. Он вздохнул, успокоился и развел руками, словно говоря «хорошо, что вы сказали, а то я не знал, что и думать».

     …Посмотрел чиновник сквозь дощечку, расписался и ушел. Вроде все хорошо, но нахлынуло на Ефима Ефимовича беспокойство. Не мог он понять его причину, однако, повинуясь инстинктам, достал документ, который видел чиновник и обмер. Случилось невероятное.

     Ефим Ефимович ошибся. Не тот дал клерку секретный трафарет, и узнал он больше положенного.

     Бегом выскочил Ефим Ефимович за дверь.

     …Одна лампа на весь черный бесконечный коридор. Вон она, вдали. И один единственный человек. Проходит сейчас мимо нее. Маленький, толстенький, силуэт жука напоминает.

     – Стойте! – закричал секретчик, – вернитесь, надо кое-что исправить!

     Застыл человек, оглянулся обреченно и засеменил назад.

     – Необходимо расписаться еще в одном месте, – сказал Ефим Ефимович, когда чиновник закрыл за собой дверь.

     – Где? – удивленно заморгал клерк.
     – Здесь, – осклабился Ефим Ефимович и впился зубами ему в шею.

     …Через минуту яд подействовал, тело перестало скрести по полу, затихло и успокоилось. Успокоился и Ефим Ефимович. Удалось спасти запретные знания.

     Потрогал он свои клыки – не повредил ли? Вроде нет. Потом заметил, что к пальцу прилипла нитка паутины, опустился на колени и начал обматывать клерка паутиной изо рта.

     Скоро кокон был готов. Хороший, многослойный, как полагается. Написал Ефим Ефимович в описи имущества «чиновник – 1 шт.», затолкал тело в сейф и, как обычно, замер на стуле.


12.
УСТРОЙСТВО-110

     Стол нашего начальника с секретом. Точнее, как бы с секретом. Есть такие секреты, о которых все знают, но притворяются, что не верят в них. Проще так жить.

     Машина хитрая в нем установлена. В правой части. Слева, как и полагается, выдвижные ящики, а справа – механическое устройство, под сейф от народа замаскированное. Называется оно – «устройство - 110». Стандартное, типовое, у многих начальников стоит. Само по себе работает, запустить только надо.

     Вставишь ключ, откроешь дверцу, а за ней ржавая кнопка и несколько тумблеров.
Простое, на самом деле, это устройство. Очень простое. Печатная машинка сложнее. Да оно, если задуматься, тоже печатная машинка! Десяток-другой штампов внутри, ставит их на бумагу, и рассылает почтой.

     Приходят бумаги в отдел, и написано там, какой начальник хороший, и как плохо без него. Враги, мол, не дремлют, хотят добиться, чтоб наш отдел расформировали, и только мудрость руководителя позволяет противостоять вражьим козням. Имя начальника в документах вписано другим шрифтом. Конечно! Текст-то не нов, а руководство худо-бедно меняется.

     Ахинея, разумеется, полная. Одна и та же столько лет! Но машина без стеснения строчит горы бумаг о пользе любви к руководству, об опасности думать самому, и забивает головы, как мусорные корзины.

     Приятные слова часто пишет. Прочитаешь, и вроде ты уже не маленький клерк, а часть чего-то большого, грозного и непонятного. Внушающего страх соседям! И себе, кстати, тоже. Причем в первую очередь. Но нам и это по душе!

     Легко догадаться, что машина работает. Но не замечать ее тоже легко, на то она и рассчитана. Работает – и пусть! Какой же отдел без этой  штуковины! Политика – она такая, всякий знает. Во вражеском, наверное, тоже своя работает. Мы должны отвечать на происки!

     Польза от устройства есть. Например, у нас в кабинете, где все чиновники, потолок протекает, вода течет. Сидим под зонтиками, денег на ремонт нет. Привыкли, но все-таки. Даже телефоны начали требовать ремонта! Поднимешь трубку, а он, прежде чем соединить с нужным номером, костерит тебя минуту, когда ж, говорит, потолок починится, трусы несчастные. Но отвлекает машина от неприятностей, от того же протекающего потолка, от телефонов, обзывающих словами обидными. Тех, кто поумнее, отвлекает меньше. А большую часть населения – великолепно! Не замечают они, что вода им за шиворот льется, читают с улыбкой хорошие новости. Но никто умным не виноват. Никто не заставлял их быть умными.

     Совсем немного денег требовалось на ремонт, да уходили они на кабинет начальника. Мебель он менял часто. Надоест одна – другую купит. Кто ему запретит!

     Однако прошлый руководитель, надо сказать, включал машину редко. Не о людях заботился, просто не обращал ни на что внимания. Выпивал, молоденьких сотрудниц к себе водил. Оттого и сняли? Подчиненные мало на что влияют, но иногда может кто-то жалобу незаметно написать, еще что-нибудь придумать. Взбунтоваться осторожно. Так, чтобы никто не видел. По-нашему взбунтоваться, жалобно и умоляюще. Порой и палка стреляет.

     Когда пришел новый начальник, Игорь Сергеевич, главный вопрос у нас возник  – включит ли он устройство. Потому как, если включит, потолок будет течь по-прежнему, и все поверят, что без этого не обойтись.

     Отправили меня, как самого старого, знакомиться с ним, разузнать, что к чему. Поглядел я на него, махонького и лысого, но молодого и амбициозного, и все понял. Сидит он горделиво в кресле кожаном, а то не кресло – трон! Утонуть можно в мягких подушках, не видно на них человека. Тонет все человеческое, такое ненужное на высоком посту, как в болоте. Вцепился новый начальник в подлокотники будто клещ, ни за что не отпустит, все силы приложит, чтоб подольше между них оставаться.

     Но остальная мебель ему не понравилась! Спрыгнул на пол, подошел к шкафу, потрогал и скривился, не те, похоже, тактильные ощущения. Не соответствуют статусу! Срочно менять, срочно!

     Испортилось у Игоря Сергеевича настроение, махнул он рукой, ступай мол, я в печали.

     Взгрустнулось и мне. Ясно, откуда деньги на мебель брать будет. Из наших карманов, откуда же еще. Какой ремонт! На еду бы оставил! А что нужно сделать, чтоб мы не роптали? Правильно, устройство включить. На кнопку нажать. Одно движение пальчиком. Что ему помешает? Да ничего. Нет у начальника других ценностей, кроме любви к власти и к роскоши.

     Вернулся в отдел, развел руками. Поняли все, что нас ждет, тоже вздохнули, и отправились под зонтики работать. А уже через минуту посыпались из почты ворохи бумаг с такими знакомыми словами.


13.
ПРИКАЗ
 

                ПРИКАЗ


   «___» ____________  «______»                №__________________



     В соответствии с многочисленными нормативными актами, регламентирующими жизнь Министерства и населяющих его чиновников, в целях дальнейшего совершенствования производительности труда и доведения отдельных недостатков до состояния достаточного несуществования, приказываю считать:



     1. Маленькие кабинеты – большими кабинетами.

     2. Запутанные коридоры – прямыми коридорами.

     3. Поломанные печатные машинки – работающими печатными машинками.

     4. Темные помещения – освещенными. Темноту считать формой света.

     5. Обвалившиеся лестницы – не обвалившимися. Использовать по назначению, независимо от того, есть ли они под ногами.

     6. Нарисованные окна – окнами настоящими. Высовывать в них голову следует осторожно во избежание травм.

     7. Незаслуженные наказания – заслуженными.
      
     8. Юриспруденцию считать наукой, делопроизводство – мироощущением.

     9.Сотрудников отдела проверок – доброжелательными, высоконравственными, и имеющими человеческую внешность.

     10.Манекены – людьми вплоть до особого распоряжения.

     11.Тени – частями предметов. Раз в месяц проводить их инвентаризацию.

     12.Абсурдные приказы и инструкции – считать имеющими тайный смысл и потому не абсурдными.

     13.Если чего-то нет в действительности, но по документам оно есть, значит, оно есть и в действительности. Например, если в том углу нет шкафа, а по бумагам он есть, то он, безусловно, стоит в углу, и в этом шкафу следует хранить вещи без опасений, что они приобретут странные свойства, хотя они, конечно, их приобретут. Необходимо использовать несуществующее как существующее, не делая ему никаких поблажек на то, что оно не существует.

     14.Употребление грибов считать проступком, за исключением случаев, когда их глотать необходимо для адекватного восприятия действительности такой. В случае галлюцинаций с улетающими головами сии головы необходимо ловить и водружать обратно до конца рабочего дня. Чиновникам, не употребившим грибы, принимать участие в ловле наравне с остальными. Охране на проходной тщательно проверять наличие голов у чиновников и докладывать обо всех фактах прохождения турникета безголовыми. Получить на складе фотоаппараты и магниевые вспышки, фотографические доказательства прикладывать к рапортам.

     15.Сомнение считать грехом.

     16.Сильное сомнение – большим грехом.

     17.Размышления – чем-то подозрительным.

     18.Телесные наказания – необходимыми.

     19.Бездумное подчинение – благом.

     20.Клерков третьего класса – довольными своей жизнью в подвале.

     21.Начальника – лицом, денно и нощно думающим, как наладить работу; дополнительно к сему считать его как бы отцом родным, ибо это усиливает исполнительскую дисциплину. Если он сильно моложе вас, приказываю считать его несовершеннолетним отцом.

     22.Начальство – любить и уважать независимо от их поступков. Относиться к начальству не как к коллегам, а как к чему-то символическому, непонятному, сакральному.  К своему коллеге, получившему повышение, начинать относиться так не позднее чем через минуту после ознакомления с приказом о его назначении.

     23.Чинопочитание считать нормой, а не разновидностью БДСМ.

     24.Унижение перед начальством – не унижением. Унижение перед большим начальством – чем-то возвышающим. Разрешается после этой процедуры смотреть высокомерно на своих коллег в течение двух дней.

     25.Воровство руководства – неизбежной платой за величие Министерства, а значит, не воровством.

     26.Ложь начальника считать формой правды, правду – тем, что говорит начальник. Причиной откровенной ахинеи считать политическую необходимость, а не злоупотребление грибами. Вопрос, как было на самом деле, считать подозрительным, о задающих его докладывать наверх.

     27.Суды – несмешными. Не похожими на карикатуру и действующими по закону. Черный юмор, ввиду его сложности, здесь особенно неуместен. Судей уважать независимо от их интеллекта и вопреки ему.

     28.В плохих событиях искать исключительно свою вину. Если не найдешь, чувствовать вину, что не нашел.

     29.Себя считать частью гигантского механизма Министерства, отдать жизнь за который – почетная обязанность. Не задаваться вопросом, живой ли этот механизм, во избежание депрессий и обмороков.

     30.Прелюбодеяние из списка грехов исключить.

     31.Кабинеты, которые по каким-то причинам не получили в ходе инвентаризации номера,  считать несуществующими, и, таким образом, считать несуществующим все, что в них происходит, позволив за их дверями развернуться всем своим фантазиям. Там они не грех, возрадуйтесь. Игры БДСМ в тех кабинетах считать невинными, даже если они повлекли за собой тяжелые последствия. Официальный список рекомендуемых игр смотреть в инструкции № _____________.  По возможности разнообразить традиционные БДСМ- развлечения другими, проявлять смекалку и находчивость.

     32.Книги, прямо или косвенно противоречащие пунктам этого приказа – сжигать. Владельцев книг – незамедлительно сдавать в отдел проверок.



           Подпись (Министерство)            Печать      




14.
ЛИФТ
   
                Служебная записка   


«____» ___________ «_______»                № ________________


Первому заместителю начальника отдела кадров Министерства
от второго заместителя начальника отдела проверок Министерства


     Сообщаю вам, что проверка эпидемии необъяснимых самоубийств, случившихся в принадлежащем Министерству доме по адресу  _____________________,  которая послужила причиной незапланированного уменьшения числа сотрудников Министерства и длилась продолжительное время, завершена.

     Было обнаружено, что эпидемия началась по причине спонтанного зарождения жизни в механизме установленного в доме лифта, из-за чего он взял за привычку самопроизвольно кататься по ночам вверх-вниз, пугая чиновников. Они просыпались и думали, что это на лифте к ним едут из отдела проверок, ведь сотрудники этого отдела часто пользуются лифтами по ночам и безвозвратно увозят на них людей в неизвестном направлении по неизвестным причинам. Ехать в неизвестном направлении жильцы не хотели и бежали в направлении окон.

     В результате применения к лифту специальных методов дознания жизнь из него благополучно ушла.

     Однако после начала проверки эпидемия самоубийств усилилась, поскольку чиновники действительно стали видеть у себя в подъезде сотрудников отдела проверок, и, не поверив, что те воюют с лифтом, предполагать, что они явились за ними. В итоге жильцов в подъезде стало меньше.

     А в дальнейшем еще меньше, поскольку чиновники, чтобы отвадить отдел проверок от своих квартир, в отчаянии попытались привадить его к квартирам соседей и начали писать на них доносы, а соседи, соответственно, писать на своих соседей, в результате чего отдел проверок пришел как к одним, так и к другим, и безвозвратно увез немногих выживших на лифте в неизвестном направлении, подтвердив справедливость опасений, ставших причиной эпидемии.

     В настоящее время дом пуст, двери безжизненно открыты, на этажах тоскливо шелестит сквозняк.

     Таким образом, все недостатки устранены.


     С уважением,

 
      Подпись                Печать                Дата


15.
МИССИЯ

     …Вернулся Глеб через шесть лет. Почти не изменившийся. Такой же простой, веселый, морщинки смешливые вокруг глаз. Но приглядишься – а лицо-то лицо обветренное. Посуровевшее. Отпечатались испытания на лице. Через многое лицо прошло, много чего повидало, много с чем столкнулось. Гордое лицо. Смотрит на нас душевно, но будто свысока. Как на детей несмышленых. Не знаете вы жизни, говорит оно, не знаете.

     «Глеб, расскажи, что случилось! Ты вышел в коридор и пропал! Нам ничего не объяснили! А начальник вообще приказал забыть об этом! Слышали мы, что ты в тюрьме, но почему?!»

     Улыбнулся он, сел на стул, взял чашку, и начал рассказывать. Не спеша, сухарик в чай обмакивая.

     – Понес я, значит, документы на подпись. Шел, помню, ни о чем не думал. Мелодию насвистывал. Хорошо было на душе, спокойно. Я в родном Министерстве, чего мне бояться? Зашел к начальнику, глядь – мама родная! В кабинете не только он, но и еще кто-то. Неместный с виду. Невысокий, немолодой, в сюртуке, на мундир похожем. Глаза добрые, но доброта эта особенная. Мурашки от такой доброты, спрятаться от нее хочется. И начальник наш, смотрю, сидит напряженный, пот на лбу документами промокает. Кивнул он мне, присаживаться попросил. Вот, говорит, знакомьтесь, Николай Иванович, из судебного департамента. Услышал я, и еще больше испугался. А ноги и вовсе захотели разогнуться и побежать, но Николай Иванович улыбнулся, сказал «останьтесь, пожалуйста», и ноги его послушались. Конечно, должность у него такая, что лучше послушаться. Ноги это хорошо понимают, не дураки ведь. Взял я себя в руки, качнул головой понятливо, дескать, готов помогать всячески. Не первый год в Министерстве, все понимаю, хотя не понимал ничего. Посмотрел на меня Николай Иванович еще ласковей, еще кошмарней и заговорил.

     – Наступили сложные времена, – произнес он, – упали в суде показатели! Изрядно по сравнению с прошлым кварталом. А все потому, что отдел проверок изъял на обыске большую партию коньяка. В протокол, по обыкновению, записали не все бутылки, и сидят теперь пьют, вместо того, чтобы суду народ поставлять, своей работой заниматься. Никаких людей не приводят, даже самых завалящих! Дел-то всего ничего – написал пару бумажек, и хватай кого угодно, но некогда им! Заняты! Выпивают так, что грибы стали без надобности. Галлюцинации – обзавидуешься. Материальные почти. Заходил к ним недавно, увидел одного чиновника, схватил его за грудки, где, говорю, обвиняемые, суд изголодался, а он мне, ухмыляясь, отвечает – чего вы от меня хотите, я галлюцинация! Захохотал страшно, и в пол огненным столбом ушел. А суд без работы не может! Механизм ржавеет и рушится на глазах! Судьи теряют квалификацию, хотя и  тренируются друг на друге ролевыми играми, из-за которых несколько человек уже получили травмы, а один судья и вовсе пропал, похоже, заигрались и отправили его в тюрьму по-настоящему. Судьи – они как дети. Посадят, и не заметят. В залах слышны таинственные стуки, документы самовозгораются. Уголовный кодекс час летал под потолком, пока в него не пальнули из ружья. В зеркалах появились рожи отвратительные, машинки печатают ерунду и норовят укусить за палец. Мантии оживают и пытаются придушить владельцев. Ночью в коридоре видели призрак судейской совести, завывал он страшно и гремел цепями, пока не окропили его коньяком. Механизм разрушается! Великий механизм, частью которого мы все являемся. Я, вы, судьи. Все! Болеет, кашляет, рассыпается. Что мы можем для него сделать? Проникнитесь ситуацией!

     И голос такой, что нельзя не проникнуться. Проникся.

     – Что, – говорю, – от меня требуется?
     – Осудить вас надо, товарищ. За что-нибудь. Окажете этим большую услугу Министерству. Поднимите своим телом показатели, внесете вклад в спасение судебной машины. Не переживайте, статью подберем нормальную. Утрату документов и доверия руководства, например. Преступление тяжкое, нестыдное, не мелочь смешная. За него дают до десяти лет, но поскольку вы ранее не судимы, получите восемь; меньше – никак, суд очень голодный.
     – Напишем вам в тюрьму очень хорошую характеристику, – вставил начальник, – а потом еще и грамоту вручим!
     – Выйдите условно-досрочно, – продолжал Николай Иванович, – с испытательным сроком. Через пару дней после освобождения вам гирю двухпудовую на ногу повесят, походите с ней по кабинету, не так это и тяжело, привыкните, а через годик ее снимут. Постарайтесь не сломать, они дорогие. Но вы не сломаете! Мы вас хорошо знаем! Долго выбирали, кого послать на такое ответственное дело. Сколько бумаг в отделе кадров перелопатили. Вроде подходит кто-то – а нет, есть в нем какая-то закавыка, скверный эпизод в биографии. Или родственник его что-то натворил – как доверять такому человеку? Но к вам у компетентных органов никаких претензий! Философский вопрос о том, существуют ли идеальные люди, разрешился после изучения вашего личного дела. Существуют, с гордостью заявляем мы! Ни одного замечания по работе, характер выдержанный, доброжелательный. Патриот, семьянин, общественник, работает, как проклятый, и при этом вопросов не задает – потрясающе! С лупой изучали бумаги на вас, между строк, думали, найдется что-то – не нашлось!

     Улыбнулся он, развел руками.

     – Посидите в тюрьме в Министерском подвале. Там залежи старых документов. Кирку, противогаз от пыли и налобный фонарь вам выдадут. В вагонетке будете возить добытое к столам, перепечатывать, и в архив отправлять. Только и всего! Бумаги на нары подстелить можно, спать на них мягче. Начальников тюрьмы я знаю! Заместитель главного – неоднозначная фигура! Сложная, где-то противоречивая. Есть и хорошее, и плохое. Плохое – то, что людей погубил немеряно, а хорошее – что в быту аскетичен, за роскошью не гоняется. Другой заместитель – тоже неоднозначен. Садист и убийца, но патриот Министерства. Тюрьму так наладил, загляденье! В их начальнике, признаться, хорошего нет, но поскольку его замы – фигуры неоднозначные, то и он – неоднозначная. И не стоит забывать, что испытания только на пользу пойдут! Подвал Министерства – чистилище эдакое. Проверяет запас прочности и духовных сил. Полезная штука! Страдания, которых изведаете там сполна, возвысят и укрепят. Нельзя победить человека! Можно уничтожить, но не победить!
     – Вот и вся история, – сказал задумчиво Глеб. – Согласился я, и ничуть не жалею. Исполнил долг свой. Спасибо Министерству! Допью чай и пойду за гирей и за грамотой.


16.
ОШИБКА

     Однажды утром Сергей, молодой и неопытный сотрудник отдела Особой регистрации, случайно заметил, что аппарат, составляющий очередной список подлежащих наказанию Министерских чиновников, ошибся и внес в него постороннего человека.

     Трудно сказать, почему так случилось. Механизм был надежный, чугунный, сделанный на века и похожий на огромную человеческую голову. Стоял он мрачным изваянием посреди кабинета, кошмарно вращал черными стрелками в циферблатах-глазницах, пускал пар ушами-раструбами и выплевывал из пасти документы со множеством фамилий. В чем провинились эти люди, и что случалось потом, было неизвестно. Может, они ничего не совершили, и ничего плохого с ними не происходило. Как узнать, если их больше никто не видел?

     Наше дело – маленькое, говорили чиновники. Точнее, даже не говорили. Зачем говорить очевидное, и так работы через край. Переписать из списка в журналы фамилии, тиснуть печати, получить письма из отдела кадров и засунуть их в прибор, и много чего еще. Трудно все успеть полудюжине сотрудников.

     Неизвестно, действовал ли аппарат по принципу лотереи, или отталкивался от каверзной нечеловеческой логики, но так или иначе, списки составлял регулярно и качественно. Зачем он их составлял – никто не спрашивал. Ходило суеверие, что любопытные скорей остальных в списках окажутся.

     По инструкции, на каждом листе должны располагаться двадцать фамилий, ни больше, ни меньше, и когда Сергей обнаружил, что на одной странице их двадцать одна, понял, что произошла ужасная ошибка.

     А в журналы, между тем, все имена были уже внесены, печати поставлены, и уведомительные письма руководителям отделов разосланы, мол, обратите внимание, скоро число сотрудников у вас уменьшится, скажите такому-то, пусть не волнуется, но бумаги на исполнение не берет, не успеет он на них ответить.

     Вскочил Сергей со стула и сказал растерянно:
     – Прошу прощения…понимаете… тут фамилия ненужная оказалась…

     Подняли чиновники глаза, но лишь на секунду, некогда им отвлекаться по пустякам.

     Один Иван Ильич, пожилой настолько, что напоминал мумию, небрежно помахал рукой и произнес:
     – Ничего страшного! С кем не бывает. Напишите вчерашним числом заявку на дополнительного человека, и все. Обоснуйте формально, а можно и этого не делать.
 
     Сергей опешил.

     – Как написать заявку? Аппарат ошибся! За что наказывать двадцать первого? Надо сообщить о том, что случилось!

     Тишина наступила такая, что даже свет побледнел. Кто-то выронил лист бумаги, он жутко прошуршал по столу, и вновь – тишина.
 
     А потом Инна Петровна, взглядом, прической, да и всем остальным похожая на немолодую заслуженную учительницу, истерически расхохоталась.
     – Я говорила, а вы мне не верили!
     – Ничего вы нам не говорили, – мрачно ответил толстый, сидящий сразу на двух стульях Максим Семенович, вытирая взволнованный лоб платком, – если он уже проявлял свою асоциальную сущность, надо было не сотрясать воздух, а принимать меры.

     – Срочно писать докладную в кадры! – подняла руки Инна Петровна, и ее сложная прическа распушилась на метр, как звериная шерсть в минуту опасности, – мы заняты серьезными делами, а нам присылают каких-то школьников. Не в бирюльки играем, а с людьми работаем! Это Виталий Андреевич виноват, он его часто защищал.

     От этих слов Виталий Андреевич, человек среднего возраста и неприметной внешности маньяка из соседнего подъезда, возмущенно покрылся красными пятнами.

     – Когда? Прекратите, пожалуйста! Он мне не понравился сразу, я всего лишь не стал об этом кричать.

     Один Фома Леонидович ничего не говорил, а тихо и укоризненно смотрел на Сергея. Из-за очков с толстыми стеклами его глаза казались громадными, как у глубоководной рыбины, и столь же выразительными.

     А затем все чиновники, кроме Ивана Ильича, перебивая друг друга, набросились на ошеломленного Сергея.
 
     – В чем мы провинились перед тобой? Что плохого тебе сделали? Предатель! Мы думали, что можем тебе доверять! Что ты один из нас! Посмотрите-ка на него! Прав был Ломброзо, утверждая, что нормальный облик – самый подозрительный!

     – Одну минуточку, – вдруг примирительно сказал Иван Ильич, – Перестаньте паниковать. Может, все не так плохо. Надо дать человеку шанс. Молодость склонна к бессмысленному бунтарству. Сейчас я постараюсь ему объяснить.

     Он встал и изобразил улыбку.

     – Сергей! – воскликнул Иван Ильич, – мы в глубине души ценим ваше стремление к справедливости. Но похвальная ли это справедливость? Неужели справедливо подвергать нас тяготам служебной проверки, которая последует из-за признания ошибок? После нее мы весь квартал не будем получать премиальные. Разве это хорошо? Мы трудимся не покладая рук, не жалея себя и других. Пишем отчеты, ставим печати. Выполняем такую непонятную и такую необходимую работу. Нет греха большего, чем предать близких! Свой родной отдел! Так ли важно, прав он или нет? Разве не нужно защищать его в любом случае? Надо прощать родным их оплошности, иначе что мы за люди!   

     Растерялся Сергей. Не ожидал он такого. Кому хочется прослыть предателем!

     – И что же мне делать?
     – Напишите заявку, как я вам говорил. Уже десять минут теряем нервные клетки из-за ерунды.

     Сел за стол Сергей, напечатал поспешно бумагу.

     – Вот так?
     – Умница! – улыбнулся Иван Ильич, потрепав его по волосам костлявой рукой, – но больше нас, пожалуйста, не пугай.


17.
ЦИФРЫ

     – Разрешите? – Павел, высокий, худой и юный сотрудник Министерства, счастливый обладатель длинной и гибкой спины, аккуратно заглянул в дверь с табличкой «заместитель начальника отдела по контролю за оборотом личного состава Вячеслав Михайлович С.».

     – Проходи, садись, – нервно махнул рукой хозяин кабинета, немолодой и усатый клерк. Он расстегнул сюртук и казался испуганным и огорченным, от былого начальственного облика остались следы. За приоткрытой дверцей сейфа поблескивала откупоренная бутылка коньяка.
 
     Стены помещения украшали злющие портреты чиновников в старых гимнастерках, при тусклой лампе их глаза по-упыриному отсвечивали красным. На столе находился небольшой бюст, будто их главарю удалось слезть со стены и немного вернуться к жизни. Его медные губы растянулись кровожадной усмешкой; в сумраке казалось, что он даже высунул язык.

     Павел сел и деловито подался вперед, демонстрируя своим видом и особенно спиной понимание того, что произошло что-то тревожное, но также и полную уверенность в возможности разрешения проблемы. Надо не поддаваться панике, безмолвно сообщил Павел, время есть, случалось и худшее. Главное – не унывать, и я готов беспрекословно выполнять любое распоряжение руководства, и не потому, что рассчитываю на поощрение, а потому, что это моя работа.

     – Вот, полюбуйся! – начальник злобно протянул ему бумагу, – сверху прислали. С самого верху, – добавил он, указав пальцем на потолок.

     Павел взял осторожно документ двумя руками, будто дорогую вазу, и углубился в чтение.
 
     – Держи нормально, – поморщился начальник, – и читай последний абзац. Вслух.
Павел откашлялся и бодро приступил к чтению.

     –…за ненадлежащее выполнение работы, недостаточную нелюбовь к Министерству, а также за другие положенные квартальные преступления запланировать привлечение к установленной законом ответственности…

     Неожиданно он побагровел и сдвинул брови, пытаясь прочитать цифры на бумаге.

     – Сто…тыс…шест… восе…

     Сообразив, что распознать написанное он все-таки не сможет, а делать что-то надо, пессимистично вернулся к бодрому голосу и закончил предложение.

     – Человек!
     – Молодец, – начальник взмахнул руками, – выкрутился. Почти. Я тоже не разобрал. Весь текст напечатан вкривь и вкось, а там особенно плохо.
     – Рад стараться, – без энтузиазма ответил Павел, осознавая, что ситуация действительно очень непроста.

     Вячеслав Михайлович протянул ему увеличительное стекло.

     – Как могут буквы настолько смазаться?! Еще и на самом главном месте, ради которого бумага и составлялась. Проклятье! Когда моя машинка поломана, я ее не трогаю, но наше руководство выше этого. Даже неясно, там двухзначное, трехзначное или какое число. Неужели нам так подняли показатели? Взгляни внимательнее, у тебя глаза шустрые.

     Павел взял лупу, вытер со лба пот и наклонился к листу. Через минуту поднял голову и пожал плечами.

     – Совершенно непонятно.
     – И что получается? – начальник обхватил голову, – мы не знаем, сколько людей привлекать! Не знаем, каков мудрый план Министерства, он может быть любым, даже самым нелепым! Министерство все тщательно планирует, а потом сообщает нам. Правильно! Как работать, не запланировав? Не запланировав число преступников? Пустить дело на самотек и сажать только тех, кто провинился? Строго после того, как они совершат что-нибудь? Полный абсурд! А если Министерству их будет недостаточно? Странное предположение, но поскольку всегда было недостаточно, то не слишком и странное. Величие требует жертв! Вот мы и шагаем в авангарде, составляем списки. Трудная работа! Опасная! Привлечем мало – пополним их нашими именами. И мы с этим согласны! Были несогласные, то где они теперь? В списках, разумеется! Даже воспоминаний не осталось! И это нормально! Естественный процесс! Высокоразвитое общество только так и функционирует! Не мы это начали, не нам это прекращать! Откажемся мы, наше место займут другие! Но сегодня мы не знаем, чего хочет Министерство. Точнее, знаем – того же, чего всегда хотело, вопрос лишь в цифрах. Каковы размеры блюда, хахаха? Неужели аппетиты сильно  выросли? У меня начинается истерика, предложи хоть что-нибудь.
 
     – Может, переспросить руководство? – почесав в затылке, сказал Павел.
     –Ну-ну, переспроси! Напиши запрос, мол, не поняли, что за бред вы нам прислали, или позвони, скажи это по телефону. Вон аппарат, звони, чего сидишь.
     – Н-нет, – Павел даже стал заикаться.
     – Мне предлагаешь? –  язвительно поднял брови начальник, – вот она, людская благодарность. Спасибо.
     – Н-никак нет, – ответил Павел. Спина его уже выражала что-то отличное от оптимизма и начала поглядывать под стол, будто желая там спрятаться.

     – Ты видел, как стаи птиц спасаются от хищников? – вдруг серьезно спросил Вячеслав Михайлович.
     – Нет… а как?
     – Никак не спасаются. Летают взад–вперед, будто ничего не происходит, а коршуны то и дело хватают кого-то. Но птиц много, и вероятность, что поймают именно тебя, очень невелика. Можно не бояться и даже не обращать внимания. Взяли соседа? Ну, что поделаешь. За все переживать, нервов не напасешься. Всегда так было. Но где границы? Что случится, если схватят больше обычного? Намного больше? Сколько там цифр? И какие они? Единицы, пятерки?
     – Мне кажется, старый Игнат что-то знает, – сказал Павел.

     Начальник вздрогнул, скривил губы.

     – Игнат? Откуда? Сколько ему лет исполнилось, сто, двести? Он хоть помнит свое имя? Я вот лично не помню, когда последний раз отписывал ему бумаги. Сам не понимаю, зачем держу его в отделе.
     – Как зовут – помнит приблизительно, но он точно что-то знает. Видите ли, он ждал. Ждал чего-то такого.

     Начальник недоверчиво хмыкнул.

     – Ждал?
     – Да. Именно ждал. Мы на это внимания не обращали, но теперь…
     – Объясни подробнее, – начальник будто совсем не обрадовался упоминанию Игната и задумался. Рассеянно посмотрел в сейф, потом на Павла, понял, что тот заметил коньяк и отвернулся.

     – Сколько лет Игнату, конечно, никто не знает, – сказал Павел. – Он как бы с нами в одном помещении, но и сам по себе. У него громадный сейф, я таких больше нигде не встречал, Игнат сидит за ним в уголке, невидимый. Бумаг не исполняет, правильно вы сказали. Положит голову на руки и почти весь день спит. Сны смотрит. Странные, жуткие. Хорошо, что он спит за сейфом и мы этих снов не видим. Иногда, правда, ходить во сне начинает. Руками размахивать, будто воюет с кем-то. Улыбаться кошмарно. Смотреть, не мигая, на тебя в упор и улыбаться. Скажешь ему, мол, перестаньте улыбаться или проснитесь, а он не хочет, заявляет, вам надо, вы и просыпайтесь. У него револьвер есть, старый, наградной, так мы незаметно патроны стащили и порох высыпали. Не угадаешь, что ему во сне в голову придет. Слишком страшно. Перепутает тебя с врагом Министерства, и каюк. А Министерство, по его мнению, большей частью из врагов Министерства и состоит. Говорит, измельчал отдел, пару лишних клерков посадить боится, вот мы в свое время! И за револьвер! А когда лунатик наставляет на тебя заряженный револьвер, смеется и спрашивает, не враг ли ты, настроение портится. Подозревает Игнат всех и если не спит. Параноик. Для ветеранов наших эта болезнь – норма, но мы все-таки боимся ее подхватить. Паранойя вроде не заразна, но всем уже кажется, что заразна, заразились, видать. Так вот, он говорит, что его время возвращается.

     – Тоже мне новость. Я в твоем возрасте обычным клерком сидел с ним в одном кабинете, он и тогда был стар дальше некуда, и частенько бормотал про движение по кругу. Старый он, еще этих, наверное, помнит, –  Вячеслав Михайлович мотнул головой на иконостас свирепых чиновничьих портретов, – потому и хочет обратно в молодость. Совсем спятил.

     – А еще он говорит, что в его сейфе живут птицы, – тихо сказал Павел.
     – Птицы?!
     – Да.
     – Птицы в сейфе?!
     – Говорит, сейф большой, хватает места. И он действительно огромный. И это только снаружи. А как-то я заглянул за дверцу, и увидел…
     – Что?
     – Ничего не увидел. Ночь. Темень. Бездну. Внутри он очень большой, очень.
     – Но как в сейфе могут жить птицы?
     – Он сказал, что там мертвые птицы.
     – Какие?
     – Бумажные, – произнес Павел, – он нам их постоянно дарит. Сворачивает из бумаги и дарит. Мы их выбрасываем.
     – А бумажные птицы – мертвые птицы?
     – Наверное. К тому же он сказал, что скоро многие из них умрут. И смеялся. Его сложно понять. И страшно.

     Начальник шмыгнул носом и развел руками.
 
     – Не тот он собеседник, с которым приятно общаться, но делать нечего, зови его. Разбуди предварительно. Спящим пусть ко мне не приходит.

     …Через несколько минут Павел вернулся, садиться не стал, скромно остановился у входа, а потом, повинуясь кивку начальника, и вовсе вышел за дверь.

     А затем ввалился чиновник – широкоплечий и кряжистый. Лицо старое, бледное, со шрамом. Улыбчивое. Ноги кривые, будто всю жизнь ездил на лошади, а не сидел на стуле. Сквозняк с ним в кабинет зашел, покачнул свет лампы, заставил померкнуть на секунду.

     Заметил Игнат бюст, подмигнул ему, как старому знакомому, а потом и портретам на стене.

     Прошел без спроса к столу начальника, сел напротив.

     – Знаешь, зачем я тебя позвал? – Вячеслав Михайлович попытался говорить, как с подчиненным, но у него совершенно не получилось.
     – Нет, но знаю, – улыбнулся Игнат.
     – Как это? – вздохнул начальник. Вздохнул так, будто не удивился  непонятному ответу.
     – С кем тебе еще быть откровенным!
     – Ну, разумеется, только с тобой.
     – Помнишь, я когда-то говорил тебе про птиц?
     – Нет, – выдавил Вячеслав Михайлович.
     – Помнишь… – погрозил пальцем Игнат.
     – Да, помню. Но не очень!
     – «Где одна мертвая птица, там много мертвых птиц!»
     – Это было давно, и я тебя тогда не понял.
     – А теперь?
     – А теперь не хочу понимать! – возвысил голос  Вячеслав Михайлович.
     – Хахаха! Поймешь, куда денешься!

     Игнат завертел головой, оглядывая кабинет.

     – Давно я сюда не заходил…

     Потом наклонился вперед и уставил глаза на Вячеслава Михайловича.

     – Боишься?!
     – Боюсь, конечно, – не выдержав взгляда, ответил тот.
     – А в отделе этом не побоялся работать! – улыбнулся Игнат.
     – До сегодняшнего дня было не страшно. Сколько там человек в месяц через меня проходило, и говорить не о чем. Под машины попадает больше. Неизбежная плата за цивилизацию! Во всяком случае, я так себя успокаивал. Но большие цифры далеко не такие, как маленькие.
     – Думаешь, другие времена наступают? Жуткие, кровавые? Не переживай, они никуда не уходили! Уж я-то знаю!
     – Какие еще времена? – огрызнулся Вячеслав Михайлович, – машинка криво цифры напечатала, вот и все.
     – Машинка! Хахаза! Ты веришь в какие-нибудь исторические предпосылки? Запросы общества на жестокость? Ха! Поломанная печатная машинка – вот что вершит судьбами. А знаешь, почему? Потому что никто ей не возражает! Ты же сам пробовал! Что, получилось? Никто не отдает приказы! Никто!
     – Но ведь некоторые действительно верят… – возразил  Вячеслав Михайлович, – зайди в отделы попроще, желательно, где много ручного труда, и увидишь, что люди хотят того, что мы делаем. Руководство, кстати, рассуждает так же. Понять, с кем ты разговариваешь, со слесарем или большим начальником, можно только по одежде или убранству кабинета, хотя в обоих случаях одинаковая безвкусица. Уничтожать, крушить, ликвидировать… всюду враги и заговоры! Что у людей в головах?

     Игнат развел руками, удивляясь наивности собеседника.

     – Как что? То же, что и в сейфах! Криво напечатанные бумаги! Иногда, конечно, еще и коньяк. Открой череп, посмотри. Кто захочет разбирать их, вчитываться?  Если выбросить из головы весь мусор, погибнешь! Чем жить? Во что верить? Что получишь взамен? Правду? Смеешься! По-твоему, кто-то хочет знать, что прожил жизнь зря?
     – А тебе зачем все это, – тихо спросил Вячеслав Михайлович.

     Игнат покачал пальцем.

     – У меня – другое. Это моя религия. Мистика. Я служу Министерству, и никакой разум мне не помешает. Но не волнуйся, я помогу тебе. Где та птица, которую я когда-то подарил? На ней напечатано твое имя.
     – В сейфе. Ты так и не сказал, что означает подарок.
     – Достань.

     Начальник вытащил из сейфа маленький бумажный сверток и расправил его. Получилось что-то похожее на птицу.
 
     – Дай мне, – сказал Игнат, – и выключи лампу. Ты же не против?

     Вячеслав Михайлович нажал кнопку, кабинет погрузился во мрак, но через секунду Игнат чиркнул спичкой и зажег огарок свечи. Наверное, он лежал у него в кармане. Затрепетал свет, засуетились тени и совсем ожили портреты на стене.

     Взял Игнат птицу, погладил и положил на стол. Она зашевелилась, неуклюже пошла куда-то. Посмотрел Игнат на нее немного, подтолкнул пальцем.

     – Лети…

     Взмахнула фигурка крыльями, подпрыгнула, но так и осталась на столе. Еще раз, другой, третий, но ничего не вышла. Устала и замерла на месте.

     – Не полетит, – улыбнулся Игнат. – Бумажные птицы летать не могут. Зачем тогда они?

     Игнат поднес ее к свече и бумага вспыхнула.

     Он положил пылающую птицу себе на ладони. Через минуту она догорела, Игнат растер в руках пепел, и ничего не осталось.

