К Любке на юбилей мы опоздали почти на сутки. Как обычно под выходной кто-то срочно захотел поправиться. Ругайся – не ругайся, а все планы побоку и пошел работать. Как говорят на флоте, кто на что учился...
Правда, не сильно-то я и огорчился, что на праздник опоздал. День рождения в деревне – событие серьезное. Пить и есть приходится по-взрослому, пощады не жди. Нужно железное здоровье и долгий восстановительный период. А мне в понедельник на работу, и желательно без похмельного синдрома.
Так что приехали мы с Маринкой в деревню лишь к вечеру, когда деревня уже все съела, все, что может гореть, выпила, все песни спела и, кто кого уважает, выяснила. Хорошо так было, блаженно. Даже собаки молчали, тоже устали лаять.
Пока Маринка растапливала русскую печь и готовила ужин, я принес дров, воды, перетащил из машины в дом барахло и успел пару раз приложиться к «Рябине на коньяке».
Есть у меня такое слабое место. К счастью, пациенты этого не знают. Обычно врачам что дарят при выписке? Правильно, коньяк, виски, элитную водку. Коньяк и виски я почему-то не люблю. Водку – если только соком развести. Поэтому подаренный трофейный алкоголь я обычно оставляю для друзей-приятелей. А носили бы «Рябину», давно бы уже спился.
В печке медленно плавал огонь, уютно пощелкивали дрова. Положив белобрысую голову на вытянутые лапы, дремала собака Фея. Теперь я налил «Рябину» в рюмку. Жене не нравится почему-то, когда я пью из горлышка, говорит, не эстетично. Согласен, профессор Преображенский тоже был бы против. Но, когда наконец-то можешь позволить себе расслабиться, жалко времени искать рюмку.
Душа начала оттаивать после тяжелой недели. Впереди сутки без чужих болезней, без жалоб на «адскую боль в плече» и бесконечных больных позвоночников. Только лес вокруг, заросшие кувшинками озера и тишина. Абсолютная тишина, которую невозможно представить в городе.
Собака настороженно подняла голову. В дверь нерешительно постучали.
– Открыто! – крикнула из кухни жена.
Двери у нас не запирают, если только на ночь. Ну, или когда уехали в город. А так – ушли в лес или еще куда-нибудь, приперли дверь палочкой: никого нет дома.
Вошел соседский подросток – паренек лет четырнадцати. Застенчиво потоптался в дверях.
– Здравствуйте!
– Привет, Коля! Проходи, ужинать будем.
– Не, спасибо. Дядя Саш, там мама сильно руку порезала, не могли бы вы посмотреть?
– Чем порезала?
– Стекло разбилось. Кровь сильно течет. И… это… мясо какое-то видно.
– Давно?
– Да где-то час назад. Мы перевязали, а потом видим: вы приехали. Батька за вами и послал. Посмотрите, может, не опасно?
Вечер перестал быть томным. Хорошо, хоть напиться не успел.
Ранения стеклом – самые поганые. От ножа и даже от пули сосуды, нервы и сухожилия могут отклониться, соскользнуть в сторону. А со стекла не соскользнешь. Эффект гильотины – косого ножа. Доктор Гильотен (коллега, чтоб ему в гробу перевернуться) знал, что делал, когда придумывал свою машину для отрезания голов.
– Ладно, пойдем. Марина, и ты с нами. Может, поможешь мне.
– Да чем я помогу? Я крови боюсь, и вообще, что мне там делать?
– Давай-давай. Ты у нас единственный трезвый человек в радиусе двенадцати километров. Ну, кроме, Коли, конечно.
Я подмигнул мальчишке и полез в холодильник. Что мы имеем? Начатая коробка новокаина. Преднизолон как противошоковое средство есть всегда. Например, змея укусит… Йод, перекись, пара бинтов, стерильный шприц. Не густо, но хоть что-то. Зато ни одного хирургического инструмента. Протупил, конечно. Хотя, в общем-то я сюда отдыхать езжу. От этой самой медицины. Если профессия – хирург, это не значит, что у меня круглые сутки в кармане должен быть хирургический набор. Ладно, хотя бы перевяжу грамотно и отправлю к коллегам.
