Колесо судьбы или как я не стал артистом

                "Где начало того конца, которым оканчивается начало?"
                Козьма Прутков
Глава 1. Первые шаги по сцене
   Вы слышали когда-нибудь о дедушке Щукаре? Этому литературному герою выпала незавидная участь: бабка ему в детстве предсказала, что как в лета войдёт, непременно генералом будет. Судьба сие предсказание услышала, посмеялась  и сделала так, чтобы всё шло супротив бабкиных слов.
   Со мной произошло нечто подобное, или могло бы случиться  подобное, если бы я не сопротивлялся. 
    Мои родители были  технарями – отец  военным инженером, мать – инженером-химиком. В школьном сочинении я написал, что  разделяю мнение Базарова о том, что порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта, чем крайне огорчил учительницу.
   Само собой разумеется, что после окончания школы я продолжил учёбу в одном из самых престижных технических вузов нашей страны.
   Вот тут-то меня  и подкараулила Судьба.  Она приняла образ Аркаши – капитана команды КВН нашего факультета, с которым я сдружился ещё на первом курсе.  Аркаша поражал меня неиссякаемой энергией,  обширной эрудицией, развитым чувством юмора, разносторонностью интересов.
    В один из вечеров Аркаша позвал пригласил меня на репетицию детского спектакля в расположенный неподалёку Дом культуры. Предложение было неожиданным, и я не сказал "нет" только потому, что оно исходило от Аркаши.
   Что он хотел показать мне -уже не помню. Происходившее на сцене – представление по мотивам русских народных сказок ­ поначалу не занимало меня. Но постепенно атмосфера репетиции, в которой все участники с завидным энтузиазмом и энергией вершат общее дело, покорила меня. Актёры обсуждали отдельные реплики, словно рефераты по важным дисциплинам. Те мелочи, на которые мы из зала обычно не обращаем внимания, оказывались важными и весомыми. Правильно поставленный свет обострял или, наоборот, смягчал развёртывавшийся на сцене конфликт.
Я оказался в роли Алисы из Зазеркалья, где все - наоборот, и всё обострено до предела.
   Через неделю я сам попросил Аркашу взять меня на репетицию. Он нисколечко не удивился, а лишь поторопил, чтобы мы не опоздали – сегодня первый «прогон». Я уже знал, что прогоном в театре называют такую репетицию, при которой режиссёр не останавливает актёров – всё, как на настоящем спектакле. Первый прогон выполняется обычно без костюмов и декораций.
   Опасения Аркаши, что мы опаздываем, оказались напрасными. Репетиция ещё не началась.  На сцене что-то бурно обсуждали, сбившись в кучки по два-три человека. Люди переходили от группки к группке и продолжали что-то с жаром обсуждать. Туда же рванул Аркаша, а я уселся у прохода в пятом ряду.
   Через пару минут я понял: что-то случилось, причём что-то такое, что ставит под угрозу не только данную репетицию, но и весь спектакль. Группки на сцене вздыхали и чуть ли не причитали: "Что будет-то?". В какой-то момент Аркаша спустился ко мне и коротко объяснил:– Произошла нехорошая история с одним из наших. Шансов, что он вернётся на сцену, нет. Дай бог, чтобы он разобрался…
   С чем именно тот должен был разбираться, я в тот вечер так и не узнал – Аркашу позвали.
   Спустя минуту я заметил, что Аркаша показывает на меня режиссёру – полной и совсем уже не молодой женщине. Это мне очень не понравилось, я сразу представил себе, как она громовым голосом потребует, чтобы посторонние покинули зал. Но произошло обратное. Режиссёр вдруг поманила меня рукой на сцену. Аркаша кивками подтверждал - да, в самом деле, мы хотим, чтобы ты поднялся на сцену.
   Я встал, дошёл до сцены. Сцена была высокой, и я решил не запрыгивать, демонстрируя свои реальные или мнимые гимнастические таланты. Повернул направо, дошёл до края сцены, где были незаметные для зрителя четыре ступеньки. Спокойными шагами я поднялся наверх, не понимая, что этим начал разворачивать колесо своей Судьбы.
– Ты любишь театр? – сходу спросила режиссёр. И, не делая паузы и не ожидая ответа, продолжила:
– Хочешь попробовать себя на сцене?
– Нам нужен Кощей Бессмертный, ты потянешь, это совсем небольшая роль, – пояснил Аркаша.
   Я в те годы не мог пожаловаться на избыток веса, наоборот, все близкие постоянно ругали меня за то, что плохо ем. Неужели худоба сыграла со мной такую злую шутку?
   Оказалось – нет, никакого отношения моё телосложение к предложению не имело.
Из любопытства я согласился. Почему бы и нет – если есть возможность попробовать, и это обещает быть занимательным.
   Мне быстро пересказали содержание сказки, объяснили, в каких сценах я участвую, отыскали экземпляр отпечатанной пьесы и пометили карандашом - что и после кого я говорю.
   На языке театра это называется «вводом». Актёра вводят в готовый спектакль вместо выбывшего по той или иной  причине.
   Меня толкали, тянули, поворачивали. То и дело я слышал зловещий шёпот:
– Чего ты стоишь как вкопанный?
– Куда тебя несёт?
– Лицом к залу!
– Да не ей ты говоришь это!
   Я быстро обнаружил, что никаких скидок мне делать не собираются. С той секунды, как я кивнул в знак согласия, даже не успев ничего сказать, меня считали полноправным членом коллектива.
   Обещание, что остановок не будет, было забыто. Спектакль должен был идти полтора часа, прогон занял  два с половиной.
– Силы есть? – поинтересовалась у меня режиссёр по окончанию прогона.
   Я сделал удивлённое лицо словно богатырь, у которого никогда не могут кончиться силы, не догадываясь, чем этот вопрос вызван.
– Тогда на сцену. Первое действие, четвёртый акт. Проходим все сцены с Кощеем.
   Никто кроме меня не удивился. А я был не просто удивлён, я был изумлён до крайности: ради меня они готовы начинать всё сначала?
Позднее я познакомился со словами великого Мильтиниса: «Театр – это образ жизни». И оценил правоту этих слов: в жизни, называемой театром,  нет места для такой усталости, которая мешает подняться на сцену.