     – Вот и все, – сказал Игнат.
     – И что теперь, – спросил Вячеслав Михайлович.
     – Теперь ты знаешь, какие цифры в документе.
     – Какие?
     – Сам скажи!
     – Девятки, – задумчиво вздохнул Вячеслав Михайлович, – ведь самая большая цифра – девять. Они там и написаны. И этих девяток столько, сколько влезет между слов. Наше дело маленькое. Я ведь не в отделе проверок, никого и пальцем не трогаю, всего лишь составляю списки. Лучше перевыполнить, чем недоделать. Ты прав, спорить с печатной машинкой никто не будет. Почему-то мне сейчас стало легко это говорить, будто камень с души свалился.
     – Молодец, – похвалил его Игнат. – Я помню тебя еще взъерошенным юнцом, почти школьником. Даже тогда я говорил, что далеко пойдешь. Прав оказался!
     – Все возвращается, – продолжил он и закрыл глаза, будто засыпая. – Затишье неправильно. Глупо. Нелепое стечение обстоятельств. Печатная машинка изначально сломана. Умрут живые, оживут мертвые, сойдут с фотографий вкусить кровь. Все вернется. Это закон, это история. Истина, с которой нельзя спорить.

     И закивали в темноте портреты, соглашаясь с каждым его словом.


18.
МАНЕКЕНЫ

     Пустая каменная комната длинной в пару десятков шагов. Высокий сводчатый потолок, как в средневековом подземелье. Очень темно. Маленькое решетчатое окно в верхнем углу стены выходит не на улицу, а в другое помещение, пол которого находится вровень с его нижней кромкой; за окном на полу стоит зажженная лампа.

     Двое сидят на деревянных стульях. Роман, молодой парень примерно двадцати лет, он заметно нервничает, и худощавый пожилой чиновник с тонкой папкой в руках, его лицо неподвижно и не выражает никаких эмоций.

     На полу посреди комнаты лицом вниз лежит одетый в рубашку и брюки манекен. Рядом с ним – деревянная палка.
 


РОМАН. Пошел второй день моего обучения.

ЧИНОВНИК (спокойно). Да.

РОМАН. Что будет сегодня? Вчера мы целый час сидели здесь возле лежащего манекена. Я не пойму, что это за странная учеба. Я в своем кабинете тихо печатал бумажки, и вдруг меня вызвал начальник и направил к вам. Мне страшно.

ЧИНОВНИК. Не бойтесь.

РОМАН. Нет, я не спорю с Министерством. Если оно решило, что так нужно, то я согласен с ним.

ЧИНОВНИК. Правильно делаете, что не спорите.

РОМАН. Думаю, манекен на полу не очень похож на человека.
 
ЧИНОВНИК. Да, не очень.

РОМАН. Но все-таки похож.

ЧИНОВНИК. Похож.

РОМАН. Я не знаю, как считать правильно.

ЧИНОВНИК. Да.

РОМАН. Вы тоже не знаете?

ЧИНОВНИК. Нет.

РОМАН. Но вас это не беспокоит.

ЧИНОВНИК. Нет.

РОМАН. Нет?

ЧИНОВНИК. Зачем мне беспокоиться?

РОМАН. Вы правы. Наверное, я слишком переживаю. Склонен к драматизации. И почему Министерство выбрало меня? У нас в отделе много толстокожих. Они не будут волноваться из-за того, что манекен похож на человека.
 
ЧИНОВНИК. Министерство мудро.

РОМАН. Мудро! Ни секунды не сомневался.

ЧИНОВНИК. Видимо, ему был нужен такой, как вы.
 
РОМАН. Какой?

ЧИНОВНИК. Добрый, впечатлительный, отзывчивый.

РОМАН. Зачем?

ЧИНОВНИК. Откуда мне знать!

РОМАН. Я боюсь, что оно знает о нас больше, чем мы сами о себе.

ЧИНОВНИК. Конечно.

РОМАН. Вдруг у нас внутри есть что-то нехорошее?

ЧИНОВНИК. Если это нужно Министерству, то какое же оно нехорошее.

РОМАН. Вы правы.

ЧИНОВНИК. Да.

РОМАН. Мне надо успокоиться.

ЧИНОВНИК. Надо.

РОМАН. Можно, я подойду к окну?

ЧИНОВНИК. Можно.

РОМАН (подходит). А почему окно ведет в комнату, а не на улицу?

ЧИНОВНИК. Министерство мудро.

РОМАН (вздрагивает). Иногда забываю об этом.

ЧИНОВНИК. Не надо забывать.

РОМАН. Да, конечно.

ЧИНОВНИК. Лучше забудьте что-нибудь другое, если вам это необходимо.

РОМАН. Непременно забуду.
 
ЧИНОВНИК. Доверьтесь Министерству.

РОМАН (согласно кивает). Ему можно доверять.


Оба с минуту молчат.


РОМАН. Вчера я по вашему указанию почти час сидел на стуле и смотрел на манекен. Что я должен делать сегодня?

ЧИНОВНИК (заглядывает в папку, не спеша читает). Взять палку и ударить  его.

РОМАН. Что?

ЧИНОВНИК. Взять палку и ударить манекен.

РОМАН. Вы говорите это всерьез?

ЧИНОВНИК. Да.

РОМАН. Зачем мне бить манекен?

ЧИНОВНИК. Так написано в программе. Министерство педантично, никуда не торопится и начинает с азов.

РОМАН. Я так и знал.

ЧИНОВНИК. Вот и хорошо.

РОМАН. Но не верил в это.

ЧИНОВНИК. Неверие – грех.
 
РОМАН. Я не хочу никого бить. Не хочу причинять боль.

ЧИНОВНИК. Битье не слишком и больно. По сравнению с другими методами.

РОМАН (потрясенно смотрит на чиновника). Какими?!

ЧИНОВНИК. Потом узнаете.

РОМАН (со страхом). Объясните, как это?

ЧИНОВНИК. Несложно.

РОМАН. Я не хочу.

ЧИНОВНИК. Вас никто не заставляет хотеть.

РОМАН. Бить палкой манекен – глупо.

ЧИНОВНИК. Да, глупо.

РОМАН. Но поскольку это придумало Министерство, то не глупо?

ЧИНОВНИК. Нет, не глупо.

РОМАН. Вы соглашаетесь с противоположными утверждениями.

ЧИНОВНИК. Вы тоже.

РОМАН. Получается, мы думаем одинаково?

ЧИНОВНИК. Все люди думают одинаково и хотят одного и того же. Различия невелики.
 
РОМАН. А если я не буду считать это глупым, мне станет легче?

ЧИНОВНИК. Не знаю.

РОМАН. И я.

ЧИНОВНИК. Министерство знает.

РОМАН. Да, наверное. То есть, точно знает.

ЧИНОВНИК. Министерство мудро.

РОМАН. Мудро.

ЧИНОВНИК. Хвала Министерству.

РОМАН (напряженно). Хвала Министерству.

ЧИНОВНИК. Министерство любит нас.

РОМАН. Несомненно.

ЧИНОВНИК. Дало нам работу и уверенность в завтрашнем дне.

РОМАН. Да, но вчера я не знал, с чем столкнусь сегодня.

ЧИНОВНИК. А Министерство знало!

РОМАН. Похоже, что да.

ЧИНОВНИК. Министерство мудро.

РОМАН. Не то слово.

ЧИНОВНИК. Бейте.

РОМАН. Сейчас. Я должен собраться. У меня почему-то безумная мысль, что это не манекен, а человек.

ЧИНОВНИК. Почему безумная. Вовсе она не безумная.
 
РОМАН (с ужасом). Он человек?!

ЧИНОВНИК. Он манекен.

РОМАН. Но мысль не безумная?

ЧИНОВНИК. Не безумная.

РОМАН. Как это?

ЧИНОВНИК. Очень просто.

РОМАН. Я чувствую, что схожу с ума.

ЧИНОВНИК. Не надо, зачем это вам.

РОМАН. А если он все-таки человек?

ЧИНОВНИК. Какая разница? Ответить он не сможет в любом случае.

РОМАН. Для чего вы мне это говорите?!

ЧИНОВНИК. Я говорю правду.

РОМАН. Я буду чувствовать, что ему больно.

ЧИНОВНИК. Поначалу – да, а потом – нет.

РОМАН. Я никогда не стану таким!

ЧИНОВНИК. Если захотите, станете.

РОМАН. А я захочу?

ЧИНОВНИК. Конечно. Со временем.

РОМАН. А вдруг он будет кричать?

ЧИНОВНИК. Если заткнуть ему рот, то не будет.

РОМАН. Кто заткнет ему рот?!

ЧИНОВНИК. Вы.


Оба молчат некоторое время.


РОМАН. Скажите, после обучения я останусь в своем отделе?

ЧИНОВНИК. Не знаю. Судя по всему, у Министерства на вас большие планы. Вы мягкий и добрый, Министерство любит таких, помогает им измениться, дает им престижную работу. А может, вас будут просто отвлекать на часок-другой. Например, попросят сходить подержать кому-то ноги.
 
РОМАН. Зачем держать кому-то ноги?!

ЧИНОВНИК. Чтоб он не дрыгал ими от боли.

РОМАН. Кто?!

ЧИНОВНИК. Манекен.

РОМАН. Как манекен может дрыгать ногами?

ЧИНОВНИК. Не может.

РОМАН. Вы противоречите себе.

ЧИНОВНИК. Да.

РОМАН. Вас это не смущает?

ЧИНОВНИК. Нет.

РОМАН. Почему?

ЧИНОВНИК. Министерство мудро.

РОМАН. Ах да, совсем забыл.
 
ЧИНОВНИК. Не забывайте, пожалуйста.

РОМАН. Теперь точно не забуду.

ЧИНОВНИК. Вы молодец. Мне кажется, у вас большое будущее. Немного не хватает уверенности в себе, но она скоро появится.

РОМАН (глядя в пол). Министерство мудро.

ЧИНОВНИК. Хвала Министерству.


Роман молчит.


ЧИНОВНИК. Многих отрывают от работы с документами на пару часов. Никто не возражает, работа нетрудная. И смена деятельности полезна для здоровья.
 
РОМАН (мрачно). Для чьего здоровья?

ЧИНОВНИК. Того, кто меняет деятельность. Своего рода психологическая разгрузка.
 
РОМАН. Вот как.

ЧИНОВНИК. Да.

РОМАН. А ноги держат тем, кто не любит Министерство?

ЧИНОВНИК. Не только.

РОМАН. Тем, кто любит?!

ЧИНОВНИК. Они ничем не хуже остальных. Ради того, кого любишь, можно и пострадать.

РОМАН. Тогда зачем любить Министерство?

ЧИНОВНИК (громко). Хвала Министерству!

РОМАН (громко и испуганно). Хвала Министерству!

ЧИНОВНИК. Вот зачем.

РОМАН. Ааааа.

ЧИНОВНИК. Видите, как просто.

РОМАН. Да, несложно.

ЧИНОВНИК. Это Министерство придумало! Специально для нас.
 
РОМАН. Кто б сомневался.

ЧИНОВНИК. Бейте, не отвлекайтесь. Кстати, то, что мы делаем, называют «процедурами». Мне нравится это слово. В нем есть что-то медицинское, заботливое.
 
РОМАН. А те, кому держат ноги… они должны измениться? Стать хорошими? Иначе зачем все?

ЧИНОВНИК. Не знаю. Наверное.

РОМАН. И становятся?

ЧИНОВНИК. После процедур трудно что-то определить.

РОМАН (опуская голову на ладони). Министерство мудро.

ЧИНОВНИК. Хвала Министерству!

РОМАН. А как оно узнает о тех, кто его не любит?

ЧИНОВНИК. Много разных способов. Докладные, анонимки, служебные записки.

РОМАН. Кто их пишет?

ЧИНОВНИК. Те, кто любит Министерство. Патриоты.

РОМАН. Но ведь случаются и ошибки?

ЧИНОВНИК. Нет.

РОМАН. Не может быть. Везде есть ошибки.

ЧИНОВНИК. Во время процедур все признаются в своей нелюбви. Если не признаются, выходит, ответственный за процедуры проводит их некачественно, то есть в свою очередь не любит Министерство. В этом случае их всех вместе передают другому работнику, более компетентному.

РОМАН. А если и у него не признаются?

ЧИНОВНИК. Значит, он тоже не любит Министерство, и нужно подвинуть лежащих на полу, чтобы освободить место для еще одного. Поэтому в конце концов неизбежно выясняется, что ошибки нет.
 
РОМАН. Я слышал что-то такое, но не верил. Не мог поверить.

ЧИНОВНИК (хитро прищуриваясь). Не ожидали?

РОМАН. Не ожидал.

ЧИНОВНИК. Министерство настолько полно любви, что очень не любит тех, кто его не любит.

РОМАН. А если появится анонимка на тех, кто сам пишет анонимки?

ЧИНОВНИК. Много таких анонимок.
 
РОМАН. И какие последствия для патриотов?

ЧИНОВНИК. Такие же, как для всех, но они почему-то обижаются.
 
РОМАН. А без анонимок и докладных… назначают процедуры?

ЧИНОВНИК. Конечно! Без писанины и волокиты вполне можно обойтись. С гордостью сообщаю, что в отделе наказаний бюрократия побеждена! Чтобы получить на складе карандаш, обычно надо потратить их с десяток на письма и запросы, а для выявления врага достаточно маленькой записки на клочке бумаги. Простои недопустимы! Когда долго не работаешь, теряется квалификация.

РОМАН. Да уж.

ЧИНОВНИК. Министерство мудро.

РОМАН (стиснув голову руками). Хвала Министерству.

ЧИНОВНИК. Да-да, вы правы.

РОМАН (смотрит по сторонам невидящим взглядом). Что мне делать?

ЧИНОВНИК. Бить.

РОМАН. А если я откажусь?

ЧИНОВНИК. Отказывайтесь.

РОМАН. И мне ничего за это не будет?

ЧИНОВНИК. Нет.

РОМАН. Вы не обманываете?

ЧИНОВНИК. Я похож на обманщика?

РОМАН. Нет, к сожалению.

ЧИНОВНИК. Вот видите!

РОМАН. Наверное, обучение проходит много людей?

ЧИНОВНИК. Министерство велико.

РОМАН. И кто-нибудь отказывался, ведь это безопасно?

ЧИНОВНИК. Нет, что вы.

РОМАН. Но почему?

ЧИНОВНИК. Не знаю.

РОМАН. А вы проходили обучение?

ЧИНОВНИК. Разумеется. Давно это было! Счастливейшие дни моей жизни, хотя поначалу думал выпрыгнуть из окна.

РОМАН. А почему не отказались?

ЧИНОВНИК (пожав плечами). Не отказался.

РОМАН. Почему?

ЧИНОВНИК. Министерство мудро.

РОМАН (вздохнув). Очень мудро.

ЧИНОВНИК. А вы отказываетесь?

РОМАН. Пока нет. Я ведь смогу сделать это позже?

ЧИНОВНИК. Сможете в любой момент.

РОМАН. Вот и откажусь попозже.

ЧИНОВНИК. Правильно, я тоже так рассуждал.

РОМАН. Вы хвалите меня?

ЧИНОВНИК. В программе написано, что я вас должен иногда хвалить. Редко кому обучение нравится сразу, поэтому так будет педагогично.

РОМАН. Вот оно что.

ЧИНОВНИК. Да.

РОМАН (смотрит на манекен). Манекену не больно.

ЧИНОВНИК. Не больно.

РОМАН. Поэтому его можно ударить.

ЧИНОВНИК. Не поэтому.


Роман пристально смотрит на чиновника, однако тот по-прежнему остается спокойным.


ЧИНОВНИК. Бейте, не стесняйтесь. Не удивлюсь, если вам понравится.

РОМАН (встает, берет в руки палку). Бить?

ЧИНОВНИК. Бейте.


Роман несильно бьет манекен по спине.


ЧИНОВНИК. Молодец.

РОМАН (с иронией). Здесь вы должны были меня похвалить?

ЧИНОВНИК. Должен.

РОМАН. Спасибо.

ЧИНОВНИК. Еще бейте.

РОМАН. Я уже ударил, этого недостаточно?

ЧИНОВНИК. Для манекена – достаточно, а для вас – еще нет. Начинайте привыкать к работе.

РОМАН. Привыкать?!

ЧИНОВНИК. Привыкать.

РОМАН. А если не привыкну?

ЧИНОВНИК. Привыкните, не волнуйтесь.

РОМАН. Но я могу отказаться?

ЧИНОВНИК. Можете.

РОМАН. Я непременно откажусь.


Чиновник пожимает плечами.


РОМАН. Но не сейчас.

ЧИНОВНИК. Не сейчас.

РОМАН. Вы убедитесь, что я держу свои обещания!

ЧИНОВНИК. Конечно. А пока бейте.

РОМАН. Как?

ЧИНОВНИК. Сильнее. С размаха.

РОМАН (бьет). Вот так?

ЧИНОВНИК. Уже неплохо.
 
РОМАН (самому себе). Это манекен.

ЧИНОВНИК. Манекен. Бейте еще.

РОМАН (бьет). Правильно?

ЧИНОВНИК. Да, но не перестарайтесь. И не по голове, вы слишком быстро его испортите.

РОМАН. Голова для манекена важнее других частей тела?

ЧИНОВНИК. Для манекена – нет.


Роман опускается на стул, долго смотрит вниз, потом поднимает голову.


РОМАН. В любой момент можно отказаться?

ЧИНОВНИК. Да.

РОМАН. Думаю, пока не случилось ничего страшного. Боксеры ведь бьют манекены на тренировках.

ЧИНОВНИК. Конечно. Но боксеры так готовятся к соревнованиям, к сопернику, который может ударить в ответ, а вы – к чему-то другому.

РОМАН. К чему?

ЧИНОВНИК. К тому, что вам не ответят.

РОМАН. К этому надо готовиться?

ЧИНОВНИК. А как же! Страшно, когда вам не могут ответить.


Роман смотрит на манекен.


ЧИНОВНИК. Неподготовленные часто падают в обмороки, спиваются и кончают жизнь самоубийством.

РОМАН. Я не хочу покончить жизнь самоубийством.

ЧИНОВНИК. Поэтому бейте. Спасайте свою душу.

РОМАН (бьет). Нормально?

ЧИНОВНИК. Неплохо.

РОМАН. Странно. Когда бьешь, почти не сомневаешься. С каждым ударом все меньше и меньше. Не знал, что так бывает.

ЧИНОВНИК. Закон природы. Бейте, и сомнения отпадут. И злость на избиваемого появится. А если зол на кого-то, то чувствуешь, как он виноват в том, что тебе приходиться его бить.

РОМАН. Значит, в том, что мне сейчас плохо, виноват манекен?

ЧИНОВНИК. Конечно. Проверьте. Сразу полегчает.

РОМАН (бьет манекен). Вы в чем-то правы. Удивительно. Никогда такого не чувствовал.

ЧИНОВНИК. Да.

РОМАН. Как это может быть?

ЧИНОВНИК. Министерство мудро.

РОМАН (опустив взгляд). Министерство жестоко.

ЧИНОВНИК (гордо). Имеет право!

РОМАН. А кто дал его Министерству?

ЧИНОВНИК. Оно само! Торжественно переложило из одного кармана в другой. Люди смотрели и аплодировали.

РОМАН. Людям понравилось.

ЧИНОВНИК. Еще как!

РОМАН. Давайте покончим с этим. Манекены боли не испытывают, ответить не могут, и с Министерством я ссориться не хочу. Деваться некуда.

ЧИНОВНИК. Давайте.

РОМАН. Сколько надо бить манекен, чтобы закончить сегодняшние занятия?

ЧИНОВНИК. Вы сами почувствуете.
 
РОМАН. То есть сам решу, когда прекратить?

ЧИНОВНИК. Да.

РОМАН. Я могу прекратить даже сейчас?

ЧИНОВНИК. Можете.

РОМАН. И мне за это ничего не будет?

ЧИНОВНИК. Ничего.


Роман смотрит на окно и думает.


ЧИНОВНИК. Не торопитесь.

РОМАН. Наверное, я ударю его несколько раз. Манекену-то что. Не я, так другой.
 
ЧИНОВНИК. Как хотите.

РОМАН. Думаете, я этого хочу?

ЧИНОВНИК. Вы же не отказываетесь.

РОМАН. Я потом откажусь.

ЧИНОВНИК. Вне всяких сомнений.


Роман берет палку и с минуту бьет манекен.
Чиновник на него почти не смотрит.


РОМАН. Так достаточно?

ЧИНОВНИК. Сами определите, достаточно или нет.

РОМАН. Мне кажется, что хватит, но вдруг я ошибаюсь.

ЧИНОВНИК. Да, есть вероятность.

РОМАН. Нет, лучше еще. На всякий случай.

ЧИНОВНИК. Попробуйте.


Роман снова бьет манекен. В тишине раздается удар за ударом. Долго бьет, затем останавливается.


РОМАН (дышит тяжело, но будто довольно; щеки порозовели, на лбу выступил пот). Наверное, хватит.

ЧИНОВНИК. Да.

РОМАН (удивленно). Не так сложно оказалось. Мысли куда-то ушли. Эмоции. Жалость. Ничего нет. Какое странное ощущение. И ведь всего раз  попробовал! Что у нас там, в головах?!

ЧИНОВНИК. Поздравляю! Я же говорил, что напрасно боитесь. И это лишь начало! Дальше удовольствие будете получать, поверьте. В черепной коробке есть все необходимое для счастья, надо только уметь ее открывать.

РОМАН. Но потом я все-таки откажусь от обучения.

ЧИНОВНИК (доброжелательно улыбаясь). Конечно.

РОМАН. А что будет завтра? У меня отчет не дописан, а сроки поджимают.

ЧИНОВНИК (заглядывает в папку). То же, что сегодня. Закрепление пройденного. Как мудро Министерство!

РОМАН. Значит, быстро управимся?

ЧИНОВНИК. Да. Если не болтать понапрасну, дел на две минуты.

РОМАН. Отлично.

ЧИНОВНИК. Подходите к десяти и ждите в коридоре. Охране скажете, что идете ко мне. Говорите громче, они невероятно тупы, просто животные, других туда не берут. А послезавтра захватите сменную старую куртку, резиновые перчатки и кусок плотной ткани, которую сложно прокусить. Все это нам пригодится.

РОМАН. Понял, возьму. Спасибо, что предупредили.


19.
ШКАФ

     …Олегу приснилось, что он спит. Опустил голову на руки и заснул. Он открыл глаза и понял, что сон совпал с явью. Безумно уставший, он бросил печатать и действительно заснул.
 
     …Олег не помнил, когда попал в Министерство. Нет, помнил, конечно – полгода назад он, испуганно озираясь, впервые отворил его огромную дверь, но теперь ему казалось, что он был здесь всегда. Прошлое исчезло, выветрилось из памяти, стало зыбким и ненастоящим.

     Его отдел – такой же, как тысячи других. Такой же потерянный в каменном чреве Министерства кабинет, такие же люди, и такая же работа – печатать бумаги.
Кабинет имел странную форму, в виде усеченной буквы «П». Все чиновники – а их трудилось тут два десятка – сидели в одной части, а в небольшом боковом выступе находился лишь стол Олега. На столе – печатная машинка, слева и справа – стопки документов. Справа – уже исполненные, слева – новые. Перед столом, в паре метров – огромный двустворчатый шкаф.

     Старый и мрачный. Будто вырубленный из мертвого куска дерева.

     Им никто не пользовался. Олег не видел, чтобы его когда-нибудь открывали.
Стоит себе, и стоит.

     Чиновники старались к нему не приближаться. Обходили его стороной.
Олегу казалось это очень странным, и однажды спросил – «а что там, в шкафу?»
Люди в ответ засмеялись, и кто-то сказал – «ты!».

     Что он имел в виду, Олег не понял. В отделе он был самым юным, и кое-что из того, о чем говорили чиновники, для него оставалось загадкой.

     …Олег много работал. Больше остальных. Новых сотрудников здесь нагружали сверх всякой меры.

     Он печатал едва ли не половину документов в отделе. Безо всякого преувеличения, если сравнить высоту бумажных стопок на столах.

     «Не жалуйся», изрекал начальник, хотя Олег и не собирался жаловаться. «Ты молодой, и должен не лениться».
 
     То, что он расписывал Олегу столько бумаг, оказалось еще полбеды. Хуже было то, что коллеги то и дело подсовывали ему свои – те, которые должны исполнять сами. Подделывали несложную подпись начальника, и когда Олег уходил, тихонько клали в стопку. Поди отличи их от настоящих. И если даже отличишь, стыдно идти ябедничать.

     …Хватит грустить, подбадривал себя Олег. Все наладится. Со временем, конечно. А сейчас надо потерпеть. Привыкнешь! Все так живут. Почти все. Некоторым везет, их родители пристраивают, но у тебя-то родителей нет, поэтому не хнычь. Твоя работа не бессмысленна, ведь ты за нее получаешь деньги. Повезло, хоть так сложилось. Чудо, что взяли в Министерство! А мог подметать улицы около него. Не надо ни на кого обижаться. Как бы там ни было, тебя окружают хорошие люди.

     Например, Иван Палыч – хороший человек. Хороший, пусть и подбросил документ, думая, что Олег отвернулся, а когда тот заметил и тихо спросил «зачем вы это сделали?», начал кричать и возмущаться, мол, да как ты смеешь, мальчишка.
Прохор Святославович тоже хороший. Спрятал, конечно, уже напечатанную бумагу, пришлось переделывать. Зато как все смеялись!

     И Виктор Петрович. Старенький, а не отстает, издевается вместе со всеми. Когда Олег задремал от усталости на минуту, крест ему чернилами на лбу нарисовал. Проснулся бы Олег, но снилось, что Виктор Петрович рисует крест во сне, и он решил не просыпаться, ведь это сон, ничего страшного, а вышло, что сон и реальность – одинаковы.

     Потом долго не мог смыть крест. Все смеялись, говорили, ходи так, тебе идет. Но затем он все-таки исчез, хотя, наверное, не сколько отмылся, сколько ушел в сновидения, ведь там от него избавиться не удалось.

     Ругался начальник, крест увидев. Догадался, кто нарисовал, но ругал Олега. Кричал, почему с тобой вечно что-то случается, почему мне на лбу ничего не рисуют.

     Неприятности происходили постоянно, но самым плохим было то, что из-за работы Олег не успевал спать. Уходил из Министерства далеко за полночь и даже позже, совсем близко к темному дождливому утру, валился на узкую кровать в своей похожей на коридор комнатушке, и будто через секунду уже просыпался и бежал обратно.
 
     А порой и не уходил, всю ночь печатал бумаги, и такие ночи появлялись все чаще. Иногда сон брал над ним власть, и Олег засыпал, падал в черную пропасть, но потом оглядывался, вспоминал, кто он и вновь оказывался в кабинете перед заправленным в печатную машинку бумажным листом.

     Олег по-разному боролся со сном. Пил кофе, тихонько повторял «не спать». Сжимал в кулаке ключ, он впивался острыми гранями в руку, а когда сон все-таки приходил, пальцы разжимались, и ключ со звоном падал.

     Тер глаза. Один раз настолько сильно, что потекла кровь и закапала документ. Олег так устал, что не почувствовал боли и даже не сразу понял, что окровавленное письмо, наверное, не примут.
 
     Но когда отнес его начальнику, тот посмеялся. «Кровь? Хахаха», развеселился он и подписал бумагу.

     Коллеги понимали, что Олег не высыпается, и часто шутили над этим. Однажды он проснулся оттого, что один из чиновников потряс перед его лицом колокольчиком. Олег, в первую секунду не понимая, что происходит, испуганно откинул голову, чем вызвал дружный смех.

     …Снов не было. Их забрало Министерство. Вернее, оно пришло в сны. Закрывая глаза, Олег по-прежнему видел чиновников, дождь за окном и разбросанные листы бумаги. Может, это и хорошо, думал он. Во сне легко найти то, о чем будешь тосковать.
 
     А вдруг Министерство тоже было сном? Хотя бы отчасти?

     Как-то, в далеком коридоре, Олег обнаружил ведущую в стену лестницу и почувствовал боль из-за того, что это глупо и неправильно.
 
     Затем свыкся. Увидев через месяц прикрепленное к стене окно, прошел мимо, почти не задержав внимания.

     ...Однажды ночью Олег в очередной раз находился на работе. Наверное, один во всем огромном Министерстве. Спать уже не хотелось, наступило состояние, похожее на болевой шок, когда ты совсем ничего не чувствуешь.

     Тускло и безжизненно светила настольная лампа.

     Вещи замерли в ожидании чего-то. Свет тоже застыл и казался нарисованным.
Звуки изменились. Стали громкими. Или это только кажется? В тишине громки любые шорохи?

     Олег не обращал ни на что внимания и механически нажимал на клавиши.
Навернулись слезы отчаяния и обиды. Почему так? За что? В чем он виноват? Неужели это справедливо?

     Детские, глупые слезы, но прекратить их не получалось. Не сошел ли он с ума от усталости и бессонницы?

     Потом Олег заметил, что сделал ошибку, выдернул из машинки лист, скомкал и кинул в тот самый огромный шкаф впереди.

     Бумажный шарик ударился о дверцу и отскочил.

     А через секунду свет лампы затрепетал, и шкаф немного открылся.
Из щели показалась рука. Белая и обнаженная, с длинными нечеловеческими пальцами, она высунулась по локоть, нащупала бумажный комок, бросила на стол Олегу, и исчезла в шкафу, словно ее и не было.

     Олег устал настолько, что даже не удивился. Слезы текли по-прежнему, он шмыгал носом и тупо смотрел на дверцу шкафа, а потом запустил шарик обратно.
 
     Вновь неслышно появилась бледная рука, вновь подняла шарик и кинула его на стол.

     Олег, ни о чем не думая, опять швырнул шарик в шкаф. В этот раз он отскочил довольно далеко.

     Дверца приоткрылась, но теперь вместо руки раздался голос. Не понять, мужской или женский. Олег будто не слышал его, а чувствовал.

     – Принеси, – донеслось из шкафа.

     Олег послушно встал, пододвинул шарик поближе и вернулся за стол.

     – Ты хороший, – тихо сказал голос.
     – Да, – всхлипывая, ответил Олег.
     – Верь мне.
     – Да, – сказал Олег.
     – Ты никому не нужен.
     – Да, – повторил Олег.
     – Хочешь поиграть?
     – Хочу, – отозвался Олег и стиснул голову руками.
     – Бедный малыш, – прозвучал ласковый голос. – Что они с тобой сделали. Залезай ко мне. Не бойся.
     – Да, – ответил Олег и пошел к шкафу.


20.
ЖЕРТВА

     Маленький кабинет со стенами, обитыми поглощающим звуки материалом. За столом сидит Игорь, цеховой мастер, и Владимир, его начальник.

     Игорю на вид около тридцати лет, он среднего роста, круглолиц, один глаз косит. Владимир намного старше его, повыше ростом, смотрит молчаливо и настороженно.
 
     Стол пуст, ни одной бумаги, лишь лампа под абажуром и стакан с водой.



ИГОРЬ (задумчиво смотрит на стакан). У вас очень тихо, а вода дрожит. Получается, шум проникает в кабинет, хотя мы его не слышим.

ВЛАДИМИР (немного раздраженно). Мне кажется, вы пришли рассказать не об этом.
ИГОРЬ (продолжая смотреть на стакан). Так и на производстве. Когда надеваешь наушники, перестаешь слышать, но…

ВЛАДИМИР (перебивая его). И все-таки, что случилось?

ИГОРЬ. Еще один поранился.

ВЛАДИМИР. Где? На конвейере?

ИГОРЬ. Да.

ВЛАДИМИР. Сильно?

ИГОРЬ. Не особо, но крови много. Затянуло лентой рукав. Сразу опустили рубильник.
 
ВЛАДИМИР (встревожено). А сейчас конвейер работает?

ИГОРЬ. Да, конечно. Кто его надолго отключит. Бумаги сшивать надо.

ВЛАДИМИР. Он должен работать, несмотря ни на что.

ИГОРЬ (подняв взгляд на Владимира). Будто за руку схватил.

ВЛАДИМИР. Что говорят люди?

ИГОРЬ. Кровь залила ленту.

ВЛАДИМИР (нетерпеливо). Рабочие-то что говорят?

ИГОРЬ. Дальше будет хуже, вот что говорят. Боятся.

ВЛАДИМИР. Из-за того, что кровь попала на механизм?

ИГОРЬ. Да. Второй случай за неделю. Все плохо.

ВЛАДИМИР. Посмотрим.

ИГОРЬ. Смотреть не на что. Думаю, завтра они откажутся выходить на смену.

ВЛАДИМИР. Останавливать конвейер нельзя.

ИГОРЬ. Как им это объяснить?

ВЛАДИМИР. Скажите что-нибудь.

ИГОРЬ. Попробуйте сказать сами.

ВЛАДИМИР (тяжело смотрит на Игоря, потом отводит глаза). Что вы предлагаете?

ИГОРЬ. Механизм даже не гудит, а воет.

ВЛАДИМИР. И?

Игорь. У нас один выход.

ВЛАДИМИР (помолчав). Как в прошлом году?

ИГОРЬ. Да. Сделали, и надолго хватило.

ВЛАДИМИР. Тогда это произошло будто само собой, случайно.

ИГОРЬ. А в этом году будет неслучайно. Люди не против.

ВЛАДИМИР. Вы говорили с ними?

ИГОРЬ (машет рукой). Я знаю их мысли.

ВЛАДИМИР. Для них это не страшно?

ИГОРЬ. Алчущий крови механизм – вот что для них страшно, а умилостивить его – нет.


Владимир молчит.


ИГОРЬ. Давайте не философствовать попусту. Мы отвечаем за производство, и должны сохранить его любой ценой.

ВЛАДИМИР (после паузы). И… кого?

ИГОРЬ. Есть новенький… Только что приняли. Еще ничего не понимает, наивный, хочет со всеми дружить. Он никому не нужен, все пройдет, как надо.

ВЛАДИМИР. В отделе кадров ничего не скажут?

ИГОРЬ. Не должны. За производство у них отвечает Ольга Петровна, она замечательный человек, давно в Министерстве, все понимает и пойдет нам навстречу. Для таких дел нам каждый год будет кто-то необходим. Тот, кого не жалко. Она подыщет.

ВЛАДИМИР. Поговорите с ней?

ИГОРЬ. Лучше вам это сделать, вы начальник.

ВЛАДИМИР (настойчиво). Я прошу вас.

ИГОРЬ. Хорошо.

ВЛАДИМИР (охватывая руками голову). За что мне все это?

ИГОРЬ. Не мы это придумали.

ВЛАДИМИР. Все равно.

ИГОРЬ. Нет. Будьте логичны. Мы лишь винтики. Не сделаем мы, сделают другие. И переживать не будут. Желающих на наши должности сами знаете сколько.

ВЛАДИМИР. Никто не виноват?

ИГОРЬ. Никто. Идем.

ВЛАДИМИР. Идем.


     Игорь встает и открывает дверь кабинета. В помещение врывается грохот работающих машин. Игорь и Владимир идут по узкому каменному коридору, шум становится громче и нестерпимей, они подходят к еще одной двери, около нее – полка с наушниками. Надевают наушники и все звуки исчезают. Выходят за дверь и оказываются на балконе, тянущимся вдоль гигантского цеха. Внизу огромные странные механизмы. Судя по всему, их работа так или иначе связана с бумагой. Игорь и Владимир проходят по балкону направо и останавливаются напротив станка, состоящего из длинной передвижной ленты и полускрытого решетчатым кожухом механизма. Документы движутся по транспортеру и падают в яму с зубцами-валиками. Механизм их пережевывает, протыкает иглами и связывает в толстые брошюры.

     Неслышимый грохот. Конвейер бьется, пульсирует, будто стонет от боли.
 
     Вокруг станка - люди в наушниках. Жестикулируют, изъясняются знаками. Замечают начальство на балконе, поглядывают наверх. В толпе выделяется один человек. Он кажется моложе других. Суетится, бегает. Старается.
 
     Игорь смотрит на Владимира, потом слегка дергает его за рукав. Владимир поворачивает голову, встречается взглядом с Игорем, опять смотрит на конвейер. Проводит рукой по воздуху.

     Люди видят жест, собираются около молодого рабочего. Кто-то отвлекает его, другие подходят сзади, хватают за руки и за ноги и тащат к яме в конце ленты. Человек неслышно кричит. Его бросают в яму. Кровь брызгает во все стороны. Лента дергается, вздымается волнами. В корзину за транспортером сыпятся брошюры красного цвета.

     Через минуту конвейер успокаивается, начинает двигаться неспешно и плавно. Люди это замечают, с улыбкой смотрят друг другу в глаза, оборачиваются на балкон.
По их взглядам можно догадаться, что проблема решена.


21.
ИСЦЕЛЕНИЕ

     На голове у Виктора красовалась облегающая резиновая шапочка с присосками, от которых тянулись электрические провода к аппарату, похожему на печатную машинку с приделанным к ней телевизором. Экран ничего не показывал, покрылся рябью и негромко шипел, наверное, исследование мозговых функций только что закончилось. На столе лежал большой журнал с надписью «Обязательное психопатриотическое обследование сотрудников Министерства». Рядом находились два телефона. Один обыкновенного вида, а второй – черный, полуразбитый от частого использования, с рычагом, напоминающим рога неведомого чудовища и надписью «отдел проверок».

     Виктор заметно нервничал. Процедура ему не нравилась, но поделать он ничего не мог, и, сжав зубы, неподвижно лежал на кушетке. Внешность его была типичной для Министерского чиновника средних лет, отличаясь разве что высоким лбом и грустными глазами.
 
     Рядом в кресле, закинув ногу за ногу, сидел одетый в белый халат бородатый пожилой мужчина, в руках он держал бумажные листы с какими-то непонятными линиями.

     Его звали Алан, и он настолько походил на психиатра, что даже им и был.
Тщательно просмотрев бумаги, он встал и принялся снимать с головы Виктора присоски. Отрывались они с трудом и издавали громкие чмокающие звуки, от которых нарисованные лампой тени, и без того неприличные, какие всегда и бывают в кабинете психиатра, пришли в возбуждение и начали пугать еще больше.
Виктор мрачно следил за их продолговатыми силуэтами на стене и морщился от ассоциаций.

     – Доктор, ну что? – спросил он через минуту с безнадежностью в голосе, – мы же друзья, не скрывайте от меня ничего.
     – Да-с, все с вами ясно. Мозговые волны врать не будут. Печальная картина. Давно такого не видел.
     – Неужели все плохо?
     – Еще хуже, чем думаете. Боюсь, сложно вам стать порядочным гражданином, надеждой и опорой Министерства. Есть тому серьезные препятствия. Например, с критическим мышлением у вас беда. В том смысле, что оно у вас есть! И развито сильно. Никакой веры конспирологическим теориям. Всему ищите рациональное объяснение. Слепое доверие руководству тоже отсутствует. Короче, всего, чего нужно – нет, зато посмотрите какой пик на графике после вопроса, интересно ли вам, чем занимается Министерство!

     Виктор тяжело вздохнул.

     – А хоть какие-то хорошие новости есть?
     – Разве что пассивная жизненная позиция. На приемлемом уровне, на троечку.
     – Я работал над собой.
     – Да, имеются локальные достижения, но на общем фоне этого явно недостаточно.

     Алан закончил снимать присоски и вновь углубился в расшифровку рисунков.

     – Утверждение, что во всех наших бедах виноваты враги, вызывает у вас, извините, смех. Да, вы сдерживаете его, но прибор не обманешь!
     – Эх. Полагаете, виноваты мои детские психологические травмы?
     – Не исключено. Практически все мы родом из детства.

     Алан снова посмотрел на графики, задумался и рассеянно прилепил присоску себе на лоб. Затем с чмоканьем ее оторвал и начал повторять процедуру снова и снова.
 
