Странно, с годами ближняя память у меня быстро ухудшается, а дальняя обостряется и не теряет даже мелкие детали. Хотите верьте, хотите нет, но я помню, как стоял в детской кроватке и держался руками за сетку.
Но особенно мне запомнилось, как однажды мама везла меня на сидячей коляске по Воронежскому саду. Я хорошо запомнил, как дорожка уходила прямо под мои ноги, но особенно запал в моей памяти, летающий вокруг тополиный пух. Я спросил у мамы "Что это?", но она была занята разговором с какой-то женщиной (она была любительница поговорить) и, чтобы отмахнуться от меня, сказала, что это маленькие дети, которые не слушались своих родителей. Странным образом это улеглось на другое мое, еще более раннее воспоминание, которое я не понимаю до сих пор. Я помнил себя маленькой точкой в пространстве, которой было очень страшно и очень одиноко, и она мечтала попасть в человеческое тело. Как только мама это сказала, я ей сразу поверил, потому-что эта маленькая точка была близко и тут же всплыла в моей памяти и тогда мне снова стало так страшно и так жалко этих маленьких детей, что я чуть не заплакал.
Только не подумайте, что я сейчас тренируюсь в литературе, мне до нее с недавних пор "до лампочки", просто я все чаще возвращаюсь к этой точке в моей памяти и гадаю - было это, или нет? Я давно уже не видел летающих пушинок, но раньше, видя их, всегда возвращался к этому воспоминанию.
А еще я хорошо помню траур по Сталину. Бабушка плакала и заставляла меня читать такие стихи:
Сталин, Сталин, дорогой,
Ты лежишь в земле сырой,
Я немного подрасту,
В твою партию вступлю.
Эти стихи я уже знал. Бабушка заставляла меня учить их и раньше, только вместо Сталина в сырой земле там лежал Ленин. Я ее об этом спросил и она сказала, чтобы я теперь надо говорить Сталин, но я все время путался и они в этих стихах постоянно менялись местами.
Потом мы пошли в магазин, все прохожие плакали и я тоже стал плакать вслед за ними.
Было холодно, безветренно и скользко, дорога была покрыта тонким льдом, а флаги
свисали не колышась.
В магазине на Расстанной тоже все плакали, бабушка отошла к мясному отделу, а я уселся под кассой, и расплакался уже не на шутку. Кажется кто-то меня даже успокаивал.
Вечером вся семья сидела на кухне распухшая от слез и тут пришел пьяный отец. Он был очень возбужден и сказал:
"Что вы ревете?! Радоваться надо, кровопийца умер!
Дедушка сидел за столом у окна. Он сразу страшно покраснел, встал и сказал:
Ты что несешь, ребенок слышит?!
Я повернулся к отцу и увидел, что он изменился в лице и побледнел. Отец после контузии всегда бледнел, когда злился, но в этот момент я видел на его лице растерянность, которая для него была не свойственна. Кажется он мигом протрезвел.
Кто-то утащил меня в комнату, а утром мама, одевая меня, просила никогда не вспоминать слова отца. Я спросил: "Мама, а почему папа назвал Сталина кровопийцей?" Она объяснила, что я его не так понял и что папа говорил не про Сталина, но видя по моему лицу, что я уже большой и не дурак, посмотрела на меня умоляющим взглядом и произнесла: "Саша, если ты кому-нибудь это скажешь, то твоего папу заберут и ты его больше никогда не увидишь".
Это на долгие годы стало моей самой большой тайной и я не помню, когда и кому я все-таки впервые проболтался.
Вот она, ближняя-то память...