   Сейчас мало кто уже помнит Мильтиниса, в те далёкие годы он был художественным руководителем Паневежского  драматического театра - одного из лучших театров страны. Но тогда его высказывания, его лекции передавались от актёра к актёру как   откровение.
   В 11 часов вечера нас выгнали – пора было закрывать Дом культуры.
Я старался. В два дня выучил наизусть не только свои слова, но и слова всех моих партнёров по тем сценам, в которых появлялся. Прислушивался ко всему, что мне говорили. Ни на что не обижался. Конспектировал за режиссёром. Пытался репетировать даже дома, конечно, так, чтобы никто не видел. Родителям, разумеется, о театральной студии рассказывать было нельзя. Начиналась сессия, и они полагали, что все силы я должен отдавать учёбе.
   О своём увлечении театром я рассказал лишь сестре, она приехала на премьеру, которая прошла успешно. Сестрица восхищённо качала головой – такого от меня она не ожидала.
   После премьеры устроили небольшой капустник. Купили несколько бутылок сухого вина, хлеб, колбасу, сыр.  Режиссёр напомнила, что нас ждут ещё четыре представления, и попросила не расслабляться и не забывать наработанное. Ну а во вторник  она пообещала представить нам новую пьесу, над которой мы будем работать после Нового Года.
   Меня же терзала неопределённость. С одной стороны, я видел, что коллектив принял меня – никто не вспоминал о том, что я новичок. Я чувствовал себя равным среди них, хотя некоторые уже играли на любительской сцене много лет. И в то же время помнил, что меня  пригласили на одну роль – подменить внезапно выбывшего из  коллектива товарища. А вдруг во вторник они мне скажут: «Ты отыграл свою роль, спасибо, эта встреча только для членов нашего кружка».  В конце капустника я подошёл к режиссёру и с трепетом в сердце спросил:
– Во вторник мне приходить?
– Ты не можешь? – удивилась она.
– Э-э, у меня экзамен, – соврал я.
– Во сколько?
– В двенадцать…
– Так что, он до семи не кончится? – изумилась она. – Даже если опоздаешь немного – никто тебя не убьёт. Не будет сил идти – ползи!
   На самом деле экзамен у меня был в понедельник. Следующий – в среду.
   Во вторник я пришёл и получил в новой сказке роль Бабы-Яги.
   В этот раз я прошёл все стадии подготовки к спектаклю: чтение по ролям, разбор пьесы, отработка отдельных сцен в репетиционной комнате. Потом появилось музыкальное сопровождение, и нас начали учить танцевать.
– Это не те танцы, к которым вы привыкли на всяких танцульках, – наставляла нас режиссёр. – Вы танцуете ради того, чтобы движениями выразить то, на что у вас не хватило слов!
   Баба-Яга должна была двигаться по-особому. Во-первых, в руках всегда должна была быть метла. Во-вторых, все должны были понять, что бабка молодится, старается скрыть свой возраст. Пытаясь идти в ногу со временем, она жутко фальшивит, когда насвистывает песни Шер и Рафаэля. Фальшь  насвистывания мне играть не надо было – это получалось само собой… Иногда бабусю допекал радикулит, и тогда метла превращалась в костыль.
   Надо заметить, сказка была смелой по тем временам. Это была пародия на школьную жизнь: в ней учителя и ученики силою волшебства превращались в героев разных сказок, и теперь предстояло разобраться: кто учитель, а кто – ученик.
Премьера, прошедшая в середине мая – незадолго до начала сессии – имела оглушительный успех. Я набрался смелости и пригласил на один из следующих спектаклей, а всего их было сыграно не менее десятка, всю свою группу.  Весть о том, что я дебютировал на сцене, облетела факультет. Я сталкивался с тем, что совершенно незнакомые мне студенты подходили и с доброй улыбкой на лице по-молодецки здоровались или просто хлопали по плечу:
- Привет, бабуля! – приветствовали они меня,  изумляя невольных свидетелей этих встреч.
   Колесо Судьбы, воодушевлённое успехом нашей сказки, повернулось ещё немного.
Сессия уже заканчивалась, когда мне через деканат передали просьбу – зайти на кафедру математики, где меня хочет видеть ассистент А. Лебедев. Записку принёс староста группы.
   Я недоумевал. Математику я уже сдал, кстати сказать, на «отлично». А во-вторых, ассистент А. Лебедев мне не был знаком. Такого преподавателя у нас не было. На мой вопрос — знаком ли он с этим ассистентом — староста также пожал плечами: на кафедре математики народу пруд пруди, кто их всех знает?
Непонятное возбуждает и интригует нас, так что я отправился на вышеуказанную кафедру, пытаясь сообразить, зачем я им понадобился.
   Не сразу, но через пару дней мне с этим самым Лебедевым удалось встретиться. В помещении кафедры он разговаривать со мной не захотел – предложил выйти.
   С первой минуты он, как говорится, "взял быка за рога" и рассказал, что видел меня в роли Бабы-Яги. Лебедев сказал мне, что считает мою работу отличной и поэтому хочет узнать: чем мне интересна молодёжная студия Дома культуры? Не хочу ли я работу посерьёзнее – в Народном театре Дворца Культуры машиностроительного завода?
   В те далёкие времена любительские театры, добившиеся больших успехов, получали звание «Народных». Подобно тому, как наиболее талантливые артисты получали звание «Народных артистов СССР». Правда, если звание Народного артиста присваивалось пожизненно, то Народные любительские театры должны были подтверждать свой титул каждые два года.  Подтверждали они его качеством постановок, разнообразием и актуальностью репертуара, высоким художественным уровнем.
Народные театры получали дополнительное финансирование, им было легче приобретать на фабриках Всесоюзного Театрального общества костюмы и прочий реквизит: от париков до бутафорского оружия. В костюмерной нашего Дворца культуры за годы существования Народного театра скопились сотни костюмов персонажей многих спектаклей. Крупные Народные театры ухитрялись принимать в штат, обычно не на полную ставку, портных, обувщиков, гримёров. Если собственного реквизита не хватало, то  Народные театры брали костюмы и прочий реквизит напрокат, иногда у невероятно солидных  организаций, как, например, «Мосфильм». Много лет спустя я вычитал, что в 60-х годах в СССР работали две тысячи народных театров.
   Предложение Лебедева застало меня врасплох. Разумеется, первым делом взлетело к небесам моё личное «эго» – меня переманивали в другой театр! Кого попало переманивать не будут! Значит, получается! Но в следующую секунду я устыдился своим мыслям – этот Молодёжный театр вывел меня «в люди», и вот я – в знак благодарности – собираюсь уйти от них.