– Ну что, сборная Скорой помощи, вперед!
***
Мы шли по деревенской улице. Деревенька наша маленькая, жилых домов с десяток, да и то почти одни дачники. На один еще живой дом – два-три брошенных.
Впереди, о чем-то беседуя, шли жена с Колькой. Вокруг них челноком, по-охотничьи носилась Фея. Иногда она присаживалась оставить автограф друзьям и при этом почему-то виновато прижимала уши.
Внизу под холмом блестела на излучине лесная речка. Там, под сваями старого моста, живут раки. Мелкие такие, шустрые и беспонтовые, как и все мы тут. Вокруг деревни бескрайний, до горизонта, сине-зеленый океан леса. Сверху – бирюзовый купол неба, чуть тронутого по краям мягким закатом. В абсолютной тишине было слышно, как жужжали какие-то мухи.
Дом Колиных родителей, когда-то выкрашенный в желтый цвет, третий на въезде в деревню. Говорят, в Баварии дома в поселках красят однотипно. В одном поселке – крыши красные, стены – серые. В другом – крыши зеленые, стены бежевые. У нас проще: какую краску в сельпо привезли, такие дома и будут. Наша деревня – желтая. Точнее, раньше была желтая. Теперь пооблупилась, пообветшала. Дома у нас в деревне – новгородская классика. Бревенчатые, крепкие, с небольшими окнами и низкими дверями. За последние пару тысяч лет ничего в дизайне не изменилось.
Дощатая дверь на малюсенькую веранду, за ней – две-три ступеньки вверх. Окна веранды с частой решеткой из реек. На веранде – традиционный старый продавленный диван, по углам разнокалиберные резиновые сапоги, валенки, собачьи миски, покорно ждущие зимы снеговые лопаты.
Открыв тяжелую, толщиной в два-три пальца низкую входную дверь, попадаешь в сени (или туда, что в Европе гордо называют холл). В наших деревенских холлах почти всегда темно. Здесь нет окон, а давно перегоревшую лампочку менять не обязательно. И так каждая половица с рождения знакома на ощупь, свет включать не обязательно. Зато здесь просторно.
Налево – выход во «двор», где когда-то держали скотину. Прямо – кладовая для инструментов: грабли там всякие, лопаты, тяпки и давно не используемые мотыги. Направо – вход в жилую половину дома. Сначала главная комната-зал, где в центре стоит русская печь. Печь в деревни не просто энергоустановка. Это сердце дома, его душа. Печь – это тепло, еда, постель для стариков и детей. В печи можно вымыться, когда баню лень топить. Под печкой можно спрятаться при обстреле. Деревенские дома пули пробивают навылет, через две стены. Когда приезжают охотники и по вечерам стреляют по пустым бутылкам, наши бабки до сих пор так и прячутся. Срабатывает условный рефлекс, как у собаки Павлова.
Топка или «чело» – лицевая часть печи – обращено в сторону крохотной кухоньки. Там же горшки, кастрюли и прочий женский инвентарь. За печкой тряпочной занавеской отгорожена спальня. Туда впритык влезает двуспальная кровать. По-русски, кстати, это уютное местечко называется «застенок». Так что нам не привыкать в застенках не только жить, но и размножаться.
***
Перед щелястой, покосившейся дверью нервно расхаживал хозяин дома Витька, по кличке Причиндал. Парень крепкий и, очевидно, не обделенный серьезной мужской силой. Думаю, когда Бог создавал людей, для новгородских мужиков на размеры он не поскупился.
Мне кажется, когда нацгвардейцы-опричники Ивана Грозного, насиловали новгородских баб, бабы только хихикали. Кричать надо было, плакать, пощады просить… А они, хамки, смеялись. Что за бардак? Никакого уважения к вертикальной власти! Вот и осерчал царь-батюшка. И потекла кровь по Волхову. Русская, между прочим, кровь. Своих-то беззащитных баб да крестьян бить безопасней, чем татар от Москвы отгонять. Не удивительно, что в места на памятнике «Тысячелетие России» для Ивана Грозного, единственного из всех царей, не нашлось.