     – Однако! – через некоторое время сказал он, – вы считаете свое окружение туповатым?
     – Понимаете… Ну как бы нет, но как бы да. А зачем они глупости говорят!
     – Но потом вас мучает совесть от вынужденного высокомерия?
     – Увы!
     – Совсем плохо ваше дело. У вас еще и совесть есть.

     Виктор смущенно пожал плечами.

     – У порядочных граждан, – произнес Алан, – совесть заменяется любовью к Министерству и не терзает их, даже если они совершат что-то ужасное. Сами теперь поняли, что натворили?
     – Ну что я могу сделать? – раздраженно ответил Виктор, – не все в наших головах подвластно сознательному контролю. Понимаете, совесть, это такая штука, ты ее в дверь, а она в окно.
     – Далеко не у всех, – покачал головой доктор.
     – Конечно.
     – Это все из-за того, что вы умны. Вот корень ваших бед! Многие знания – многие печали, а тут еще и совесть в придачу. С ней вообще любопытный парадокс получается. Рациональное подсказывает – используй людей как хочешь! – а не выходит так у действительно умных, не по совести, дескать. Разум сам себе на хвост наступает.
     – И что же теперь?
     – Пока не знаю, – ответил Алан. – Будем думать.
     – Ну а хотя бы чинопочитание? – с надеждой спросил Виктор, – тренирую каждый день!
     – Не догадываетесь? Взгляните, какие графики выдал прибор.

Психиатр показал лист, на котором линии прочертили ухмыляющуюся физиономию.
 
     – Так вы реагируете на глупые указания. А вот что в таких случаях чувствуют порядочные граждане, патриоты Министерства.
 
     Алан достал из шкафа несколько рисунков с восторженными рожицами.

     – Отличие налицо.
     – Но я ведь пытаюсь, пытаюсь! – в отчаянии воздел руки Виктор. – Собрав волю в кулак, без смеха перечитываю выступления начальников, в комнате все стены увешал рисунками врагов, до дыр залистал «большую конспирологическую энциклопедию». Телевизор смотрю как проклятый! Аналитические программы эти, где криком анализируют.
     – И что?  Есть успехи?
     – Да никаких, – вздохнул Виктор, – часами смотрю, а кроме ужаса, ничего.
     – Вы сами ответили на свой вопрос.

     Алан замолчал и пару раз чмокнул о лоб присоской.

     – Надо разобраться, откуда у вас ум. Точно головой не бились? И в сексуальной сфере большие проблемы. Вы когда последний раз посещали Министерские БДСМ-игрища? Те самые, в кабинетах без номеров?
     – Стыдно признаться… лет двадцать назад, Да и то, убежал через минуту. Мне предложили кляп в форме шарика, и я удрал.
     – Если вам не понравился этот кляп, выбрали бы себе другой.
     – Доктор, у меня это… короче, мне вообще не нравятся кляпы! Подозреваю, что их вставляют неспроста!
     – У вас кляпофобия?
     – Наверное.
     – Гм, а ведь с ней на госслужбу не берут. А как потом избегали игр?
     – Сказывался больным… да по-всякому. Чего только не выдумывал. И верили мне, никто не доложил в отдел проверок, что не участвую в оргиях без уважительных причин.
     – Да уж, – покачал головой психолог. – А игры, между тем, усиливают коллективизм. Сплоченность. Духовное соединение основывается на физическом. Чтобы стоять друг за друга, надо вначале стать друг за другом.
     – Да знаю, знаю…
     – Не посещать БДСМ-игры – позор и извращение. Неужели не стыдно?
     – Не очень, – пригорюнился Виктор.
     – Не хотите почувствовать плечо товарища?
     – Да там не совсем о плечах речь идет…
     – Разумеется! Другие части тела сплачивают еще лучше! Вы сколько лет в Министерстве?
     – Уже много, – прозвучал унылый ответ.
     – И даже кляпы не смогли полюбить? Проще некуда! А что вы еще не любите? Намордники, латексные костюмы? Связывание-то хоть вам по нраву?
     – Нет, – потупился Виктор.
     – Вы индивидуалист?
     – Отнюдь! Женщин люблю.
     – Женщин легко любить! Конечно! Они потрясающи! Никаких усилий не требуется! А захотеть близости с Министерством вы не хотите? Оно, между прочим, симпатичное. Так говорит о себе, и у меня нет оснований ему не верить.
     – Нет почему-то, – вздохнул Виктор. – На кого не тянет, так это на Министерство. Другим настолько нравится, что возвращаясь в кабинет, кожаные маски не снимают, а мне вот никак. Ясно, что связывание и строгие ошейники усиливают исполнительскую дисциплину, но… Я ненормальный, да?
     – Не знаю, что вам ответить. И что посоветовать. Для начала необходимо признать себя таким, какой вы есть. Это будет первый шаг к вашей социализации… и сразу последний, ведь случай такой тяжелый, что традиционные методики скорее всего не помогут.

     Доктор замолчал на минуту.

     – Что вы видите,  – он показал Виктору силуэт столба на картинке.
     – Столб, – отозвался тот и в извинении развел руками.
     – А что надо видеть?
     – Да понимаю, что надо видеть! Но ничего не могу сделать. Черт бы побрал мое здравомыслие.

     Доктор взял еще один лист.

     – С логикой вообще катастрофа. Нет, с ней все хорошо, размышляете четко, методично, никакого хаоса и подмены понятий. Но где в Министерстве обычная логика? Она отсутствует! С ее помощью полюбить Министерство невозможно! Вы знаете, как размышляют патриоты? Скажем так, нелинейно! Прыжками! Как кенгуру! Чем нелинейней, тем патриотичней. Плохо то суждение, которое хоть немного не противоречит себе. Не надобно оно нам. Сегодня вы последовательно мыслите, а завтра предадите родину. Не может интеллектуал быть порядочным гражданином. Он все время в чем-то сомневается. Замечает то, что не нужно, прошлое не забывает, выводы из него делает. Существует инструкция – считать всех умных неблагонадежными, а очень умных…
     – Доктор, скажите… вы ведь не собираетесь никуда докладывать?

     Алан опустил взгляд.

     – Я понимаю, что мы старые друзья… но я, хоть и психиатр, со своей головой тоже дружу! С недавних пор, конечно. Ровно три месяца, как нам удалось договориться. Возобновить отношения! Пойдем завтра с ней в кафе отмечать. И я не хочу отдавать ее и остальной организм в лапы отдела проверок. Вы же знаете, как сложно у них что-то забрать назад. А чтоб вернули неиспорченным, речь вообще не идет. Поэтому…

     Он развел руками и обернулся к разбитому телефону.

     – Постойте! – Виктор вскочил на кушетке. – Неужели нет никаких способов?

     Алан задумался.

     – Есть, но не знаю, согласитесь ли вы. В кабинете номер 39546 найдите  Родиона, вероятно, он сумеет вам помочь избавиться от излишков разума.
     – Он психиатр?
     – Почти. Он слесарь.
     – Как это?!
     – Где бессильны психиатры, там помогут слесаря. Впрочем, как хотите. Даю неделю, и если положительных сдвигов не будет, не обессудьте, звоню в отдел проверок. Я патриот Министерства, то есть хочу жить.

     …На следующий день Виктор, стараясь не думать о плохом, грустно постучал в указанную Аланом дверь. Услышав жизнерадостное «открыто», он опечалился еще больше, но кое-как переступил порог.

     …Темный кабинет. Будто пещера. Вдали совсем черно, у входа красная лампа горит адским огнем. Через секунду к дверям вышел крупный бритоголовый мужчина в мясницком переднике. Лицо широкое, благодушное, улыбка простая, что называется, без затей.

     – Хаха! Угадаю! Вас прислал Алан! Что, мозги давят? Много их? Министерство поэтому недолюбливаете? Ситуация поправима! Беру недорого, работа несложная. Ломать – не строить! Когда удается помочь человеку, испытываешь удивительные чувства! Это сегодня тут никого, а бывает, очереди выстраиваются! Слава Министерству! Жить-то хочется!
     – Вы правы… – осторожно произнес Виктор, – но скажите, как все будет выглядеть? Я волнуюсь, не каждый день ходишь к слесарю решать свои психологические проблемы.
     – Не бойтесь! Все хорошо! Большую часть мозга удастся сохранить! А если не удастся – еще лучше! Сильнее Министерству понравитесь! Оно дураков любит! А они его, соответственно! Милые трогательные отношения.
     – Ой, – сказал Виктор.

     Родион осклабился.

     – Не волнуйтесь, метод даже на себе испробован! Я ведь раньше другим был. Худеньким, бледным, мнительным. Стыдно признаться, книги почитывал. Разные, но больше по математике. И писал, бывало! Стишки какие-нибудь. Вглядываешься в формулы, а потом – бац! – поэтическое что-то нахлынет… На полях книги его запишешь и любуешься – как же красиво! Точнее, ужасно! Ужасно было мое положение! Как я мог быть здесь счастлив, скажите? Черные коридоры, бессмысленные бумаги, одинаковые люди? Кричать хотелось! И кричал. В шкаф забирался и кричал. Многие клерки тайно кричат по шкафам. А затем в тоске придумал аппарат. Смотрите, какая красота. Кормилец мой! Зарабатываю на нем неплохо.

     Он нажал выключатель, и из тьмы появилось кресло наподобие зубоврачебного, только с кожаными ремнями для фиксации рук и ног. Старое, обшарпанное и залитое чем-то бурым. Лампа светила странно, пятнами и клочками, и над креслом, где должна располагаться голова пациента, по-прежнему висела темнота. Родион щелкнул тумблером, и там что-то металлически зажужжало, будто заработала невидимая циркулярная пила.

     – Здорово, правда? – расплылся улыбкой Родион.

     Он взял стальную ножку поломанного стула и сунул в жужжащую темень. Раздался кошмарный скрежет, взлетели искры, и отрезанная половинка ножки громыхнулась на пол.
 
     – Хаха! – засмеялся Родион, – одна секунда! С лишними мозгами будет то же самое!

     Виктор почувствовал, что ноги перестают его держать, шагнул назад и облокотился на стену. Родион сунул ему под нос гриб с острым противным запахом.
 
     – Специально выращиваю слабонервным. Чтоб сознание не теряли! А во втором ящике другие, для анестезии. Проглотишь парочку – и хоть голову отпиливай, никаких возражений! Тоже проверено, хахаха!
     – А нет иных методов? – прошептал Виктор, чувствуя, что пространство вокруг куда-то уплывает.
     – Есть один, но он не так элегантен. Патриотический грибок. Вон, в прозрачной банке. Спрятался, света не любит. Вариант обычного зомби-грибка. Ослабленный, если доверять этикетке, но доверять ей не следует. Сажаете его себе на голову, он пускает корни, быстро выедает часть мозга и наполняет образовавшуюся пустоту отходами своей жизнедеятельности вперемешку со злобными идеологическими штампами, то есть любовью к Министерству. Дальше питается мозгами по чуть-чуть, нестрашно, однако велик процент несчастных случаев, по телевизору их часто показывают, в шоу всяких. От патриотического зомби до настоящего путь короток. Хотя и это лучше, чем попасть в отдел проверок. Там, говорят, даже мертвых перевоспитывают. Поэтому решайтесь.
     – Я согласен, – Виктор услышал свой голос будто издалека, – с анестезией же не больно?
     – Молодец, – сказал Родион, – Правильно. Все соглашаются. Как тут не согласиться! Конечно, не больно! Грибы дело знают! Садитесь в кресло, пожалуйста, и думайте о чем-то приятном.


ЧАСТЬ 3

22.
ПО ТУ СТОРОНУ РЕШЕТКИ

     …Прислушалось, значит, руководство к нашим просьбам, организовало все-таки кунсткамеру в Министерстве. Ну или зоопарк, каждый волен это называть, как хочет. На нижнем этаже, почти в подвале, дальше только клерки третьего класса. Темно здесь, лампы ярко светить побаиваются.

     Прилично сделали, не поскупились на расходы. Стены разобрали, решетки поставили, кабинеты в клетки превратили уже во взаправдашние.

     Ай, хорошо!

     Все тут есть – и мыши огромные, с мордами страдальческими, и цветы с подоконников хищные, и грибы-галлюциногены самоходящие, и рыбы шипастые из затопленных кабинетов, и жабы внутришкафные, и мертвецы, грибком-паразитом слегка оживленные, и клерки с тремя головами (с двумя решили не брать, не удивить народ этим, пусть лучше работают), и много чего еще.

     Некоторые экспонаты в банках заспиртованы, но кое-кто вполне живой, смотрит из-за решетки, питается, чем посетители в него кинут.

     А один особенно интересен.

     Человек! Пожилой, седоватый, интеллигентный. Грустно наблюдает из-за прутьев. А народ пальцами тыкает, люди гогочут, по полу от смеха катаются. Лоб у чиновника широкий, лицо умытое, шерстью не заросло. Необычная внешность, но почему все же такая толпа у клетки?

     Спросил я тихонько у сторожа.

     Бросил он кость глодать, оскалил кривые зубы и начал рассказывать.

     – А это, говорит, наша гордость! Редчайший экземпляр! По латыни «honestum est homo» – «человек честный». Да! Всю жизнь не врал, не воровал, не подсиживал, попавших в беду жалел, потому и не сработался ни с одним коллективом в Министерстве. Много отделов поменял, нигде его терпеть не захотели. Справедливые нарекания вызывал. Неприятен, говорили, нам такой человек. Побаиваемся мы его, не понимаем. Кошмар! Неясно, как до седых волос дожил, почему его никто в темном коридоре не подкараулил. Вот и поднялся вопрос, как с ним поступить. Отдел проверок вроде просил им отдать, для опытов, испытать новые методы дознания, но потом придумали сюда его посадить, пусть народ веселит, пользу обществу приносит, а проверяльщикам взамен решили парой обычных клерков пожертвовать. Нормальных, в плохом не замеченных, патриотов Министерства, тоже когда-то смеявшихся над нашим, вот они удивились-то! Да и лучше тут ему, безопаснее. Сталь прочная, граждане не доберутся.
 
     Глянул я на странного чиновника внимательнее. Запомнить надо, своим рассказать. Пусть придут, тоже посмотрят.

     Сидит он на стуле в глубине клетки, книгу при настольной лампе читает. В паре метров от него решетка железная. Не убежишь, но и куда бежать-то? Снаружи в темноте глаза горят, клыки из раскрытых ртов поблескивают, слюна капает, хохот да завывания разносятся.


23.
КРОВЬ

     …Пришла утром в отдел разнарядка сдавать кровь Министерству. На одного человека, больше крови Министерству пока не нужно. Вызвал меня начальник, показал документ. Сходи, говорит, развейся. Интеллигентному человеку полезно. Два талона на питание получишь, и в кабинет после процедуры не приходи, выходной у тебя сегодня.

     Согласился я по двум причинам. Первая в том, что согласия моего никто не спрашивал, а вторая – то, что домой пораньше выберусь. Ремонт-то за меня никто не доделает. Комнату Министерство выделило маленькую, темную, для человеческого организма не совсем подходящую. Спасибо Министерству, другие и такой не получили! Вроде и по мелочам уже осталось – подкрасить, подровнять, но все-таки. Супруга недовольна, ругается. А я не успеваю! Каждый день торчишь до ночи на работе, и в субботу-воскресенье тоже выходить приходиться. А магазины сколько времени отнимают! Ту же краску просто так не достанешь – дефицит! Вот и толкаешься в очередях. Иногда купишь что-то, иногда  заканчивается товар перед носом. А частенько полдня отстоишь и не узнаешь, за чем очередь. Длинная она, бесконечная. Те, кто позади, могут только слухами довольствоваться. Однако стоят, ждут! Философствуют оптимистично. Все – дефицит, поэтому, что бы на том конце не продавали, оно пригодится. Самодостаточное явление – очередь, эдакая вещь в себе. Познать ее можно, лишь приложив усилия. Ну да мы люди привычные. Без трудностей нам некомфортно. И они, по счастью, есть! Остального нет, а их – в избытке. Одно компенсирует нехватку другого.
 
     …Министерство пьет нашу кровь глубоко под землей, дорога туда дальняя. По коридору полчаса быстрым шагом, и это только до кабинета секретчика. Расписаться перед кровопусканием надо в десятке документов. А как же иначе? Порядок такой. Документы разные – о том, что никому нельзя говорить о любви Министерства к человеческой крови (хотя все уже по тысяче раз ее сдавали), о технике безопасности и прочем.
 
     Открыл я железную дверь, зашел в кабинет, а там еще одна, тоже железная, с окошком зарешеченным, наподобие тюремного. Лязгнула задвижка, подала мне рука пачку бумаг, поставил я закорючки и получил формуляр доступа к телу Министерства. Фото мое в документ вклеено, и что интересно, не мое оно. Наверное, ничье вовсе. Лицо чиновника, безо всяких признаков индивидуальности. Не человека, а усредненной математической модели. Но как ее фотографировали, если она существует только в виде цифр? Хотя, что мне до этого.

     Дальше по спецкоридору – спецлифт. Лишь для сдачи крови предназначенный, охраняется он спецклерками. Суровыми такими, на подбор узколобыми, в фуражках и погонах. С противогазами в сумках. Взял лифтохранитель мой формуляр, позыркал глазами-пуговками, сверяя физиономии. Чего сверял, непонятно. В формулярах одна рожа на все Министерство, но смотрел на нее, будто впервые увидел. Не знаю, к каким выводам он пришел (судя по внешности, он не мог прийти ни к каким, ни к истинным, ни к ложным), но вернул бумагу и зашел со мной в лифт.

     Лифт этот – не чета тем, которыми мы обычно пользуемся. Блестящий, вычищенный. Под ногами – ковер, а в углу засохшая пальма. Нажал чиновник кнопку, и провалился лифт в черную пустоту, словно обывательский разум в подсознание на консультации психоаналитика.

     Открылись через час двери, и вышел я на станцию метро. Нет, не метро, конечно, а спецметро. Тайное, секретное, хотя все чиновники постоянно по нему ездят. Пустынное и страшное. Никого, кроме парочки вооруженных винтовками клерков. Вверил меня им лифтер, расписались они за получение, привели в вагон. А там уже пятеро наших сидят. С других отделов, я их не знаю. Тоже сдавать кровь. Кивнули мы друг другу, тихо поздоровались и вздрогнули синхронно, оттого что поезд тронулся.

     …Поехали. Путь долгий, и чтоб не скучно было, уставились мы на плакат в вагоне, на человека, там нарисованного. Лицо у него серьезное, суровое, в противогазе. Надпись – «а ты отдал кровь Министерству?». Сложный вопрос, на самом деле. Много раз отдавал, но сегодня пока нет.

     Остановился вагончик, и повели нас по каменному тоннелю. Лампочки там и сям горят, вода капает, шаги в тишине громыхают. Дошли до двери бронированной. Один из сопровождающих штыком на меня указал, мол, ты иди, а остальные ждите, и отправился я за дверь.

     …Огромный зал. Освещена только его часть сразу за входом, где кушетка и столик с лампой и стекляшками для забора крови, но все равно чувствуешь колоссальные размеры. Звук еще помогает. Шажок по бетонному полу отражается эхом со всех сторон.

     За кушеткой полоса краской нарисована, а дальше через несколько метров, – забор из металлических прутьев и таблички. «Остановись», «опасная зона». И еще одна, совсем загадочная - «Министерство не кормить».

     Подошел к кушетке, и почуяло меня то, что находилось за оградой. Задышало, завозилось, зачмокало в ожидании крови. Звук вроде негромкий, но издавало его что-то большое. Очень большое. Раньше я удивлялся, теории строил, что все это значит. Потом перестал. Талоны на питание и выходной – вот действительно важное.
Снял пиджак, закатал рукав, лег. А тут и медсестра явилась. Вышла из тьмы, как привидение. Высокая, в коротеньком белом халатике. Лицо у нее, правда, строгое донельзя, но что поделаешь, работа такая. Протерла спиртом руку, вставила в вену иглу, завела часы, чтоб прозвенели, когда крови достаточно из меня выльется, и оставила одного. И да, забыл сказать. Уходящий сквозь забор шланг к банке на столе с моей кровью присоединила.
   
     …Через минуту я заснул. Дело-то привычное. Даже сосущие звуки из темноты не разбудили. Недостаток сна у меня, похоже. Вечером поздно приходишь, утром рано встаешь, как ему не быть? Но скоро затренькал будильник, вытащила медсестра иголку, дала ватку приложить, и потопал я к выходу.
 

24.
 ХОЗЯИН

     Я сидел и составлял квартальный отчет, и тут в дверь тихонько постучали.

     – Войдите, – вздохнул я, и в кабинет бочком пролез неизвестный мне клерк. Он улыбнулся, пробормотал «одну секунду», и втащил из коридора огромный кожаный чемодан.

     Сказать честно, гость не понравился мне сразу. Все было в нем каким-то неестественным. Взгляд, широченная улыбка, жесты. Лицо хитрое и открытое одновременно, «хитрооткрытое», иначе говоря, принадлежащее не то сектанту, не то коммивояжеру.

     – Хорошо, что вы один в кабинете, – произнес он, подмигивая и пододвигая себе стул. – Когда человек один, с ним намного проще.

     Настроение у меня, признаюсь, было так себе. Отчет никак не выходил, а теперь еще этот тип.

     – Вы сектант или коммивояжер? – мрачно спросил я, глядя в свои бумаги.

     Он с обидой выпрямился на стуле.

     – Да как вы могли такое подумать, – сказал он и заулыбался натренированной улыбкой, – конечно, и то, и другое!
     – Ничего себе, – я даже покачал головой.
     – Да-да, – воскликнул чиновник, – надо брать лучшее отовсюду!
     – Однако, – сказал я, рисуя карандашом пометки в документе, – думаете, я у вас приобрету что-нибудь и вступлю в вашу секту?
     – Непременно, – рассмеялся клерк, – как же иначе! По-другому к нам попасть невозможно!

     С этими словами он открыл чемодан. В его центре, привязанная ремнями и заботливо обложенная мягкими тряпками, виднелась стеклянная трехлитровая банка, а ней подрагивало нечто, похожее на большой кусок студня.

     – Что это, черт побери? – воскликнул я.
     – Как что, – удивился чиновник, – мозговой слизняк! Стыдно не знать!
     – Вы предлагаете купить мозгового слизняка?!
     – Конечно! Стоит он недешево, поэтому вам придется распродать все дома или влезть в долги.
     – Зачем мне покупать мозгового слизняка?!
     – Чтобы посадить себе на голову! – человек развел руками, недоумевая, как можно этого не понимать.
     – Что сделать?!
     – Посадить себе на голову, чтобы он распоряжался вашими мыслями, чувствами,  желаниями, да и всем телом, зачем же еще! Недаром многие называют слизняка «хозяином».

     Его слова были даже не безумны, а существовали где-то далеко-далеко за гранью безумия. Настолько далеко, что я и не знал, как ответить. Предложи он какие-нибудь вещи, которые так любят навязчиво подсовывать коммивояжеры с чемоданами в руках, и я сразу вышвырнул бы его в коридор.   

     А клерк, тем временем, не унимался.

     – Посмотрите внимательнее. Он совсем прозрачный! Просто желе! Так бы и съел! Но нет, хахаха! Не вы его будете есть, наоборот! Очаровательно, не правда ли! А вот, видите, темное пятнышко? Угадаете, что это? Нет? Это клювик! Им он продолбит ваш череп, чтобы просунуть в мозг хоботок. Он так питается! Очень мило! Возьмите его в кредит! Уникальное предложение! Только для вас! Спешите! Звоните прямо сейчас, хотя можете не звонить, товар перед вами. Лицом, так сказать, правда, где у него лицо, а где нечто противоположное, никто не знает.

     – Гм… а вы сами почему без слизняка?

     Чиновник приложил руки к сердцу.

     – Хозяин отпустил ненадолго! Знает, что не убегу. Увидев меня с ним на темечке, вы могли с непривычки забеспокоиться. В эту часть Министерства, как я понимаю, модные тенденции еще не заходили. Дикари-с! Шучу, не обижайтесь. Однако, вижу, вы хоть и заинтригованы, но тени сомнений все-таки остались. Сейчас мы их разгоним!
     – Да уж, пожалуйста, – пробормотал я, – а то многое действительно непонятно.

     – Хорошо! – сказал он, поправил воротник и доверительно подался вперед.

     – Начну издалека, хотя то, что я скажу, совсем близко. Так вот, что такое демократия? Демократия, грубо говоря – когда управляете собой вы. Когда человек сам решает, что ему делать и как поступать. Но к чему это приводит? Сколько проблем у демократических стран! Они даже неспособны их скрыть! Поэтому большинство хочет не свободы, а строгого начальника, железной рукой указывающего обществу, куда идти, а другой железной рукой – куда идти тем, кто с ним не согласен. Были в истории периоды патриотических или религиозных экстазов, но они оказались недолги. За ними опять поднимали голову разрушительные свободы. Слаб человек, и вдвойне слаб, когда предоставлен себе. Уйма людей разочаровалась в демократии. Толпа! Огромная, великая. А толпа никогда не ошибается. Не верите, попробуйте ей возразить. Я не слишком сложно объясняю?

     – Нет, – ответил я, – проще некуда.

     – Ага, – воскликнул он, – замечательно! Поэтому слушайте дальше. Согласитесь, если сказано «А», то логично сказать «Б». Как говорит психология, а она ошибается редко, потому что говорит непонятно, человек, по сути, то же общество. Противоречивые мысли, суетливые желания, страхи, мелочные обиды… как они похожи на собрание маленьких людских двойников! И что, они должны принимать решения? Управлять? Или лучше это будет делать кто-то знающий? Демократия не оправдала себя не только в общественном формате, но и масштабах одного человека. Одной головы. Нет разницы между подчинением суровому начальнику и подчинением мозговому слизняку, к тому же слизняк дает указания более тактично, вы их сами почти и не замечаете. Бояться глупо, ведь поскольку он вами питается, то заинтересован, чтобы с вами было все хорошо. Слизняк думает о вас! Хотя, когда одно тело приходит в негодность, его пересаживают на другое, и он совершенно не переживает.
 
     Чиновник вытащил из кармана металлическую фляжку, судя по запаху, с коньяком, и сделал глоток.

     – Если научно смоделировать на арифмометре две цивилизации, – продолжил он, – то мир свободных людей значительно уступит обществу, которое подчиняется мозговым слизнякам. Цивилизации, где нет ни депрессий, ни пьянства, ни наркомании! Где семьи крепки, разводы исключены, как и преступления. Двери можно не закрывать. Даже притоны добродетельны! А теперь посмотрите на тех, кто не имеет слизняков, и увидите боль, тоску и незнание, как жить. Экзистенциальные кризисы и прочие отвращения к бытию. Ходят, ищут смысл жизни, хотя чего его искать.
     – И где же он?
     – В нем! – чиновник постучал по банке, – в служении ему! Попробуйте, как это здорово! Почувствуйте! Вот он, смысл! Посадите его себе на голову!
     – Вы уверены?
     – Посадите, и все вопросы исчезнут! Восхитительная вера придет на смену тяжелым размышлениям!
     – Потрясающе. И он будет управлять моим поведением?
     – Хаха, не только! Он будет управлять и вашими желаниями! Вы станете смиренны и послушны. Научитесь радоваться жизни. На лице появится улыбка, та самая знаменитая слизняковая улыбка.

     Клерк достал из чемодана две пачки фотографий людей. На некоторых было написано «до», на других – «после».

     – Взгляните, как похорошели физиономии при мозговом слизняке! Сомнения на одной фотографии, и блаженство – на следующей! Какие улыбки! Человек способен так растянуть рот только под слизняком! Эти люди счастливы и благодарны! Попробуйте забрать у них хозяина, и они вас загрызут! Начальство на них не нарадуется. Услужливы, исполнительны. Великолепно умеют подчиняться. Слизняк научил! Научишься подчиняться одному – будешь подчиняться и другим, все пойдет, как по маслу! Кроме того, слизняк и привычки ваши изменит, свои принесет.

     –Какие?

     – Не хотите сюрприза, ладно, расскажу. Когда он не пьет человеческую кровь, то есть не на голове сидит, он насекомыми питается. Тараканов ему ловим, в банку бросаем. А если слизняк на носителе, то сам есть их не может, за него это делает человек. У вас появится дополнительный источник белка! Вы, я смотрю, весьма неглупый, хозяева таких недолюбливают, им простота больше нравится. Но ничего! Неделя – две, и станете другим! Нормальным! Даже эстетические вкусы изменятся. Слизняк обожает все, что блестит! Кровью не корми, дай глянцевое что-нибудь. Так что начнете следить за модой, стильно одеваться. Вам окажутся доступны простые удовольствия! Те, от которых раньше брезгливо отворачивались. Телевизор, например. Сейчас много передач для тех, кто под слизняком. Новости, шоу, сериалы. Остальным они не очень понятны.

     Он сделал еще глоток.
 
     – Зачем свобода простому человеку? Искушений ради? Не волнуйтесь, она у вас будет. Великая подлинная свобода. Не та подделка, когда вы сами принимаете решения. Не вседозволенность. Хотя можно назвать наличие слизняка и отсутствием свободы. Какая разница? Свобода – лишь способ что-то получить, об этом уже говорилось. Вспомните великих философов – бородатых просветителей из идеологического отдела. Они быстро объяснят, что свобода, на самом деле, никакая не свобода. У них при себе много красивых фраз. «Служение истине – вот настоящая свобода». Как спорить с этим? Дальше следует «а что такое истина, я вам, несмышленым, сейчас расскажу». Ловко, не правда ли?

     – И что же такое истина?

     – Вот она, сидит в банке, клювик точит! Увидела вас, возбудилась. У любителей идеологий истина выглядит именно так. Слизняк – это философская квинтэссенция. Религиозная вершина! Грех обходиться без мозгового слизняка! Желаете узнать, почему?

     – Да, наверное…

     – Потому, что он так говорит, а в то, что он говорит, надо верить. Конечно, если размышлять, то придешь к другим выводам, но если верить, то самое оно. Поэтому надо верить, надо! Будешь верить в хозяина – все станет хорошо. Неверие ему не нравится. А учитывая, что у него есть доступ к телу вашему, он придумает, как отомстить. Мастак на выдумки! Любит наказывать! Но вы сами виноваты будете. Сами себя покараете, ведь он прикажет вашим рукам что угодно. И даже если начнете верить, он все равно вас накажет! Грех на человеке с рождения! Логически это необъяснимо, но нагородив кучу неясных метафизических понятий, логику можно не учитывать. Здесь хорошо помогает страх, что если не верить, согрешишь еще больше.

     Чиновник встал и воздел руки к потолку.

     – Радуйтесь, мы побеждаем и размножаемся! Размножаемся без глупых ухаживаний и прелюдий! Делением и почкованием! Будьте с теми, кто счастлив и успешен! Обретите спокойствие! Вступите в наши бесконечные ряды! Грядет новый человек! Великий симбиоз человека и слизняка!

     – Достаточно,– сказал я. – ваша позиция ясна. Из уважения к большинству я не назову ее безумной. Может, она даже и правильная. Та, которую хотят люди. Однако правильное – не всегда правильно. Правильный мир убог. Безгрешность означает безжизненность. Подчиняться кому-то даже очень хорошему – не по мне. Работа в Министерстве для меня лишь способ выжить там, где нет ничего, кроме Министерства, поэтому преклоняться перед ним не хочу. Даже если меня поведут на казнь, я не буду воспринимать это всерьез просто из вредности. Вера кажется мне нежеланием думать, а сомнения – любопытными, рисующими такие интересные картины, на которые не способна ни одна истина. Свобода – даже та, какая возможна в Министерстве – самоцель. Понимаю, что большинство променяет ее на еду, но я лучше останусь голодным и в одиночестве. А сейчас, пожалуйста, заберите ваш чемодан со всем его содержимым и покиньте кабинет. У меня плохое настроение, никак не могу составить отчет, а теперь еще и преследует навязчивая мысль об аренде слизняка на пару часов, чтобы он мне помог.


ЧАСТЬ 4

25.
КАЗЕННЫЙ ДОМ

     ...Я сижу за своим столом. Обычно нас в кабинете несколько человек, но сейчас я один. Закончил печатать и хочу немного отдохнуть.

     Отодвигаюсь от стола, пробую сесть поудобнее, но у меня ничего не получается. На этом стуле хорошо не сядешь.
 
     Не предназначен он для удобства. Может, у меня нестандартное телосложение? Нет, такой же, как все. Самый что ни на есть обычный, среднестатистический. Не худой, не толстый, не высокий и не низкий. Руки-ноги длины обыкновенной. Как раз, чтоб сидеть и работать с документами. Но не тут-то было! Спина затекает через минуту и ноги девать некуда.

     Может, стул для людей, по-другому скроенных? Тоже нет. Всем в кабинете неудобно. Привыкли, конечно, внимания не обращают, но все же.

     Тогда, наверное, его неправильно сделали? Какое там! Я – человек дотошный, отыскал документ с утвержденным чертежом, померил линейкой. Соответствует до миллиметра. Не придерешься.
 
     Не для меня этот стул. И не для других.
 
     И не только стул! Вся мебель, и остальные вещи. Во всех кабинетах. На всех этажах Министерства.

     Стол, за которым, как ни сядь, будет неудобно, печатная машинка с дурацкими клавишами, карандаш странной толщины, лампа, которая ничего не освещает, но светит слишком ярко, даже глаза болят, перила на лестнице – за них нельзя держаться, но упасть через них очень легко, ступеньки, будто специально для переломов, и многое другое, разное, но одинаково сделанное не для тебя, и, наверное, вообще не для людей.

     Для кого же тогда этот стул, если он никому не удобен?

     Есть ли такой предназначенный для него человек?

     Не знаю.

     Мы здесь чужие. Мы все. Министерство существует не для нас, оно живет своей непонятной жизнью, в которой нет логики, а значит, и нет предметов, чей смысл можно узнать привычным способом.

     Зачем говорить об этом? Не пытаться же что-то исправить.
 
     Если ничто велело тебе довольствоваться местом в темном сыром углу, будь счастлив, потому что остальные углы еще более темные и сырые.


26.
ЭВОЛЮЦИЯ

     Как известно, единственный способ стать в Министерстве счастливым – превратиться в то, что будет здесь счастливо.

     То есть прекратить думать, приземлить желания, избавиться, наконец, от приносящего одни проблемы чувства собственного достоинства.
 
     Повзрослеть, можно сказать. Потому что взрослость – умение приспосабливаться к окружающему миру. Иначе какой ты взрослый человек?

     Упростить мысли, отвыкнуть книги читать глупые. Конечно, на самом деле умные, но в Министерстве – глупые. Нет здесь того, что там пишут. И не было никогда.

     Другим путем счастье не получишь. Через игольное ушко легче пролезть. Давно это понял, но колебался долго. Зато сейчас спокоен. Как от неизбежного ни бегай, оно настигнет, и, осознав это, сам идешь ему навстречу. Если разум не приносит пользы, то зачем он?

     …Поднакопил я денег, взял отпуск на две недели за свой счет. Дома отнеслись с пониманием, даже обрадовались. Попроще теперь им со мной станет. Ради них все?

     Открываю дверь лаборатории. Никого нет, персонал вышел куда-то. Сейчас вернется. Свет тут черно-зеленый, таинственный. Почти не освещает, но это и не темнота, что-то другое.

     Булькают жидкости в колбочках, аппараты поблескивают фантастические. Интересно. Любопытный я, еще одна проблема. Ничего, скоро и от нее отделаюсь. Кроме работы, мало что будет интересовать. Исчезнут лишние мысли, а какие останутся, в нужном направлении побегут.

     Ой, что это? Обезьяна? Заснула в стеклянном чане и привалилась головой к стенке? А нет, не обезьяна! Чиновник спящий! Моих годов, кстати. Тоже явился за счастьем. Судя по лицу, нашел его. Скоро я стану таким же, процедуры у нас одинаковые.

     Поставят меня в резервуар прозрачный, погрузят в сон, зальют доверху веществами специальными. Изменят те мысли и плоть мою, и очнусь другим человеком. Простым и счастливым.

     В руках держу коробку с одеждой. Что сейчас на мне, потом не надену. Велико станет, тело-то сожмется, к земле припадет. Только руки вытянутся, печатать так половчее будет.

     Лоб сузится, да и вся голова уменьшится. Шляпу наденешь – на плечи упадет.
Как проснусь, увижу себя в зеркале и обрадуюсь. Классическая Министерская внешность! Маленький, шустрый, взгляд пронырливый, подобострастный. По лицу ясно, что ничего лишнего в голове. Сверхчеловек! Вершина эволюции!

     И любовь появится. К Министерству и начальникам. Взаимная. То есть я их любить буду, а они меня, глядишь, не тронут.

     Вот оно, счастье.





27.
ЗЕРКАЛО
   
     …В кабинете никого нет, и я смотрю в зеркало. Частенько его достаю, когда приходит тоска.

     …Молодой. Вихрастый. Волосы до сих пор причесать не могу, торчат в разные стороны. Нос кнопкой. Поставил зеркало на стол, прислонил к печатной машинке. Темно, единственная лампа померкла, неясный свет спрятал предметы. Зеркала и лампы недолюбливают друг друга. Не знаю, почему.
   
     …За год в Министерстве я много чего узнал, много к чему привык, но то, что на всех вещах здесь стоят номера, до сих пор впечатляет.

     Где-нибудь сбоку, их почти не видно. Нарисовали во время инвентаризации. Два десятка цифр. Маленьких, серых.

     Взять, например, печатную машинку. Повернем ее – тяжелая! – и вот они. Слева, в самом низу. Скромные и незаметные. Будто прячутся. Хотя, конечно, не прячутся, а всем заправляют. Не важно, что ты видишь – важно то, что написано на предмете. Мне так сказали. Мол, если видишь одно, а написано другое, то верить следует написанному. И приказ дали почитать. Несладко придется его нарушителю. На святое руку поднял.

     Цифр – два десятка. Первые шесть означают предмет – то есть печатную машинку, а остальные – номер по счету. Поэтому цифры – ее имя. Машинка старенькая, потрепанная. Наверное, одна из первых в Министерстве. Сколько хозяев сменила, прежде чем до меня добралась! А может, это она была хозяином чиновников, которые ей пользовались? Хахаха! Вещи-то влияют на людей. Изменяют по-своему.

     На всех предметах есть номера. На столах, стульях, лампах, шкафах, на всем. Даже одинокий цветок на окне пронумеровали, не обидели.

     Иногда появляется смешная мысль – может, и на людях они есть?! Посмеешься, а потом вспомнишь – да, есть. Всем присвоен учетный номер. Записан в бесконечных кадровых книгах. Хорошо хоть на теле не нарисовали. Правда, глянешь, и кажется, что на некоторых все-таки нарисовали. После их беспокойной просьбы.

     Но одну вещь отдел инвентаризации упустил.

     Зеркало. То, которое сейчас держу в руках. Обычное с виду. Настольное, небольшое. Размером с книгу. Нашел у себя в ящике. Не сразу догадался, что оно не пронумеровано. Несколько дней поглядывал на него, пытался понять, что не так. А потом озарило – номера нет. Поразительно. Чудесное, оказывается, рядом. Осмотрел со всех сторон раз десять. Не мог поверить, не мог!

     Обнаружил зеркало почти год назад. Достал, удивился, и положил обратно.  Но теперь оно уже неделю не выходит у меня из головы. Без номера – непорядок! Неправильно! Наверное, это не зеркало. Что-то иное. Свободное от цифр. Значит, и лицо там не мое? Невеселое какое-то. Лицо человека, который хочет убежать. Мне не нравится. В других зеркалах выгляжу иначе. Увидеть отличия нельзя, но можно почувствовать.

     …Изменился я за год. Повзрослел. Лет-то мне еще негусто. Спокойнее стал, степеннее. Мыслить по-другому начал. Раньше переживал – как это, номера! Я человек, а не вещь со склада! А теперь думаю иначе. Да, я в первую  очередь – номер. Один из многих.