Ассистент Лебедев угадал мои мысли. И тут же объяснил, что в Народном театре я сумею развить свои способности лучше, чем где-либо. Чему научат в Молодёжном театре? Всё на интуиции и на подсказках одного человека – режиссёра. А у них в Народном театре есть занятия по актёрскому мастерству – на это выделяют деньги. Участники Народного театра  изучают все те науки, которые изучают в театральных училищах. В меньшем объёме, разумеется, но изучают. Это другой уровень работы.
– Вы играете там? – осторожно поинтересовался я.
   Прежде, чем отвечать на мой вопрос ассистент Лебедев сказал, что ему всего 27 лет и предложил перейти на «ты». Что же касается Народного театра Машиностроительного завода – он ответил, что занимает там должность Заведующего литературной частью.  Такая должность есть в любом театре. Заведующий литературной частью вместе с режиссёром формирует репертуар, вводит необходимые изменения в пьесы. Сокращает, добавляет, переделывает, меняет. Иной Заведующий литературной частью в несколько дней способен переделать пьесу так, что и автор не узнает…
Вскоре я узнал, что Сашка, а за пределами института я стал звать его, как и все –  Сашкой, пишет прозу и стихи,  даже где-то печатался. Его стихотворные таланты можно было демонстрировать со сцены: в считанные минуты Сашка мог  выдать стихотворение, которое включало бы любые заданные слова! Например, капуста и пальма. Или акула и навоз. Казалось, он сам поражается своим невероятным возможностям, ибо радовался полученным стихотворениям больше других!
   Меня переманили.
Глава 2. Народный театр
   Новый сезон начался для меня спектаклем по рассказам Зощенко. Два акта, два рассказа. Меня ввели в готовый спектакль вместо кого-то, кто оставил Народный театр — так же, как это произошло в Молодёжнои театре. В одном из рассказов, который превратился в первый акт пьесы, я играл комичную роль запутавшегося человека.
   В первое время главными для меня были занятия по актёрскому мастерству. Преподаватель ГИТИСа – Государственного Института Театрального искусства, приходивший раз в две недели (с ним договорились на восемь занятий) делился простыми секретами: как концентрировать и переключать внимание, как придавать окрас словам и жестам, как помогать партнёру и даже как поступать, если произошла «накладка»  - ситуация, когда события на сцене отклонились от намеченного маршрута.
   Он посоветовал читать Станиславского, я тут же приобрёл «Работу актёра над собой» и проштудировал её от корки до корки.
Пару раз к нам в театр приходила импозантная старушка – преподаватель сценической речи, имевшая сорокалетний стаж преподавания! Она учила правильному дыханию – мы учились говорить громко на весь зал, не напрягая дыхания.
В октябре началась моя первая серьёзная работа в Народном театре – роль Бальзаминова в комедии Островского.
   С этой работой связан случай, который я бы счёл мистическим – если бы не моё прекрасное естественно-научное образование.
   В пьесе есть сцена свидания Бальзаминова и Капочки – дамы его сердца – в саду.     Сцену решили построить так:
   Бальзаминов и Капочка появляются с разных сторон, ведомые свахой и товаркой Капочки. Усаживаются на скамейку в центре сцены, друг около друга. Робкий Бальзаминов не знает, с чего начать, так что инициативу берёт на себя Капочка. Она пододвигается поближе к Бальзаминову – тот отодвигается. Вскоре он оказывается на краю скамейки – отступать дальше некуда. Капочка хватает Бальзаминова двумя руками, прижимает к себе и стремительно целует. Первый поцелуй – и герои отскакивают друг от друга, теперь они на противоположных краях скамейки.
   Романтическая беседа продолжается, но с каждой репликой они всё ближе друг к другу. Наконец, они рядом – второй поцелуй. Капочка показательно ойкает и чуть отодвигается.
   Бальзаминов после двух поцелуев осмелел и «наступает» на Капочку. Та отодвигается к левому краю скамейки, пока не оказывается на краю. Третий поцелуй.
   Наш режиссёр – Евгений Петрович – просмотрел первые прогоны этой сцены и глубокомысленно заметил:
- Вам стоит здесь упасть. Давайте прикинем, как.
   Мы прикинули и проработали несколько вариантов. Выбрали тот, на котором влюблённые опрокидывались вместе со скамейкой.
   На прогонах всё прошло без сучка и задоринки. Но на премьере…
   На премьере на сцене оказалась совсем другая садовая скамейка, не та, что была на репетициях. Казалось бы, мелочь, но этой мелочи суждено было сыграть роковую роль.
   В сцене обожания мы выходим на третий поцелуй. Я, то есть Бальзаминов, наступаю на Людочку, то есть на Капочку. И вот Капочка на краю. Я медленно поворачиваюсь к Капочке – как бы для объятия и поцелуя, закрывая её от зала  своим телом. Моя левая рука и её правая рука уходят в исходную позицию для кувырка.
   Благодаря моей нелепой позе зрители этого не видят. После этого мне полагалось ногами подсечь скамейку. Мы падаем на спину, стройные  ножки Капочки взлетают вверх,  демонстрируя ко всеобщему восторгу ворох нижних юбок прекрасной дамы. Так было на репетициях.
   Я шепчу Капочке: «Раз...»
   Скамейку я подсекал всегда на счёт «три».
   Прошептать «два» я не успел. Мы почувствовали, что скамейка опрокидывается сама, без команды и совсем не в том направлении. Позднее выяснилось, что опоры-столбики на этой скамейке были ближе друг к другу, чем на той, которую мы использовали на репетициях.  И, когда я наклонился, чтобы обнять Капочку, правый край перевесил. Мы полетели не в ту сторону, к которой готовились! С  гулким стуком Капочка упала на пол, я свалился на неё сверху, больно ударив. Левой рукой я пытался оттолкнуть скамейку, чтобы она не свалилась на нас сверху.
   Из-за кулис выскочила товарка Капочки – Устинья – с заготовленный фразой:
– Ну, как он?
   Я помогал Капочке встать. По лицу её текли слёзы. Она должна была в этот момент сказать:
– Какой милый!
   Устинья наконец-то увидела залитое слезами лицо Капочки и поняла что случилось. Пора было импровизировать – Капочка говорить не могла.