Сейчас Витька курил, нервно шмыгал носом и зачем-то раскачивал давно еле живой штакетник в палисаднике. Наверно, прикидывал, сколько еще лет можно его можно не ремонтировать. У кого самый плохой огород? Правильно, у рыбака да охотника. А рыбаком Причиндал был классным.
Я пожал похожую на лопату Витькину ладонь.
– Пошли, показывай, где раненый.
Впрочем, можно было и не спрашивать. Цепочка кровавых пятнен с брызгами во все стороны тянулась от двери в туалет на веранду и дальше – в дом. Кровяной след привет меня в застенок, где на кровати тихонько постанывала Олеся – Витькина жена. Олесю тоже бог по женской части не обидел. Дородная женщина, мечта оккупанта. Сейчас она баюкала на полной груди забинтованную руку. Повязка насквозь промокла кровью. Лицо у Олеси было бледным. Нехорошо, зеленовато-бледным.
Так, кровопотеря грамм 800, плюс шок. Точнее, для нас это минус. Для начала я вколол ей 90 мг. преднизолона. Пока всосется и заработает, можно оборудовать рабочее место: клеенку на столе протереть, тазик для отходов, настольную лампу вот сюда, поближе.
Народ вокруг забегал. Людям нравится, когда кто-то берет ответственность на себя.
Позвякав старым умывальником, я вымыл руки. Олеся тем временем порозовела, перестала трястись в ознобе.
– Так, девочка, проблема шока позади. Теперь ты у меня уже точно не помрешь. Ножницы дайте, поострее, повязку снять. Олеся, прокладки есть?
– Какие?
Покраснела, дурочка. Ох, женщины.
– Какие? Бабские ваши прокладки. Будем кровь промокать.
Посадил за стол. Ничего, не побледнела. Разрезал повязку, аккуратно снял, чтобы не спровоцировать кровотечение. Да, грустно. Рана поперек предплечья, в верхней трети. Примерно пятнадцать на семь сантиметров. Глубокая. Посмотрим, что мы имеем: сухожилия вроде бы целы, крупные сосуды тоже. Нервы?
– Пальчики вот так.. Теперь так… Теперь так… Молодец. Порядок.
Нервы целы, слава Богу. Значит, повреждены только кожа, подкожная клетчатка и частично мышцы.
Обколол новокаином. Промыл перекисью, высушил кровь, затампонировал прокладками, забинтовал.
– Все, – говорю, – вызывайте Скорую. Рана не опасная, но большая и глубокая. Нужно зашивать в операционной.
Вижу, мои слова вдохновения в коллективе не вызвали. Причиндал глаза отводит, Олеся робко спрашивает:
– А может, так заживет?
– Заживет, месяца через два. Перед этим нагноится. Гнить и болеть будет долго. Потом останется грубый тянущий рубец, кисть станет слабее. Пальцы будут сгибаться не до конца – мышцы-то повреждены. Да и рану чувствовать будешь всю жизнь. А это, вообще-то, правая рука. Чего вы паритесь? Тут работы хирургу на пятнадцать минут. Задача для третьего класса… Вызывайте Скорую.
– Ты что, сынок. еб….ся? – раздался откуда-то сверху дребезжащий старческий голос.
С печи свесилась лохматая седая голова. Лицо сморщенным моченым яблоком. Во рту штуки три отдельно расположенных коричневых зуба. Но глаза не стариковские, острые и умные. Ага, думаю, на поле появился новый игрок.
– Какая в ж…у Скорая? У нас ее лет пять уж как нет. Медпункт в Устреке, рядом, закрыли. Продали какому-то хмырю заезжему, его мать… Больницу тоже закрыли, доктора разбежались. Остался один, после инфаркта. Ходить, ногу заднюю волочить. Ты че, родимый, ох…ел? Какая нах…Скорая?
Ишь, думаю, разошелся, старый пень.
– А что вы делаете, если кому-нибудь плохо стало? Сердце там, давление?
– Надо из города Скорую вызывать. Ну, или сами машину ищем, – виновато сказал Причиндал, как будто это он уничтожил новгородскую медицину.
Так. Из райцентра – это откуда мы с женой только что приехали. Я езжу быстро, доезжаю за час. Посчитаем: Скорой со сборами часа полтора. Полчаса на осмотр. Полтора обратно. Уже три с половиной.