     И значит, причастен к чему-то великому. Огромному, смутному. Великое всегда смутное. Идешь по коридору, чувствуешь его грозный взгляд, и хочется сжаться, наклонить голову.
 
     Нет, оно любит меня. Я же не сделал ничего плохого! Иногда, правда, кажется, что его любовь не помешает ему тебя живьем проглотить. Возможно, на этот счет и закон существует. С разъяснениями. «Ест, значит, любит». Сопротивляться нельзя, а то накажут. Лишат премии. Но я в это не верю. Выбрасываю грустные мысли в мусорную корзину.

     …Скоро меня должны повысить. Несильно, но все-таки! Из клерка второго класса – до клерка второго класса. То есть должность останется, а я лишь пересяду за стол попрестижнее.  Любому чиновнику это огромная удача, а мне, с моим-то стажем, тем более! В отделе все недовольны, но уж больно я хорошо и быстро пишу бумажки. Другие так не могут. Помучаются, держась за сердце отнесут документ начальнику, а он заставит переделывать, хотя и сам ничего толком не знает. Неправильно, скажет, глядя в сторону. Как правильно, не знаю, но у тебя неправильно. Перепечатай и приноси снова.

     А у меня с бумагами никаких проблем. Хорошо вижу слова. Чувствую. Есть слова мягкие, теплые, а есть холодные, колючие. И множество других, самых разных. Печатаю, будто узор рисую. Ничего сложного. Талантлив я, получается. Нашел своему дару применение.

     Поэтому мне больше всех документов отписывают. Но, по инструкции, на главные готовить ответы мне не положено. Как ни крути, повышение необходимо. Без меня отдел не справится.

     …Как освободилась должность? Очень просто. Старый Михаил не пришел однажды утром на работу. Начальство хотело наказать его за это, а потом разобралось и передумало. Причина-то у Михаила уважительная. Вечером, помню, он как чувствовал. Грустно со всеми прощался.
 
     А с другой стороны, чего грустить? Будто произошло что-то удивительное. Все так уходят. Тихо, незаметно. Не ты первый, не ты последний.
Писал человек бумажки, писал – а потом все закончилось. Коллеги делят оставшийся после тебя стол.

     …Скоро у меня будет семья. Пришло время. На неженатых тут смотрят косо. Непорядок, говорят. Почему, не знаю, однако верю. Неверие, по инструкции, грех. Я пока не знаком с будущей женой, но это не проблема. Здесь все происходит быстро, само собой. Она тоже из Министерства. Понесу бумаги в незнакомый отдел, там ее и встречу. Судьба. Увидим согласие в глазах друг друга. Почему нет? Ей тоже нельзя оставаться одной. Непорядок. Мы не хуже и не лучше остальных, зачем искать еще кого-то?   
 
     Она будет симпатичная. Это необходимо. Позволит меньше думать о бытовых проблемах. С годами красота уйдет, но к тому времени жизнь немного наладится. Одно взамен другого. Я не боюсь. Неизбежное не страшно. Все так живут.

     Дети будут любить меня. Инстинктивно. Затем все меньше и меньше. Привыкнут. Родители заботятся о детях, дети – о родителях. Так заведено. Кто-то завел часовой механизм и ушел. Говорить с ними будет особенно не о чем. Что я им скажу? И так все ясно, к чему повторять избитые слова. Подрастут, пойдут учиться. Я помню свою школу. Такой же кабинет, как в Министерстве, такие же столы. Люди за столами маленькие, но это пока, время сделает свое дело. Уменьшит столы, ха.
Учитель вместо начальника. Разницу между ними надо выискивать с увеличительным стеклом. Взрослая жизнь начинается с детства.

     …Надеюсь, грядущее повышение будет не последним. Впереди еще много столов. Каждый в метре от другого, как на конвейере. Один стол в год – очень высокая скорость. Глядишь, и до заместителя начальника отдела дорасту! Я неглупый, у меня получится. Но это, конечно, фантазии. Надо себя почаще одергивать.

     Потом мой сын придет в Министерство. Может, в этот кабинет. Вместо меня. Сядет за мой стол. Составлять документы на моей печатной машинке. Наверное, так и должно быть. Преемственность поколений. Люди приходят и уходят, а печатные машинки остаются. Символ вечности.

     Будет радоваться тому, что и я. Спокойствию. Небольшому, но комфорту. Постоянной работе. Возможности не думать о будущем. Чего еще желать.

     Единственно меня пугает то, что увидит он зеркало, себя в нем, и задумается.
Зачем ему печаль, сомнения? Будто можно что-то изменить и жить по-другому. Неизбежному нужно радоваться, на то оно и неизбежное. Глупо воевать с тем, кого нельзя победить.   

     Разобью я, пожалуй, зеркало. Точнее, не зеркало. Не важно, что это, я его разобью. Решено. Нет здесь места посторонним. Ни людям, ни предметам. Разобью и успокоюсь.


28.
УЛЫБКИ

     Так оказалось, что во всем отделе живой я один, и из-за этого у меня много проблем. Не все получается так же хорошо, как у других.

     Иван Тимофеевич печатает документы быстро, стучит пальцами по клавиатуре не переставая и с улыбкой. Кажется вполне довольным жизнью. Немудрено, ведь Иван Тимофеевич – механизм.

     И Петр Семенович – механизм. Одно только лицо у него похоже на человеческое, поскольку оно – маска из плотной резины, натянутой на железный череп. Руки, ноги и туловище тоже металлические, при свете лампы можно разглядеть, как в груди колесики вращаются.

     И такие же все остальные – и Антон Маркович, и Ярослав Федорович, и даже Софья Петровна. Немолодые, видевшие жизнь механизмы.

     Полбеды в том, что я отстаю по количеству исполненных документов. Хуже, что не могу я, как они, постоянно улыбаться и радоваться. Мое лицо для этого не очень подходит. Отличается оно от других.

     Например, у Ивана Тимофеевича лицо полное, гладкое, с волевым подбородком и резиновое.
     У Петра Семеновича – строгое, немного высокомерное, резиновое.
     У Антона Марковича – с крупными, располагающими к себе чертами, широколобое, резиновое.
     У Ярослава Федоровича – правильное, тонкое, смешливое и резиновое, а вот у Софьи Петровны  – привередливое, гордое, с полными губами, правда, тоже резиновое.

     Улыбаются эти лица беспрестанно! Смотрят на меня и снисходительно улыбаются. Заложено так в программе. А Иван Тимофеевич еще и анекдоты рассказывает. Один и тот же и в одно и то же время. В 10 часов 37 минут.
В 11 часов 12 минут над анекдотом начинает смеяться Петр Семенович. В 11-48 – Антон Маркович, в 12- 26 – Ярослав Федорович. Одна лишь Софья Петровна не смеется, а обиженно надувает губки в 13 часов 18 минут, потому что анекдот пошлый, но уже через 55 секунд перестает злиться, регулятор срабатывает. Зато по средам ровно в 15 часов она, поглядев на меня, делает тонкое замечание о распущенности молодого поколения. Спустя 10 минут 16 секунд ей поддакивает Иван Тимофеевич, через 16 минут 27 секунд – Петр Семенович, а дальше Антон Маркович и Ярослав Федорович, через 20 минут 11 секунд и 35 минут 46 секунд соответственно.
 
     И все! Больше в отделе ничего не случается. Тишина и созвучный ей стук печатных машинок.

     Раз в неделю заходит пьяненький слесарь менять в сотрудниках масло, и ему они тоже улыбаются. Перекинуться парой слов алгоритмы не позволяют, но улыбаться – пожалуйста!

     Вскрывает он им черепа, льет туда масло, и смеются чиновники от удовольствия.

     А перед проверкой стали улыбаться еще больше. Ревизия грозилась быть нешуточной, даже замначальник прибегал (второй, он у нас не механизм), просил отнестись к ней посерьезней, то есть больше улыбаться, мол, любит проверяющий живую обстановку в кабинете.

     Но куда мне до коллег! Как ни тренируйся, сильно лучше не станет. А у этих и без того улыбка была до ушей («до ушей» – это образное выражение, на самом деле улыбки уходили далеко за уши, на затылок), так слесарь перед мероприятием им дополнительно винты подкрутил, и улыбки вокруг головы начали по два оборота делать. Резина-то хорошая, легко растягивается. Вот она, жизнерадостность! Залюбуешься! Горят улыбки в темноте, как свечи внутри тыкв. Даже тени кабинетные оценили, разбежались в ужасе по щелям.

     Явился древний старичок – проверяющий, и понравились ему наши сотрудники. Они ему улыбаются, а он – им! Благодать! И улыбки у них похожие, не думал я, что такое возможно. Даже уходить чиновник не хотел, насилу помощники увели. Думал я, что все кончилось, но нет, обернулся он напоследок и меня заметил. Как я ни скалился, не дотянул до общего уровня несколько сантиметров. Погрустнел проверяющий, прошамкал «как-то безжизненно у вас тут», и ушел расстроенный.

     Вот так! Назначили на следующий день проверку по факту моей безжизненности. Вынесут, наверное, в итоге мне неполное служебное соответствие, лишат всех надбавок. Но я смирился. Что я могу сделать, такова жизнь.


29.
КНИГА БЫТИЯ

     …Кабинет, в котором мы живем, довольно большой. Окон нет, дверей тоже. Потолок высоко, не добраться, поэтому покинуть кабинет невозможно. Впрочем, никто и не пытается. Поодаль другая комната, маленькая, что-то вроде туалета и душевой. Вода бьет из дырок в трубах. Яма там еще есть. Умерших или убитых в драках туда сбрасываем.

     Столы по всему залу, на них – печатные машинки. Спим рядом с ними, на полу. Раз в несколько дней через люк в потолке спускается еда и бумаги. Перепечатываем, и назад отдаем.
 
     Сколько людей тут, не знаю. Детей и женщин нет. Лампа у нас одна, у левой стены, где сижу я и другие главные. Те, кто вдали, к свету приходят только за едой. Щурятся, отвыкли. Им в темноте лучше, хахаха. Тени, а не живые люди.

     Как они документы видят, неясно. Хотя, что мне до этого.

     …Откуда мы здесь? Почему? Что было раньше? Не знаю. Никто не знает. На лбу у всех шрамы от операции. Может, поэтому ничего и не помним. Что поделаешь, не помним, значит, не помним. Стоит ли горевать?

     Скажу точно, что мы не клерки третьего класса. Как сравнивать себя с теми существами? Они даже говорить почти не способны.

     Жизнь вне кабинета представить не могу. Как это? Пытаюсь вообразить, и сразу страх налетает. Нет, лучше не думать. Наверное, в безмыслии есть какая-то мудрость. Темный смысл. Кто мы такие, чтоб знать непонятное?

     Не помню, сколько я здесь. Год, два, десять? Часов нет. Печатаю документы, затем ложусь на пол, закрываю глаза и вижу во сне этот же кабинет. И так изо дня в день. Сколько лет мне, тоже не знаю. Старше некоторых, но моложе других.

     …Главный у нас – Макар. Как ему не быть главным, у него руки толщиной с  ногу обычного человека. Велик он. Огромен и сумасшедш. Настоящий лидер. В ярость впадает без повода, или когда блохи донимают. Разбегаемся мы, потом успокаивать его начинаем. Порычит он, побормочет, и засыпает.

     Рядом с ним – Алешенька. Ростом мал, но любим Макаром. Алешенька тряпки ему перестелит, чтоб мягче спалось, сапоги снимет, еще что-нибудь приятное сделает. Трогать его нельзя, Макар заступится.
 
     Дальше у нас Матвей. Сильный, злой, и железяку где-то острую достал, нож почти, запросто порезать может.

     Ну а я, получается, четвертый. Четвертый в очереди за едой. Уважаю себя за это. Достиг, добился. Не какой-нибудь средний класс. Через сколько драк прошел! Ножа у меня нет, но кусок трубы имеется. Хороший, увесистый. Немало черепов им пораскроил. Многие на мое место претендовали, и где теперь эти неудачники?

     …Все у нас, в общем-то, хорошо. Жить можно. Без излишеств, но все, что нужно, есть. Достойное существование. Спасибо Тому, кто нам его обеспечил.
 
     Эх, еще бы еды хватало.

     Мало ее! Раз в несколько дней ведро на веревке спустится – и все. А народу здесь уйма. Даже мы, элита, голодаем, а как выживают в темной части зала – не понимаю.

     К сожалению, весь провиант себе оставить нельзя, надо что-то дать простым людям. Они, конечно, привыкли недоедать, но совсем без еды могут и взбунтоваться.

     Большая политика - держать людей голодными, но настолько, чтоб роптать не начинали. Тонка граница, ее надо чувствовать.

     Еду дают нерегулярно. То через день, то через два, а бывает и реже. Понятно, что день тут условен. Часов нет, но живот подсказывает, сколько времени прошло.

     Вот и сейчас кормежка задерживается.

     Документы сделаны, мы сидим и неподвижно смотрим на потолок. Голод сводит с ума, но никто не стонет. Тишина, молча упрашиваем открыть люк. Не любит стонов Тот, кто дает нам еду. Не знаю, почему. Кто-то из нас однажды сказал это, и все ему поверили. В темноте легко верить.

     Суров Он. Имеет право. Кто мы рядом с ним? Да и как можно быть рядом с Ним?
Приди, прошу его. Знаю, что и остальные просят. Молят неслышно.

     И вспомнил Он о нас.

     Наверху что-то лязгает, шуршит, люк отодвигается, льется свет неземной, не подземный. Слепит нам глаза, не видим мы Того, Кто Пришел.

     Зато слышим.

     Он недовольно ворчит, ругается, тащит что-то волоком, а потом веревкой медленно опускает нам ведро. Лица не видно, но руки я наблюдал много раз. Рукава будто наши, чиновничьи, закатаны только, торчат руки по локоть. Волосатые, неизящные, на правой – татуировка. Вот так выглядят руки Высшего! Милостивые, дарующие, справедливые.

     Помнят Они о нас. Как бы мы без них жили?!

     Текут у меня слезы счастья и благодарности. Скоро поем.
 
     Все документы напечатаны. Вот они, лежат стопкой. С ними ведро назад поднимется. Мы хорошо себя вели, и будем вознаграждены. Заслужили, но гнетет мысль, что сделали что-то не так. Мало, недостаточно. Наверняка допустили ошибки, поленились еще раз проверить. Грешны и виноваты перед Ним.

     …Стукается ведро о пол. Сердце выпрыгивает, пятна застилают глаза, я забываю обо всем.

     …Так и должно быть, через минуту продолжаю думать я, урвав свой кусок и укладываясь на лохмотья, заменяющие постель. Все справедливо. Мир имеет форму темного кабинета без дверей и окон; в знак особой милости высшие силы пробили дыру в потолке.
 
     Верю в это. Не верить страшно. Накажут за неверие. Может, кто-то из нас не верит, потому и так редко кормят? Эх, попадись он мне.

     ...Не знаю, хочу ли оказаться наверху. Даже ненадолго. Что я там буду делать? Как это, наверху?!

     …Хватит думать, говорю себе. Отдыхай. Все хорошо. Почти сыт, что еще нужно человеку.

     …А может, все это сон.


30.
ОДИНОЧЕСТВО

     Виктор неподвижно стоял на лестничной клетке, в темноте перед дверью в свою квартиру. Лампочка в подъезде горела, но вечерняя темень лилась через окна тяжелым потоком и вплотную подступала к неяркому огоньку.

     На вид Виктору было лет пятьдесят. Невысокий, плотный, похожий на начальника какого-нибудь департамента. Спокойный, солидный и уставший. В дорогом пальто, с кожаным портфелем в правой руке.

     Он стоял уже несколько минут, будто оттягивая время своего возвращения, потом очнулся и быстро нажал кнопку звонка. Раздалась приглушенная электрическая трель и за ней голоса. «Папа! Папа пришел!». Дверь распахнулась, на площадке появился свет и нарисовал лица детей – девочки лет семи и мальчика, совсем маленького, только научившегося ходить. И лицо жены – красивой, черноволосой, вдвое моложе Виктора.

     – Ты опять поздно, – огорченно сказала она, обняв Виктора, и, не подпустив служанку, сама помогла ему снять пальто, – мы так ждали. Дети не захотели ужинать без тебя.

     – Много работы, - вздохнул он.
 
     … За ужином жена почти все время что-то говорила, смеялась. Виктор рассеянно слушал, иногда задавая короткие незначащие вопросы. Служанка кормила сына; он баловался, однако не забывал открывать рот для ложек с кашей. Дочь рассказала, что сегодня проходили в школе, и принесла свои новые рисунки.

     – Очень хорошо, - похвалил отец.

     …Через несколько минут ужин закончился. Виктор отодвинул стул, встал и виновато посмотрел на жену.

     – Опять пойдешь к себе? – расстроилась она.
     – Да, – кивнул Виктор. – Столько всего навалилось, на службе не успеть.

     Он поднялся на второй этаж, открыл ключом дверь и оказался в небольшом кабинете.
 
     …Шкафы, полки с книгами. У занавешенного окна – стол из темного дерева, на нем лампа, разбросанные бумаги и карандаши. Виктор захлопнул дверь, запер ее на замок и приложил ухо. Ничего не слышно. Он облегченно вздохнул, и его губы растянулись в изогнутой улыбке – улыбке, которую никто никогда не видел. Улыбке, вмиг надевшей на него маску безумца. Затем он подошел к шкафу и открыл нижний ящик. Покопавшись, достал со дна что-то, обернутое газетой, формой и размерами с небольшую книгу.

     Боязливо оглянулся, положил вещь на стол и потер от предвкушения ладони.
…Металлический прибор. Медный, наверное. Спереди –  стеклянное окошко, за ним стрелка и полукруглая шкала. Сбоку – небольшой рычажок. Следы высохшей грязи. Осталась с тех пор, когда Виктор случайно нашел это на улице.

     И все. Никаких цифр, букв или знаков, которые могли хоть немного разъяснить, что это, и для чего предназначено.

     Виктор, склонившись над столом, словно сумасшедший алхимик над ретортой, с минуту смотрел на прибор, затем снова оглянулся, вытер со лба пот и щелкнул рычажком.

     …Прибор еле слышно загудел, стрелка качнулась, заплясала. Свет в комнате померк, один из карандашей на столе задрожал, будто в судороге, и покатился. Виктор облизал губы.

     – Ну же… ну…

     Заточенный конец приподнялся, и карандаш взлетел над столом. За ним следом и другие вещи близ прибора – карандаши, ручки, листы бумаги – тихо поднялись в воздух и закружились в неспешном таинственном вихре.
   
     Скоро они разлетелись по комнате. Поворачиваясь, они медленно взмывали к потолку, останавливались на полпути, и так же медленно плыли назад, приближаясь к полу или к поверхности стола, но не падали, а взлетали вновь, опять подброшенные чьей-то невидимой рукой.

     Бронзовое пресс-папье осталось лежать, оказавшись тяжелым для этой игры; Виктор поднял его, отпустил, и оно неторопливо вернулось на место, покачиваясь из стороны в сторону, словно огромное перо.

     – Да… – очарованно и счастливо шептал Виктор, позабыв о жене и детях, о престижной и невыносимой работе, и вообще обо всем, таком ненастоящем и ненужном, видя, как чудесное в тишине танцует перед ним, – да… да…


31.
ИСПОЛНИТЕЛЬ

     …Что мне нравится в своей работе? Отсутствие чувства вины. Упрекнуть себя не в чем. Кто еще может этим похвастаться!

     … У меня отдельный кабинет. Чтобы попасть к нему, надо долго идти  по безлюдным коридорам Министерства. Другие двери неподалеку есть, но я никогда не видел выходящих оттуда. Кабинет обычный, единственная его странность – нет мебели. Каменные стены и все. Пустота.   
   
     Один деревянный стул, на котором сижу весь день, и больше ничего. Под потолком горит лампочка, шторы я задергиваю. Смотреть на улицу  – все равно, что выглядывать в коридор, настолько рядом глухая стена соседнего дома.
      
     На подоконнике лежит книга. Старая, пыльная. Что-то, связанное с юриспруденцией. Даже не книга, а так, обрывок книги. Обложка и половина страниц оторваны. Почти без текста, лишь фразы вроде «считать недействительным пункт 8 параграфа 161 инструкции 5644» или «дополнить  статью  137 приказа  4567 словами «во всех случаях».

     Пневмопочта в кабинет проведена, но по-особому: письма ко мне поступают, я же ничего отправить не могу. Кнопок управления нет, и, наверное, никогда не было.
Да и не нужны они.

     На стене – рубильник. Обычный с виду рычаг на металлической пластине. Смотрит сейчас вверх.

     Он здесь главный.
 
     Замерев, целыми днями сижу подле него.

     Ожидаю.

     Тишина. Никаких звуков, лишь сердце бьется.

     И вот…

     Начинает мерцать лампочка, раздается звонок, и почта приносит бумагу.
Бумагу без подписи и адреса.

     Я знаю, что там. Всегда одно и то же. Маленькое нестрашное слово.

     «Включить».

     Я встаю, приглаживаю волосы, поправляю воротник и тяну рычаг.

     Это и есть моя работа. Только это.   
 
     Рычаг недовольно скрипит и сопротивляется, но затем с лязгом падает.
С чем он соединен, что включает и включает ли вообще, не знаю и уверен, что никто до конца не знает. В Министерстве много странного. Незнакомый человек когда-то привел меня сюда, и на все вопросы лишь безразлично пожал плечами.
      
     Откуда взялся рубильник, зачем он  –  предполагать не стоит.  Не знаю – и все. Ничего не изменишь. Ни в чем не виноват.   
 
     …Наклонив ближе голову, слышишь, как за ним что-то гудит. Провода? Тянутся сквозь камень далеко-далеко. Или это только кажется.

     …В прошлом, конечно, волновался. Кровь стучала, пересыхало горло. Упадет рычаг, и внутри будто колокол ударит. Сейчас – нет. Время помогло. Я давно этим занимаюсь. Уже не помню, сколько.

     Платят хорошо. Я доволен. Другие за меньшие деньги сутками сбивают пальцы о клавиши печатных машинок, а я всего лишь раз в день включаю рубильник! А то и реже.
      
     Раньше очень хотелось, чтоб пореже. Вообще никогда не включать.

     … Думаю, что тот, кто работал здесь до меня, сошел с ума. Ничего о нем не знаю, но догадываюсь, что он не выдержал. Спятил. Свихнулся. Я в этом настолько уверен, что доказательства мне не нужны.

     Он был слабаком. Много фантазировал и переживал. Слюнтяй. Размазня. Слышишь? Министерство доверило тебе важную работу, а ты не справился!

     Зато я справлюсь. У меня неплохо получается.
 
     Я смеюсь над ним. Сгибаюсь пополам от хохота. Легко смеяться в пустом кабинете, где тебя никто не видит.

     Все будет хорошо, говорю себе, успокаиваюсь, поднимаю рычаг и снова начинаю ждать.      


32.
МОСТ

     …Ближе к вечеру почта доставила Павлу письмо, состоящее из одной строчки – «сотруднику отдела планирования Павлу Т. предписывается до конца дня покончить с собой». Имя отправителя отсутствовало, однако дата стояла сегодняшняя, рядом неразборчивая подпись, министерская печать и простенький детский рисунок моста.
 
     Очень удивился Павел. Что за ерунда! Странные шутки. И почему над ним? Не такой уж он и молодой, тридцать лет вчера исполнилось! Но холодок пробежал, руки задрожали. И лампа мигнула, испугалась.

     Прочитал несколько раз и перевернул лист, вдруг там найдется что-то, но не нашлось.

     Обернулся Павел к кабинету за поддержкой. Много столов уходило вдаль тремя рядами, за каждым – люди, и Павел знал всех больше десяти лет.

     – Бумага пришла. Покончи с собой, хаха! Пошутил кто-то. Смешно, правда? Чего только не приносит почта!

     Однако никто не засмеялся. Лица побелели, замерли, глаза странно уставились на Павла, будто впервые его увидев. Даже свет стал каким-то другим, оцепеневшим и робким. Забившимся в угол.

     – Да, смешно, – наконец раздался чей-то сдавленный голос.
 
     Затем еще один:

     – Очень смешно. Особенно мост. Наверное, к нему надо сходить.

     И все закивали. Бледные, напряженные. Кто-то вытер вспотевший лоб.

     – Но если смешно, почему вы не смеетесь? – спросил Павел.
     – Хахаха, – засмеялись чиновники, не меняясь в лице, а потом одновременно перестали.
     – Так достаточно? Если нет, можем еще посмеяться.
     – Достаточно, – вздохнул Павел и направился к начальнику, Константину Ивановичу. Вошел в его кабинет, забыв постучать.
 
     …Начальник сидел за столом. Совсем уже седой. Лицо мягкое и добродушное, отцовское. Темный кабинет и лампа на столе, словно направленный вниз маленький прожектор. На световом пятне лежали тени, начальник рассеянно передвигал их карандашом с места на место, как бумажные силуэты. Услышал, что дверь открылась, поднял голову и ничего не сказал, не сделал Павлу замечание, что он не постучался.

     – Вот, – проговорил Павел, – бумага.

     Прочел ее Константин Иванович и коротко развел руками. Подвинул телефон, сообщил в трубку «заберите, пожалуйста, у Павла документы и больше ему не расписывайте».
 
     – Но это же шутка или ошибка, – произнес Павел.
     – Правильно, – кивнул начальник, – шутка или ошибка.
     – Или еще что-то?
     – Да.
     – Что?
     – Откуда мне знать!
     – И что же делать? – спросил Павел.
     – Давно в Министерстве, и не знаешь, что делать.
     – Но я действительно не знаю!
     – Кстати, ты женат? Семья есть? – аккуратно поинтересовался Константин Иванович.
     – Нет… как-то не сложилось.
     – Может, и хорошо!  Свои плюсы. Особенно сейчас.
     – Какие плюсы? – отшатнулся Павел.
     – Ну, какие… свои!
     – Думаете, что-то случиться?
     – Понятия не имею. Может, случится, а может, и не случится. Странный у нас разговор. Раньше ты был очень исполнителен, а теперь с этим такие проблемы.

     Павел задумался.

     – Но, по меньшей мере, неизвестно, кто издал приказ, и имел ли он полномочия…
     – А вдруг имел? Что тогда?
     – Не знаю…
     – И я не знаю. Поэтому надо быть осторожным. Иногда стоит перестраховаться. Разве у тебя были большие планы?
     – Да нет… ничего особенного…
     – Тогда почему так волнуешься?
     – Как не волноваться! Мне всего тридцать лет!
     – Мало, что ли? Взрослый человек и должен понимать.
     – Что понимать?!
     – Мудрость Министерства.
     – И где она здесь?
     – Не знаю, но точно присутствует. Опасно считать по-другому. Предположи что-нибудь эдакое, как все делают. Неужели тебе плохо было в Министерстве? И неужели плохо нарисован мост?
     – Нет, но…
     – Вот и надо сказать спасибо, а не пререкаться! Послушай меня! Разве я зла желаю? Разве я не был всегда добр к тебе? Помню, как ты пришел к нам. Угловатый подросток, боявшийся нажать на клавишу печатной машинки. Я воспитал тебя, я! Вложил свою душу, вылепил из неподатливой глины настоящего гражданина. Гордость и опору Министерства. Думал, со временем займешь мое место. Но не сложилось. Жаль, но теперь надо идти.
     – Я в чем-то виновен? – спросил Павел.
     – Конечно, виновен! Любой несовершенен, и значит, виновен! А раз виновен перед Министерством, оно властно делать с ним что угодно, неужели трудно понять! Хотя необязательно письмо связано с греховностью, не исключено, что это некий естественный процесс. Чего гадать, проще выполнить указание.
     – Не хочу, – негромко произнес Павел, – это просто смешно.
     – Можно подумать, нас кто-то спрашивает, что смешно, а что нет. Решай сам, но документы передай. И смотри, до конца дня не так много времени. Я даже отпускаю тебя сегодня пораньше, не благодари.

     Огорченный беседой Павел решил дойти до своего приятеля – Олега. Тот был на несколько лет старше Павла, давно обзавелся семьей и считался весьма успешным сотрудником. Не начальник, но вплотную к этому. Он даже работал в почти отдельном кабинете, где, кроме него, сидело всего два человека.
 
     Павел заглянул и позвал Олега в коридор, не желая говорить при посторонних.

     – Привет, – сказал Олег, плотно закрыв дверь, – что стряслось?
     – Письмо, – ответил Павел и протянул ему бумагу.

     Олег прочитал и быстро отдал ее обратно.

     – Зачем ты пришел? – тихо спросил он.
     – А к кому мне еще идти? Ты единственный мой друг. Я хочу совета, ничего больше. Все боятся и ничего не говорят.
     – Будь ты действительно моим другом, то не пришел бы, – прошептал Олег. – Разве в наших силах на что-то повлиять? Зачем ты впутываешь меня в это? Что я тебе плохого сделал? А если оно заразно? Представляешь, с каким ужасом теперь буду читать письма?
     – Представляю, – вздохнул Павел, – как раз я-то и представляю.
     – Спасибо, – ответил Олег, – хорошо, когда тебя понимают.
     – Но все-таки, что мне делать? – спросил Павел.
     – Я не знаю не хуже остальных, – проговорил Олег, глядя в сторону, – но, считаю, мост нарисован неспроста. Надо сходить к нему.
     – А помнишь, как мы с тобой однажды на крыше пили пиво, – помедлив, сказал Павел.
     – Какое это имеет отношение к твоей бумаге? – возразил Олег, скрываясь за дверью, – думаю, никакого.

     И вдруг шагнул назад, вернулся в коридор. Собрался с силами и заговорил.

     – Недавно на улице мне послышался крик. Крик боли, страха и отчаяния. Странный, исходящий ниоткуда, и он не звал на помощь, нет. Я обернулся и увидел темные от дождя стены домов, слепые окна, что смотрят не на улицу, а в комнату, вглубь себя, черное изогнутое небо и людей вдали – маленькие нелепые фигурки, которые скоро исчезнут. Я понял, что никто не кричал, ведь этот крик звучит всегда и отовсюду, он вечен, существует внутри нас, внутри каждого предмета, соединен с ним, и его не вытащить, не выбросить, потому что он – каркас, основа, без которой невозможно. Почему мы редко слышим его? А ты видел когда-нибудь свое отражение в уличной витрине? Видел? Призрачное, нереальное, несуществующее? Оно истинно, а не то, что в зеркале! Зеркала кривят душой и обманывают, хохочут над нашей доверчивостью. Мы призраки, дорогой друг, призраки, когда же ты повзрослеешь! И это хорошо, ведь они почти не замечают одиночества, мало чувствуют и слышат, живут спасительной автоматической жизнью. То, что над нами, заботится о нас! К сожалению, когда наступает время, за все приходится платить, но и это не слишком больно, если не сопротивляться. А теперь извини, мне нужно печатать бумаги.

     Павел неподвижно стоял еще минуту, не то размышляя, не то прислушиваясь к тишине, потом закусил губу и взглянул на часы.

     – Пора идти. Начальник разрешил.

     Он спустился по лестнице, миновал турникет и вышел на улицу, в узкий переулок, стиснутый с двух сторон гигантским зданием Министерства и другими домами.

     …К его удивлению, выглядевшие вечными тучи разошлись, превратились в гроздья прозрачных облаков, раскрасились желтым и красным, и показалось солнце. Робко и нерешительно, но и этого хватило, чтобы заиграли искры на окнах, заблестели лужи на тротуаре.
 
     Приближался закат. Солнце, едва появившись, начинало прятаться за крышами, готовясь на прощанье зажечь уходящим светом фонари и вывески.

     Павел недоверчиво огляделся, будто не узнавая город.

     – Как странно… что это значит? И куда мне идти?

     Постоял еще, вытянул руку и почувствовал мягкий порыв ветра.

     – А дойду я до моста. Посмотрю издалека. Так много про него говорилось… Или, куда бы не пошел, все равно придешь к мосту?
 
     Он вышел из переулка и направился вперед по каменной мостовой. Улица расширилась, а дома наоборот, стали меньше и оттого дружелюбней. Ветер шуршал, задевая стены. Воздух был мокрым и свежим.

     Люди не торопились домой, а шли спокойно, прогуливаясь. В лужах ярко отражалось солнце. Павел не мог вспомнить, когда видел это раньше. Будто и не видел никогда.
 
     – Почему хорошая погода бывает так редко? Неужели и здесь какой-то смысл? – сказал Павел.

     За поворотом он заметил кофейню. Из полуоткрытой двери доносился густой терпкий аромат, совершенно не тот, к которому привык Павел, спешно проглатывая кофе по утрам, чтобы хоть немного проснуться.

     На стене – аляповато и смешно нарисованный человек. Сидит за столиком, держит чашку и наслаждается жизнью.

     Предлагает зайти. Искушает.
 
     – Привет, – сказал ему Павел, с грустью посмотрев на дверь, – увы, я не могу, я в чем-то провинился и мне надо идти. Ты, кстати, тоже виноват, ведь тебя нарисовали небрежно и не по правилам. Но по-другому ты оказался бы скучным.

     Павел отправился дальше, удивляясь, насколько легки и невесомы шаги. Улица выглядела огромной, будто увиденной в детстве.

     – Будь живы мои родители, что бы они сказали? Не знаю… Мать всегда молчала, а отец по любому случаю повторял «так и должно быть». Зачем он это говорил?

     Павел дошел до перекрестка.

     – Здесь надо повернуть направо. Я помню. Что-то видел во сне. Или не во сне, но точно рядом с ним.

     Запрокинул голову и взглянул ввысь.

     – Кто-то создает правила игры, причем игры бесконечной, единственной, других нет, и за любое нарушение, даже самое маленькое, вышвыривает в темноту. Разве это справедливо?

     Пожал плечами.

     – Конечно, справедливо, ведь что такое справедливость, решает тот, кто выдумал правила.
   
     Павел грустно хмыкнул.

     – А я и не знал, что могу так говорить. Сидел всю жизнь, покорно писал бумажки, а надо было делать перерывы и думать. Хоть о чем-нибудь. Неважно, правильно или нет. Глупо иногда не ошибаться. Но теперь-то что, нужно найти мост. Посмотреть, и все. Интересно, похож ли он на рисунок.

     Павел оглянулся. Вокруг торжественно возвышались дома, не административные здания, а живые, настоящие, горделиво тянулись вверх, к солнцу. Окна казались не мрачными провалами с пыльной темнотой, а хранителями тайн. Маленьких, наивных, но – тайн, секретов. А над ними небо – розовое, закатное. Скоро солнце уйдет и появится луна, бледная, огромная, осветит землю, опьянит сердце, окрасит вещи в свои цвета. Будет звать, притягивать. Делать невесомым. Оттолкнешься сильнее – подпрыгнешь до крыши, а затем мягко опустишься на тротуар.

     …Через сотню шагов  Павел увидел стеклянную витрину.
 
     И себя в ней.

     …Никакой он не призрак. Стоит, хлопает ресницами. Забавный, курносый, взгляд наивный, хотя и грустный.

     – Нет крика, – сказал Павел, – а уж я должен его слышать. Но мне не врали, он есть. Как это? Подумаю потом. Когда-нибудь.

     Невесело усмехнулся.

     – Это когда же я подумаю? Солнце заходит, надо спешить.

     Вдруг в стекле мелькнул силуэт, Павел повернулся. Около магазина остановилась девушка. Совсем юная, красивая, стройная. Темное платье и высокие туфли. Глаза огромные, испуганные. Будто смотрит на витрину, но на самом деле притворяется, думает о чем-то важном, не знает, как поступить.

     Павел нерешительно дотронулся до стекла, отошел и замер.
 
     – О чем она думает? Чего боится? Мог бы я ей помочь? Жаль, что она ничего обо мне не знает. Нет, хорошо, что не знает.

     Люди проходили мимо него. Ударяя тростью по камням, важно шагал высокий старик, за ним молодая семейная пара. Мужчина размахивал руками, что-то говорил, женщина смеялась.

     – Никто не спрашивает, зачем я тут, и куда иду. Но ведь так правильно. Не спрашивать у человека, куда он идет.
 
     Потом в глубине арки Павел заметил собаку. Небольшая, еще щенок. Наверное, бездомная. Черная шерсть с белым пятном на спине. Лежит, положив голову на лапы.
Почувствовала взгляд, подбежала, уставилась печальными глазами. Павел погладил ее и пошел дальше. Собака – за ним следом.

     – Нет, ты со мной не иди, – сказал Павел, и она послушно остановилась.

     …А вот и мост. Похож на рисунок. Огромный, высокий. Уходит далеко-далеко. Продолжает дорогу.

     Старый каменный парапет, вереница фонарей, будто стеклянных черепов фантастических чудовищ. Через минуту оживут, засветятся.

     Внизу река. Течет неспешно и безразлично.

     – Посмотрел, – сказал Павел. – Очень похож. Пора уходить? Нет, надо подойти к самому краю. Не так уж и страшно. Совсем не страшно! Мост нарисован, хахаха. Я стою на нарисованном мосту. Я – нарисованный человечек.

     Улыбнулся.   

     – Какие глупости иногда лезут в голову, – сказал он, взбираясь на парапет.


ЧАСТЬ 5

33.
ЗАПИСКА

                Первому заместителю
                начальника отдела стандартизации
               
                _____________________________
               
                от___________________________
                клерка второго класса

   
                Докладная записка               


«____» ___________ «_______»                № ________________



     Сообщаю Вам, что когда сломалась моя печатная машинка я, в соответствии с регламентирующей поломки инструкцией, направился ко второму заместителю начальника, чтобы тот позвонил в ремонтный отдел.
 
     Зайдя к нему в кабинет, я увидел, что он занят – сидит за столом и лечит грибной настойкой на спирту головную боль, вызванную вчерашним лечением последствий позавчерашнего лечения этой настойкой идентичной головной боли.

     Лечение проходило успешно, поскольку голова уже не болела, а лежала мордой в салате и улыбалась, но сказать она толком ничего не могла, а тормошить ее я побоялся, потому что она была головой туловища начальника, которое в этот момент неподвижно находилось в кресле немного позади нее.

     Компенсируя свое неумение говорить, голова издала мычание, которое я, обладая вынужденным опытом, трактовал как «позвоните ремонтникам сами» и выбежал из кабинета, ибо моя голова надышалась спиртогрибных паров настолько, что начала видеть скрытую природу вещей, а ей это без надобности.

     После звонка туда оттуда пришел их сотрудник, я его раньше не видел, и никто из нашего отдела его раньше не видел, и, как выяснилось, лучше бы и дальше не видели.

     Лицом он обладал хитрым, какое бывает от грибной настойки, и покачивался он, как от настойки, и язык у него заплетался, и смотрел он в разные стороны одновременно, а совокупность вышеуказанных факторов научно свидетельствует о наличии настойки в его организме в объемах, доступных только чиновникам ремонтного отдела и намного превосходящих воображение.
 
     Ремонтники, как известно, постоянно протирают что-то спиртом, а по закону термодинамики, если что-то протираешь спиртом, он неизбежно попадает внутрь, просачивается незаметно короткими перебежками, вроде только что был в сейфе, но посмотришь – он в стакане, еще раз отвернешься – и в стакане его нет, а внутри между тем тепло разливается.

     Пропитались спиртом и настойками ремонтники за годы службы, приобрели иммунитет к ним некоторый. Выдыхают не углекислый газ, а пары этиловые, в концентрации убойной.

     Однако упреки в пьянстве чиновник отверг как клеветнические и попытался доказать трезвость, дыхнув на окно, а на подоконнике в зоне прямого поражения стоял цветок, тут бы и конец ему, но наш сотрудник Семен поддался безрассудному порыву, закрыл его своим телом, пошатнулся, обвел нас прощальным взглядом и упал, запел песни.

     Увы, делать было нечего! Не допустить ремонтника к машинке означало навлечь на себя служебную проверку по факту ложного вызова. И допустили мы, оправданно терзаемые дурными предчувствиями.