   Любой актёр пытается выговорить весь обозначенный в пьесе текст. Реплики играют роль вех, роль стартовых сигналов, по которым  следующий актёр начинает действовать. Если реплика не прозвучала, актёр  может сбиться – он ждёт конкретных слов, а их нету, нету…
   Поэтому я вместо Капочки сказал:
– Какая милая!
   И взял её под руку, чтобы увести со сцены за кулисы.
   Устинья должна была начать выговаривать свой текст, свои реплики, но этого не случилось. С изумлением и возмущением я увидел, что  она стоит, как вкопанная. Я сделал ей жест, разумеется так, чтобы зрители не видели – помоги мне увести Людочку!
   Но Устинья продолжала стоять. Только лицо её странно побелело.
– Ну, – сказал я, импровизируя на ходу, – Пройдёмте в дом, нас, должно быть, там ждут.
– Кровь, – прошептала Устинья, приходя в себя.
   Я краем глаза глянул на свою левую руку – ту самую, которой я отталкивал скамейку – вся ладонь была в крови. Вдобавок, я испачкал кровью рукав платья Капочки.
   Через десять секунд мы были за спасительными кулисами. Капочке вытерли слёзы и напудрили лицо. К следующей сцене с её участием она была уже в порядке.  Забрызганный кровью рукав платья прикрыли лёгким шарфиком. Для меня с удивительной быстротой отыскали пластырь.
Всё длилось не более минуты.
   Наблюдавший за этой сценой худрук Дворца культуры – бывший актёр, кстати, тихо сказал:
– Хана тебе, студент.
   То, что я студент, все знали.
– Почему? – так же шёпотом удивился я.
– Ты пролил   кровь на сцене. Теперь между тобой и сценой установилась астральная связь. Сцена теперь тебя не отпустит. Чем бы ты теперь не занимался – ты будешь стремиться на сцену. Ничто другое у тебя больше получаться не будет. А здесь у тебя будет получаться всё. Любая роль, к которой ты прикоснёшься. И чем сильнее ты будешь отталкивать сцену, тем сильнее она будет притягивать тебя. Попрощайся со своими ракетами.
   Машиностроительный завод, которому принадлежал этот Дворец культуры, выпускал ракеты. Вслух об этом не говорили, но потихонечку это знали все.
   В тот момент я не придал  значение его словам, было не до этого. Но чем больше проходило времени от этого маленького монолога худрука, тем чаще я его вспоминал.
   Премьера прошла успешно, накладки со скамейкой зрители не заметили, или не придали ей значения. Лишь дома сестричка заметила:
– Мне кажется, эта Капочка сильно ударилась, когда вы упали…
   Следующей работой стала пьеса Киршона «Чудесный сплав». В ту пору Киршон был очень популярен, его пьесы ставили многие театры.
   Сашка как следует «приложился» к пьесе. Немалое количество эпизодов исчезли или были изменены, несколько эпизодов – были добавлены. Пьеса носила сильный отпечаток своего времени – начала 30-х годов, и это не нравилось Сашке. Он переделал текст так, чтобы нельзя было понять – в какое время происходят события. Убрал технические детали: какая разница из чего был был тот сплав?! Возлюбленную главного героя – Гоши из уборщицы сделали лаборанткой.
   Самые большие изменения претерпел персонаж по имени Ян Двали – эстонец, как помечено в пьесе. По замыслу автора Двали не очень хорошо знал русский язык и потому многое путал. Особенно пословицы, которые любил использовать для придания своим словам убедительности. По ходу действия он выдавал искрометные опусы:
– Нашла коза на камень.
– Лысый голодному не товарищ.
– Пуганая корова на куст садится.
   Мы развлекались тем, что придумывали аналогичные нелепые, на первый взгляд, но обладающие смыслом поговорки. Некоторые из них Сашка включил в пьесу. Часть этих поговорок стала фольклором Народного театра:
– Лучше горькая правда, чем журавль в небе.
– Не так страшен черт как то, что мы можем сделать сегодня.
   Под пером Сашки Двали сильно изменился  – стал генератором идей. Девяносто процентов его идей были абсурдны, но оставшиеся десять обещали сотворить чудо. Он путал поговорки из-за того, что язык не поспевал за полётом мысли.
   Руководитель лаборатории – Гоша – стал в моём исполнении более комичным, чем это было у Киршона. Когда дошло до прогонов – а на них бывало немало зрителей – я случайно переделал весьма важную сцену.
   После получения первого образца нового сплава в пьесе случилось маленькое непредвиденное происшествие: Гоша порвал брюки.
   Его сотрудники – Ян и Петя – забрали брюки и унесли в другую комнату штопать. Гоша остался в трусах. Он сел за свой рабочий стол – так что все, кто входил в кабинет, видели, так сказать, только верхнюю половину  тела.
   Кабинет на сцене был организован так, что зрители видели рабочий стол сбоку – для них не было секретом, что Гоша в трусах.
   И в этот момент в кабинет заходит Директор, а с ним ещё несколько человек,  чтобы  поздравить Гошу. Виновник торжества наотрез не хочет выходить из-за стола. Чем более на него«давят», тем сильнее сопротивление.  Когда уже дело доходит до крайней точки, в кабинете появляются Ян и Петя с заштопанными брюками в руках. На вопрос Директора: «Что это вы несёте?», Ян и Петя, не моргнув глазом, отвечают, что они решили подарить Гоше джинсы по случаю успешного завершения работы. Директор внимательно смотрит на джинсы и видит, что они старые и штопаные.  Несмотря на вопли Яна, что Гоша очень хотел бы видеть эти джинсы на себе, Директор отправляет штаны  в мусорную  корзину да ещё и бранится: совесть потеряли – рваньё дарят.
   Директора играл Владимир Максимович – очень колоритный и по-настоящему талантливый человек, которого я до сих пор вспоминаю с благоговением. Максимыч – отставной офицер, моряк. В детстве мечтал стать художником, но война разрушила его планы. После окончания школы в 1944 году поступил в мореходное училище и затем 25 лет отдал флоту, дослужился до капитана 2-го ранга. Все эти годы старался то немногое свободное время, что было у него, посвящать живописи. После выхода в отставку  начал работу художником-оформителем в нашем Дворце культуры. Талант не зароешь. Сначала простые работы, потом помогал создавать декорации для спектаклей,  а потом и сам оказался на сцене.