Потом Олеся будет сидеть в приемном отделении, ожидая своей очереди. Дежурный травматолог один на пять районов, а рана и так несвежая. После операции ее отправят на улицу. Таксисты за семьдесят километров дешево не повезут. Да и есть ли вообще у нее деньги? Оба не работают – негде. Нет у нас в деревне работы. Причиндал рыбу ловит, Олеся картошку выращивает. Да пенсия деда. Кучеряво получается. Пьют по праздникам, как вчера, говняный самогон, и ничего, еще песни поют.
Я уже понял, что будет дальше, но еще слабо сопротивлялся этой мысли. Ситуация сложилась так, что надо делать все самому. Здесь и сейчас. Я почувствовал, как внутри начинает расти злость. Гребаное государство. Гребаные оптимизаторы.
Не так давно я был главным врачом этого района. Когда уходил, в районе было двадцать два врача в ЦРБ, восемнадцать фельдшерско-акушерских пунктов, участковая больница, восемь машин Скорой помощи с экипажами. Ну вот, прошло десять лет. Теперь имеем то, что имеем.
Я протрезвел окончательно. Перехватил напряженный взгляд жены, она хорошо чувствует, когда я злюсь. Обвел глазами нашу тусовку.
Люди смотрели с настороженным испугом. Даже дед с печки. Что-то было еще. Была надежда. Надежда, что выход все-таки есть, что вопреки всему произойдет чудо. На хирурга часто смотрят такими глазами, словно ты не врач, а волшебник. Привыкнуть к этому невозможно. Ты просто обязан рискнуть, иначе чего стоят все твои степени, звания и само право называться хирургом. Но рисковать чужим здоровьем и чужой жизнью всегда сложнее, чем своей.
В такой момент появляется холодок в груди, как на охоте перед выстрелом. Пока ты ничего не сделал, не нажал на спуск, всегда есть возможность отказаться и уйти. Сделать ампутацию с гарантированным результатом гораздо легче, чем попытаться спасти конечность. Никто не заставит тебя оперировать травму, несовместимую с жизнью. Поставил диагноз и пошел спать. Если сможешь заснуть. Но пока человек жив, у него всегда есть шанс. И ты должен его использовать. Чудеса действительно бывают, но за каждое чудо нужно бороться. Когда принял решение и выстрелил, держись. Зверь редко падает мертвым сразу и пощады тебе не будет. Страшно? Да. Но иначе зачем ходить на охоту, зачем работать в хирургии? Может быть, как раз именно ради таких вот моментов выбора.
Хирургия – это всегда оценка рисков. Кроме эмоции «хочу помочь», должен присутствовать холодный расчет. Помочь так, чтобы не навредить. Что в нашей ситуации? Какие риски? Сделанная «на коленке», подручными средствами операция может закончиться нагноением и, как возможный финал, нагноение перейдет в сепсис. А еще возможно развитие газовой гангрены или столбняка. И в итоге смерть пациента.
Ну и что? Вызываем Скорую и идем домой ужинать? Это будет правильно по «закону». А по «понятиям»? По медицинским понятиям? Прикинем, что за нас.
Первое: вовремя сделанная первичная хирургическая обработка раны. Фактор времени работает на нас. Второе: против возможного нагноения есть вовремя примененные антибиотики, а противостолбнячную сыворотку уже давно не вводят и в больнице. Ее просто нет. Если уже произошло заражение газовой гангреной, спасти все равно не удастся. За много лет я не видел ни одного выжившего даже при введении противогангренозной сыворотки. Хотя ее, скорее всего, в нашей районной больнице тоже не окажется. Советская власть давно закончилась. А вместе с ней закончилась и сельская медицина.
Оценка рисков произведена. Внутренний голос сказал: в интересах пациента операция «на коленке» и без инструментов предпочтительнее, чем бесконечное, непредсказуемое ожидание. Да и дешевле, в конце концов.
– Ну что, ребята, будем штопать здесь. Теперь слушай мою команду. Виктор!
Причиндал вытянулся чуть ли не по стойке «смирно».