     Как известно, согласно учению марксизма-постмодернизма, всесильного, и потому верного, мир во многом является текстом, а все вещи наполовину состоят из своего имени. Что-то больше, что-то меньше, но в среднем – наполовину, и находится имя и материя в неразрывной взаимосвязи.

     На всех отделовских вещах где-нибудь сбоку написан инвентарный номер, который и является именем предмета, посему их ремонт обычно заключается в изменении этого номера, ведь если его грамотно изменить, то и механическая часть изменится вслед за названием. Можно назвать машинку «отремонтированной печатной машинкой», и она самостоятельно починится, особенно если поломка невелика и находится не на виду.

     Ремонтники только этим и занимаются. Отвертки никто из них в руках никогда не держал.

     Дохнул аккуратно спиртом чиновник на номер, и растворились в небытии несколько цифр. Краска под ними тоже растворилась, а металл не растворился лишь потому, что там он толстый.

     Нарисовал кривенько новые цифры, улыбнулся лукаво, сказал, чтоб несколько дней машинку не трогали, механические изменения требуют времени, но скоро все станет хорошо, и ушел.

     Обманул он нас, ибо хорошо не стало.

     До переименования у печатной машинки западали клавиши.
После переименования перестали западать, но лучше бы западали, потому что теперь во время работы клавиатура принялась кусать за пальцы.

     Вначале машинка покусала только меня, а затем, при проведении научного эксперимента с целью установить, действительно ли печатная машинка может кусаться, по очереди всех остальных сотрудников отдела в количестве двадцати человек.

     Ремонтник был вызван вторично. Явился он нетвердой походкой, нарисовал новые цифры и пообещал, что сейчас-то все наладится.

     Не наладилось.

     Кусаться машинка не перестала, более того, начала ползать и тихонько подбираться к рукам, не дожидаясь, когда ты начнешь печатать.

     Снова пришел ремонтник, и снова лучше бы не приходил. После третьей процедуры машинка научилась слезать со стола и бегать по полу.

     Он появлялся еще несколько раз, лишь усугубляя ситуацию, и добился только того, что стирать с машинки цифры стало опасно. Обманом нам удалось заманить ее в дальний угол и там посадить на цепь.
 
     К этому времени машинка научилась не только бегать, но и прыгать, шипеть, сворачиваться словно дикобраз и пережевывать мелкие предметы. Порой она явно пытается что-то сказать, но что – непонятно.

     Из ремонтного отдела с испугом сообщили, что в нынешней своей ипостаси машинка (или то, во что она превратилась), законно соответствует полученному в ходе ремонта инвентарному названию и таким образом поломанной не является.

     В связи с этим мы просим дать указание, как нам поступить, ибо второй заместитель не может ничего посоветовать в силу обстоятельств, обрисованных в начале докладной и продолжающихся по сей день.

     По поручению коллектива,


     Подпись                Дата


34.
НА КРАЮ

     …В моем кабинете за соседним столом сидит человек по имени Владимир, и выглядит он странно. Никогда не встает, не ест, постоянно улыбается, ничего не говорит и поворачивает голову не одним движением, а какими-то короткими рывками.

     Разумеется, можно сказать, что все мы выглядим странно, и не только мы, все Министерство с его кабинетами, лестницами и коридорами, но то, как ведет себя человек в паре шагов от тебя – уже чересчур. Или я мало знаком с Министерством? Еще недавно со страхом обходил его стороной, но привела все-таки жизнь к нему в нутро.

     Спросил у старших, почему Владимир такой. И вот что мне ответили, равнодушно пожав плечами:
     – А он постепенно превратился в механическую куклу. Известное дело. Бумаги печатать это ему не мешает, мы только прикрепили его ноги к полу, чтоб не падал.
     – Спасибо, – пробормотал я и прислонился к стене, потому что голова от услышанного помутилась.

     Наверное, они шутили?

     …Светит лампа на столе у Владимира желто и непонятно. Вроде вещи и видны, а присмотришься – нет, не очень. Будто и не светит вовсе, а так, притворяется. Не слишком, не хочет никого обманывать. Говорит, по инструкции положено светить, вот я ее как бы и не нарушаю. Вы же сами все понимаете.

     Свет похож на то, что он освещает. Поэтому и тени странные на столе, словно они и не тени, и предметы не то лежат спокойно, не то медленно ползут к краю.

     …Сколько лет Владимиру? На вид - порядочно. Немолодой уже, если так можно говорить о кукле. Улыбается беспрерывно! Ну, точно кукла. А вдруг он за этим и превратился? Научиться улыбаться? И глаза живые, не как у людей.

     Сухощавый и почти лысый, смешные белые перья торчат вокруг деревянно блестящей макушки.

     Невысокий, хотя понять это сложно, ведь он никогда не поднимается со стула. Нос с горбинкой, щеки словно резиновые. Воротничок застегнут. Ноги спрятаны под столом, прибиты к полу или нет, не поймешь.

     Работает Владимир не покладая рук! Один документ напечатал, за второй принялся. Идеальный работник. Движения, однако, автоматические, повторяющиеся. Застынет ненадолго – а потом будто что-то в нем щелкнет, и снова начинает стучать по клавишам.

     Кто же он на самом деле?

     Пристально глядеть на человека, даже если он не человек, неприлично. Да и можно ли так что-то понять?

     Он ведет себя, как безразличный механизм – но этим не слишком отличается от остальных. Он молчит – но все молчат или ведут пустые разговоры. Он не чужой здесь!

     Спросить его? А вдруг ответит, что да, превратился? Со счастливой улыбкой, конечно?
 
     Что же произошло? За что с ним так обошлись? Или наоборот, он что-то получил, а не потерял? Спокойствие, счастье? Перестал чувствовать одиночество? Может, ему тихонько завидуют? Превращаться в куклу не стыдно? Не знаю, что и думать.

     Неизвестное  принесло его в жертву самому себе? Наказало? Наверное, он нарушил важный и никому не ведомый закон. Хороший закон, потому что другие еще хуже.

     Или взял грехи людей на себя? Должны были превратить всех, но смилостивились, и выбрали только его? Возвысили, получается, над толпой?

     Удивительное в шаге от привычной дороги. Можно нести документы, оступиться и упасть в бездну.

     Я что-то знаю. Догадываюсь. Смотрю в темноту и чувствую, что она делает вещи смутными, но не невидимыми.

     Мне надо остановиться у края. Не размышлять. Не смотреть, чтобы тебя не увидели. Стать тем, кто не замечает лишнего. На вопрос «он превратился, или ничего не случилось?», отвечать «он превратился, но ничего не случилось».

     Чудесное, даже когда что-то дарит, неизбежно сводит с ума; мудро поступают боги, не позволяя ему пробираться к людям, но порой и они не всесильны.


35.
ВЕЧНОСТЬ

     …Петрович – самый старый в отделе. Совсем старик. Для нас, конечно, и Дмитрич уже старый, хотя лет ему не очень много, седина едва появилась, да и крепок он, можно позавидовать, помню, вместе с ним несли тумбочку по коридору, так я просил остановиться и передохнуть, а он только посмеивался… но все одно, старый! Чувствуется это рядом с нами, года не отработавшими в Министерстве. Еще старше Николаич, он точно старый, у него даже младшие дети больше нас на этом свете обретаются. Однако Сергеич его годами изрядно превосходит. Сморщенный, подслеповатый, сложные документы ему не доверяют. Печатную машинку видит плохо, частенько промахивается мимо нужной буквы и тыкает в другую. Опечатки выходят, и странные какие-то – не опечатки, а оговорки неприличные. Будто молодость он ненароком вспоминает, и прошлое, хихикая, лезет на бумагу.

     Но Петрович старше их всех, и хорошо, если не вместе взятых. Сколько ему лет, никто не знает. Об этом даже страшно спрашивать – вдруг назовет ужасную цифру, и правдой она окажется. Что тогда делать?

     В шкафах находили свернутые в трубочку пергаменты; тексты их аккуратно подписаны рукой Петровича. Рассыпались они, света не выдерживая, источили века их бумажный скелет.

     Машинка у него под стать – тоже очень старая. Таких я ни у кого не видел. Непонятная. Жуткая. Веет от нее злобой первобытной. Дотронется чужой – укусит обязательно. Да и машинка ли это? Слишком похожа на доисторическое насекомое.

     Говорит Петрович мало. Смотрит больше. Но смотрит не на тебя, а сквозь; если отойти и оглянуться, то увидишь, что он смотрит не только сквозь тебя, а и сквозь стену, то есть совсем неясно, куда он смотрит и взгляд ли это вообще. Многие вещи притворяются своими названиями, а этот взгляд – тем более. Можно конечно сказать, что он видит суть вещей, но поразмыслив, понимаешь, что такие мелочи ему не интересны.

     Иногда он улыбается. Хорошо, что нечасто. Почему, спросите вы? Люди не могут выдержать эту рыбью улыбку? Могут! Человек привыкает ко всему, он сильнее, чем кажется. Много примеров мужества совсем не героических людей, и это один из них. Короче, коллеги ее выдерживают, но вещи – нет. Улыбнется, и что-то непременно произойдет. Машинка сломается, стул упадет, лампочка погаснет. Затрепещет от страха и погаснет. Лампочки его особенно боятся. Проковыляет Петрович мимо настольной лампы, та притихнет, свет содрогнется, ослабнет, и тени зашевелятся, залепечут свое что-то. Отойдет Петрович подальше – все потихоньку успокаивается. Редко, к счастью, он ходит. Больше сидит за столом у окна.

     Пожирает свет Петрович. Ну, не пожирает, а так, надкусывает. Совсем немного, бояться нечего. Из-за этого в нашем кабинете темнее, чем в других.
 
     Зато теней больше! Ползают, норовят утащить бумаги. Цыкнешь на них – присмиреют, спрячутся, но затем опять. Я смеху ради одну булавкой к столу приколол и свет ближе пододвинул – заизвивалась она, а уползти не может! Потом жалко ее стало, убрал булавку, и убежала тень испуганным тараканом и больше на мой стол не возвращалась.

     Начальник его побаивается. Признавать не хочет, но побаивается. Документы Петровичу, не воздев глаза к небу и что-то волнительно не пробормотав, не отписывает.

     Петрович кажется вечным. Все ломается – мебель, печатные машинки, лампы, все чинили по тысяче раз; но на Петровича, которого в темноте из-за худобы, маленького роста и привычки замирать на месте можно принять за предмет интерьера, это правило не действует. Все уйдет, все исчезнет, останется лишь Министерство, летящее сквозь космос, в кабинете будет тускло зажжена лампа и будет сидеть Петрович, поглядывать в окно на звезды и неспешно стучать по клавишам, совершая забытый древний ритуал.

     Вселенная, как известно, наполнена стуком печатных машинок. Слова, которые создали мир, были не сказаны, а напечатаны на бумаге… но лучше спросить об этом у Петровича.


36.
ГЛАВНОЕ НА РАБОТЕ

     Как вы думаете, что главное для чиновника? Быстро печатать на машинке? Слушаться начальства? Делать пакости коллегам? Нет, и еще раз нет! Конечно, это тоже важно, но не настолько, как умение поспать в течение рабочего дня. В этом я убедился сразу после прихода в Министерство.

     Спать, разумеется, надо так, чтоб начальник не видел. Он у нас в другом кабинете, но иногда к нам заглядывает. Распахнет дверь, станет в проеме и смотрит – все ли хорошо? Постоит с полминуты, и довольный к себе возвращается. Никто не спит, все работают.

     Но тут он немного ошибается. Совсем, то есть.

     Все спят! Никто не работает!

     Как же они это делают?

     А по-разному!

     Некоторые спят с открытыми глазами. Ходят, разговаривают, даже бумаги печатают – но все это во сне, автоматически! Смотришь – стоят двое чиновников, обсуждают что-то. Руками разводят, посмеиваются. Потом один из них поворачивается и уходит, а второй этого не замечает, продолжает что-то рассказывать, и норовит похлопать отсутствующего собеседника по плечу. Что тут скажешь! Ясно все.
 
     Один из таких на правах старшего ко мне с нравоучениями как-то пристал. Спрашивал, не тяжело трудиться, не в тягость ли суровая канцелярская работа, объяснял, что если и в тягость, нужно преодолевать себя, Министерству это понравится… а я пригляделся внимательнее – батюшки, да он спит! Во сне разговаривает! И что делать? Сидеть выслушивать его не хочется, а уйти неудобно. Но ушел все-таки, цветок в горшке вместо себя оставил, чиновник ему еще два часа нотации читал, бедное растение даже завяло.

     Другие по шкафам прячутся, там спят. Шкафы узкие, в них только стоять можно, но спят. Поэтому дверцы надо открывать осторожно, выпасть чиновники могут. Хотя дело привычное – выпадают, ругаются, и назад опять лезут.
 
     Кое-кто в шкафу спать стесняется и поступает иначе. У нас картотеки вдоль стены расставлены, извлечет один ящик, обычно на уровне поясницы, и голову в появившееся пустое место засунет, мол, ищет что-то. Стоит до вечера, согнувшись под прямым углом. И не один, много таких. В ряд выстраиваются, ничего не боятся.
 
     Но классика, конечно, просто спать на стуле. Верхнего света у нас нет, шторы задернуты, одни настольные лампы горят. Ярко, но недалеко. За краем светового пятна – тьма, ночь лютая. И чиновники этим пользуются! Немного стул назад отодвинут – и голова уже в темноте, ни один начальник не разберет, что глаза закрыты. Нет головы! Где она? Плечи есть, вот они, ярко освещены. А головы не видны. Поэтому все безголовые. Бумаги разложат, руки на груди скрестят, дескать, документы читают, и спят. Хитро придумано! Талантливы наши люди!

     Василий Петрович – один из самых талантливых. Никто так не умеет. Я имею в виду спать в ящике стола. Как он там помещается, непонятно. Немолодой ведь, не худенький. Ящик большой, коробку для обуви вместит, но все-таки. Интересно смотреть, как он туда залезает. Сначала улыбнется, одну ногу засунет, следом другую, затем туловище, голову, одна улыбка снаружи остается, а потом улыбку с собой забирает. И все, будто и не было Василия Петровича! Открыть ящик, когда он там, страшно. Не надо далеко в сон заходить, можно и не вернуться.
 
     Забыл сказать, он взамен себя китель оставляет. Повесит его на спинку стула, сверху шляпу положит, лампу хитро повернет, чтоб свет под нужным углом падал, и с пары шагов китель от человека становится неотличим. Даже больше его напоминает, чем он сам! Чиновника в темноте увидишь, и вглядываешься недоверчиво – человек это, или что-то еще, а тут сразу веришь, без промедления. Похож! Разве что не разговаривает, хотя иногда вроде и разговаривает. Желчно, саркастически, с высокомерием. Кители по-другому не могут.

     А Геннадий Васильевич заявляет, что никогда не спит. Как? Очень просто – наяву сны видит. Где-нибудь в нашем кабинете. Многие недовольны. Уберите, говорят, свои сны с моего стола! Что за ерунда вам снится сегодня! Геннадий Васильевич только виновато руками разводит. «Ой, и правда!» А уж если снится что пикантное... Морщатся коллеги, высказывают сердито. «Нельзя ли увидеть чего поприличнее!».
 
     Один Олег Сергеевич снов не любит. Спать любит, но сны – нет. Пустое это, говорит, несерьезное. Не должны взрослые люди сны видеть. Вот и спит сутками напролет, в темноте и бесчувствии. Чтоб сны не мешали, он ловушку на них хитрую придумал - нитку, в петлю завязанную. Как сон попадается, хватает Олег Сергеевич его и ест, словно сказочный великан, что откусывает в ночи головы неосторожным путникам.

     …Получается, бодрствую в кабинете я один. Работаю, печатаю бумаги. Зачем – непонятно. Изгой какой-то, честное слово. Не пора ли стать достойным членом общества, то есть закрыть глаза и заснуть?


37.
ДРУГОЕ

     Я работаю в статистике. Мой отдел самый важный в Министерстве! Почему? Потому что большую часть работы выполняет именно он.

     Нет, мы не лжем. Когда лгут так, как мы, это уже не ложь, а что-то другое!
 
     Мы не просто преувеличиваем показатели. Такие пустяки – не наш уровень. Мы действуем иначе. Например, сломалась за квартал тысяча печатных машинок, а пишем – починили тысячу печатных машинок! Пришли в негодность сто кабинетов – но отчитываемся о ремонте ста кабинетов! Докладываем, что в коридоре горит пятьдесят ламп, а на деле там одна, да и то, не светит, а играет со светом в свои мрачные игры.

     К сожалению, наша работа сказывается и на нас.

     Например, по бумагам мы сидим в огромном кабинете. А если не по бумагам, то он крохотный, не протолкнуться.

     Зарплата у нас большая. По бумагам. Увы, эти бумаги в магазинах не принимают, другие требуют. Маленькие такие, шуршащие. Их, к сожалению, почти нет.
 
     По бумагам наш начальник – патриот и общественник, а без них – вор и пьяница. Здорово, что у нас такой хороший начальник!

     Шкафов у нас четыре, но реальности дела обстоят хуже. Ровно на три шкафа. Засовываем документы в один, ногами уминаем. Однажды замок не выдержал, и все оттуда вывалилось. Засыпало двух сотрудников, откапывали их несколько дней, одного так и не нашли.

     Мыши каждый день едят документы, но бороться с ними нельзя, потому что их нет. Нет мышей по документам! Давно их там победили! Там, но не здесь. Здесь терпим поражение за поражением. Что интересно, бумаги, согласно которым их нет, мыши не едят. Знают, что если те исчезнут, у нас руки развяжутся.

     Высота дверного проема – два с половиной метра. Очень высокий! На бумаге, конечно. Чтоб снизить бумажные затраты, в реальности понизили его почти на метр. Поэтому лоб у меня синий. Хорошо, что цвет лба в отчетах не надо указывать.

     Карандаши в отдел поступают заточенные. Якобы. Поэтому затачивать их нельзя. Пишем незаточенными, привыкли.
 
     Зато на подоконниках у нас много цветов! По одним бумагам – двадцать, по другим – пятнадцать, по третьим – восемь. Сколько же их взаправду? Увы, ни одного.

     Штат у нас – десять человек. Пятерых уже с год как сократили, но по статистике – оставили, поэтому работаем и за них. В числе сокращенных была женщина. Когда от ее имени печатаем, надеваем женское платье.

     Зато одного сотрудника – два. Написали почему-то его имя дважды. Оттого он трудится и за сокращенного, и за себя за двоих, то есть его три в итоге. По телефону говорит разными голосами. Полчаса одним голосом,  полчаса – другим. У первой его личности добродушный характер, у второй – мерзкий. Порой затрещины от нас получает, нервы просто не выдерживают.

     Министерство заботливо выдает нам казенную одежду. Те же костюмы, только со склада. Спасибо Министерству! По бумагам мы роста гренадерского, но когда переводишь взгляд с бумаг на нас, то сильно глаза опускать приходится. Поэтому рукава закатываем вчетверо, а во время ходьбы сюртуки по полу волочатся, как шлейфы свадебных платьев.

     Столы и стулья – также огромных размеров. Вот и сидим, как пигмеи. Вшестером можно усесться на один стул. Печатные машинки тоже огромные, кулаком по клавишам бить приходиться.

     По документам у нас светло, без них – темно. Хотя, когда достаешь отчет, согласно которому светло, лампа с перепуга действительно немного разгорается.

     Бумаги называют стоящее в кабинете зеркало – зеркалом, но в разговорах между собой мы более осторожны. Наши отражения пусть и похожи, однако ведут себя… гм… порядочные граждане себе такого не позволяют.

     За окном у нас должен быть прекрасный вид, но кроме стены в десяти метрах, не видно ничего. Пытались жаловаться, в ответ пришло указание считать отсыревшую кирпичную стену – прекрасной. И она стала действительно прекрасна, как мы сами не догадались!

     Другое окно считается нарисованным. Нет, не то, какое действительно нарисовано, а то, за которым черная стена. Мы больше любим смотреть в нарисованное, там хоть что-то происходит.

     В отчетах есть еще и третье окно. Но без них его нет. Кирпичом наглухо заложено. Когда взгрустнется, собираемся перед ним.

     По бумагам я доволен жизнью. В реальности… в реальности я согласен с бумагами. Так надо. Иначе будешь существовать только по бумагам.

     К тому же недавно вышел приказ, разъясняющий, что действительность есть то, что написано в документах, и поэтому мой рассказ нужно читать наоборот.


38.
ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ РОМАН

Отрывок
      

     …Горели красным аварийные лампочки, немного освещая неподвижные громады станков, вагонетки и рельсы. В глубине цеха, за паутиной предохранительной сетки, под алой полосой материи с лозунгом о победе коммунизма  утробно вздыхало что-то большое.

     Двое шли сквозь темноту по гладкому цементному полу.
 
     Александр, полный и лысоватый мужчина в отутюженном  черном сюртуке, боязливо прижавший к груди толстый портфель, и Глеб – молодой клерк в запыленном от цеховой работы костюме-тройке.

     Неожиданно раздался грохот. Александр, и без того семенивший позади своего попутчика, замедлил шаг. Глеб оглянулся на него.

     Вдали что-то вспыхнуло, возник огненный шар, взлетел к потолку, и там, на невероятной высоте, лопнул и разлетелся искрами. Выхватил из мрака юное суровое лицо Глеба. И его взгляд – насмешливый, дерзкий.

     – Не бойтесь, – сказал он.
     – А я и не боюсь, – ответил Александр, суетливо осматриваясь. – Мы в подвале?

     Глеб презрительно хмыкнул. Скривил губы. Плюнул на пол. Ответил с иронией.

     – Нет, конечно.  За кого вы нас принимаете? Подвал ниже, все люки заварены. Не извольте беспокоиться.
     – Я не беспокоюсь, – повторил Александр, зябко вздрогнул и пошел вперед.  – А они правда заварены?

     И снова взлетел огненный шар.

     Затем навстречу вышел человек. Высокий, сутулый. Худой страшно.  В таком же, как у Глеба, помятом костюме, только еще помятей. На лице – защитные очки. Защищают, видать, от темноты. Огромные, как глаза насекомого. Голову вбок наклонил. Смотрит напряженно, опасливо.

     – Митька… – ткнул себя пальцем в грудь, объясняя, – меня послали вас  встретить… Неспокойно тут…

     Потом тихо спросил у Александра:

     –  А вы и впрямь второй заместитель первого заместителя начальника юридического отдела?
     – Нет, – пробурчал человек с портфелем. – Вы ошиблись. Я всего лишь третий заместитель второго заместителя начальника.
     – Хорошо! – обрадовался Митька, – но ваша должность – тоже огого. Большие люди к нам редко заходят. Зато по телефону их слышим. Издалека нами по проводам управляют. Пойдемте, народ у конторы волнуется. Аварию уже два дня не могут устранить. Бьются, а света все нет.
     – Много людей? –  сдавленным голосом спросил Александр.
     – Много! А как же!

     Через несколько минут они были почти на месте. Не дойдя, остановились. В темноте, незамеченные.

     …Стена на краю цеха.  Вывеска «Управление». Кривые двери распахнуты. За ними – будто пещера. Лампа под жестяным конусом покачивается. Светит ярко, глаза режет, но лишь около себя. Тьму поодаль не трогает. Видно, договорились они. Граница тонкая, но за нее не переступают.

     У входа –  толпа.

     Почуяла их, повела носом, обернулась. Ноздри раздувает, воздух  втягивает, как хищное животное. Не видит, а нутром чует. Что не в нутре у нее, хорошо чует! Как без этого? Не почуешь – в нутро не поместишь.

     Клерки в толпе – грязные от дыма и бумажной пыли. Галстуки – вкривь и вкось. Но верхние пуговицы на костюмах застегнуты. Не опустились, значит, за время вынужденного безделья. Выстояли. Есть стержень.

     Лица – темные, прокопченные. Однолики, как тени. Лишь глаза блестят. Ой, недобро блестят, подумалось Александру. Взгляд  – рентген будто. Пронзит вместе с портфелем. Не обманешь этот взгляд. Ой, не обманешь! Увидит даже то, чего нет. Правду увидит!

     Молчат, не шепчутся. Смотрят. Глазами голодными смотрят. Облизываются. Изголодались по работе.

     – Пропустите, товарищи.
 
     Александр и Глеб зашли в контору, Митька остался снаружи. Глеб распахнул дверь в кабинет.

     …Черный, проржавленный мастер- электромонтер Гера задумчиво сидит за грубым столом. Темно, лишь в одной лампе свет мотыльком трепещет. Гера старый, маленький, но тень его на стене огромная. Нависает. Шевелится. Дышит. Сказать что-то хочет. Ан нет, теням говорить запрещено.

     …На столе документы да запчасти электрические разложены. Дребезжат, ползают.
Рукава Геры мелко пробиты ударами тока. Держит в ладонях лампочку, и та чуть светится. Сколько  электричества он впитал за жизнь! Как помрет, еще долго шевелиться да моргать будет.

     – Ребята свет починяют, – произнес Гера и пожал плечами. – Мне приказали отдохнуть, мол, стар ты. Но разве я стар? С утра стар, да. Просыпаться тяжело, сны отпускать не хотят. Хватают за руки, воротись, кричат, ты наш уже. А потом  – ничего. Работа энергией заряжает! На пенсию мне не надо, прав телевизор. Будто мои мысли видит и пересказывает попроще, чтоб я сам понял. А вы, товарищ, вижу, из руководства?

     – Да, – ответил Александр, почувствовав себя совсем неуютно.  – Меня направили дать юридическую оценку аварии и тем поспособствовать ее ликвидации.

     – Где ж вы раньше были, товарищ, – сказал Гера. – Ребята без юридической оценки два дня на столб не могли забраться. Скользкий столб без нее, как в смазке. Охватит его электрик руками, обнимет бедрами, прижмется, полезет ввысь привычной гусеницей,  а через пару метров все одно на землю сползает. Медленно так, противно. Даже непечатная лексика не помогает! Причину не разумели, пока кто-то не подсказал дать юридическую оценку. Юристов под рукой не нашлось, и дали мы свою, рабочую,  –  он помахал удостоверением клерка,  –  простую и надежную. Пролетарий  – лучший юрист! За пару минут управились. И лексика та пригодилась. Для краткости. Кодексов не читаем, но оценку дадим, не отвертишься. И дело пошло! Столб враз шершавым стал, прикоснуться приятно. Василь попробовал, заахал от возбуждения, и через минуту его снизу уже видно не стало. Ткнул там отверткой, заискрился. Работает, прокричал радостно. Скоро починят, всю цепь починят.
 
     – А почему случилась авария? – спросил Александр.

     – Вредители устроили!  –  Гера вмазал кулаком по столу, посыпались искры. – Вот, полюбуйтесь!

     Выдвинул из стола ящик, достал за хвост мышь с куском медного провода в зубах. Поднял высоко.  Висит мышь, как маятник. Покачивается.

     Вздрогнул Александр.

     – Во как! Кто б мог подумать. Ты гляди, дохлая, а улыбается.

     Мышь посмотрела на людей, зашевелилась,  и Гера бросил ее обратно. Закрыл ящик.

     И снова кулаком по столу. Заскрежетал челюстями.

     – Чтоб мир стал лучше, надо что сделать? Правильно, уничтожить все плохое. Поубиваем – заживем!

     Вздохнул мечтательно.

     – Пойдемте наружу.

     Вышли. Опять толпа. Смотрит. Ждет. Напряжение в воздухе. Грозовое.

     И тут….

     Свет! Лампочки! Иллюминация! Урааааааа!

     Грянуло. Покатилось.

     Свет – не везде, конечно. Десяток ламп по всему бесконечному цеху. Отбежала темнота недалеко. А кое-где даже приблизилась тенями. Странная штука – свет. Непонятная.

     Ну и что с того? Оживило электричество цеховые механизмы, затряслись они в нетерпении... Вот главное! Сейчас, родные, потерпите….

     …На полу ряды железных кубов. Будто наковальни. До пояса человеку, и в метр шириной. Сколько ж весят они? Много. Много железа на них ушло! Вечными они кажутся, несокрушимыми. Но присмотришься – а железо-то избитое, выщербленное. В оспинах. Какая нужна сила, чтоб такое сотворить? Знаешь ответ, а все не верится.

     …Цилиндры металлически над ними поблескивают. Молоты на поршнях. Огромные. Высоко. Изготовились.

     Неподалеку – канцелярские столы, заваленные документами. По столу напротив каждой наковальни.

     Заревели гудки, зашипел гадюкою пар, задвигались молоты. Поехали вниз. Сначала медленно, потом быстрее. Тени за ними. Не отстают, суетятся. Ударили молоты по наковальням, поднялись, снова ударили.
 
     Блямс! Блямс!

     Грохот неописуемый.

     Толпа около управы заметалась. Возбужденно, радостно.

     Глядь  – а у людей в руках щипцы с длинными рукоятями. Побежали рабочие к столам, схватили по документу, и  – на наковальни их щипцами. Руки вытянули, чтоб подальше стоять от молотов. Зевать тут нельзя. Одна ошибка – и все. Ступай в память народную. Сохранишься там навеки, но что тебе с этого?
Опасная штука  – делопроизводство.

     Блямс!

     Вновь ударила сталь. Уже не вхолостую, а со смыслом!

     Откатилась вверх.

     И теперь листы – не простые, а с печатью. С печатью! Оттиски печатные к молотам снизу приварены. Чудо! Ставят печати механизмы железной рукой своей. Попробуй, останови!

     Бегом уносят клерки новорожденные документы, хватают другие, кладут на наковальни.

     Бабах!

     Вырываются документы из тоскливого небытия, рождаются для трудной, но счастливой жизни.

     – Скажите что-нибудь народу, –  просит Глеб Александра. И кажется, что голос у Глеба издевательский.

     Нет, не издевательский. Победный. Торжествующий. Торжествует победивший класс! Не опустится гегемон-победитель до издевок. Потому и побеждает. Силен он и великодушен.

     Промолчал Александр.  Опустил голову, вздрогнул плечами и ушел понуро. В одиночество ушел. С тоской, горящей в сердце.

     Нечего ему сказать людям.

     Кто ты, спрашивал он себя. Никчемный бюрократ! А там, позади, настоящая жизнь. Кипит. Ревет. Клокочет. Стучит сталью о сталь. Чугуном о чугун. Кует победу. Не удержишь ее, не остановишь.
 
     Кто ты рядом с этой машиной?

     Великой. Бесстрашной. Многорукой. Многоголовой. Восставшей из бездны.

     Твоя жизнь  — пылинка! Ничтожный осколок. Винтик. Оторвался и упал у подножия.
     Вернись, кричит внутри тебя. Вернись! Стань с механизмом воедино.

     Залезь внутрь его. Воткни провода себе в мозг. Вбей штырь в душу. Врасти плотью в металл. Вынь сердце и получи на складе железное. Вот оно, счастье!

     Нет, не сумеешь. Нет у тебя ни сил, ни желания.

     И почудилось Александру, что печать на нем поставили. Нет, не печать. Клеймо. На веки вечные заклеймили. Не исправить ему себя, не перековаться.


39.
ДНЕВНИК

 «___» «__________» «_______» года

     …Вспоминаю Вадима и вижу его лицо. Тихое, застенчивое. Скромный и интеллигентный был молодой человек, любитель шахмат и рисования. Холостой. Женщин немного боялся.

     Однако попала в отдел его кадровая справка, зачем – неизвестно, но обращаться с ней, как выяснилось, следовало аккуратнее. Залили ненароком учетный номер Вадима чернилами, потом, конечно, написали поверх заново, но, похоже, в нескольких цифрах все-таки напутали.
 
     Спохватились, да поздно. Пошел номер по всем документам. Не клерк второго класса он теперь, а кто – неизвестно.

     А ведь знали, что меняют людей цифры. Знали о силе настоящего имени, прописанного в Министерских бумагах. Не того банального сочетания букв, которым зовет тебя сосед, а подлинного и страшного цифрового кода.

     Сделался Вадим какой-то странный. Огонь необъяснимый в глазах появился, движения стали резкими, порывистыми.

     Посматривать на женщин начал необычно, те даже пугались.
А потом разочарованно прекратили, узнав, что он на все теперь посматривает странно. Затем они начали на него так посматривать, не в последнюю очередь из-за того, что покрылся Вадим шерстью и уши у него заострились.

     Что-то звериное показалось, иначе говоря. Вышло наружу, не постучав.

     Спрашивали у Вадима, что происходит, а он только пожимал плечами и виновато улыбался, демонстрируя отросшие клыки.

     Разводили руками коллеги, мол, делать нечего, надо привыкать и к такому.

     …К тому, что он начал выть на луну, привыкли быстро, поскольку желание завыть к концу рабочего дня появляется у многих, но к тому, что он стал бегать на четвереньках, так привыкнуть и не смогли. Неудобно ведь! Попробовали и единогласно решили вернуться к традиционному способу, высказав опасения начальнику.

     Но тот заявил волевым голосом, что хоть Вадим на четвереньках передвигается, но бумаги-то печатает! Нигде не прописано, что чиновники не могут ходить на четвереньках. Свои преимущества у данного способа. Устойчивость, например. Не спрашивайте, откуда я знаю. Идите и впредь не отвлекайте меня по пустякам.

     …Домой Вадим скоро уходить перестал, ночевал в кабинете, или бегал по Министерству, ловил мышей или кого покрупнее, однако к утру всегда возвращался работать с документами.

     Разговаривать по-человечески разучился, но не слишком из-за этого переживал. Безумным лицо его стало. Почти таким, как у чиновника, подготовившего квартальный отчет и узнавшего, что допустил ошибку.
 
     А потом Вадим исчез! Скрылся из кабинета. Навсегда, похоже. Вздохнули мы облегченно, но затем взяли свой вздох обратно.

     Выяснилось, что перед пропажей Вадим добрался до инвентарного журнала, в котором были записаны все вещи в отделе, замалевал их номера и написал новые.

     Совсем, наверное, с ума сошел.

     …Через месяц все в отделе стало не узнать. Вещи чувствительны к именам не меньше людей.

     …Стулья теперь, как жизнерадостные собачонки, гоняются за чиновниками по кабинету, а цветок и вовсе убежал с подоконника в неизвестном направлении, прихватив со стола чьи-то деньги.
 
     Карандаши стали мягкими, гнутся в разные стороны, как ими пользоваться – неясно. Ластики не стирают, а наоборот, рисуют пугающие картины.

     Частенько вещи, если оставить их на бумажном листе без присмотра, становятся наполовину нарисованными, словно переползают на бумагу, впитываются ей, так мы потеряли уйму скрепок, ножниц и линеек.

     Столы пустили корни; лампы не только светят, но и поглощают свет.

     В окно – а кабинет наш на двадцатом этаже! – снаружи постоянно кто-то стучится, но когда отвешиваем шторы, никого за стеклом не видим, одно лишь черное, вечно закрытое тучами небо.

     В раструбе граммофона неоднократно наблюдали чей-то глаз – граммофон явно следит за нами, но зачем он это делает, не говорит.

     Тени не хотят исчезать от света, а из чернильницы иногда высовываются чьи-то пальцы.

     Телефон не соединяет с набранным номером, а навязчиво хочет поболтать с тобой сам.

     Документы взлетают от малейшего сквозняка и подолгу парят в воздухе;  потом вслед за ними и остальные вещи принялись левитировать над столами, и чтоб они далеко не улетели, мы привязали их веревочками, как воздушные шарики.

     Одна печатная машинка съела другую, причем та интеллигентно не сопротивлялась. В мышеловки начала попадаться только рыба, но зато на мышей стала удачливо охотиться забытая кем-то перчатка.

     Узнали, что в ящике одного из столов кто-то живет. Но почему именно там, а не в более просторном шкафу?

     Время неподалеку от больших настенных часов ведет себя странно, течет не только вперед или назад, но и вбок, и даже закручивается по спирали.

     Из-за этого попытались перейти на песочные часы, но в них осыпающийся песок неизменно рисовал зловещие апокалиптические символы, поэтому мы решили, что пусть лучше время течет, куда ему заблагорассудится.

     Твое изображение в зеркалах смотрит не тебя не так, как смотрят изображения из добропорядочных зеркал – грустно и снисходительно, а без стеснения показывает твою тайную сущность, которая, разумеется, хорошей не бывает. Наблюдать ее неприятно. Еще в зеркалах частенько мелькают оскаленные демонические рожи у тебя за спиной, но это, как говорится, мелочи.

     Картонная коробка, в которой хранили что-нибудь не слишком нужное, выяснилось, обладает свойством изменять предметы. Немного, но все равно становится не по себе. Положил в нее ботинки на пару дней, потом надел, и мысли одолевают – а ботинки ли это теперь?

     В шкафу обнаружилась открытая посылка с надписью «маски для вещей». Она оказалась пустой, и все поневоле задумались – может, маски надеты, но мы об этом не догадываемся?

     Предметы начали соединяться друг с другом в причудливые симбиозы. Мышеловка срослась с лампой и стала напоминать рыбу-удильщика из подводных глубин.

     И да,  самое главное.

     Размеры кабинета за последнее время увеличились. Очень сильно! И многие предметы тоже. Чтоб сесть за стол, приходится громоздить один стул на другой, а то и пользоваться лестницей. Подножия столов скрывает туман, поэтому ямы и расселины в полу видны плохо и пришлось натянуть канаты, по которым мы сейчас и ходим, обычно на ходулях, а поскольку сверху капает вода, еще и под зонтиками. Почему на ходулях? Никто не знает. Вероятно, из эстетических побуждений. Согласитесь, что натянутые над туманной бездной канаты требуют, чтобы по ним передвигались на ходулях. Эстетика – единственное, на что можно опереться в нашем изменчивом мире, и риск упасть – неизбежная за нее плата.
 

40.
МАСКА

     …Я стою у зеркала в прихожей. Утро, и мне пора на работу. Небо затянуто черным, на улице сыро и темно. Обычный день.

     Огонек в лампе подрагивает, трепещет. Боится того, что сейчас увидит.
Когда-то лампа у двери светила ярко, пришлось поменять ее.

     Не люблю яркого света. Он просвечивает вещи насквозь и показывает их внутренности. Впрочем, привык. Привычное не страшно, многие ухитряются еще и удовольствие получать.

     Успешные люди!  Мне до них далеко. Я всего лишь молча соглашаюсь с  правилами.

     … Смотрю в зеркало и вижу лицо. Спокойное и доброжелательное. Грустное. Виноватая улыбка. Мешки под глазами от плохого сна? Нет, показалось.

     Нельзя, чтобы знали тебя таким, поэтому я открываю шкаф и достаю маску. Неизвестно, из чего она. Очень тонкая, по цвету напоминает кожу. Настоящую, человеческую. Надеть ее, и станет невидимой.

     То, что нужно.

     Привычным движением натягиваю маску, и лицо в зеркале искажается, становится ассиметричным, безумным. Лицом живущего в темноте зверя. Или почти в темноте, настольные лампы-то включены, без них документы не напечатаешь.

     Никто не поймет, что я в маске. Я спрятался.

     И никакого неудобства. Вторая кожа. Или первая, ведь целый день ее носишь. До вечера, пока не останешься один.

     Маска. Маска чудовища.

     Взгляд холодный и медленный. Змеиный. Хочется наклонить голову и смотреть не спеша, оценивающе. Быть безразличным, жестоким, готовым нападать и подчиняться.

     Все хорошо, ведь это не мои желания, а маски.

     Теперь меня не найти в толпе. Толпа не сумеет! Можно не бояться людей. Почти, конечно.

     Я открываю дверь и выхожу.


ЧАСТЬ 6

41.
МАНЬЯК

     Давно ходили подозрительные слухи о Вадиме Анатольевиче, и вот они подтвердились.