   Из истории я знал, что талантливейший русский художник-передвижник Николай Александрович Ярошенко также был военным, дослужился до генерал-майора.
   Директор в исполнении Максимыча был человеком, с которым  было невозможно спорить. Это придавало сцене особый колорит.
   Затем на сцене появлялась Наташа, которая начинала объясняться в любви Гоше. Наташу играла Ирочка – девушка с весьма непростым характером – врач из заводской поликлиники. И в жизни, и на сцене она могла быть то мягкой и милой, как Золушка, то резкой и противной, как Мачеха из той же сказки. Гоша не должен был выходить из-за стола при её объяснении, но и усидеть – я остро почувствовал это – тоже не мог, ибо также был влюблен в Наташу. Из страха, что кроткая овечка превратится в разъярённую пантеру, или из-за того, что Наташа может уйти навсегда, Гоша сделал вид, что хочет что-то поднять с пола, а сам тем временем вылез из-за стола и на четвереньках подполз к мусорной корзине, куда попали джинсы…
   Первый раз я это проделал на репетиции в малом зале. На мой «прополз» до мусорной корзины присутствующие смотрели с изумлением, ужасом и восторгом. Наташа – она же Ирочка – среагировала мгновенно и бросилась ко мне. Пока я разбирался: вытащенная мною из корзины тряпка – это брюки или нет, Наташа встала на колени возле мусорной корзины и осторожно заглянула вовнутрь, словно опасаясь, что там  притаилось что-то неведомое и жуткое. Не заметив ничего жуткого, она решила проверить: вдруг это рог изобилия? Корзина оказалась пустой, и Наташа переключила внимание на меня, пытаясь оттащить меня от корзины, успокоить и отвести в соседнюю комнату, где был диван. В какой-то момент она заметила, что я без брюк, но после того, что произошло в предшествующие минуты, это оказалось мелочью.
   Ирочка импровизировала превосходно.
   Евгений Петрович был в восторге. Он по-настоящему смеялся, показывая поднятые вверх большие пальцы обеих рук. Мы с Ирочкой стояли на сцене, ожидая приговора – мы же придумали такой вариант прямо сейчас и не знали, как среагирует режиссёр. Но приговора не было.
– Закрепить и так играть! – Евгению Петровичу наш вариант понравился. – Это вы на ходу придумали, или мысли о другом построении мизансцены прежде возникли?
– Импровизация, – созналась Ирочка. – Чем более он пытается драматизировать ситуацию, –  она показала на меня, – тем смешнее получается. Я всего лишь подыграла.
– Это нормально, – сказал Евгений Петрович. – Именно так должно быть у настоящего комедийного актёра.
   Я слушал его слова с любопытством и недоумением. К тому времени я уже смирился, что меня воспринимают как комедийного актёра. Но почему? В жизни я очень серьёзный и рассудительный человек. Я пытаюсь планировать свою жизнь и не тратить время на пустяки. Ежедневно я провожу много времени в электричках: до Москвы ехать более часа, и я старался, чтобы это время не пропадало зря, хотя и обожал любоваться пробегающими за окном пейзажами. Я всегда серьёзно относился к учёбе и имел только хорошие и отличные оценки. Как же получилось, что под оболочкой серьёзного и рассудительного человека оказался комедиант?
   Или наоборот, комедиант – это моя настоящая сущность, а серьёзность – это маска, спадающая в тот момент, когда я поднимаюсь на сцену?
   В том же сезоне наш Народный театр поставил серьёзную пьесу «Матушка Кураж и её дети» – по Брехту. Пьеса гораздо более сложная, чем комедии Островского или Киршона, репетиции шли почти весь год. Ни на одну из них меня не позвали. Я делал вид, что так и надо, скрывая от окружающих неприятный осадок. Признаюсь - впервые.
   Театр – это образ жизни. Это высказывание Мильтиниса всё более отражало происходившее со мной. Я стал гораздо чаще бывать в театрах, на встречах, организуемых Театральным обществом, и прочих подобных мероприятиях. Как можно было пропустить «Восхождение на Фудзияму» или «Балалайкина» – известнейшие спектакли театра «Современник»? И не получалось без стыда признаваться, что не смотрел «Гамлета» на Таганке с Высоцким в главной роли… Ходить на дни рождения товарищей по Народному театру стало интереснее, чем на праздники, организованные  товарищами по учёбе, и они   стали это замечать.
– Погубит тебя сцена, – сказал мне после премьеры «Чудесного сплава» староста нашей группы, старавшийся не пропускать спектаклей с моим участием.
  Я не соглашался, ибо не ощущал, что стал хуже учиться. Весеннюю сессию сдал на четвёрки и пятёрки – разве это плохо? Чуть хуже, чем зимняя сессия – в ней была лишь одна четвёрка, остальные – пятёрки, но оценка – это дело случая!
   Перед уходом на каникулы, а у театра также они есть, Евгений Петрович объявил:
– Новый сезон открываем Шекспиром. Кто читал «Двенадцатую ночь»?
Новость бурно обсуждали. Начали допытываться: когда начнётся распределение ролей? Режиссёр сначала отшучивался, но потом согласился поделиться планами. И начал с меня. Хитро прищурился и провозгласил, указывая на меня пальцем:
– Мальволио!
   Нам посоветовали поближе познакомиться с Шекспиром, непременно прочитать пьесу и ни в коем случае не смотреть фильмы, сделанные по этой пьесе.
Сентябрь принёс не только начало нового театрального сезона, но и новый текст пьесы. Сашка – как всегда - хорошо «приложился» к пьесе Шекспира, укоротив её чуть ли не на треть. Были и другие менее заметные изменения, цель которых – по словам Сашки – сделать пьесу  актуальной.
   В нашей труппе появились новые лица. Узнав о том, что я был Бальзаминовым в пьесе Островского и Гошей в пьесе  Киршона, новички так прониклись ко мне уважением, так  что я вырос в собственных глазах. Возобновились занятия по актёрскому мастерству – их не было уже полгода.
   Евгений Петрович выказывал мне особые знаки внимания, но в такой форме, что я терялся, не зная как к ним относиться.
– Посмотрите на него! – говорил он, с хитрой улыбкой указывая на меня.