– Дуй по деревне. Собери все таблетки: антибиотики и обезболивающие, какие у кого есть. Еще бинты, салфетки марлевые. Можешь нести женские прокладки, с десяток. Валокордин или корвалол, снотворные. Скажи, потом разберут, что останется. Сильно рысью не беги, двадцать-тридцать минут у тебя есть. Колян, ты на подхвате. Неси на стол чистую клеенку или эту вымой. Вскипяти чайник и миску холодной воды тоже поставь на стол. Полотенце или тряпку чистую. На пол – ведро или таз для … мусора. Марина, будешь помогать. Для начала открывай ампулы с новокаином. Шесть штук. Обезболим, потом вымоем рану.
– А мне что делать? – Это уже дед запечный.
– Собери мне инструменты: нож самый острый, ножницы, иголки какие есть. Плоскогубцы. Да, алкоголь какой-нибудь остался? Понял, глупый вопрос… Одеколон?
– Есть одеколон! – обрадовано крикнул дед. – Во, «Саша», целый флакон! От Витька припрятал, чтоб не вылакал.
Работа закипела. Я снова вымыл руки под рукомойником; обколол рану новокаином, промыл ее водой с мылом, обработал перекисью. Хоть какая-то защита против столбняка и газовой инфекции.
Так, что мы имеем в нашем колхозном хирургическом наборе? Витькин рыбацкий ножик. Хороший, острый. Ножницы для стрижки ногтей, слегка ржавые плоскогубцы, набор швейных иголок в бумажной пачке. Катушка черных ниток, флакон одеколона «Саша», советского еще производства. Раритет, семьдесят процентов спирта. Отлично.
Сломал штуки четыре иглы, пока сгибал их плоскогубцами. Прямой иглой рану шить очень неудобно. Ну вот, две штуки готовы. Дрянь, конечно, но что делать? Хирургические иглы бывают двух типов: колющие, с круглым жалом, как у нас, применяются для шитья нежных тканей. Такими иглами зашивают кишечник, печень, сердце и другие внутренние органы. Они называются «атравматические». Для шитья кожи и мышц применяются режущие иглы. Жало такой иглы имеет острую трехгранную заточку. Похоже на секущий кабаний клык, который, кстати, тоже изогнут. Очень трудно проткнуть пружинящую эластичную, плотную кожу колющей круглой иглой.
Я взял рыбацкий нож, пинцетом для бровей натянул кожу и обрезал рану по периметру, убрав рваные лохмотья. Маринка отвернулась, чтобы этого не видеть. Это естественно. У каждого нормального человека есть психологический барьер – резать живую ткань. Привыкнуть к этому невозможно, по крайней мере, я не привык. Ткань человеческого тела табуирована, а если ты делаешь разрез равнодушно или даже с некоторым внутренним удовольствием, то здесь стоит говорить об инквизиторском садизме Савонаролы или о надломанной психике доктора Лектора. Но в принципе, если преодолеть эти внутренние барьеры, то работа хирурга ничем не отличается от работы автослесаря. Нужно починить сломанный механизм. Соединить расколотые, разорванные части, убрать ненужное, что-то склеить, что-то почистить, а потом все собрать, чтобы все было красиво и работало.
Может быть, отличие только в том, что ты не можешь бросить работу, не закончив ее, и отойти, например, покурить. Или доделать завтра. Но все равно, момент первого разреза живой ткани, когда из-под твоего ножа начинает течь кровь, это всегда Рубикон. А потом ты просто работаешь.
– Марина, будешь обрезать мне нитки вот такой длины и вставлять в иглу. Один конец короткий, другой – длинный.
Я начал работать. Возникла техническая проблема: как сшить мышцы швейными нитками? Обычно для шитья мышц и других мягких тканей используется специальный шовный материал – кетгут. Это хирургические нити, изготовленные из мышечного слоя кишечника овец. Иногда для прочности в них добавляют нити металла, так называемый «металлизированный кетгут». Такие швы снимать не нужно, через некоторое время они сами рассосутся. Мне надо было шить обычными нитками. Но травматолог должен уметь импровизировать по определению. Сделал так, как шьют сухожилия, выводя швы на кожу. Двойной П-образный встречный шов. Стянул мышцы, завязал узлы на обрезках салфеток. Удобнее было бы, конечно, завязывать шов на обычных пуговицах. При советской власти, например, чаще всего использовались пуговицы от кальсон больничного белья. Ну, зачем шокировать публику? Можно и на салфетке узел завязать, задача в том, чтобы сильно натянуть и при этом шов не врезался в кожу. Когда мышцы срастутся, дней через семь-десять, просто вытащу эти нитки.