     …Не то чтобы странен он был, но себе на уме. Лет сорока. Высокий, худощавый, интеллигентный. Активный член профсоюза. Отчеты очень хорошо писал, лучше всех.
Волосы короткие. Очки. Улыбка милая, причем настолько, что мороз по коже. Взгляд мечтательный. Смотрит на тебя, и мечтает о чем-то. Думали, что о хорошем, улыбались в ответ.

     …Отдел наш в дальнем коридоре находится, на отшибе. Дальше только совсем нежилые кабинеты, да лестница полузабытая. Чиновники других отделов смеялись, что к нам страшно идти, а затем бросили смеяться, потому как действительно стало страшно. Пропадать люди начали! Понес кто-нибудь бумаги и сгинул. Не раз и не два это происходило. Уже спички чиновники тянули, кто к нам пойдет, завещания писали, кому стол, кому печатную машинку, и не зря, надо сказать. Полезной оказывалась такая предусмотрительность.

     Кто-то заметил, что пропадали люди, только когда Вадим Анатольевич в кабинете отсутствовал, но мы как-то не задумывались, работы уйма, не до праздных размышлений.

     А потом исчез Сидор Леонидович, пожилой и уважаемый сотрудник нашего коллектива. Пошел к начальнику и не вернулся. И странно получилось, только он за дверь, Вадим Анатольевич вслед за ним спешно выбежал. Так вот, он-то через полчаса возвратился, а Сидор Леонидович – нет. До начальника дошел, а обратно не получилось.
 
     Что-то здесь было явно не так. Собрались мы всеми поздно вечером в кабинете, когда Вадим Анатольевич уже домой отправился, посовещались, и решили тихонько его вещи глянуть. Стол, шкаф. Нехорошо, разумеется, но сомнения в коллеге надо как-то рассеять.

     Однако рассеивались они плохо. Даже, можно сказать, совсем не рассеивались. А как они могли рассеяться, если в шкафу с десяток скелетов обглоданных обнаружилось? В нижнем ящике стола куча окровавленных топоров, ножей и скальпелей? И плитка походная, с кастрюлькой, в которой чьи-то руки сварены? А в другом ящике череп Сидора Леонидовича с ухом откушенным? Вспомнили, что жевал Вадим Анатольевич что-то сегодня после обеда.
 
     И еще книг много. В хороших переплетах, иллюстрированных, но специфических. С закладками, восклицательными знаками напротив самых интересных мест.
«Сварите чиновничью голову с луком, морковью и лавровым листом. Остальное мясо замаринуйте на ночь и потом тушите в бульоне до мягкости».

     И другие такие же. Одни названия чего стоят. «Недорогие приманки для ловли клерков в темном коридоре». «Как добиться уважения коллеги при помощи петли-удавки».

     В обмороки мы, конечно, не попадали, все-таки не первый год в Министерстве, но за головы схватились. Получается, за соседним столом сидит маньяк-людоед! Понятно стало, почему бумаги до нас редко кто доносил. Министерские коридоры – рай для психопатов.

     Да уж, ситуация.

     Нападай он только на чиновников других отделов, было бы полбеды. Но он съел еще и сослуживца! Это вообще ни в какие ворота!

     С час сидели, смотрели на безухую голову Сидора Леонидовича, думали, что делать, как вдруг дверь открылась, и на пороге появился Вадим Анатольевич собственной персоной. Хотел, наверное, подзакусить, пока в кабинете никого нет. Руки окровавлены, пакет с чем-то круглым держит, видать, перехватил чего по дороге.

     Отскочили мы к стене, замолкли. А он хмыкнул от удивления, что все ночью на работе, прошел к столу, заметил Сидора Леонидовича и возмутился.

     – Вы, я вижу, лазили по моим вещам? Не стыдно?
     – Стыдно, но есть оправдывающие обстоятельства! – ответил кто-то.
     – И какие же? Думал, вам можно доверять и ничего не запирал! Я потрясен! Какое разочарование в людях!

     –Лучше объясните, почему вы убили и съели Сидора Леонидовича! – мы собрались с духом и перешли в осторожное контрнаступление.

     – Какое это имеет отношение к вашему низменному поступку?
     – Имеет некоторое! Если бы он не пропал, мы бы здесь не сидели!

     Вадим Анатольевич пожал плечами.

     – Вам лишь бы посплетничать. Какая в сущности разница, он все равно собирался на пенсию. Был уже практически не с нами. Проклятые предрассудки! Стоит кого-то съесть, и на тебя сразу смотрят, как на врага.
     – По-вашему, с пенсионерами так можно?

     Вадим Анатольевич поморщился.

     – А когда-то с ними обращались иначе? Почему государству позволено, а мне – нет? Я тоже частичка общества! Опять вы со своим глупым идеализмом. Мы не в школе, знаете ли. Взрослеть пора. Оглянитесь вокруг и сами ответите на вопросы.
     – Это ужасно!
     – Отнюдь. У нас разные эстетические взгляды.
     – И вы не ощущаете никакой вины?
     – Как можно чувствовать вину перед тем, кого съел? Его же не существует! Полный абсурд!
     – И перед другими не чувствуете? Перед родственниками?
     – А вдруг у съеденных не было родственников? Вы что, с ними всеми знакомы? Сейчас много шутят про несчастную жизнь сироток, поэтому надо кому-то надо воплощать эти шутки в жизнь. И даже если родня есть, думаете, о них вспоминают? Ха! Кто тут кому нужен! Родственники, вероятно, тоже работают в Министерстве. Да и вообще…тысячи оправданий. Например, время такое было.

     – Какое?!
     – Ну… полнолуние!
     – Все равно вас должна мучить совесть! Так поступать с невинными людьми…
     – А вы уверены, что они невинны?
     – Нет, но…
     – Большинство заслужило то, что случилось! А если кто не заслужил, то, как говорится, лес рубят – щепки летят. На каждом чиновнике с рождения есть некая экзистенциальная вина! Что-то такое мистическое, непонятное, но очень полезное. Они понимали, куда шли. Собираешься в чиновники – знай, что тебя могут съесть. Однако вы, я вижу, меня совсем не уважаете? Так и скажите. Даже если принять вашу точку зрения, получается, один раз оступишься, и конец! Но вы, как все обыватели, не убийств боитесь, а того, что они рядом.

     – Что вы, уважаем, просто хотим разобраться. Нас можно понять! В чем-то вы, безусловно, правы. Случись все в другом крыле Министерства, никто бы из нас не возмущался.
     – А скольких довели до самоубийства начальники? – не останавливался Вадим Анатольевич, – сколько судьи выносят несправедливых приговоров? Потерял документ – что бывает за это, а? Увольнение с работы – не то же ли убийство? Куда идти людям, где добывать пропитание? Поэтому начинайте искать недостатки с себя. Я, по крайней мере, честнее. Раз – и по башке, безо всякой идеологической мишуры. Грех все-таки? Все грешат, так или иначе! В конце концов, я не из-за денег! В единственном костюме хожу на работу уже сколько лет! Рассматривайте мои деяния как вызов мещанской морали!

     –  Как вы можете сравнивать?!

     – Очень легко. Я и не такое могу. Не верите – спросите у Сидора Леонидовича. И вообще, мне кажется, что вы завидуете. Вам просто не хватает смелости стать такими, как я. Боитесь быть смелыми! Опасаетесь того, что у вас в голове. Загляните, призываю! Поплавайте мистической ночью в тихом бездонном омуте и почувствуйте, как неведомое соблазнительно хватает вас за ногу.

     Возникла пауза, и слово взял Нестор Иванович, чиновник немолодой, умудренный опытом и жизненными компромиссами.
 
     – Не то, чтобы я хотел оправдать Вадима Анатольевича… но кое в чем с ним надо согласиться! Да, он маньяк-людоед! Однако мы забыли, какую роль он играет в жизни отдела. Кто еще так умеет писать отчеты? Без него бы нас давно расформировали! Что важнее – человек или общество? Все мы знаем ответ. Да, с некоторыми людьми не очень хорошо получилось. Но он съел далеко не всех, а отдел выстоял в бюрократических войнах. Кто знает, не употреби Вадим Анатольевич того или иного чиновника в пищу, удалось бы ему так ловко отчитаться о непонятных итогах нашей непонятной работы? Поэтому ему и обидно. Замечательный специалист, а на него нападают! И, вдобавок, будем реалистами. В любом случае мы мало что изменим. Докладывать о происходящем некому. Отдел проверок интересуют бумажки, но не маньяки. А Вадим Анатольевич документы не теряет, он головы режет. Про то, чем сейчас занимается полиция, вообще лучше молчать.

     – Правильно, – одобрил Вадим, – сейчас вытру кровь со своей руки и пожму вашу. Отчетов эти умники писать не могут, а жизни учат. Для делопроизводства нужна энергия! Где ее прикажете брать? Посему, дабы не ссориться, давайте подсчитаем, сколько во мне хорошего, а сколько плохого. Я – личность неоднозначная, на меньшее не согласен. Из плохого только то, что убиваю и ем людей, а из хорошего – устанете загибать пальцы! Приказы Министерства выполняю, отчеты пишу, член профсоюза! Давайте остановимся на соотношении – девяносто процентов к десяти.

     – Какого профсоюза, маньяков? – мрачно пошутил кто-то из молодых.

     – Не только! А что, маньяки не должны защищать свои права? Убийцы тоже люди! С тонкой душевной организацией. Будь она не столь тонка, не убивали бы. Вы знаете, какое я чувствую одиночество? Меня могут понять разве что мои жертвы!

     – А вы не обращались к психоаналитику?

     – Сходил как-то, – вздохнул Вадим Анатольевич и показал на выглядывающую из шкафа ногу в странном носке, – но в итоге все-таки поход оказался не бесполезен. Не зря жил психоаналитик! После него я принял себя таким, какой есть. Вот он я перед вами! Прошу любить и жаловать.

     – Наверное, вас охватывает сильнейшее желание, которому нельзя противостоять?

     –Да нет, не такое уж. Можно взять себя в руки, но зачем? Надо любить себя. Не полюбишь себя, как будешь любить других? Подумайте над этим.

     …Полночи обсуждали ситуацию. Что делать, неясно. Очевидно, надо как-то если не прекратить маньяческую деятельность Вадима Анатольевича, то определить для нее некие разумные границы, но при этом ни в коем случае не должно пострадать общество (то есть наш отдел и отчеты). В конце концов пообещал Вадим Анатольевич своих сотрудников не трогать. Торжественно так пообещал, пафосно, некоторые даже прослезились. Решили, что съедать он будет только пришедших издалека, причем число поедаемых должно планомерно снижаться, чтобы хоть какие-то бумаги в кабинет попадали. Сразу до требуемой величины Вадим Анатольевич убавить норму не захотел. Вредны, мол, для организма такие повороты. Потихоньку – попробует. И еще наотрез отказался выбросить скелеты, головы, и другие части тела, оставшиеся от попавших к нему на обед чиновников. Это – память, сказал он. Ностальгия. Не может человек жить без воспоминаний. И тут он, надо признать, совершенно прав.   


42.
МЕХАНИЧЕСКИЙ СУД

     …Кто я? Судебный слесарь, ужель неясно! Не такая и редкая профессия. Людей нынче в судах не осталось, автоматами их позаменили человекообразными. Сидит механическая кукла в мантии за столом и выносит приговоры. Вид ее, конечно, пугает. Но чтоб подсудимые чересчур не боялись, почти весь свет в зале заседаний гуманно погашен. В темноте не так страшно, правда?

     А судья немного подсвечен снизу. Дабы взор его повнушительней был, побезумней. Попробуйте ради интересу выключить лампу, и фонарь снизу на себя перед зеркалом направить. Вот так все и выглядит, но у вас, возможно, лицо человеческое, а судьям такое не подходит. Зачем им человеческое лицо? Правосудие выше человека!
 
     Выше-то оно выше, но проблемы у судебной системы есть, и работают слесаря, не покладая рук. Судей необходимо смазывать, протирать, детальки в них менять изношенные.

     Несмазанный судья – проблема для общества. Скрипит, дергается, приговоры непонятные выносит.

     Раз в неделю ему надо голову снимать, смотреть, не завелись ли мыши. Инструкции свежие засовывать. Без инструкций даже механический судья работать не будет.
 
     С головами вообще проблема. Туловище обычно одно на весь судейский корпус, а головы меняются. Присылают новые, но состояние их, признаться, хреновое. Напильником приходится окультуривать, а то и молотком лупить, чтоб в пазы шейные входили. Часто до конца так и не входят, скособоченными остаются, и вдобавок форму помятую приобретают. Не верите – присмотритесь к судейским черепам, на всех следы обработки увидите. И что мы могем сделать? Строчим рекламацию в отдел судейских голов и оставляем, как есть. А оттуда отвечают – по стандарту скособоченность до сорока градусов считается ироническим взглядом, поэтому претензии необоснованны.
 
     Но, по правде, сказать, голова для судьи – вещь не самая важная. Говорить разве, да харю загадочно морщить. Много ума не надо, да и нет его там! Зачем он? Следуй законам юриспруденции, в них все прописано. Проще простого! Ради энтих целей арифмометр в туловище вставлен, в самый низ, его судьям специально расширяют.

     Частенько голову совсем прикрепить невозможно. Кладем тогда ее на стол, а судейскую ладонь – ей на темечко, чтоб не укатилась. Так она и объявляет приговоры. Народ внимания не обращает, привычный он у нас, готов терпеть, даже если это не нужно. Резиновая маска, рожа то есть, обязательно в комплекте с головой идет, надевается сверху, придерживаешь и раскатываешь по всей длине, но последнее время они настолько некачественные, из толстой резины, с дурацкими усиками или пупырышками, что, по общему мнению, голый череп куда лучше. Более естественные ощущения у подсудимого. Вот и лежит голова под пятерней, глазами крутит, истины глаголет неземные, юридические.
 
     …Собираемся мы по вечерам слесарями в мастерской, топим печку, пьем настойку, да байки сказываем. Печку топим бумагами судебными. Горят они хорошо, жарко. Сгорают людские истории, потрескивают таинственно.

     И судья с нами один сидит, Родионыч. Старый, на пенсию его хотели выбросить, да мы пожалели, к себе забрали, Не целиком, конечно. Тело еще работает, стучит молоточком по человеческим судьбам, а голова у нас на столе обретается. Смотрит, молчит задумчиво. Вспоминает, видать. Есть что ему вспомнить! Половину наших слесарей в тюрьму Министерскую отправил. Гайка или болтик пропали – шуруй лет на пяток. Но понимаем мы его. Время такое было! Не отправишь в тюрьму – сам на пенсию отправишься. А так дослужил до предельного возраста, да еще и здесь остался, в коллективе. Повезло ему с нами, незлопамятными.

     На столе взамен скатерти газета разложена. «Юридический вестник». Похабщина, но других нет. Из-под стаканов фотки девиц в мантиях выглядывают и заголовки типа «Сенсационное открытие сделали ученые юридического отдела! Переворот в наших представлениях о юриспруденции! Законность не то, что мы думали! Опыты еще идут, но результаты уже впечатляющие!»

     Прожжена бумага настойкой, как угольками. Вроде и аккуратно ко рту подносишь, а все равно, хоть чуть, но прольешь. Жестка она, точно жизнь наша, одни слесаря пить ее могут. Капнешь – дыра обеспечена.  Непривычные люди от одного ее запаха кидались бабочек несуществующих ловить. А пригубив, действительно ловили. Целая коллекция в шкафу собрана. Откроешь дверцу – а там крылья. Крылья с большими удивленными глазами, лазурные крылья, черные крылья с изумрудной искрой.

     …Не перебивайте меня, я расскажу историю. Молод я был, несмышлен, и приключилось со мной вот что. Курировал я один суд, значит. Приглядывал за судьями. Масло менял, морды полировал. Лоснились чтоб. То есть все, как полагается. Обычная работа. Бумаг, жаль, гору писать приходилось. Отчетов, заявок, прочей лабуды. Ну, тут никуда не денешься. Я ведь тоже считаюсь клерком второго класса, знать, и судьба такая же.

     В одном зале заседаний шли суды по нетяжким преступлениям. Скоро шли и хорошо. С высокой пропускной способностью. Такую толпу клерков в день осуждали, залюбуешься! Злодеянья небольшие, значит, и наказание почти никакое. Так, чуть от зарплаты отберут, капельку, и можно возвращаться в отдел, бумажки печатать. Даже не интересно, за что тебя судят. Совершал ты преступление, не совершал – какая разница? По бумагам совершал, значит, и в действительности тоже. Еще посмотреть, что реальнее, бумаги или действительность. Властью бумаги точно большей обладают. Спорить с ними бессмысленно. Бумагу не переспоришь. И ежели на суде о своих правах заявлять, то только время затянешь. Оно те надо? Быстрее сядешь, быстрее выйдешь. А тут даже не сажают, просто штрафы выписывают. Стыдно из-за мелочей шум поднимать.

      Кусочек от жалованья отщипнут – не от тебя ведь! Помнится, однажды подумал вслух кто-то – а не узнать ли, за что нас судят-то? – так сами же клерки его в отдел проверок и сдали. Возмутились. Ишь, смутьян нашелся. Усомнился в Министерстве.

     Поэтому никто не спрашивает, что он натворил. Входит человек в зал заседаний, темный, страшный, торжественный, видит впереди безголовую куклу в мантии, череп из-под ее руки спрашивает – «признаешь вину?», отвечает смиренно – «признаю», расписывается и выбегает через другую дверь, а сзади уже новый клерк стучится, и ему тоже некогда, никто за него работу не сделает. Не совсем так, конечно, произносится еще несколько фраз судебно-ритуальных, но действительно, все очень быстро.

      Очередь у суда длиннющая! Извивается, иначе в зал ожидания не влезет. Стоят клерки, коротают время в ожидании приговора. Кто болтает с соседом, кто на часы нервически посматривает. Кто-то ругается, «вас здесь не стояло», говорит, ему отвечают «я еще с вечера очередь занимал», короче, идет жизнь своим механическим чередом.

     И я стою около дверей судебных, на людей рассеянно посматриваю. И чтось внимание привлекло. Долго не мог уразуметь, а потом смекнул – очередь движется слишком быстро!
 
     Подозрительно быстро. Она всегда не медленна, но это уже чересчур. Что там происходит, в зале заседаний? Позвал старшого мастера, смотри, чудное тут. А он только рукой махнул, не забивай, мол, голову. Идет да идет, тебе-то что? Быстрее, медленнее, все мы там будем, хахаха.
 
     Но я молодой, неугомонный. Дошел до коридора, в кой чиновники должны из суда вылезать, постоял там и поразился – никого! Куда они деваются? И как узнать? В зал во время работы заглядывать строжайше запрещено. Что же делать?
Опять побежал к старшему, рассказал ему все, вот, говорю, закавыка. Он хмыкнул – дай поразмыслить. Подумал не спеша, и спросил – а может, судья их ко второй двери отправляет?

     И зачесали мы затылки, свой каждый. Вторая дверь – это вам, знаете ли, не первая. За первой, слева расположенной – коридор, по которому весело мчит осужденный чиновник к себе в кабинет, а что за второй – никто не ведает. Туда идут люди только после тяжелых приговоров, но в этом помещении сейчас сурьезные преступления не рассматриваются, так, мелочь всякая, и открываться она вообче не должна! Давно ей не пользовались, мы даже не знаем, что там. По слухам, какой-то ржавый зубастый механизм, ему на съедение людей посылают. Но, повторю, непременно больших разбойников. Потерявших документы, не сделавших вовремя квартальный отчет. А этих-то за что? Посмотрите на их лица, они даже согрешить неспособны! Однако народу,  получается, пропала уйма.   

     Вздохнули мы глубоко, и вошли все-таки в зал. Нарушили инструкции, лишились зарплаты по приговору. И правильно поступили – судья ни единого слова не произнес, сразу указал клерку не туда, и убежал он к жуткой двери, ни о чем не думая, и захлопнулась та за ним с ужасным чавканьем.

     …Сдвинулась шестеренка в судейской башке, вот и заклинило его, болезного. Бывает такое у судей. Профессиональная деформация. Судьи тоже не железные! Чугунные в основном.

     Примчались мы в зал ожиданий, замахали руками, «стойте» завопили, объяснить попытались. Не поверили нам клерки. Скандалить начали. Что за безобразие, почему мешаете правосудию, я буду жаловаться, и все такое. Чуть не побили. Но в области мордобития клеркам до слесарей далеко, поэтому побоялись.

     С тех пор специальный человек с секундомером стоит у дверей, замеряет научно скорость очереди. Ежели та опять станет излишне проворна, свистком тормозит ее и зовет проверить, не переклинило ли судью. Пару раз в неделю непременно переклинивает. Ну ничего, молотком по кумполу живо все устраняем. Для того наш отдел и придумали.


43.
ПАЛЬЦЫ

     …Чиновник в кожаном плаще молча и неподвижно смотрел на боязливо затихшую перед ним толпу. Правой рукой он держал тонкую трость, и в темноте выглядел безликим, незапоминающимся.

     – Кто? – спросил чиновник, не поворачивая головы.
     – Вот он! – засуетился Тарас Дмитриевич, седой заместитель начальника, указывая на Вадима, худенького юношу, напуганного не меньше других, – не выполняет норму. Вроде и старается, но никак.

     Толпа вытолкнула Вадима вперед. Он посмотрел в ледяные немигающие глаза чиновника и опустил взгляд.

     – Покажи руки, – процедил чиновник.
     – Что? – не понял Вадим.
     – Руки покажи, руки, – зашептала толпа позади, – не заставляй его сердиться.

     Он медленно вытянул вперед ладони. Чиновник натянул перчатки и брезгливо ощупал пальцы Вадима.

     – И давно он у вас? – спросил чиновник.
     – Никак нет, всего-то пару месяцев,  – пригнув голову, объяснил Тарас Дмитриевич, – мы не виноваты, нам его отдел кадров прислал.
     – Разберемся, – мрачно сказал чиновник,  – вы видели его пальцы?
     – Да, но не обратили внимания, – вконец перепугался Тарас Дмитриевич, – обычные человеческие пальцы. Ничего такого, хотя, может, и недоглядели.  Несомненно, для печатания лучше иметь подлиннее, но решили, что справится. Не мы решили, кадры. Мы люди маленькие, нам что скажут, то и делаем.   
     –  Ну-ну, – проговорил чиновник, – маленькие люди.
 
     Затем  снова внимательно посмотрел на толпу, отчего та отшатнулась, и направился к двери.

     …Через пару часов в кабинет пришел другой чиновник, помоложе первого. С ним заскочил и Тарас Дмитриевич. Подозвав Вадима, он, заикаясь, сказал, что «Михаил Петрович из отдела кадров пришли исправить то, что мы натворили», велел слушать его во всем и стремительно убежал.

     – Идите за мной, – устало приказал чиновник Вадиму.
 
     Возражать было немыслимо, и Вадим пошел за ним следом, в двух десятках шагов от его спины, то исчезавшей в темноте, то отчетливо видной, когда проходили мимо редких ламп.  Скоро они свернули на лестницу, спустились на несколько этажей, прошли еще, а потом на лифте поехали вниз. Далеко-далеко вниз.
 
     – Куда мы едем, – осмелился спросить Вадим.
     – В подвальный отдел кадров.
     – Куда? – переспросил Вадим, но собеседник ничего не ответил, посчитав, что сообщил достаточно.

     Какой подвальный отдел, со страхом думал Вадим. В обычном, неподвальном, он был один раз, когда оформлялся на работу в Министерство. Местом он показался весьма странным, но с другой стороны, что здесь не странно? Когда все вокруг странно, странно как раз то, что не странно.

     Двери лифта открылись в совсем темном и мрачном коридоре. Ни единого окна, и ламп еще меньше, чем наверху.
 
     – А почему никого нет, – спросил Вадим.
     – Людям тут делать нечего, – сказал Михаил Петрович, и Вадим пожалел, что спросил.

     Они опять куда-то пошли, обходя лужи под ногами и стараясь не приближаться к искрящей электропроводке у стен, и остановились около железной двери с тяжелым замком. Рядом на стуле с дубинкой в руках спал пожилой охранник, от звука шагов он испуганно вскочил, начал приглаживать волосы и протирать глаза.

     – Опять спишь? – строго спросил чиновник.
     – Ни в коем случае! Немного дремлю по инструкции!
     – Смотри у меня.

     Вадим покосился на дверь, и увиденное его не обрадовало. Толстый лист металла и табличка, как на трансформаторной будке – «не влезай, убьет».

     Что там может быть, запаниковал он, вспоминая свое посещение отдела кадров.
   
     Он явился туда в обед, когда все сотрудники разошлись, и ему с полчаса пришлось ждать их возвращения. Чувствовал он себя неуютно. За одним столом вместо человека находилась непонятная машина с длиннющей скелетообразной рукой и говорящей картонной коробкой взамен головы, она навязчиво предлагала ему написать на бланке автобиографию, причем заполнить все пункты, включая дату смерти. Убежав от нее, он увидел толстую книгу с надписью «тайные имена чиновников Министерства», однако там почему-то оказались лишь пренебрежительные клички. Рядом на стене висел плакат с лаконичным предписанием «будь бдителен», на нем молодая беспечная сотрудница принимала кого-то на работу, совершенно не замечая, что у него не лицо, а маска, из-под которой выглядывали окровавленные клыки. Пройдя дальше, Вадим убедился, что плакатные опасения не напрасны: у стены за ширмой стоял аппарат наподобие рентгеновского, очевидно, предназначенный для выявления скрытой сущности кандидатов, а рядом на веревках сушились недавние  снимки, напоминающие кадры из фильмов ужасов.

     – Не разбежались? – опять спросил чиновник.
     – Нее… куда они разбегутся!
     – Им надо будет поработать.
     – Как обычно?
     – Да.
     – Думаю, они спят.
     – Ну так разбуди их. В чем дело то.
     – Конечно-конечно.

      И охранник загремел ключами.

      …Вадим и чиновник зашли в большой кабинет. Абсолютно пустой, никакой мебели, лишь блеклая лампа под потолком и сбоку куда-то ведущая дверь с надписью «зал учебно-методических занятий».

     – Выпускай, – произнес Михаил Петрович.

     Охранник кулаком постучал в дверь.
   
     – Выходи, нечистая сила!
     – Не беспокойтесь, сейчас проснутся, – с улыбкой добавил он и ушел.

     Находящиеся за дверью просыпались довольно долго, несколько минут, а потом она приоткрылась, и оттуда на секунду кто-то выглянул, заставив Вадима содрогнуться.

     – Кто это? – закричал он.
     – Подвальный кадровик, – нехотя ответил Михаил Петрович, – их за последнее время много развелось. Иногда они полезны.
     – А почему у него такое лицо?!
     – Какая вам разница, это его лицо, не ваше, – сказал чиновник, и, к ужасу Вадима, вышел в коридор.

     …А еще через минуту боковая дверь скрипнула и распахнулась. Из нее высыпало с десяток фигур в черных латексных костюмах и полностью закрывающих лица масках. Они бросились к Вадиму, причем кое-кто бежал на четвереньках, и схватили его. От страха Вадим не смог даже закричать, тем более что одна из фигур попыталась его успокоить, расстегнув молнию напротив рта и весело протараторив «мы специально надели маски, чтобы вы не испугались».
 
     Дальше было хуже.  Некоторые из подвальных клерков, не говоря ни слова, продолжали удерживать Вадима, а другие, будто адские портные, кинулись его измерять. Все части тела. Руки, ноги, голову, туловище. Кто-то начал стаскивать с него брюки, но тут, по счастью, вернулся Михаил Петрович и прокричал «нет, удлиняем только пальцы!».

     Существа сразу оставили брюки в покое и приволокли вырывающегося Вадима к себе в зал учебно-методических занятий.
 
     Там оказалось совсем темно. Крошечная лампа осветила лишь огромную табуретку, к которой плотно привязали Вадима. Его руки вытянули вперед и положили на какую-то деревянную конструкцию.

     Кто-то пробормотал «гриб, дайте ему гриб!», и в рот Вадиму попытались засунуть что-то мягкое, с терпким наркотическим запахом; Вадим завопил, принялся мотать головой, но ему зажали нос. Чтобы не задохнуться, он открыл рот и понял, что больше сопротивляться не может.

     …Не бойся, будто во сне слышался шепот, не бойся. Мы не сделаем тебе больно. Все это проходят. Через пару часов уже будешь печатать документы. Мы чуть-чуть, всего лишь вдвое увеличим пальцы, и ты все начнешь успевать. Длинными-то сподручнее…


44.
ПОСЛАНИЕ

     Борис постучался и приоткрыл дверь.

     – Разрешите?   
     – Да-да, минуту,  – ответил ему напряженный голос.

     Борис зашел в полутемный кабинет и, как и полагается, осторожно присел у стены на краешек стула. В Министерстве он работал меньше месяца, но уже успел немного освоиться. Его начальник, Дмитрий Семенович, сейчас находился на стремянке, поставленной прямиком на захламленный бумагами стол, и менял лампочку в люстре. Совсем не юношеский возраст Дмитрия Семеновича и упитанное телосложение мало подходили для такой работы, однако тот, словно канатоходец-любитель, уверенно балансировал на тонкой покачивающейся стремянке и вкручивал засветившуюся лампочку глубже в патрон. Еще несколько оборотов – и дело сделано.

     Дмитрий Семенович начал медленно слезать, пытаясь сохранить невозмутимость на лице, но она ему не очень помогла, поскольку после очередного шага он все-таки свалился на пол позади стола, и вслед за ним с грохотом обрушилась стремянка.
 
     Борис хотел броситься на помощь, но тут из-за стола самостоятельно появилась дрожащая рука, затем вторая, потом взъерошенная голова Дмитрия Семеновича и далее он сам, причем процесс его возвращения изрядно напоминал сцену из фильмов про зомби.

     – Мда, – пробормотал Дмитрий Семенович, суетливо надевая очки, – известная проблема высоких потолков – трудно менять лампочки. Получил несколько для люстры и настольной лампы, но каких-то бракованных, ненормальных, себе на уме. Светили они непонятно, и вещи в кабинете из-за этого начали странно себя вести. Написал служебную записку на склад, но там смогли выделить взамен только одну, вот и вкрутил ее в потолок. Вроде стало получше, хотя мне кажется, что предметы выглядят безобидно лишь в полной темноте.

     Сложив стремянку, он засунул ее в щель между шкафом и стеной, сел за стол и рассеянно посмотрел по сторонам.

     Заместитель начальника отдела Дмитрий Семенович слыл человеком оригинальным. Не чурался сам выполнять кое-какую работу, почитывал книги и редко ругался на подчиненных, из-за чего те его совершенно не понимали и побаивались. Впрочем, со своим начальством Дмитрий Семенович тоже никогда не ругался, скоро и послушно выполняя все их требования.

     – Не помните, зачем я вас звал? – спросил он.
     – Не помню, – ответил Борис, – вы и не говорили.
     – Жаль, – вздохнул Дмитрий Семенович. – Голова у вас молодая, а не помнит того, чего не говорил начальник. Грустно. Ах, да!

     Он отыскал в ворохе документов какой-то конверт.
 
     – Вам пришло обращение от Министерства. Лично вам лично от него. Оно всем новым сотрудникам пишет, когда только успевает. Я должен зачитать его.
     – От Министерства?!
     – Да. Что тут необычного?

     Дмитрий Семенович  потянулся к прибору на столе, похожему на швейную машинку, снял крышку, сунул письмо в прорезь и покрутил колесо. Раздался звук разрываемой бумаги и наружу выпали несколько скрепленных вместе листов. Потом подошел к шкафу, вытащил нечто напоминающее старую шарманку, и перенес на стол.
     – По инструкции чтение должно идти под драматическую музыку.

     Он всунул шнур в розетку, щелкнул тумблером, и наверху шарманки медленно закрутился тусклый металлический диск с бесчисленными прорезями и отверстиями. Однако вращался он бесшумно, никакая музыка, а тем более драматическая, не зазвучала.

     Дмитрий Семенович озадаченно наклонился к шарманке и постучал по ней пальцем. Не получив ответа, пожал плечами.
     – Раз нет музыки, будем ее представлять.

     Он взял письмо, выключил люстру и зажег настольную лампу, то есть лампу с тем самым нехорошим светом.  Борис сразу понял, на что жаловался начальник. Все вокруг мгновенно потемнело и будто напряглось, уставилось на людей. Не вещи, а какие-то злобные пружины. Ждут, когда ты отвернешься.
 
     – Слышите музыку? – строго спросил Дмитрий Семенович.

     Борис вскочил со стула и попытался представить, что металлический диск вращается с угрюмым металлическим перезвоном.

     – Надо мрачнее, – подумав, сказал начальник. – Там внутри порой что-то звучит наподобие скрипки. Пронзительно так. Иногда даже, когда не включено. Слышите?
     – Да, – ответил Борис, покорно вообразив еще и скрипку.
     – Очень хорошо. Тогда приступаем.

     Начальник вышел из-за стола, застегнул сюртук и развернул письмо.

     – Послание Министерства к Борису Е., клерку второго класса отдела учета и переучета, личный номер 54657767/6753549 ОД. Для служебного пользования, отпечатано в двух экземплярах, экземпляр номер один – в адрес, экземпляр номер два – в архив, – вполголоса произнес он и поднял вверх палец, подготавливая слушателя непосредственно к обращению Министерства.

     Затем торжественно выпрямил спину, набрал в грудь побольше воздуха и начал было говорить, но осекся, испуганно наклонил голову, поднес бумаги почти вплотную к носу и беззвучно зашевелил губами, изо всех сил стараясь прочитать неразборчивые слова.

     И вдруг просиял, выпрямился и посмотрел на Бориса.

     – Ты - никто! – ликующе сказал Дмитрий Семенович и продолжил.
     – Тебя не существует! Пыль ты, и в пыль обратишься. Ничтожен ты и жалок. Иллюзия ты и сон!

     Опять застыл в испуганном поклоне, вытаращил глаза, но потом все же сумел прочесть и с улыбкой откинулся назад.
 
     – Возрадуйся!
     – Возрадуйся, ибо я, в отличие от тебя, велико и совершенно.  Я – любовь, я – власть, я – счастье. В милости своей, которой ты недостоин, говорю сейчас с тобой. Из тысяч и тысяч таких, как ты, состою я. Каждый из вас – ноль, но вместе вы – я. Ничто вы против меня, ибо ничто часть против целого.
Соткано я из ваших мыслей, надежд и страхов. Когда-то было соткано! Сейчас – нет. Время принадлежит мне, я иду в прошлое, изменяю его. Изменяю ваши надежды и страхи. Принадлежат они мне теперь! Не вы на самом деле создали меня, а я – вас! Вы – мой сон. Часть моего сна. Маленький кусочек, без которого можно обойтись. Строка в описи имущества. Поэтому слушай волю мою и не смей возражать. Мои мысли – твои мысли. Мои желания – твои желания. Будь таким же, как я. Подобное любит подобное. Пусть в душе у тебя не будет ничего, кроме бумаг и коридоров.

     Снова опустил голову и начал всматриваться.

     –Возрадуйся!  Нет у тебя иного счастья, кроме как служить мне и славить меня ежесекундно. Многовековые однообразные похвалы мне нисколько не надоедают. Страшен удел тех, кто меня не любит! Нарушили они закон! Тот закон, что я написало. Кто ты такой, чтоб не любить меня? Ничтожество! Что ты мне сделаешь? Да ничего! А я могу растоптать тебя за секунду!

     Дмитрий Семенович перевернул лист.

     – Тут сноска, – сказал он,  – разъяснение, что оно имеет в виду «растоптать по закону». И ссылки на статьи, которые объясняют, почему Министерство может так поступить. В частности, на ряд статей закона № 657876/6738  ХЗ «О любви».
 
     Поправил воротник и стал читать дальше.

     – Нет у меня недостатков! Не темно в кабинетах – это глаза твои не видят в темноте. Не стулья неудобные, а спина у тебя неправильной формы. Ты виноват, не стулья! Если что-то кажется плохим и бессмысленным –  представь, что просто чего-то не знаешь, и все станет хорошим и правильным. Смысл твоей жизни – исполнять мои повеления, поэтому приложи усилия и фантазируй. Так будет лучше для тебя. Тот, кто выполняет мои приказы, добродетелен!  По-другому быть добродетельным нельзя.

     В очередной раз подслеповато нахмурился, но через несколько секунд все-таки смог прочитать.

     – Возрадуйся, ибо и после смерти ты не уйдешь отсюда!
     – Будешь хорошо себя вести – попадешь в рай. В раю легкая работа, добрые начальники, ощущение экстаза, наподобие того, который бывает от грибов,  и возможность заглянуть в ад, чтобы сравнить уровень жизни и почувствовать дополнительную радость. В аду – вдвое больше нагрузка, злее начальники, практически нет грибов и есть обязанность три раза в неделю смотреть на жизнь в раю и завидовать.

     – Счастье – это послушание, – снова поднял палец Дмитрий Семенович. – Исполняй приказы и не сомневайся.  Верь и не думай. Грешники думают, праведники верят. Нарисованное окно – окно настоящее.  Верь в это!  Верь тому, что я говорю, а не своим глазам. Видишь, что лестница закончилась? Подлинно говорю тебе, иди дальше в пропасть. Зачем ты усомнился, несчастный?! Да обрушатся со шкафов на головы усомнившихся сломанные печатные машинки, да разверзнется под их ногами пол, да услышат они стук в дверь существ из отдела проверок. И буду я смотреть и веселиться. Наказывать – удовольствие, иначе зачем мне так часто наказывать?

     И снова на несколько секунд наклонился.

     – Возрадуйся!
     – Не людей люби, а меня! Любовь к людям – любовь ненастоящая. Странная. Искусственная. Оскомину и боль вызывает. Что есть люди? Ничто. Уйдут и обратятся в прах. Зачем их любить? Быть к ним добрыми? То ли дело – я! Вечное,  грозное, милостивое и безжалостное. Как при виде меня не закричать от страха и радости? Не принести на алтарь нашей любви что-нибудь хорошее? Соседей своих, или даже родственников. Не то доброта, что есть доброта, а то, что я назову добротой!

     Тут Борис понял, что шарманка давно звучит – и металлический диск, и скрипка, а не заметил он этого раньше потому, что заигравшая музыка совпала с той, которую он изо всех сил представлял.

     – Возрадуйся! Верь начальнику своему, ибо говорит он моими устами.  Отдай ему все и подчиняйся. Начальники заботятся о тебе, и о душе больше, чем о теле. Душа, претерпевая невзгоды, укрепится духовно, ведь чем ниже зарплата, тем выше благость; для начальников, однако, все наоборот. Лишения способствуют росту духовности только у подчиненных. Разве ты хочешь, чтоб твой начальник  жил беднее других? О, горе! Как он наладит работу, если увидит другого, лучше одетого? Чем будут заняты мысли его? И не бунтуй,  а то хуже будет. Свобода – не то, что есть свобода. Подлинная свобода – в послушании. Несправедливость – это такая форма справедливости, непонятная тем, кто много думает. Разве бунтовщики когда-нибудь добивались успеха? Нет, конечно. Я делало так, чтоб не добивались. Порой выходило у них ненадолго стать свободными, но что этот короткий миг против длинной и сытой жизни на цепи? Лучше отдай мне душу и плоть твою. И тебе хорошо, и мне сытно. Стань мной, и будет тебе счастье. Стань частью меня, и возрадуйся. Все, я закончило. Уйму времени ты у меня отнял, пойду отдыхать.

     Дмитрий Семенович вздохнул, вытер пот со лба и перевернул лист.

     – Все.

     Выключил шарманку и восхищенно цокнул языком.

     – Умеет же Министерство говорить! Ни добавить, ни убавить! Коротко и по существу. Какой слог! Какие рифмы! Однако не будем забывать о работе. Вы доделали квартальный отчет?
     – Нет еще, – ответил Борис. – Чуть-чуть не успел, печатная машинка зажевала ленту. Сейчас закончу.
     – Очень хорошо. Как сделаете, приносите на подпись. Можете идти.