– Не проговаривает половины букв алфавита. Пластика – как у инвалида Второй мировой. Но как играет! Смотрю, затаив дыхание. Почему дикция и пластика отошли на второй план? Да потому, что он верит в то, что делает. Не играет, а живёт на сцене. Кто сказал, что Гамлет не мог заикаться? Разве король Лир не мог хромать? Если видишь, что с первой и до последней секунды актёр – в образе, то на такие мелочи внимания не обращаешь.
   После этих слов Евгений Петрович переходил на рассказ о выдающемся английском актёре Кине, который был хромым.
   На меня подобная критика действовала благотворно, я изо всех сил старался исправиться. Купил несколько  учебников по сценической речи, в свободное время, которого было не столь много, мучил себя скороговорками. Точнее, это были «трудноговорки», ибо в них важнее всего было проговаривать все буквы, скорость –второстепенна. И даже в электричках поздним вечером, когда вагоны становились полупустыми, я повторял раз за разом:
– В Кабардино-Балкарии валокордин из Болгарии…
   Мальволио поначалу у меня получался более скучным, чем смешным. Я пытался говорить свои реплики нравоучительным тоном, но это не придавало образу той колоритности, какой мы хотели.
   Постепенно мне стало ясно, что нельзя делать из Мальволио типичного дворецкого старой доброй Англии из  анекдота:
«Дворецкий врывается в залу с криком:
– Наводнение!!!
Лорд его укоряет:
– Джон, за двадцать лет ты бы мог научиться докладывать, как полагается.
Дворецкий выскакивает назад, за дверь. Снова заходит, но теперь уже спокойно и величаво. Оставляет дверь открытой и широким жестом указывает Лорду на то, что виднеется за ней:
– Темза, сэр…»
   Такая ситуация может рассмешить зрителя, но лишь один раз. Роль на этом построить было нельзя.
   Решение пришло внезапно, когда до премьеры оставалось менее месяца.
   Я решил омолодить Мальволио. Кто сказал, что этот дворецкий в возрасте? А если это молодой человек лет двадцати, совсем недавно начавший  карьеру дворецкого в усадьбе графини и потому всё время подражающий своему предшественнику, который был лет на тридцать или сорок старше?
   Юность Мальволио объясняла все его злоключения. Советы о том, как себя вести и как относиться к жизни, уместны от пожилого, но смешны, если их источает двадцатилетний. Мальволио  полагал, что отношение к предыдущему дворецкому передалось ему вместе с должностью, не различая, когда кончается уважение к должности и начинается уважение к её носителю. Источником злоключений Мальволио оказывалась его наивность и поистине детская неопытность.
   Режиссёру мои рассуждения понравились. На следующий день появился Сашка и переделал с десяток реплик,  чтобы закрепить моё видение образа.
   Премьеру пьесы посвятили Лебедеву. Меня всегда удивляло, что его зовут именно Сашкой, а не Сашей, не Александром и даже не Шуриком. В слове Сашка есть что-то пренебрежительное, но все высказывали ему уважение!
   За несколько дней до премьеры Сашка защитил диссертацию, и к его имени в институте тут же добавили «Кандидат физико-математических наук». Мы бурно обсуждали это и решили, что с именем Сашка пора кончать, теперь будем обращаться к нему уважительно, по имени-отчеству – Александр Степанович.
   Артисты старших возрастов из нашего коллектива хихикали, что его пора женить, и находили, что лучше всего ему подходит Ирочка. Но Сашка, теперь уже Александр Степанович, благоразумно держался подальше от этой интересной, но взрывоопасной особы. Я, сознаюсь, был чуточку влюблён в Ирочку: она прекрасно играла на сцене, была женственна, имела изрядное чувство юмора, с ней было интересно. Но характер… Однажды она пригласила меня на день рождения, и я стал невольным свидетелем того, как резко она разговаривала с родителями. Мне показалось даже, что они боялись возражать ей… Впрочем, она была  отходчива и не  злопамятна, с лёгкостью шутила над своими же выходками.
   «Двенадцатую ночь» мы сыграли всего четыре или пять раз. В этом – особенность любительского театра. Любителям интересен процесс создания спектакля, к готовой работе отношение меняется. Вдобавок, у каждого такого театра – свой зритель, немалую часть зала составляют те, кто имеют какое-то отношение к создателям спектакля: коллеги по работе или учёбе, друзья, знакомые. Наиболее успешные коллективы, вроде нашего, публикуют сообщения о спектаклях в заводских многотиражках. На машиностроительном заводе, которому принадлежал наш Дворец культуры, работало десять тысяч человек – это и определяло круг потенциальных зрителей.
   После зимней сессии началась работа над новым спектаклем.  Впервые это была пьеса, написанная нашим глубокоуважаемым кандидатом физико-математических наук Александром Степановичем по мотивам рассказов Тендрякова.
   Я не читал тех рассказов, которые легли в основу пьесы. Более того,  не уверен, что инетрпретация Александра Степановича рассказов Тендрякова, положенных в основу пьесы,  была искренней. Скорее всего, он прятался за именем Тендрякова, пытаясь придать собственному творчеству больший вес. Или наоборот, пытался снять с себя ответственность за странные зигзаги сюжета – это не у меня, это у него так. С очень большой осторожностью могу назвать лишь одно произведение Тендрякова, которое как-то угадывалось в отдельных эпизодах пьесы – это «Ночь после выпуска». Только у Тендрякова героями повести были выпускники школы, а нас – выпускники института. Душевный стриптиз героев «Ночи после выпуска» повторялся, но совсем в иной форме – у Лебедева герои знали о разнице между словами и делами. И их эта разница устраивала. Автор подводил героев к тяжелейшему выбору: жить по правде или плыть по течению, что легче и спокойнее.
Впервые в моей театральной судьбе я получил роль не в комедии, а в драме. Впрочем, мой герой, которого  снова звали Гошей, был таков, что его первые появления на сцене ничего, кроме усмешки зрителей не должны были вызывать.
– Ты помнишь пьесу Мольера «Шалый, или всё невпопад»? – спрашивал Евгений Петрович.