Маринка таращила большие глаза, но делала все быстро и четко, только по-прежнему смотрела в сторону, когда я зашивал теперь уже ровные края раны. Олеся, тихонько охая, тоже отворачивалась. Очевидно, зрелище со стороны было еще то. Сопротивляясь, швейная игла отказывалась протыкать плотную кожу, поэтому приходилось использовать плоскогубцы. Но, несмотря на сапожную грубость работы, стежки ложились ровно, на глазах рана уменьшалась, в итоге превращаясь в аккуратную сухую линию.
– Ну, что, девчонки, молодцы. С задачей справились. Осталось немного – поставить дренажи.
Рана была несвежая, условия операции далеки от стерильности. Наглухо шить нельзя, может разорвать отеком или нагноением. Для оттока рану нужно дренировать. В операционной я взял бы дренажные трубочки из латекса, или отрезал бы рантик хирургической перчатки. Размечтался…
– Колька, принеси пакет целлофановый. Почище.
–Такой подойдет?
Хмыкнув, я отрезал две полоски от пакета с надписью «Магнит» и, тщательно обработав одеколоном, пинцетом вставил их внутрь раны, до дна, под мышцы. Ну, красота. Алая змейка зашитой раны теперь напоминала пасть речного сома, с торчащими во все стороны усами. Именно такого, семикилограммового, на прошлой неделе выловил из нашей реки Причиндал. Большеголового. Усатого.
Тут Причиндал как раз и вернулся, легок на помине, с целой кучей таблеток и бинтов. Бинтов он принес столько, что можно было в три слоя обмотать корову.
После того, как рука была аккуратно забинтована, отмыта от крови и приобрела вполне приличный вид, как будто ничего и не было, Олеся явно повеселела. Да и мы тоже.
– Ну, просто п…ц, я х…ю. Как будто штаны заштопал, – не смог сдержать эмоций запечный дед. – Рука-то лучше новой, бляха. Повезло тебе, Леська.
Вот оно, народное признание… Я повернулся к пациентке:
– Через час, Олеся, рука у тебя начнет болеть. Обезболивающие таблетки принимай по одной каждые четыре-пять часов. Завтра утром зайду, перевяжу. Без меня повязку не снимать, она сильно промокнет кровью, не бойся, зато внутри грязи не останется. И вот эти таблетки четыре раза в день, пять дней подряд. Ну все, ребята, пока. До завтра.
***
На улице медленно гасло солнце, окрашивая лес бирюзовым цветом. Когда мы подходили к своему дому, где-то за озером протяжно, с переливами завыл волк: а-а-у-у-у-уууу. Почему-то волчья песня всегда грустная, тоскливая. Будто жалуется на судьбу. Или на одиночество. Люди к себе не берут, боятся и ненавидят. Вот и грустит: никто меня не лю-у-убит, я всех буду-у-у-у у-бива-а-а-ть.
У-у-а-у-у-у…– отозвался ему другой.
– Волки? – спросила жена.
– Ну да, они, родимые. За озером, где-то рядом, болтаются. Утром собаку без меня не отпускай.
Жена поежилась, посмотрела в темнеющее небо.
– Ага. В то время, когда космические корабли бороздят просторы Вселенной, здесь такая средневековая дикость.
Я засмеялся.
– Да, пока они там космос бороздят, мы тут, на Земле, оперируем ржавыми плоскогубцами и шьем раны нитками с катушки. Что делать? «Quicve suum», каждому – свое. Ладно, пошли домой, меня там «Рябина» дожидается.
***
На второй день я удалил «пятерочные» дренажи. На десятый – снял швы. Рана зажила «per primum», по-русски, первичным натяжением. Причиндал через пару дней принес нам пойманную в реке большую щуку.
Опять победа наша. Какое-то время можно пожить спокойно. Топить печку, ловить рыбу, гонять волков. Пусть космонавты там себе летают. Им всегда есть, куда вернуться.