45.
ПИРАТ

     Работает у нас в отделе один чиновник, но на чиновника он не похож. Совсем не похож! Даже имя у него необычное – Эдвард.
 
     Не знаю, сколько ему лет. Наверное, много. Борода мешает понять. Да-да, он носит бороду. Густую и черную. Больше я ни у кого бороды в Министерстве не видел. Думаю, она запрещена. Но ему плевать на инструкции и запреты! Нет, вы не ослышались. Если желаете, могу произнести медленнее. Пле-вать.

     Ростом он велик, в плечах широк, и силен до странности. Шкаф мы однажды хотели передвинуть, но ничего не получалось – Министерские шкафы, как известно, корнями в пол врастают. Облепили его, словно пигмеи гранитный истукан, кричим, стонем, но он все равно с места не двигается. А Эдвард подошел, толкнул плечом, и мигом отлетел шкаф на нужное место! Во как! Хотя может, шкаф его просто испугался и решил не связываться. Правильно поступил. Не дурак. Ученый жизнью.

     Глаза у Эдварда – горящие и насмешливые. Светятся огнем неистовым. Но иногда в кабинетной тьме светится только один глаз – на второй Эдвард повязку надевает. Черную, с тесемкой через лоб. Говорит, ему так проще печатать, целиться по клавишам. Тем более что если двумя глазами взглянуть на печатную машинку, то разбить ее захочется вдребезги. И правда, несчитано их рассыпалось от ударов о стену.

     Жутко смотреть в глаза эти. Есть в них что-то неправильное. Не понять, что, но настолько неправильное, что даже и правильным кажется. Появись у всех такой взгляд, и зажили бы по-другому? Страшно от таких мыслей становится.
Бумаги Эдвард печатает… как это получше сказать... быстро. Очень быстро. Не задумывается над ними, и, сделав ошибку, не перепечатывает. А порой лишь половину документа отправляет. Надоело, дескать.

     Но очень ему не нравится, когда демоны в машинке заводятся. Едва начнет она опечатки нехорошие делать, пододвинет ее поближе, глазами зыркнет, как проорет «а ну, б…, бегом отсюда, а то я сейчас…!» И убегают демоны, будто робкие тени. Знают, что слов на ветер он не бросает.

     Не женат Эдвард и никогда не был, однако на вопрос, есть ли у него дети, задумчиво кривится. Правда, никто этого не спрашивал, но если бы спросил, то наверняка бы он задумался.
 
     Женщины его любят! Как кролики удава, который не спрашивает, любят ли они его. Постоянно видим Эдварда в темных коридорах с какой-нибудь Министерской блондинкой. Мужская часть населения недовольно ворчит, мол, что они в нем находят, и идет к психоаналитику рыдать от несправедливости.

     Сидит Эдвард хотя и в общем кабинете, но отдельно. Сдвинул несколько шкафов, и получилось за ними что-то вроде комнаты. Хочется побыть одному, объяснил нам. Сдвигать шкафы без согласования вообще-то запрещено, но сообщить ему об этом никто не решился. Начальник прибежал и махнул рукой – пусть делает, что хочет. Конечно, махнул! Как тут не махнуть! Однажды не махнул, а сказал Эдварду что-то неприятное, и тогда тот в ответ рукой так махнул, что у начальника фингал на половину рожи образовался.
 
     …Мало того, что шкафы передвинул, так еще и дверь где-то раздобыл и с торца шкафа на петли повесил. Без стука теперь к нему никто не заходит. Из уважения, ну и еще по одной маленькой причине – ножи он в дверь частенько кидает. Хобби такое! Сидишь, печатаешь, потом слышишь – бум! Нож вонзился. Затем снова и снова. Некоторые дверь даже пронзают, лезвие высовывается. Через минуту слышим – выдергивает ножи, кладет на стол обратно.

     …Осторожно за ним приходил отдел проверок! Как ни за кем другим. Опасно открывать дверь, когда в нее ножи впиваются. В общем, просили, уговаривали. Пойдемте, пожалуйста, в суд, не усугубляйте. Мы люди подневольные, не по прихоти своей явились. Дома семья, дети. Кормить их надо.

     Мотал срока он в Министерской тюрьме много и часто. За дела бумажные. Документы не терял, но не исполнял их должным образом. Ничего я не буду писать, ахинея полная! – нередко слышали мы от него. И – рраз – печатную машинку об стену. Или просто впадал в тоску и задумчивость, сидел у окна, смотрел на звезды и не работал неделями.

     Потом опять улыбался, хохотал, светились огоньки в глазах, но время уже прошло, бумаги не сделаны!

     И пропадал иногда. На неделю, месяц. Безо всяких отпусков или бюллетеней. Где вы были, осторожно спрашивали мы. Хаха, отвечал он. Вам расскажи, самим захочется. Хотя, добавлял, пристально оглядев нас, нет, не захочется. Только один раз мы знали, почему он на работе отсутствовал. Люди в нашем коридоре исчезать начали, не из-за отдела проверок, а сами по себе, то есть незаконно, и пошли слухи, что маньяк-людоед у нас завелся (очередной, они у нас постоянно заводятся). Два месяца Эдвард не появлялся, ловил его. И, похоже, поймал, перестали чиновники теряться в темноте. Довольный вернулся, улыбка до ушей! На вопрос, что стало с маньяком, ухмыльнулся и ответил простодушно – «я его съел».

     Ну и приходили за ним проверяющие, как не прийти. Не очень хорошо гражданин работает, надо наказывать. Сроки давали на суде. Обычно он не сопротивлялся, лишь смотрел презрительно. Но как-то повыбрасывал из своего «кабинета» весь отдел проверок. Летели, как кегли! Помню, маска с одного соскочила, и под ней лицо обнаружилось. Человеческое! Удивительно. Проверяющие – люди, а не пещерные мутанты! Зачем тогда им маски? А может, они это и скрывают?

     Заметил я, что после того, как за ним придут, с месяц других чиновников не задерживают. Отходят, наверное, после такого стресса, коньяк пьют.
 
     А однажды Эдвард и вовсе отбил у них в коридоре какого-то клерка! Выхватил его из лап, сказал «тронете – в окно вас вышвырну». Посмотрели они вниз, пересчитали вслух этажи, не тронули и ушли. Чиновник разозлился на своего спасителя, прокричал «мне неприятности не нужны», и побежал сдаваться. Больше его не видели.
 
     …Сложные у Эдварда отношения с Министерством, что и говорить. Как-то психиатры пытались измерить его лояльность, нацепили электродики на голову, уставились на экран … и взорвался прибор! Не видал он еще такого, и оказалось оно выше его электрических сил. Задымился и лопнул, аж осколки полетели. Так и не узнали, уважает Эдвард Министерство или нет. Больше склонялись ко второму варианту, но как доказать юридически? Пригорюнились психиатры, не смогли помочь друзьям из карательной службы.

     Я тоже думаю, что если и уважает, то не очень. Был такой случай. Коньяка он бутылочку до дна пригубил, лицо раскраснелось, вышел из-за двери – в кабинете я уже один оставался, вечер наступил, все разбежались – и начал звать Министерство. Кричал что-то вроде «иди сюда, дорогая, я по тебе соскучился». И называл Министерство словом одним редкостным, обычно им падших женщин называют. Потом заорал «что, явилась?!», сел на стул, ноги расставил и сказал «а ну-ка, сделай мне хорошо». А дальше пантомиму изобразил, будто она перед ним стоит вплотную на коленях, а он ей ладонь на затылок положил, вверх-вниз рукой двигает и стонет от удовольствия. Чем они занимались и что это значит, я так и не понял. Какой-то таинственный ритуал. В отделе поспрашивал, тоже никто не знает. Люди у нас все серьезные, женатые, но лишь руками разводили.
 
     Однако почувствовал я интуитивно, что непростые у него с Министерством отношения. Очень непростые.

     … Однажды еще раз я оказался с ним вдвоем в кабинете. Сидел он у окна, не то грустный, не то задумчивый. Не то трезвый, не то нет. На небо смотрел. Разошлись немного тучи, и звезды показались. Далекие, словно выдуманные. Долго глядел, затем повернулся и произнес непривычно тихо:
– Зачем я все это делал? Почему не жил, как все? Куда приятнее такая жизнь!

     А потом опять заиграли огни в глазах, засмеялся он, погрозил пальцем, и снова принялся смотреть на звезды.


ЧАСТЬ 7

46.
РОЗОВАЯ КОМНАТА

     ...Вячеславу было, в общем-то, грех жаловаться. Если не мечтать о совсем невозможном, то теперь у него все складывалось хорошо, он жил спокойной и предсказуемой жизнью сотрудника Министерства.

     Но перед этим, сразу после окончания колледжа, ему пришлось несколько лет мыкаться по непонятным заведениям, работать то помощником адвоката (крепко пьющего и проигрывающего одно дело за другим), то юристом – Вячеслав ходил два месяца на работу, отвечал на письма, пока выяснилось, что организация давно обанкротилась, мертва, а эти бумаги – воспоминания о прошлом. Не получив зарплаты, Вячеслав направился в следующую контору, на собеседование с директором, очень важным и самоуверенным дядей. Тот сидел в глубоком кожаном кресле, покуривал сигару, медленно кивал, снисходительно глядя на Вячеслава, и задавал каверзные вопросы. Потом велел подождать минуту в приемной, но через минуту в приемную неожиданно ввалились трое полицейских, и оказалось, что этот начальник после разговора с Вячеславом выбросился в окно. Один из блюстителей порядка нарочито серьезным голосом сообщил, что поскольку оно довольно высоко, директора можно не ждать, после чего полицейские принялись корчиться от смеха.

     Ещё в одно учреждение его сразу не взяли, точнее, он сам отказался, поскольку выяснилось, что в служебные обязанности, помимо составления документов начальнику, будет входить и мытье его автомобиля. Вячеслав заявил, что вообще-то он юрист и должен работать по специальности, а когда высокомерный секретарь несостоявшегося шефа начал в ответ на него кричать, едва сдержался, чтобы не двинуть ему по роже.

     Но денег в кармане оставалось так мало, что он готов был и мыть автомобили, не считая черную работу чем-то зазорным, однако ее предложили настолько унизительным тоном, будто желая, чтобы он не  согласился.

     В остальных организациях, где он работал или пытался устроиться, происходило примерно то же.

     Он поговорил с одним старым чиновником-пенсионером. Тот давно оставил службу, почти не выходил из квартиры, задумчиво сидя перед окном, и сказал, что сейчас плохо везде, и единственным местом, где можно худо-бедно существовать, является Министерство.
 
     Большие рыбы пожирают малых – процитировал он кого-то. Министерство поглощает и впитывает в себя другие бумажные конторы – юридические, экономические и прочие, и даже если какие не проглотит, то они умирают сами. Жила свободная коммерческая организация в здании – а потом вместо нее появляется Министерство. Мрачное и безликое, вроде связанное с той же экономикой или юриспруденцией, но как-то странно, словно эта деятельность – вывеска, имитация.

    Работать в Министерстве Вячеславу не хотелось, но даже своим юным умом он понимал, что философствование по этому поводу – путь к безработице и нищете.
И на следующий день он, без каких-либо знакомств и протекции, почти не надеясь на удачу (лишь неуверенно повторяя мантру о том, что все получится), пришел в зловещий Министерский переулок.

     …Было жутко, он долго медлил, стоя под дождем и оглядывая снизу серые окна, за которыми его явно не ждали, и, наконец, зашел в Министерские двери, будто шагнул в сон. Страшноватый, но, возможно, спасительный.

     Кое-как отыскав в переплетениях коридоров кадровую службу, Вячеслав, страшно нервничая, написал заявление. Работающая в отделе женщина глядела на него очень надменно и скептически, сказала бесцветным голосом «мы рассмотрим вашу кандидатуру и сообщим», намекая, что пора уходить, но вдруг что-то произошло.

     Кабинет был темен (в Министерстве вообще не существовало светлых кабинетов, как позже убедился Вячеслав), поэтому он не заметил того, кто пришел. Показалось, что огромная черная тень разглядывает его из темноты, пока он сидит у лампы и виден, как на ладони.

     Женщину неожиданно отозвали, а когда она вернулась, то смотрела на Вячеслава куда вежливее и сказала, что появилась должность в отделе надзора за квартальной отчетностью, и если Вячеслав не против, то с завтрашнего дня он может приступить к работе.

     Вячеслав был не против.

     …Скоро он узнал, что оказался на очень престижном месте, хотя поначалу не понимал, что это означает, и почему один отдел престижнее другого. Должности везде назывались одинаково – «клерк второго класса», «заместитель начальника отдела», зарплата была такой же, и речь, видимо, шла о власти. Одни отчитывались перед вторыми, проверялись ими, но как это происходило, и главное, зачем, было не очень ясно.

     Короче, неожиданно для себя Вячеслав очутился где-то поблизости от вершины этой непонятной пирамиды.
 
     Скоро ему даже выделили комнату – свою, отдельную, похожую на человеческое жилье. Маленькую, конечно, но куда внушительнее тех каморок, которые он снимал раньше.

     Уж не из-за смазливой ли внешности попал на работу, усмехался Вячеслав. И действительно! Ведь он высокий, черноволосый. Не совсем правильные черты, но было в нем что-то гордое, непокорное, мужское, что раскроет себя годам к тридцати, сделает похожим на киношного сыщика, расследующего запутанные преступления в черно-белых детективах. И характер под стать внешности – упрямый и непослушный, удивительный для того, кто рано потерял родителей и в строгости воспитывался пожилыми дальними родственниками.

     …В отделе его приняли хорошо, доброжелательно. Поздоровались, познакомились, передали бумаги.

     Коллеги нравились Вячеславу. Разумеется, все они оказались гораздо старше его (молодых в Министерстве он вообще видел редко), были своеобразны, но все-таки нравились.

     Маленький (почти лилипут), смешной и хитрый Владимир Юрьевич, человек весьма в возрасте, гордящийся тем, что десятки лет сидит на своем месте и до сих пор не пошел на понижение. Должность у него вроде как действительно была повыше, чем у остальных, да и стол, вторя ей, возвышался над другими. Правда, из-за этого Владимиру Юрьевичу, чтобы занять свое место, приходилось карабкаться на огромный стул, формой поразительно напоминающий детский.

     Усатый Александр Иванович, самый старый в коллективе, ему уже стукнуло шестьдесят. Он строил из себя всезнайку и любил при случае выпить. Неважно, удобном случае или неудобном.

     Владимир Иванович, ровесник Владимира Юрьевича, напоминающий отставного военного выправкой и комичной туповатостью. Скрупулезный и обидчивый. Однажды Вячеслав, немного приоткрыв из коридора дверь и оставшись незамеченным, наблюдал, как он в одиночестве маршировал в кабинете, получая от этого огромное удовольствие.
 
     Леонид, которого за глаза называли «Леней-шизиком» из-за его кошмарной подозрительности. Сразу выходить за дверь он опасался, поэтому сначала высовывал по плечи голову и осторожно озирался по сторонам, отчего коллеги, посмеиваясь, делали логическое заключение о том, что головой Леонид рисковать не боялся. В общении он тоже был странен, мог не ответить на вопрос или внезапно заговорить о чем-то совершенно другом, перевести беседу на лишь ему понятные темы.
 
     И еще три Алексея. Алеши, как их все звали. Помоложе упомянутых ранее, но старше Вячеслава.

     Полненькие, улыбчивые, незлые, настолько похожие друг на друга, что даже вели себя одинаково. Описание Алеш – задача трудная из-за того, что им подойдет любое описание среднего человека. Но Вячеслав так думать не любил, поскольку относился к ним неплохо, и они ему отвечали тем же.
 
     …Алеша-плоскостопие, получивший прозвище из-за одноименного заболевания, благодаря которому его якобы не взяли на военную службу; Алеша - хитрый, постоянно намекающий на свои связи в отделе проверок, из-за которых его побаивались и порой называли по отчеству – Вячеславович, и Просто-Алеша,  не обладающий ни хитростью, ни плоскостопием, то есть ничем, что стоит отметить.

     Ну и что с того? Зато человек хороший.

     А еще в отделе был начальник. Точнее, Вячеслав не знал, начальник отдела он или заместитель, но из руководства видел только его. Главы департаментов, Министр и прочие являлись понятиями абстрактными, мифологическими, почти не существующими.

     Любопытным оказалось то, что никто в разговорах между собой не называл начальника по имени. Здесь оно выветрилось, исчезло, оставив вместо себя прозвище – Бегемот.

     И оно ему очень подходило.

     Немолодой, почти как Александр Иванович, и огромный, ростом за два метра. Совершенно не худенький, весом с нескольких обычных людей. Большие нечеловеческие руки, тяжелый подбородок, а под ним другой, не менее тяжелый.

     Медлительный, интеллигентный, с грустным взглядом. Никогда не кричал, не ругался, порой даже советовался с подчиненными. Его кабинет был ему под стать – гигантский, с громоздкой мебелью. Недалеко от письменного стола виднелась дверь еще в одну комнату.

     …Все было хорошо. Работал Вячеслав вроде побольше остальных – но это, наверное, для новичка в порядке вещей. Чем занимался отдел, в чем смысл непонятных отчетов и справок, Вячеслав не понимал, но и это казалось поначалу нестрашным.

     На двери висел график дежурств. Никто не объяснял, что это за дежурства, правда, Вячеслав и не спрашивал, хотя через несколько недель и его включили в список.

     …Разговаривали мало, в основном болтали о всяких пустяках, Вячеславу хотелось узнать о Министерстве побольше, но он удерживал себя от расспросов, решив, что все станет известно само собой.

     Самое главное – здесь платили деньги! Невеликие, но куда большие по сравнению с тем, что зарабатывал раньше. И еще была уверенность, что он их получит. Новое и невероятное чувство. Подходит срок – и знаешь, что в маленьком коридорном окошке, отстояв в очереди, ты получишь бумажки, жизнь без которых невозможна. Вячеслав первое время даже не мог поверить. Казалось, касса закроется перед носом, исчезнет, а очередь повернется и закатится хохотом. Вячеслав зажмуривал глаза, стараясь отогнать такие мысли.

     А еще он подумывал о семье. Как здорово, когда приходишь с работы, а тебя встречают… и как тоскливо одному. Одиночество существовало рядом, точнее, почти существовало, ведь с ним не поговоришь, оно не похлопает по плечу, не подбодрит, не утешит.

     Однако Вячеслав понимал, что живи он не один, чувство вины сгрызло бы его целиком. Денег хватало впритык, и перспективы получения чего-то большего, чем комнаты, выглядели туманно. Детям здесь точно делать нечего.

     Буду ждать, решил Вячеслав. Время есть. Все не так плохо, говорил он себе, не подозревая, что обретенный маленький мирок разрушится через пару месяцев, и тень счастья скроется под циничным и отвратительным светом лампы.
 
     …Первый звонок прозвучал еще раньше. Однажды, оставшись наедине с Александром Ивановичем, Вячеслав повернул голову и обомлел – тот накрасил губы. Несильно, но все же. В темном кабинете помада выглядела не слишком яркой, рассмотреть ее было тяжело, на что, видимо, Александр Иванович и рассчитывал. Вячеслав, чтобы скрыть изумление, поскорее отвернулся, Александр Иванович ничего не заметил и вышел.

     Второй случился, когда Вячеслав обнаружил пудреницу на столе Владимира Юрьевича. Маленькую, будто детскую, но все-таки пудреницу.

     А через несколько дней все стало совершенно ясно. Уже под вечер, когда за окном зашумел ливень и начало клонить в сон, Бегемот позвал Вячеслава к себе. Показать бумаги.

     …Он сидел за столом в красном шелковом халате. Дверь во второе помещение была полуоткрыта, матово горел свет.

     Вячеслав почувствовал неладное.

     – Здравствуй, – сказал начальник с каким-то придыханием. – Давно тебя не видел. Как у тебя дела?

     Вячеслав тоже поздоровался и пожал плечами, не зная, что ответить.

     – Ты дежурный сегодня?
     – Да.
     – Здорово, – оживился Бегемот, потер ладони, заулыбался, – я очень ждал этого дня.

     И замолчал, будто фантазируя. Из-за темного окна доносился ветер.
 
     – Ну и как тебе в отделе? – спросил он совсем томным голосом.
     – Хорошо, – ответил Вячеслав. В руке он держал документы, изо всех сил пытаясь думать, что Бегемот позвал отчитаться за них, и больше ни для чего.
     – Ах, эти бумаги, – грустно произнес начальник, – вся жизнь в бумагах проходит. Это же неправильно!
     – Да, – неуверенно подтвердил Вячеслав.
     – Иди сюда, – ласково сказал Бегемот, встал и распахнул дверь.

     …За ней оказалась комнатка без окон. На стенах – обои в розовых тонах, с витиеватыми цветочками. Милая резная тумбочка, столик с бутылкой вина. И большая кровать.

     Вячеслав все понял. Понял, что этого не может быть, но оно здесь, перед глазами. Можно даже дотронуться. При желании.

     – Как это? – с ужасом пробормотал он, обернувшись к начальнику.
     – Очень просто! – сказал Бегемот, затейливо улыбаясь огромным ртом, и нежно подтолкнул Вячеслава к кровати, – не бойся… это легко… спроси у ребят… все тут бывают, у нас так принято…

     Вячеслав рванулся назад и прибежал в отдел.

     Ливень усилился, началась гроза. Сверкнула молния, выхватила из темноты кабинет, а за ней другая, третья. Лампы от ударов грома безумно разгорелись, и, сойдя с ума, извлекли из запасов самые жуткие тени.

     Вячеславу показалось, что сейчас потеряет сознание. Сердце выпрыгивало, он расстегнул воротник и упал на стул.

     Все переглянулись, Александр Иванович вышел в коридор, но через минуту возвратился, гыгыкая и улыбаясь.

     Чиновники напряженно смотрели на него, а он выдерживал паузу и молчал, будто не решаясь произнести, но потом все-таки засмеялся и сказал:
– Он отказал Бегемоту.

     Страшно ударила молния, прогремел гром. Свет мигнул и погас, убежал и вернулся другим. Все вокруг исказилось, расплылось, словно на картину плеснули водой, стало красным, тени удлинились, печатные машинки оскалили ряды зубов-клавиш.
 
     Все захохотали.

     Три Алеши, как по команде, вскочили со стульев, визгливо засмеялись, схватились за животы, попадали на пол и продолжили смеяться уже там.

     Владимир Юрьевич от восторга опасно свесился со стула. Его рот вытянулся прорезью от уха до уха и тонко хихикал, будто существовал сам по себе, отдельно от других частей тела.

     Громко смеялся Леня-шизик. Настолько громко, что глаза почти выскочили из орбит, он засунул их пальцами обратно и начал биться лбом о стол.

     Задергался Владимир Иванович, словно кукла-марионетка, через которую пропустили электрический ток.

     Хохотал во весь голос Александр Иванович, да так, что его нос вытянулся, упал на верхнюю губу.

     …Может, это сон? Вячеслав ущипнул себя, но еще громче раздался смех, еще отвратительнее стали лица, будто теперь они смеялись и над его желанием проснуться.

     Вячеслав выскочил за дверь, потом на улицу и побежал домой, не обращая внимания на хлещущий ливень. Никого в городе. Огромные здания, будто министерские шкафы, и он, маленький человечек, у их подножия.

     …Следующий день вроде начался спокойно, давая Вячеславу надежду, что все это ему привиделось. В дверь пару раз заглядывал Бегемот, и не в халате, а в строгом костюме, очень не похожий на себя вчерашнего. На Вячеслава он даже не посмотрел, коротко произнес указания и удалился.

     Все молча и напряженно работали. Приближалось время отчетов, чиновники повытаскивали из шкафов толстые папки с документами и делали выписки.

     До самого вечера стояла тишина, но когда рабочее время близилось к концу, Леонид испуганно огляделся по сторонам и спросил:
     – Запамятовал, кто у нас сегодня дежурный?

     Владимир Юрьевич подставил к двери табуретку, залез и прочитал:
     – Александр Иванович, ваша очередь!

     Тот лишь развел руками.

     – Моя, значит, моя. Прекрасно!

     И продолжил вчерашнее наваждение – достал из ящика помаду и зеркальце, не спеша и тщательно накрасил губы. Направился к двери, но около стола Вячеслава остановился. Поднял палец и заговорил поучающим голосом.

     – Ты думаешь, здесь просто так берут на работу?  Хахаха! Тебе повезло, что в кадры зашел Бегемот. Вернулся довольный, сказал, такой симпатичный мальчик к нам придет, примем его в нашу семью!
     – Вы все… к нему ходите? – пробормотал Вячеслав.
     – Разумеется! Ну, кроме тебя пока что. Это наши должностные обязанности!
     – А вы вообще… какой ориентации?
     – Гм… какой-какой… чиновничьей! Мобильной! Жизнь не спрашивает, какой ты ориентации, а диктует свои суровые условия! Приходим к женам – одной, идем к Бегемоту – альтернативной. И это норма! Закон природы! Что естественно, то не безобразно! Пойми это! Чем раньше попробуешь, тем быстрее начнешь получать от жизни удовольствие. Везде так, если уж на то пошло! Где-то больше, где-то меньше, но между большим и маленьким разница непринципиальная. Большое начинается с малого! Всегда подчиненные исполняли прихоти начальника, ну а нас они такие. Поверь, мой мальчик, ничего страшного, втянешься! Отдежурил полчаса  – и свободен, как птица! Польза от близкого общения с начальником огромна. Такого дружного коллектива, как наш, не сыскать во всем Министерстве. Есть то, что нас сплачивает! Времена меняются, люди приходят и уходят, но суть остается! Великие традиции, без которых общество существовать не может. Поэтому выше голову! Точнее, склони ее. Повзрослей, победи свое безволие и предрассудки. Возьми себя в руки и ступай к Бегемоту! Будь мужчиной, в конце концов!

     Он важно замолчал, поправил воротник и вышел.

     Вячеслав минуту сдерживал тошноту, но потом все-таки вылетел из кабинета и побежал в туалет, чуть не сбив по дороге Александра Ивановича, игриво стучавшегося в дверь Бегемота.

     …Дни неслись, как огни встречного поезда, и единственным, что немного радовало, было то, что никто не заставлял идти к начальнику. Вячеслав механически печатал бумаги, приходил домой и сидел в оцепенении, думая о том, как поступить. Попытаться перевестись в другой отдел? Ясно, что не позволят. Уйти из Министерства – и что тогда? Голод? Поэтому надо подождать, говорил он себе. Появится шанс, и что-нибудь предпримешь. Бывают ситуации и похуже. Войны, болезни, тюрьмы, и ни от чего нельзя зарекаться. Терпи. Что-то хорошее произойдет.

     Он печатал бумаги, и, сдерживая отвращение, слушал беседы за соседними столами. Коллеги теперь его совершенно не стеснялись. Взаимоотношения с начальником были ключевым, главным в отделе. Почти все разговоры шли только об этом.

     – А Бегемот сегодня в ударе, – охал Владимир Иванович, возвращаясь нетвердой походкой на свое место.
     – Так грибочки новые привезли! Афрозодиаки!
     – Вот оно что, не знал!

     Или:
     – Бегемот вас к себе вызывает. Торопитесь, по-моему, у него плохое настроение.
     – Дай помаду скорее. За что мне это? Недаром плохой сон снился.
Затем, вернувшись через полчаса:
     – Бегемот решил поиграть в строгого начальника. У него получилось! Хахаха!

     Порой чиновники делились опытом:
     – Расскажите, как вы это делаете, я знаю, Бегемоту очень нравится.
     – Так я и выдам секреты!
     – Мы же друзья!
     – Дружба дружбой, а Бегемот – врозь!
     – Ладно, я вас за это тоже кое-чему научу. Поверьте, я много знаю!
     – Хорошо!

     Или в другой день:
     – А как ты это делаешь?
     – Вот так.
     – Неправильно. Надо с прогибом!
     – Не согласен! Зависит от того, с какой стороны заходить!

     И каждый день все в том же духе. Одно и то же. С утра до вечера.

     – Давай поменяемся дежурствами. Спина болит, наклонился неудачно.
     – Мне проще, я маленький, мне наклоняться не надо, хахаха!

     – У Бегемота скоро день рождения! Что подарим ему?
     – Может, сертификат в магазин… специфический? Он ведь больше ничем не  интересуется.
     – Дурак! Он там такое выберет…. и потом нас этим… лучше мы сами!
     – Да, ты прав!

     – На четвереньках…?
     – Ну да, как обычно. Но не это самое интересное!

     – Надеюсь, он меня сегодня не сильно. Пожалеет мое плоскостопие.
     – Иди, хахаха, не увиливай.

     – Вам, Леонид, надо почаще посещать Бегемота. Сходите – и с вами пару дней разговаривать можно. Все-таки физиология влияет на психику. Успокаивает, мысли проясняет. Некоторым это особенно полезно.

     – Бегемот купил себе обновки. Интересно что у него там…  хотя и страшновато. Чем же он нас тра…ть будет?
     – Перестаньте произносить скабрезности! Культурные люди не называют вещи своими именами!

     – Александр Иванович, твой выход! Давай, тряхни стариной!
     – Сейчас-сейчас! Старая гвардия еще себя покажет! Как я, никто не умеет! Сосунки!

     А иногда говорили о Вячеславе. Негромко, но тот все слышал.
     – Бегемот спрашивает, как там наш маленький дикарь.
     – Похоже, Бегемоту по душе, что он сопротивляется! Покорность набивает оскомину, хочется чего-то нового.
     – Дождемся, сделает его своим фаворитом. Нет в мире справедливости! А нам меняться поздно, привычки не победить.

     …Как-то раз Вячеслав обнаружил у себя на столе плоскую фляжку. Открутил пробку, понюхал. Наверное, коньяк, но запах странный.

     – Что это? – спросил он у Алеши-хитрого, поскольку кроме него в кабинете никого не было.
     – Специальная настойка, – деловито объяснил тот, – когда все-таки отправишься к Бегемоту, выпей и полегчает.
     – Я не собираюсь идти к Бегемоту, – отрезал Вячеслав. – Я вообще-то женщин люблю.
     – Мы тоже любим женщин, – пожал плечами Алеша-хитрый, – и своего начальника. С одинаковой силой, но начальника больше. Никаких противоречий. С ним мы сами становимся, как бы это сказать… ну вы поняли…
     – Я все понял, поэтому не пойду.
     – Хорошо-хорошо, не ходи, но когда пойдешь, выпей, пожалуйста. Мы за тебя переживаем, специально купили.
     – Спасибо, но нет.
     – Просто сделай шаг в том направлении. Маленький и нестрашный, наподобие смиренного выслушивания оскорблений со стороны руководства. Остальное приложится само собой. Это будет как сон! Не надо бояться человека из сновидений! Все хорошо! Заметь, тебя уже почти не пугают наши разговоры. И подумай о том, что вечно Бегемот ждать не станет. Не пойдешь к нему – пойдешь на улицу. Где лучше? А с такой мордашкой у тебя блестящие перспективы! Если правильно себя вести, можно и генералом стать! Поэтому сделай одиноким дождливым вечером символический поступок – подойди к двери Бегемота. Мы все с этого начинали. Психология, поэтапное принятие действительности.

     – Обществу нужна скрепляющая идея, – однажды заговорил Александр Иванович, как следует накрасившись, напудрившись, завив на скорую руку остатки волосы и кокетливо поглядывая в зеркальце, – пронизывающий стержень. Иначе оно деградирует и погибнет!

     Александр Иванович любил философствовать перед аудиенцией у Бегемота.

     – Идея начальника – вот великая идея! Только она даст чувство собственной значимости. Только она сплотит и настроит! Войдет в нас своей лучистой энергией и на высшем всепримиряющем уровне объединит несочетаемое. Раздвинет границы бытия в соответствии с графиком дежурств! Для нашего человека начальник – не просто начальник, а религиозная, духовная категория. Соединение с высшим! Переосмысление! Чего, не знаю, но переосмысление. Бегемот для нас – посланник Министерства. В маленькой розовой комнатке мы проводим космические ритуалы! Взываем к тому, что выше нас, что управляет нами, дает зарплату и в милости своей не выгоняет на улицу. А что такое свобода? Выдумка, мираж, дым… она не имеет к реальной жизни никакого отношения. А начальник – имеет! Еще как имеет! Регулярно, по графику! И мы счастливы! Он ведь нам не чужой! Если бы чужой предлагал неприличное, да разве бы мы согласились! Костьми б легли, но не согласились! А он – свой! Ему можно! Как отказать ему, родному? Не будет он водить нас в розовую комнатку, поведут другие, с более извращенными привычками. Везде тр…ют подчиненных, а Бегемоту почему нельзя? Нам нравится так думать, это удобный способ оправдания. Еще к нему надо прибавить, что Бегемот велик, могуч и грозен! Мы гордимся им! Другие отделы его опасаются! Скажут нечаянно слово поперек, так он нам сразу команду – ну-ка, пишите на них докладную, начните проверку! Ишь, привыкли премии получать! Ничего, сейчас отвыкните! С радостью кидаемся исполнять указание, ведь нас, выходит, тоже боятся! Мы с начальником единое целое! Человеку важно почувствовать себя частью лязгающей зубами стаи во главе с сильным вожаком!
 
     – Вы опоздаете на свидание, – сказал Вячеслав, не желая слушать.
     – Не опоздаю! Еще пара минут. Психологи говорят, что мы разучились быть покорны, отсюда все беды нашего общества! Отказал начальнику – значит, ты смутьян, готовый думать и защищаться.

     – Покорность отвратительна, – ответил Вячеслав и отвернулся.

     – Отвратительна, ха! Понятие «отвратительность» эфемерно. А те блага, которые получаешь от Бегемота – реальны! Их можно пощупать! Поэтому надо наполнить сердце любовью к начальнику. Это даже не мои мысли, это серьезнейшее философское учение! Порядочный гражданин исполнит любую просьбу руководителя, и в этом таится что-то грандиозное, неземное! Космическая истина! Вот суть Министерского космизма! Подлинный, не выдуманный космос – в той розовой комнатке, и нигде больше. Когда начальники вещают народу о космосе, поверь, они приглашают именно туда. Вот образ настоящего рая, настоящей истины, и если это кому-то не нравится, то ему надо менять себя. Вот суть отношений народа и власти! Никто не запретит народу любить власть!
     – А вы не пробовали отказывать, – вздохнул Вячеслав, – хоть разок? Пробы ради? Голова, мол, болит?
     – Отказать? Как? Да он нам за это выговор! Лишит премии! Сравните значимости! Хороший начальник – строгий начальник! Уважали ли бы мы Бегемота без этих, гм, процедур? Да ни за что! Плох тот начальник, который не тр…т своих подчиненных! Пусть в переносном смысле, но от переносного до реального дорога недолгая! Нам удалось ее пройти! И это норма, ведь она – то, что принято большинством. А кто у нас большинство? Мы! Наши имена гордо высечены на графике дежурств!

     Внезапно лицо Александра Ивановича изменилось, стало хитрым и наглым, как у базарного воришки.
 
     – А пусть мы и отвратительны! Нам-то что с этого? Мы люди маленькие! Не постучится вечность к нам в окно, не заглянет в наш кукольный домик! Мы в полной безопасности! Умрем, и никто о нас не узнает!

     А потом ехидно добавил:
     – Если ты сегодня не отправишься к двери, завтра тебя уволят!

     …Стрелка часов приближалась к полуночи, но Вячеслав все еще находился на работе. Он отвесил штору и смотрел в окно. Дождь мелко стучал по стеклу, прятал, размывал очертания промокшего города. Впервые в жизни Вячеславу захотелось выпить.

     Он взял фляжку, сделал глубокий глоток и неожиданно опьянел. Будто хотел опьянеть, и алкоголь оказался лишь предлогом.
 
     Все, как и обещали, стало неважным.

     Вячеслав подошел к зеркалу и представил себя генералом. Зеленая форма, огромная фуражка. Увешан орденами с головы до ног. Интересно, за какие подвиги.
 
     А впрочем, нет разницы.

     Вячеслав выглянул в коридор и посмотрел на полуоткрытую дверь кабинета начальника, удивляясь тому, что она не вызывает у него отвращения.


47.
ПРЕСТУПЛЕНИЕ

     …Я разрубил топором дверь и ворвался в кабинет. Высоко поднял факел, и он осветил тюремное помещение без окон, вырвал из черной тьмы испуганные лица чиновников.

     – Спасайтесь, братья! – прокричал я, – спешите, ибо погоня близко! Бегите вниз до самого выхода из Министерства! Я задержу их, пока  хватит сил! Не печальтесь обо мне и расскажите, что я погиб за правое дело!

     Однако чиновники молча смотрели на меня и никуда не спешили. Наконец один из них, упитанный клерк среднего возраста, не скрывая иронии, произнес:
     – Да мы, собственно, и не печалимся. Нет поводов для печали! Прежде чем пользоваться вашими советами, неплохо бы выяснить, кто вы, и зачем пришли. Не каждый день к нам врывается незнакомый мужчина с топором и предлагает куда-то бежать. Зачем у вас в руках это жуткое орудие убивства? Зачем вы поломали дверь? Что она вам плохого сделала?

     – Она была заперта на амбарный замок!  – изумился я, – из-за нее вы не могли выбраться и ожидали своей участи!

     – А зачем нам выбираться, – высокомерно сказал чиновник, – разве по ту сторону двери лучше? Разве там есть уверенность в завтрашнем дне? Кормят снаружи точно не так! Нам это говорят специально обученные люди, которые раз в неделю измеряют наши жировые прослойки, и у нас нет оснований им не верить.

     – Та ведь Министерское начальство кормит вас только затем, чтобы съесть во время очередного праздника, неужели вы не понимаете?!

     – Отчего же не понимаем? – хмыкнул чиновник, – очень даже понимаем. Но в нашей ситуации много плюсов. Трехразовое питание плюс вдвое сниженная норма делопроизводства! Можете вы этим похвастаться? Нет, конечно! Да, то, что тебя в скором времени съедят, накладывает некоторый отпечаток. Иногда становится слегка грустно, не спасает даже телевизор с обилием развлекательных программ. Но наш дружный коллектив нашел выход из ситуации! Того из нас, кто будет вести себя плохо, например, сомневаться в мудрости Министерства, съедят первым, поэтому мы пачками строчим друг на друга доносы, и метод работает!
 
     – Что вы такое говорите, – опять закричал я, – бегите и почувствуйте свободную жизнь! Там, по крайней мере, вы будете не едой!

     В ответ со всех сторон раздался смех.

     – Извините, – ехидно покачав головой, улыбнулся чиновник, – но мы знаем, что происходит снаружи. Телевизор смотрим регулярно, да и эти, с линейками, нам рассказывают. Так вот, снаружи распущенность и всеобщее падение нравов. Там воруют, грабят, насилуют и навязывают чуждые ценности. Разве это жизнь? Так, пародия. Нам противно утилитарное понимание счастья! Мы, если хотите, романтики, в отличие от вас, человека эпохи потребления, ради свободы отринувшего идеалы! Да, мы романтики и государственники, а не безумцы с топорами. Поэтому Министерство о нас и заботится! Наши начальники замечательные люди! Вчера приходили знакомиться. Оказали нам честь, гордость до сих пор разбирает. Спрашивали про здоровье, смотрели, щупали. Просили беречь себя, праздник какой-то приближается, мы им нужны будем. В конце посовещались и забрали одного из нас с собой вместе поужинать, он до сих пор не вернулся. Ну и что вам не нравится? Вы нигилист и революционер? Не можете ничего предложить и в отчаянии кидаетесь крушить двери? Наверное, вам и снится всякая чушь. Берегитесь, чтобы не оказаться в собственном сне!

     С этими словами он нажал кнопку сигнализации, и в коридоре завыла сирена.