   Приходилось сознаваться, что  нет, это вызывало у режиссёра искреннее удивление на грани с разочарованием во мне. После моего  обещания, что немедленно прочту, он продолжал:
– Гоша появляется на сцене в первом действии всего три раза и только для того, чтобы зрители убедились в его никчемности. Если он говорит – то невпопад. Если хватается за гитару – то не играет, а бренчит. Обратите внимание на точную авторскую ремарку -  "начинает бренчать".Его просят принести что-то – то он, разумеется, приносит не то. Если он застёгивает рубашку – то непременно не на ту пуговицу. Если он в ботинках – то на одном из них шнурки развязаны. Если побреется – то плохо. И всё-таки из реплик других героев, мы узнаём – он в этой компании с первого курса. Почему они – такие успешные, уверенные в себе, знающие себе цену не выгоняют Гошу из своей компании?
   Вопрос был обращён ко всем, кто участвовал в обсуждении пьесы.
   Мы предлагали варианты, возможно Гоша просто хипповал, но режиссёр подталкивал нас к другому.
- Всё, что мы видим, что должны увидеть зрители в первом действии – это лишь маска, которая надета на хорошего и отзывчивого парня. В душе они  знают, что в мелочах Гоша может быть каким угодно, но в серьезных делах на него можно положиться. Гоша же сам страдает из-за того, что эта маска прилипла к нему,  он не знает, как от неё избавиться. Именно у этого образа самая большая перспектива роли.
   И тут же переключался на анализ другого образа – Марианны, который достался Ирочке.
– Почему Марианна в финале уходит с Гошей? У неё дела шли превосходно. Сделавший ей предложение Дима получает ожидаемое и престижное распределение на комбинат, где  директором был его отец, а бабушка Димы уезжает жить к племяннику, оставляя внуку отличную квартиру в старом доме. Чего ещё желать? Гоша ничего такого ей дать не может, а если вспомнить, куда Гоша уходит, то и вовсе становится страшно за их будущее.
Ирочка фыркает:
– Она же знает, что Дима её не любит. Для него Марианна – дорогая покупка. Он привык ко всему дорогому. И Марианна его не любит, просто на них давили со всех сторон, полагая, что они подходят друг другу, так как у обоих отцы – при должностях. Марианне надоело быть желанной лишь потому, что ее отец занимает  положение. Ну а с того момента, как  Сергей начал по секрету всем рассказывать, что отца Димы выгоняют на пенсию, Дима перестаёт быть нужным кому-либо.
– Кому нужны Сергей и Толик? – возражает режиссёр. – Они тоже ничего выдающегося в своей жизни не сделали. Да и Гоша пока ничем выдающимся не отличился, просто в той жуткой ситуации он единственный решился поставить свою судьбу на карту ради того, чтобы спасти товарища.
– Вот именно, – продолжает свою линию Марианна-Ирочка. – Внутри Гоши стальной стержень, а они пустые. Если Диме будет легко с Марианной – они будут вместе. Станет тяжело – выбросит, как старое и ненужное барахло. А Гоша – не бросит.
– Полюбила за надёжность, – смеётся Евгений Петрович. – Этого мало. Одной надёжности для любви мало. Неужели ты можешь полюбить парня только за то, что он надёжен?
   У меня возникает мысль, что Ирочка сможет  полюбить лишь того, кто в состоянии будет держать её в ежовых рукавицах. Но своим предположением я ни с кем не делюсь.
– Гоша внешне нелеп, но внутри прекрасен. Остальные – наоборот: внешне замечательны, а внутри – уроды, – высказывает свою версию Люда. 
На следующее обсуждение приходит Александр Степанович. Он меньше спрашивает и больше рассказывает. В очередной раз объясняет, что пьеса тем и отличается от рассказа, что автор лишь намекает на те или иные черты характера. Актёр должен дополнить его работу, сформировав характер образа, а режиссёр  должен позаботиться, чтобы векторы работ актёров совпадали.
Мы делаем вид, что не замечаем использование математических терминов.
– Гоша поставил свою судьбу на карту, – напоминает Александр Степанович. – Что его ждёт?
Мы приходим к мнению, что скорее всего его пожалеют и просто  отчислят из института – с последнего курса, накануне защиты диплома.  Возможны и другие, более тяжкие варианты исхода, но нам о них фантазировать не хочется.
– А остальные будут молчать? – допытывается Александр Степанович. И раскрывает перед нами перспективу: Гоша – первый. Его примеру могут последовать другие.
– Кто из них решится? – заметил кто-то, считая подобное предположение нелепым.
– А Марианна?- осторожно спрашивает Александр Степанович.
Это прозвучало не как вопрос, а как подсказка. Марианна начинает  поворачиваться к нам другой стороной.
– Потому Марианна и бежит за Гошей, что и она такая же. Или хочет быть такой. Это ты уже сама решай, – бросает он реплику Ирочке, – Она тоже носит маску , хоть и другую. Но это духовно близкие друг другу люди. Она – женщина, поэтому почувствовала это раньше остальных.
   Обсуждение переходит на другие сцены, а я размышляю о судьбе, поставленной на карту. Гоша начинает представляться мне собственным отражением в кривом зеркале. А я с сумею в подобной или иной ситуации поставить судьбу на кон?
   Прошло более года, как худрук Дворца культуры рассказал мне об астральной связи со сценой, которая возникла у меня во время премьеры «Женитьбы Бальзаминова». Сцена меня действительно не отпускала. На занятия в институт я ходил уже по инерции, отношение к изучаемым предметом изменилось. Я уже не стремился к отличным оценкам. Неужели худрук был прав?
Премьера состоялась в конце июня. Я боялся финальной сцены. Режиссёр так часто говорил, что финальная сцена решает всё, что я впервые начал опасаться провала. Из головы не уходило: «Ты должен вести себя так, чтобы у Марианны не было сомнений».
   Стефан Цвейг писал о звёздных часах человечества. Но звёздные часы или минуты, или даже секунды бывают не только у человечества, но и у простых людей. Они случаются тогда, когда судьба оказывает милость своим любимцам.
   Актёр на сцене перевоплощается в  своего персонажа, не забывая, что он – это одно, а персонаж – это другое. Актёр должен вести себя как персонаж, думать как персонаж, любить и ненавидеть как персонаж. И в то же время должен помнить, что он – на сцене. Иначе можно элементарно свалиться в оркестровую яму. Или задушить неверную Дездемону в припадке ревности. Но иногда случаются такие минуты или секунды, когда разница между актёром и образом исчезает. Они растворяются друг в друге. Это и есть звёздные минуты актёра.