     – Вот такой сон сегодня приснился! – сказал я Валерию Борисовичу, которого знал много лет, считал своим другом, старшим товарищем, и нередко обращался к нему за советом, – не пойму, что он означает.
     – А означает он вот что, – исподлобья взглянув на меня, медленно ответил коллега, – ваш сон, во-первых, клевещет на Министерство, а во-вторых, раскрывает служебные секреты. Пытаясь спасти людей, вы проявили во сне свою асоциальную сущность! Полагаю, вы совершили соннопреступление! Какой кошмар, мы знакомы уже столько лет, и я не догадывался, кто предо мной! Немедленно вызываю отдел проверок!

     И он нажал кнопку сигнализации.

 

     …Пробежав глазами текст, редактор странно заерзал на стуле.

     – Я так понимаю, это сатира?
     – Да, – радостно воскликнул я, – сатира, но добрая. Я хотел добавить немного черного юмора, но потом отказался, чтобы с историей о любопытном сновидении и рассказе о нем лучшему другу могли ознакомиться даже маленькие дети!
     – Дети, значит… – редактор задумчиво потер подбородок, – и вы намерены прочитать это со сцены… А вам не кажется, что… как бы сказать… Министерству такое может не понравиться?
     – Не может! – рассмеялся я, – не далее как неделю назад оно разослало циркуляр, в котором сообщалось, что у нас свобода, демократия, каждый волен говорить, что хочет, а отдельные недостатки не запрещается даже высмеивать!
     – Однако, – почесал затылок редактор. – С вашего позволения, я еще раз уточню. Вы хотите участвовать с этим, гм, литературным произведением на конкурсе самодеятельности и принесли его мне, чтобы я, как курирующий редактор, дал согласие на выступление?
     – Да, конечно! Очень хочу! Думаю, редактура не отнимет у вас много времени. Там даже опечаток нет!

     Редактор обхватил голову руками.

     – Видите ли, – сказал он, – как патриот Министерства я очень доволен, что вы умеете игнорировать сигналы, которые подает инстинкт самосохранения и используете официальные бумаги, как руководство к действию. Для таких, как вы, похоже, они и предназначены. Но! Ваш текст говорит о том, что вы заражены вирусом свободы и вольнодумства, а это очень опасно. Не знаю, передается ли он воздушно-капельным путем, но поскольку с этим опусом вы неизбежно займете на конкурсе последнее место, то точно поставите под угрозу здоровье всех, кто будет присутствовать на праздничном ужине. Поэтому извините, но нет. К конкурсу я вас не допущу, и на всякий случай вызову отдел проверок, ведь в Министерстве именно он отвечает за свободу и борьбу с теми, кто ее неправильно понимает.

     После чего вздохнул и нажал кнопку сигнализации.


48.
КОНКУРС

     …Двери закрылись и лифт резво поехал вверх, заставив обоих пассажиров схватиться за поручни. Один из них, Николай, высокий мужчина лет тридцати пяти, с нервным худощавым лицом и жесткими глубоко посаженными глазами, стоял почти повернувшись к стене, стараясь не смотреть на своего попутчика – маленького грустного чиновника, на сюртуке которого неровно висел бумажный значок с надписью «Борис Ч., участник конкурса самодеятельности».

     С виду Борис был на двадцать лет старше Николая, в правой руке он держал медную музыкальную трубу, и его взгляд казался очень печальным.

     – А может, последний все-таки не я? – вдруг сказал Борис, с робкой надеждой подняв глаза на коллегу.
     – Уже несколько раз пересматривали таблицу с результатами, – помедлив, ответил Николай. Судя по голосу, разговор для него был весьма неудобен.
     – Извините.
     – Ничего.
     – И… дальше по инструкции…?
     – Да. Согласно инструкции и давних традиций проведения конкурса. Такова участь проигравших.

     Борис вздрогнул.

     – А иначе… никак?

     Николай молчал и смотрел куда-то в сторону.

     – Извините еще раз. Я все понимаю. С чего ради меня нарушать приказы? Не мы их писали, не нам их менять. Самодеятельность – опасная штука, ошибок не прощает. И это справедливо.

     Борис глубоко вздохнул.

     – И все-таки… скажите мне как другу… неужели Эллочка из аналитики выступила лучше?

     На щеках Николая заходили желваки.

     – Хуже.
     – Ага! – воскликнул Борис, – как я и думал! А то, признаться, терзала совесть – неужели мне кажется, что ее стихи ужасны только потому, что я – лицо заинтересованное? Но теперь я абсолютно уверился в том, что она не умеет писать! Разве это поэзия? Набор плаксивых штампов! Любовь-морковь, слезы-морозы. А читает как? Когда стояла на сцене, я чуть со стыда не умер. Жуткий пафос, а ведь современное искусство должно содержать толику самоиронии. Все уже сказано, и мы лишь повторяем. Настоящий художник должен как бы извиняться за свое творчество!
     – Народу понравилось, – нехотя пожал плечами Николай, – в конечном итоге, конкурсы делаются для людей.
     – Простите, но искусство не должно потакать толпе!
     – Разумеется, однако в жюри выступление тоже оценили.
     – Жюри, ха! Да они только и пялились на ее ноги!
     – Ноги действительно хороши, – проговорил Николай.
     – Ноги замечательны, но должно оцениваться, повторяю, твор-чес-тво! Вы знаете, какие ноги были у великих поэтов начала века? И я не знаю! Никто не знает! Поинтересоваться, и примут за сумасшедшего! А сейчас им ноги подавай! Что за времена! Куда мы идем!
     – Ноги, конечно, сыграли роль, но даже с ними она оказалась бы на последнем месте, не вмешайся ее влиятельный любовник.
     – Значит, меня не обманывали! А я, дурак, не верил! И кто он?
     – Не знаю. Какой-то начальник.
     – Это коррупция, и больше ничего! Куда смотрел отдел проверок?!
     – Куда, куда. Куда и все. На ее ноги.

     Борис махнул рукой.

    – Не продолжайте, я все понял. Как я наивен, требуя справедливости!
    – Ноги – до ушей, – сказал Николай, – а что интересует современную публику.
    – Ноги прекрасные, но все-таки не до ушей! Не преувеличивайте. Между ногами и ушами еще уйма интересного, могу даже перечислить. Да, я эстет! Эстет и гурман. Может, поэтому и многим не нравлюсь.

    Николай закрыл глаза.

    – Признайтесь, а вы ведь отправились на конкурс только ради нее. Глупенькая, длинноногая. Казалось, никакого риска.

    Борис поправил воротник.

    – Ну, нельзя так говорить… хотя и из-за нее тоже! Ничто человеческое мне не чуждо. Да, лучшее в женщине – ее ноги. В любой, даже сотруднице отдела кадров. Ноги – зеркало души! Глаза обманут, а ноги – никогда! Один взгляд, и сразу фантазия, как она несет глупости на конкурсе… и в результате праздничный ужин с ней в главной роли. Ммммм! Пальчики оближешь, и не только пальчики. Все шли на Эллочку! Все! Из-за нее случился такой ажиотаж. Как прознали, что она выступит, толпой понеслись записываться! Не счесть поэтов образовалось. Размножились, как тараканы за холодильником. Понимали, что отмечать итоги приглашают только участников, ну и коллег занявшего последнее место… Вот оно, искушение творчеством! Мотивация, доступная каждому!
     – К нам никто не придет. Будут одни наши.
     – Как? – опешил Борис, – почему?
     – А вот так. Не заинтересовались.
     – Друзья называется! Знаешь людей тридцать лет, и на тебе. Бросили! Не по вкусу пришелся! А на Эллочку бы наперегонки сбежались! Вы считаете это нормальным?
     – Не завидуйте Эллочке, мы проведем мероприятие сами, – произнес Николай, – так сказать, в семейном кругу. На должном уровне, обещаю.
     – Буду надеяться.

     Лифт остановился, двери лязгнули и открылись.

     – Не хочу, – вдруг сказал Борис.

     Николай ничего не ответил.

     – Скажите что-нибудь, – проговорил Борис.
     – Что, – отозвался Николай.
     – Что все правильно, так и должно быть, хоть что-то. Пожалуйста!
     – Так и должно быть, – хмуро сказал Николай.
     – Спасибо. Идем.

     И Борис твердым шагом направился сквозь темноту к дверям своего отдела.

     …В кабинете их ждали. Бумаги были убраны, столы сдвинуты на середину и покрыты скатертью. Лампы светили необычно, таинственным и неярким пещерным огнем.
Все были здесь. Седой Аркадий Васильевич, задумчивый Михаил Федорович, смешливые близнецы Виталий Антонович и Денис Кириллович, рослая мужеподобная и почему-то держащая руку за спиной Анастасия Владимировна, и еще несколько чиновников. Даже новый заместитель начальника, Роман Семенович, стоял вместе со всеми и нетерпеливо улыбался.

     Борис взглянул по сторонам и тяжело опустился на стул.

     – Медленно вы шли! – радостно потер руки Аркадий Васильевич.
     – Пока документы оформил, в отдел кадров сходил, заявление на убытие составил… – потупясь, пробормотал Борис.
     – Нет-нет, что вы. Не надо оправдываться, мы все прекрасно понимаем. Чай, не в первый раз! Вы еще молодцом, держитесь. Помнится, Ивана Александровича в том году часа три ждали, и он вообще у дверей в обморок хлопнулся… – успокоил его Михаил Федорович.
     – Простите, но это случилось два года назад! – поправил коллегу Виталий Антонович.
     – Два года?! Как время летит…
     – Сейчас. Одну минуту, – вздохнул Борис.
     – Пожалуйста, не волнуйтесь вы так, нам неудобно! Мы никуда не торопимся. Весь вечер впереди. Лично я на всякий случай даже немного перекусил после обеда.

     Борис поднял голову и спросил:
     – Можно мне сыграть? Я недолго…
     – Конечно, право на последнее желание – святое!

     Борис встал, взял трубу, и кабинет наполнился печальной мелодией. Далекие воспоминания, тоска по чему-то невыразимому, щемящая грусть и надежды молодости – все слилось в ней воедино.

     Кто–то из чиновников смахнул слезу и отвернулся, другие силились не выказывать чувств, но равнодушным не остался никто.

     Скоро мелодия стихла. Борис опустил трубу и сказал:
     – Все.
     – Потрясающе! – шмыгая носом и вытирая глаза, ответил Денис Кириллович, – Эллочке до вас как до луны! Но, что есть, то и будем есть.

     Он поднял со стола бумагу, вверху которой большими буквами виднелась надпись «раздел № 6 «Об аутсайдерах», и по-судейски вытянул ее перед собой.

     – Зачитывать?
     – Не надо, столько раз уже слышал.
     – Как хотите, – пожал плечами Денис Кириллович, и вдруг картинно уставился за спину Бориса.
     – Ой, что это?
     – Где? – обернулся Борис.

     И в эту секунду Анастасия Владимировна, как заправский мясник, ударила его в затылок тяжелой медной пепельницей.

     Борис, будто сломанная кукла, тихо свалился на пол.

     Аркадий Васильевич наклонился к телу, попробовал отыскать пульс и хитро осклабился.

     – Анастасия Владимировна, великолепно! Одним махом! Вот он, опыт работы в суде! Без вас Ивана Александровича десять минут пришлось колотить, аж соседи по батареям застучали, потише, дескать.

     Все зааплодировали и бросились поздравлять заметно смущенную Анастасию Владимировну.

     Все, кроме Николая. Он отошел в сторону и даже не посмотрел на суетящихся с носилками поваров из Министерской столовой.
 
     – Что с вами? – участливо спросил Михаил Федорович, – дома что-то стряслось?
     – Спасибо, ничего. Все отлично.

     …Бориса подали через два часа.

     Он лежал на огромном блюде лицом вверх. Без одежды, но с яблоком во рту и для сохранения приличий кое-где усыпанный зеленью, фруктами и прочим гарниром. Лицо спокойное, умиротворенное, как у отшельника. Истину нашел, но не скажет. Может, из-за того, что мешает яблоко.

     – Не знаю, каков Борис на вкус, но выглядит он прелестно! Куда лучше, чем пару дней назад. И хорошо, что нет гостей, нам больше достанется. Лишь бы не пересолили. Не люблю, когда людей пересаливают, – восхитился Денис Кириллович.
     – Не должны, опыт у поваров огроменный. Даже замариновали ненадолго по особому рецепту.
     – Прекрасно! Не Эллочка, конечно, но тоже кое-что!

     Аркадий Васильевич в нетерпении потянулся с ножом, но его схватили за руку, поскольку начальник поднялся со стула и хотел произнести речь.
 
     – Дорогие друзья! Мы собрались в соответствии с инструкцией почтить память безвременно ушедшего в соответствии с инструкцией нашего товарища и отпраздновать итоги очередного конкурса самодеятельности. Будем грустить и радоваться! Лапша и шампанское отлично сочетаются друг с другом и с присутствующим здесь Борисом. Да, жизнь непредсказуема! Только вчера он бегал по кабинету, заранее нумеруя на кулинарной схеме детали Эллочкиного тела, и тут на тебе! Шаловливая фортуна вдруг развернулась самой интересной частью Эллочкиных ног, но это, товарищи, была не эротика!

     Он вздохнул и развел руками.

     – И еще важный момент! Поскольку шампанским мы явно не ограничимся, а сочетание серьезного алкоголя и мясной закуски неразрывно связано с философией, нашпиговано ей, как подсознание граждан запретными желаниями, поэтому следует не убегать от неизбежного столкновения наших нетрезвых умов с фундаментальными вопросами бытия и подставить под удар наиболее мягкую часть тела. Короче, надо выбрать тему для разговора и определиться, чем будем запивать философию. Хит сезона – грибные настойки со специальными пометками. «Для бесед о политике», «о культуре», «о женщинах» и другими. Градус примерно один, но грибы разные. Язык развязывают в загодя выбранном направлении.

     – Давайте, наверное, о культуре, – предложил Денис Кириллович, – о женщинах хорошо бы пошло, окажись у нас в гостях Эллочка, а так грустно получается.

     – Вы правы, – кивнул Роман Семенович, – закуска должна напоминать тему беседы, а Эллочка, увы, нас не порадовала. Ну что ж! Женщины вообще многого не понимают, и не в силу своей интеллектуальной слабости, а по причине иных жизненных ценностей, которые мы должны уважать, хотя они просто какой-то кошмар. Но, думаю, Эллочка еще непременно выступит на конкурсе, и будем надеяться, перед этим разругается со своим любовником, хахаха. Надо верить в хорошее, и оно обязательно придет.

     – А может, сообразим коктейль? Кризис духовности взболтать с социальным неравенством в пропорции один к трем, и сверху дольку лимона? – сказал кто–то.
     – Прекрасная мысль! – откликнулся Виталий Антонович, – философия славно размягчает мясные блюда, особенно мозги, а что нам еще нужно? Если нечаянно найти истину, дальше придется пить молча!
     – Вот неплохая о культуре, – вернулся за стол Михаил Федорович с поллитровкой в руке, – с уклоном в традиционные ценности. Неочищенный спирт, сорок градусов…
     – На мухоморах?
     – А как же!

     …Скоро эта бутылка была выпита, за ней другая, третья… Разговоры потекли нескончаемым потоком, за час добрая половина Бориса разошлась по тарелкам.

     – Попробуйте филейчика, – советовал кто-то из темноты, –  у чиновников он обычно жестковат, но сейчас повара научились вымачивать людей для нежности.
     – Эх, а у Эллочки-то мяса на филее побольше!
     – На Эллочке оказалась бы огромная толпа! И драка за каждый кусок! А тут… в кругу единомышленников… тихо, спокойно… чего еще желать! Прекрасный вечер! Хочется такие почаще! Никто на следующий конкурс не собирается?
     – Спасибо Борису, устроил нам праздник!
     – Можно сказать, пожертвовал собой, хотя и сопротивлялся, как мог. Самодеятельность – удел мужественных, – поддакнул еще кто-то.
     – Выходит, от неудачников обществу больше пользы, чем от победителя. Какой от него толк? А тут – вот он, на блюде.
     – Надо постараться сохранить то хорошее, что было в нем.
     – Сохраним, не беспокойтесь! Все мы теперь немного Борисы!
     – А все-таки жаль, что он не с нами.
     – Ну как же не с нами. Кусок кого у вас на тарелке?
     – Я имел в виду, метафорически!
     – Он перемещается в наши желудки как метафорически, так и буквально. Все с ним будет хорошо, поверьте.
     – А помните, прошлой осенью в соседнем отделе кого-то неосторожно слопали, и к ним его привычки перешли.
     – Ой, умора! Глебу Вадимовичу после застолья тоже начали нравиться мужчины, хахаха!
     – Да, не повезло человеку. А был такой брутальный!
     – Он и сейчас брутальный, особенно когда не носит платье.
     – Протестую! Настоящий мужчина брутален даже в женском платье!
     – Безусловно! А в туфлях на шпильках он только выше ростом!
     – Есть людей все же нужно осмотрительно. Вдруг съеденный окажется плохим человеком и к тебе перейдут его грехи? А Министерство разбираться не будет, ослушался ты инструкций или всего лишь кого-то съел. Понятия «вина» и «справедливость» оно толкует очень творчески.
     – Хаха, что это вы есть перестали? Не бойтесь, надо просто запивать настойкой! Она все нейтрализует, научно доказано!
     – Не волнуйтесь, Борис не таков.
     – Точно? А чего он тогда не был женат?
     – Не знаю. Чужая душа – потемки, но женщин он любил. Так жаждал встречи с Эллочкой!
     – Могла она, кстати, и явиться к своему преданному поклоннику! Некрасиво с ее стороны!
     – Он смотрит на нас, будто живой. Может, спит?

     Роман Семенович поддел Бориса вилкой и засмеялся.

     – Видите? Не шевелится, значит, все хорошо! Я так проверял подчиненных в прошлом отделе, и перенесу свои методы на вас. Откроешь аккуратно дверь, обнаружишь, что кто-то клюет носом, подкрадешься – и вилку ему на сантиметр в зад! Если подскакивает, значит, не спит.
     – Извините, но что такое сантиметр в заднице опытного чиновника? Он и не заметит. От легкой дремоты не очнется! Мало! В специальных  магазинах продаются двузубые вилки, у них проникновение куда глубже, мы вам от коллектива подарок сделаем.
     – Спасибо! Буду очень рад!
     – А я опять вспоминаю Эллочку…
     – Представлять ее на этом блюде означает признаться в неуважении к нашему товарищу! Взгляните, он смотрит на нас с укоризной. Да, ноги у него так себе, но зато прекрасная душа! А согласно теории, душа есть не что иное, как часть тела, поэтому, поедая его, мы пожираем и бессмертную душу. Хахаха!
     – В таком случае ее можно нацепить на вилку?!
     – Конечно! Да вот она, убегает меж тарелок! – ахнул в притворном изумлении Виталий Антонович.

     Денис Кириллович ему подыграл, ткнул вилкой в стол, и, отправив в рот что-то невидимое, выпучил глаза и с манерным удовольствием принялся жевать.

     Чиновники расхохотались и захлопали в ладоши.

     – Истину, кстати, тоже можно вилкой, но на вкус она так себе. Ничего необычного. Плебейская закуска, меня юристы недавно угощали, у них такого добра – завались, – сообщил Аркадий Васильевич.
 
     Николай вдруг резко отодвинул стул и выбежал в коридор, вызвав этим поступком настоящее потрясение. За весь вечер он не проронил ни слова, ничего не пил и не съел ни кусочка Бориса. Коллеги неодобрительно косились на него, но молчали. Мало ли почему у человека испортилось настроение! Однако побег из-за стола – это уже сверх всякой меры. Чиновники вопросительно уставились на Романа Семеновича, но он лишь пожал плечами. Михаил Федорович через секунду тоже встретился с ним взглядом, потом обернулся к двери, и начальник согласно кивнул. Михаил Федорович положил вилку и вышел вслед за Николаем.

     … Тот стоял у окна в конце коридора и смотрел вдаль, на город под пасмурным небом. Михаил Федорович осторожно приблизился и взял его за рукав.

     – Голубчик, да что с вами?

     Николай странно оглянулся, словно не узнавая, и опять уставился в окно. Скрестил на груди руки и проронил:
     – У меня ощущение, будто что-то не так.
     – Не понимаю! – расстроился Михаил Федорович.
     – Я тоже себя не понимаю!
     – Пожалуйста, успокойтесь! Вы просто слишком чувствительны! Что может быть не так, подумайте? Что? Проанализируйте события! Может, навязчивая фантазия или чья-то неловкая фраза выбила вас из колеи? Сходите к психоаналитику, выговорьтесь! Он глуховат, но хорошо умеет слушать! Но это вы сделаете завтра, а сейчас давайте вернемся к столу! Иначе Борис обидится на нас!
     – Я останусь здесь. Хочу побродить по коридорам и все обдумать. Не давите на меня.
     – Это безумие! Уже все разошлись, Министерство опустело! Тут и днем постоянно пропадают люди, а уж ночью… Все извращенцы из кабинетов повылазили. Днем приличные люди, но после заката… Давеча припозднился немного, и за мной до турникета какой-то тип на четвереньках бежал … Пойдемте!
     – Я сомневаюсь в том, что происходящее сейчас в отделе – правильно! – почти выкрикнул Николай.

     – Остыньте! Зачем вы так? Достойная жизнь, достойный финал. Яркий. Сгорел, но не надо драматизировать! Да, у него сейчас проблемы, но со временем все наладится. Если переживать, никаких нервов не хватит! Поберегите себя! Я тоже хотел Эллочку куда больше, чем Бориса, но у жизни свои законы. Талант всегда уступает серости!
     – Так не должно быть! – ударил кулаком по стене Николай.
     – Не гневайтесь! Лучше посмотрите вокруг: небо ясное, воздух чистый, природа безгрешная, но мы, глупые, не понимаем, что Министерство – рай, и не понимаем лишь потому, что не хотим этого понять! А теперь пойдемте скорее, слышите, за углом кто-то зубами клацает!

     – Счастье? Да где это счастье? Может, спросить у проигравших?

     – Если придираться к мелочам, не выйдет ни одного философского обобщения. Конечно, и в счастье есть страдание, иначе какое же это счастье? А еще точнее, в этой смеси страдание преобладает... и даже не преобладает, а растворяет в себе счастье так, что его и не найти… ну и что с того! Не смотри по сторонам, а читай красивые фразы! Вполовину легче станет. У закрытых глаз свои преимущества! Неужели ты не принимаешь Министерство? – сказал Михаил Федорович совсем приятельским тоном.
 
     – Не знаю, – нервно ответил Николай, – скажи, зачем мы убили и съели Бориса?
     – А, вот оно что! Из сколь необычных источников проистекают сомнения! Тебе как объяснить, по-простому, или по-философски?
     – Сначала по-простому.
     – Ты всерьез решил, что мы ради Бориса могли нарушить инструкцию? Дураков нет! Мы всегда убивали и съедали занявших последнее место! Кто ему виноват, что он выступил так плохо!
     – Гм… а по-философски?
     – По-философски съев коллегу, мы перешагнули через все этическое, и вне его обрели более высокую цель!
     – Какую?
     – Странный вопрос! Конечно, неизвестную! Но надо верить, что она есть, мы просто о ней не знаем! Потому что если думать иначе, как питаться неудачниками? Таково бытие! Другое – лишь фантазия, помяните мое слово! Меньше разума, друг мой, больше веры в Министерство. Иное  – бунт, а ты знаешь, как Министерство поступает с бунтовщиками. Как мы с Борисом! Все попытки понять разумом логику Министерства завершаются бунтом. Не может разум охватить ее! Мысль – это бунт! Рациональное греховно до мозга костей! Скорее к столу, пока не согрешил еще больше!
     – Нет, – сказал Николай твердым голосом, – сейчас не пойду. Я должен побыть один. Я не боюсь. А ты возвращайся.

     Михаил Федорович пожал плечами и ушел, по дороге осторожно обойдя с рычанием протянувшуюся к нему из темноты чью-то руку.

     …Николай открыл дверь в кабинет, когда было уже далеко за полночь. Все разошлись, оставив на столе грязные тарелки и множество пустых бутылок. Борис лежал на блюде. Голова осталась нетронутой, а скелет белел, словно обглоданный пираньями.

     Николай заглянул в бар, покопался среди бутылок и вытащил одну. Темное стекло, на этикетке надпись – «настойка экзистенциальная, сто градусов». И череп с костями нарисован.

     Подошел к столу, налил почти полный стакан и выпил. Потом еще один. Искоса посмотрел на Бориса и обнаружил на бедре остатки мяса. Взяв чистую тарелку, аккуратно срезал, и следующий стакан уже был с закуской. Прожевал, откинулся на спинку стула и произнес:
     – Друзей надо есть в одиночестве.

     Встал и попытался вытащить у Бориса изо рта яблоко, но тот держал крепко.

     – Ну и ладно, – махнул рукой Николай.

     Посидел еще немного, и его лицо скривилось.

     – Да, в одиночестве, а не устраивать дешевый балаган! Мерзкая застольная философия, пошлые рассуждения людей, которые прочитали пару книг и возомнили себя вправе судить обо всем на свете! И я тоже отвратителен! Не могу сказать толпе то, что о ней думаю. Даже промолчать едва способен!

     Вздохнул, налил еще, но не выпил и посмотрел в лицо Борису. Тот будто улыбался.

     – Почему та, что должна лежать на блюде, сейчас ходит, попирает землю своими длинными ногами? Почему нет правды и справедливости? Скажи, ведь ты ведь что-то знаешь!

     Он опять попробовал вынуть яблоко, но не смог.

     – Что ж. Не хочешь, не говори. Спи спокойно, старый друг. Ты боролся, но проиграл подлой судьбе. Мне будет тебя не хватать. Спасибо за все. Было очень вкусно.

     Николай вздохнул, выключил свет и направился к двери.


49.
ВОЗВРАЩЕНИЕ


Эпилог




     …Я пытаюсь проснуться. Раз за разом повторяю, что это лишь сон, и ничего больше.

     Да, странный, но если ты чиновник Министерства, то другое тебе и не приснится.

     Просыпайся, уговариваю себя. Встань и дойди до двери, где-то за ней – настоящее.

     Но за дверью оказывается темный и бесконечный коридор. Нет окон, горят редкие лампы.

     Похоже, я обманулся. Здесь тоже сон. Надеяться глупо.

     Я понимаю, что ничего не смогу изменить, и возвращаюсь печатать бумаги.


50.
СОН

    Я не знаю, почему мы здесь, но я уверен, что это не для того, чтобы повеселиться.

    Людвиг Витгенштейн



     Увидел я как-то сон, и до того он чудной оказался, будто и не сон вовсе.
Министерство увидел, отдел свой. Похожий на настоящий. Так похожий, что подумалось – а вдруг то, что вижу во сне – настоящее, а настоящее, в действительности, сон?
 
     …Отдел наш небольшой, но дружный и веселый. Все подшучивают друг над другом и не обижаются. Вот что главное!

     Над Михаилом Петровичем часто смеемся.

     А как над ним не смеяться? Забавный он. С печатью на лбу. Откуда она?

     У нас аппарат стоит для печатей, смешной такой, гильотину напоминающий. Хорошую гильотину, всамделишную, в кровавых пятнах. Однажды она сломалась, и Михаил Петрович решил посмотреть, в чем причина. Лег, значит, на скамейку, привязал себя ремнями, голову в отверстие просунул, и упала печать ему на лоб. Давно это произошло, но чернила не смываются, глубоко вошли, весит-то печать как большущая гиря, даже череп подрасплющился, форму сменил.

     Шутили мы, мол, кабы знали, куда он полезет, настоящее лезвие от гильотины прицепили, а то оно без работы уже неделю в шкафу пылится, по людям соскучилось.

     Но Михаил Петрович не унывает и тоже много шутит. Особенно над тем, кто сказал про лезвие, Владимиром Сергеевичем.
 
     Отвлекся однажды тот, заваривая чай из свежих документов, а Михаил Петрович, не будь дурак, прическу ему и подпалил. Славная была прическа у Владимира Сергеевича! Волосы дыбом на большое расстояние в разные стороны. Эх, нет сейчас такой. Хорошо она загорелась, ярко, красочно! Никогда в кабинете так светло и уютно не было.

     Пылает голова у Владимира Сергеевича, а он этого не видит, чай пьет, о своем думает. Философствует молча. «Чтобы проснуться, необходимо перестать смотреть по сторонам и обратить взор внутрь», так как-то.

     Красиво пламя на темечке бушует, огненные языки до потолка вздымаются, нечасто такое увидишь. Долго любовались мы зрелищем, но решили, что может огонь на бумаги попасть. Отняли быстренько чай у Владимира Сергеевича, вылили ему на голову, потушили пламя кипятком.

     Показалось нам, будто обиделся он, что чай у него отобрали. А потом присмотрелись – нет, не обиделся!
 
     И правильно сделал.

     Не принято здесь обижаться!

     Глеб Семенович как-то обиделся, и чтоб не обижался, мы его в шкаф заперли. Пару годков назад, и до сих пор не выпустили. Теперь он не обижается! Стучится, просится наружу, но голос совершенно не обиженный. С юмором относится к тому, что случилось. По-философски.

     Вот и думай, сон это или нет! Сны коротки, а он царапается в шкафу уже несколько лет.
 
     Вениамин Ренатович и Сигизмунд Людвигович хоть и злые друг на друга, но по-доброму, без обиды. Дерутся, однако, постоянно. Сиамские близнецы они, потому и дерутся. Чего им делить? Ну, тело, например. И печатную машинку.

     За ними интересно наблюдать – один другому по физиономии двинет, а больно обоим! Вскрикивают, но дерутся. В упорстве им не откажешь. Всем известно, что у сиамских близнецов упорства на двоих хватает. Дерутся, впрочем, стеснительно, у дальней стены. Лампа там горит не особо, но будто намекает на то, что происходит, поэтому мы все и видим.

     Лампы, надо заметить, у нас коварные, себе на уме, темную сторону бытия навязчиво показывают. Ну кому это понравится? Людям понравится, но вещам – нет. Одну лампу они особенно не любят, уползают от нее подальше. Я недавно стул к ней подвинул – так он упал с перепугу и ножками задрыгал, встать не может.
 
     Другая лампочка тоже светит не ахти, зато греет хорошо. На столе она у Клима Леонидовича, и поэтому его лицо часто плавится и подтекает. Ах да, я забыл сообщить про лицо Клима Леонидовича. Нет его! Ушел как-то он из кабинета по делам, вернулся через минуту, а лица-то и нет! Где, засмеялись мы, лицо потерял?
 
     А он только смущенно улыбнулся, неудобно, похоже, рассказывать.

     Сделал себе взамен лицо из воска. Хорошее, с правильными чертами, не такое, как прежнее, которого даже мыши боялись. Этого, впрочем, они тоже пугаются, когда воск течь начинает. Клим Леонидович к обеду зеркало достанет, посильнее физиономию у лампы разогреет, и пальцами в человеческий вид приводит. Конечно, не слишком в человеческий, не умеет он толком лепить, но мыши и такому радуются, прибегают наивно на человека посмотреть, экзотика, однако. Клим Леонидович тоже радуется, говорит, обед пожаловал, сам к столу пришел, и берет вилку, для ловли мышей предназначенную.

     Иногда он вместо своего лица наши себе лепит. Коллег лица! Поначалу диковинно казалось, поднимешь голову, глядь, а в паре метров от тебя – ты! Помашешь себе рукой, привет, я, и он тебе в ответ машет. Чувствуешь то же, что и он, как по проводам эмоции приходят. Эмпатия, говоря научно. Кольнет он мышь на вилку – и мы оба радостные. Но не всегда хорошо получается, Клим Леонидович все-таки странный, и мысли у него странные. Ничего человеческого, кроме лица, в нем нет. Не любит он нас, суицидальные мысли злобно внушает, и кое-кто его уже послушался. Но мы не обижаемся, берем паяльную лампу и пламя ему в рожу направляем. Воск расплавляется, лицо перестает быть твоим, и гипноз мигом спадает.

     Короче говоря, с Климом Леонидовичем поладить еще можно, а с Алексеем Николаевичем – сложнее. Туповат он! Идиот почти. Почти – потому что даже идиоты Министерские бумаги печатать могут, а он – нет. Вот и работает на аппарате, проглаживающем документы. Есть у нас такой, раньше белье гладил, а теперь помятые бумаги. Меж двух валиков проходят, и вроде как лучше становятся, хотя на самом деле хуже. Ручка к валикам подведена, и скрипит ею Алексей Николаевич противно целыми днями, ухмыляется.

     Крутил бы ее и крутил, но нет! Пристрастился свет пить! И так темно в кабинете, а еще он! Подойдет утайкой, наклонится и пьет свет со стола, как чай с блюдца, хихикая безмозгло. Хлюпает, причмокивает. Еще та картина! И уменьшается световой круг подле лампы, как ему не уменьшиться. Сколько раз просили Алексея Николаевича перестать - не понимает! Улыбается глупо, смеется. Не передать, насколько его лицо всех раздражает. Хотели и ему поменять на восковое, принесли инструменты медицинские, но руки пока не дошли.

     Зато Александр Иванович веселит нас! Фокусы показывает. Карандаш в одно ухо засовывает, из другого достает. Здорово! Завидуем ему, ни у кого так не получается, дальше половины черепа даже остро отточенный карандаш не пролазит. А у Александра Ивановича голова маленькая, на плечах едва заметна, раз – и все! Правда, последний раз не очень получилось. Застрял карандаш. Наполовину из второго уха вылез и застрял. Наверное, пошутил кто-то, клеем капнул. Ничего не поделаешь, отрезал Александр Иванович у карандаша лишнее, и ходит сейчас так. По пять сантиметров с каждой стороны только оставил, для красоты, сказал.

     Есть у нас еще Петр Федорович. Очень целеустремленная личность! Решил язык себе вытянуть, чтоб марки удобнее клеить. Сказал – и сделал! Щипцами и плоскогубцами. Со стола теперь марки брать ему не надо, так дотягивается. А потом и мышей языком ловить взялся, с места не вставая. Несчастные мышки! Только представь, бежишь ты по полу, весь в бытовых проблемах, ни о какой политике не думаешь, и тут что-то липкое тебя хватает и в пасть тащит. Кошмар! Несправедливость! Ужасная ошибка! Начали и мы Петра Федоровича побаиваться, привязывать себя к столам веревками, вдруг он и с нами так поступить захочет.
 
     А еще рядом с ним на подоконнике ловушка для теней лежит. Обычная, переделанная из мышиной. Светится в темноте, заманивает, как рыба-удильщик. Прекрасная штука, но теней в кабинете меньше не стало. Даже наоборот – больше. Носятся повсюду, хулиганят. А все из-за Николая Николаевича! Решил он однажды вытряхнуть ловушку, но не по инструкции, в окно на головы прохожим, а в мусорное ведро. Невероятная глупость! Сколько насобиралось теней за годы, столько и выбросил, не понимая, что они из ведра разбегутся как тараканы. За это Иван Иванович Николаю Николаевичу голову и откусил. Долго сидел Николай  Николаевич грустный оттого, что безголовый, пока из дерева ему новую голову не изготовили. Хорошую, лакированную. Позавидовать можно, ни у кого такой нет! И помирились они с Иваном Ивановичем, неразлучные друзья теперь. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. Вот и ходит Иван Иванович с нарисованным глазом, помянул нечаянно.

     Николай Николаевич – сотрудник без головы, а есть еще голова без сотрудника, Марк Петрович ее зовут.  Никто не помнит, что случилось, квартальный отчет писали, ни на что другое внимания не хватало. Суета, беготня, спешка. Крики, вопли, суицид. Закончили отчитываться, перевели дух, оглянулись – где Марк Петрович? А вот он частично! Голова заспиртованная в стеклянной баночке на столе лежит, моргает. На вопрос, куда остальное девалось, только руками разводит.
 
     Спирт, конечно, недолго в банке продержался. До первого застолья. Оно через минуту приключилось, отправку отчета решили отметить, ну и выпили, с помощью ножниц ухом Марка Петровича закусили. Шикарное ухо, пальчики оближешь! В магазинах такие редко сейчас продаются, народ хочет блюд попроще и повульгарней. Ниже пояса, можно сказать. Массовая культура – она такова.

    Марку Петровичу взамен спирта формалину налили, но в формалине ему стало невесело. Смотрел он на нас с трезвой укоризною, чувствовали мы перед ним вину экзистенциальную, поэтому затолкали его голову поглубже в шкаф, и вина с ней там и исчезла.
   
     Обрадовались мы возвращению невинности, обнялись с ней, расцеловались и все такое, а потом решили над Денисом Кирилловичем подшутить. Давно над ним не шутили, с тех самых пор, как змею ядовитую в ящик стола ему подбросили, да и то, шутка оказалась неудачной – в ящике среди бумаг уже жил кто-то непонятный, он змею с удовольствием и слопал. Мы этого забавного незнакомца теперь мышами подкармливаем, кидаем их в ящик, хотя они этим весьма недовольны, кричат, ругаются. Тимофей Павлович однажды решил проверить, что будет, если руку туда засунуть. Выяснил, но знание было недолгим, его за руку целиком в ящик утащило.
Больше мы его не видели, но надеемся, что ничего плохого с ним не случилось. Замечательный он был человек, добрый, отзывчивый, с чувством юмора. Он ведь хотел не свою руку сунуть, а Сергея Захаровича, да тот сильнее оказался. Переживает Сергей Захарович сейчас за коллегу, открывает чуть-чуть ящик, спрашивает туда, как ты там, Тимофей Павлович. Разговаривает будто с ним, грустит виновато. Ну почему я не на твоем месте, с надрывом шепчет.
 
     Полностью выдвигать ящик  нельзя, не стоит загонять неизвестное в угол. Молчит Тимофей Павлович – значит, хорошо ему. Хотя первую неделю не молчал, доносились крики о помощи, мешали работать, напоминали печально о коллеге. Потом он, к счастью, затих, даже руку окровавленную перестал высовывать. Ну наконец-то, замучились мы ее обратно запихивать.

     Привык, наверное. Адаптировался. Человек ко всему привыкает, а чиновник – тем более.

     В общем, пока Денис Кириллович печатал, мы сзади подкрались, соломинку в спину ему воткнули и по очереди пить кровь начали. Весело! Вкусно и полезно. Почти всю кровь выпили, почувствовал Денис Кириллович неладное, только когда руки у него сильно сморщились. Помню, смотрел он на них удивленно – что происходит? Будто в заполненных водой перчатках дырочки прокололи. Ощупал лицо – а оно тоже сморщенное! Смеялись потом вместе с ним, соломинку вынули, на память подарили. Много времени прошло, но кровь в теле так и не образовалась, по сей день костюм висит, как на вешалке. Да, изрядно крови попили. Прекрасные воспоминания! Очень нам понравилось, месяц затем бегали друг за другом с соломинками.

     А Олег Анатольевич у нас мертвый, но не совсем. Серединка на половинку. Нет, не полуживой, не зомби, каких в Министерстве хватает, и не воскрешал себя самостоятельно, это запрещено под угрозой выговора.

     Дело было так. Помер он за своим столом и сидеть остался. Неудивительно! Многим некуда идти после смерти. Тихий был Олег Анатольевич, малообщительный, потому мы ничего и не заметили, тем более что после события он еще неделю по привычке документы на машинке выстукивал. Дальше, конечно, высох, забальзамировался, перестал печатать. А потом снова начал! Как получилось? Мыши дыры в нем проели, даже до черепа добрались. Бегают теперь внутри головы, шумят, создают в теле подобие жизни. Вот и печатает он бумажки, а порой и говорит что-то. Немного, но больше, чем раньше. И умно так, рассудительно. По научному! На пользу смерть ему пошла. Зауважали мы его, спрашиваем мнение, консультируемся.

     Подошел я к нему, рассказал про отдел, во сне увиденный, на наш похожий, жаль, скучный какой-то, и спросил, где сон – там или здесь? Но ничего он не ответил, улыбнулся лишь странно и загадочно.

2019 г.