Глава 3. Шаги в неизвестное
   Я саркастически  улыбнулся, развёл руками, выразив свое понимание, и повернулся.
– Я пошёл.
   И вдруг сцена исчезла. Я уже не понимал, где нахожусь: то ли на сцене Дворца культуры, то или на краю городского сквера.
– Я с тобой! – Марианна бросилась ко мне и схватила за руку, больно сжав её.
Я не верил своим ушам. Марианна, так любившая комфорт и спокойную жизнь, готова идти за мной? Марианна, всегда казавшаяся мне недосягаемой звездой, готова быть рядом? Но прежде, чем я что-то успел сообразить, что значат, чего стоят эти слова, мой язык сам собой с силой вытолкнул:
- Куда?
- Я с тобой! – повторила она с отчаянием.
   Я окинул её взглядом с ног до головы – словно видел впервые. Наверное, полагалось обнять и поцеловать её – так делали герои фильмов – но у меня на это не хватало смелости или опыта
– Куда? На каблуках?
   Я представил её шагающей рядом со мной по грязи, почему-то непременно по грязи, и её туфли на каблуках  рассмешили меня.
   Марианна быстро скинула левый туфель, помогая себе мыском правой туфли. Я не хотел ждать, сделал небольшой шаг, и  она споткнулась о снятый туфель. Не отпуская моей руки, быстро нагнулась и стащила правый туфель – ей пришлось для этого подпрыгнуть так, что она чуть не упала –  спасло то, что цепко держала мою руку. Обе её туфельки оказались в левой руке.
– Декабристка, – в моём голосе  было восхищение. Или удивление. Или недоумение. Или всё сразу. Я не понимал, только ощущал, как сильно она вцепилась в мою руку.
   Через несколько шагов я уткнулся во что-то мягкое.
   И мир снова перевернулся.
   Я стоял за второй кулисой. Рядом тяжело дышала Ирочка, полуобняв меня рукой, в которой она держала туфли.
   Почему Гоша заговорил о каблуках? Откуда – «декабристка»? Этого же не было в пьесе!
   Я вернулся в наш мир из того самого астрального, о котором говорил худрук. Те десять или двадцать, а, может быть, даже тридцать секунд на сцене был только Гоша, меня там не было!
   Я глянул на сцену. Сидевшие у бутафорского костра смотрели на нас с испугом. За третьей правой кулисой стоял режиссёр и тоже удивлённо смотрел на нас.
   Тишина.
Самое страшное для артистов – это тишина после спектакля.
   Тишина может быть потому, что в зале уже никого нет – зрители ушли со скучного и невыразительного спектакля.
   Провал.
Тишина может быть потому, что зрители уснули от скуки.
   Провал. 
Тишина может быть потому, что мерзкая игра актёров не заслуживает даже одного хлопка.
   Провал.   
Мы с Ирочкой испуганно смотрели друг на друга и вместе – на тех, кто оставался на сцене и с таким же испугом смотрел на нас.
   И вдруг зал взорвался овациями.
   По пути в актёрскую уборную меня догнали ребята из моей группы.
– Ты заметил, что это мы начали кричать «браво»!
   Они говорили ещё что-то, расточая комплименты. Слушать было тяжело, я ощущал себя выжатым лимоном. Я остановил их и спросил – почему между окончанием спектакля и аплодисментами была такая большая пауза?
–  Мы не поняли, что спектакль уже кончился, – удивился вопросу кто-то из однокурсников.
– Так хотели, так надеялись, чтобы всё закончилось хорошо…
Его перебили.
–  Они теперь вдвоём. Двоим больше поверят!
–  Да сбежит эта Марианна при первых же трудностях!
   Они начали спорить, и это стало лучшей похвалой,  о которой может только мечтать актёр. Созданные нами герои оказались живыми, а их переживаниями – близкими и понятными.
   Как всегда, премьеру отмечали в репетиционной комнате. Сухое вино, бутерброды, конфеты. Радовались удаче, вспоминали «отсебятину» – случаи отклонения от текста – и накладки – сбои в последовательности сценических событий.
   Александр Степанович не переставал хвалить Ирочку за удачную импровизацию – туфельки в руках Марианны он объявил символом предстоящей дороги и символом надежды. Дополнительные символы он находил и в том,  как она их снимала на ходу  – когда я тащил её за кулисы. Ирочка принимала поздравления с удовольствием.
– Я не знаю, что он заставит меня снимать на следующем спектакле, – шутила она и со смехом указывала на меня.
   Евгений Петрович добавил, что ещё пара таких импровизаций на премьере - и его хватит удар. Но велел закрепить сыгранную сцену и так играть впредь.
   В самом конце празднества он попросил внимания. Мы притихли.
– Раскрываю секрет. Утверждён новый спектакль. Играем «Свадьбу в Малиновке»!
   Мы были в  восторге! Александр Степанович тут же рассказал о том, какие изменения он собирается внести в текст. Режиссёр рассказал о распределении ролей. Некоторых исполнителей он готов назвать уже сегодня. И начал.
   Когда очередь дошла до меня, он широко улыбнулся и сказал:
– А ты будешь, – он поднял вверх сжатый кулак с направленным вверх большим пальцем, выражая восторг – будешь вот такой Попандопуло!
   От его слов колесо моей Судьбы вздрогнуло и пришло в движение, унося меня навсегда от Дворца культуры Машиностроительного завода. Но я ещё об этом не знал.
   В августе, во время каникул, я уехал в Ленинград.
   Эту поездку я планировал давно. Составил список музеев и дворцов, которые мне предстояло посетить, а также список экскурсий, которые рекомендовал путеводитель.
   Программа разрушилась в первые же дни, поскольку простые прогулки по центру города, по улицам, описанным в десятках романов, оказались не менее интересными, чем посещения музеев. Я впитывал этот город, как губка впитывает воду, и не мог насытиться увиденным. Мне удалось приобрести билеты в несколько театров, правда, в основном на спектакли приезжих театров – Ленинградские театры в это время разъехались на гастроли.
   В один из дней я увидел на стене старого двухэтажного дома, примыкавшего к одному из ленинградских театров, афишу-объявление. В ней сообщалось, что объявляется набор в студию при театре. Далее шли даты творческого конкурса, для участия в котором нужно иметь паспорт и две фотографии размером три на четыре.
   Я прочитал афишу, вспомнил, что рассказывали в Народном театре о муках поступления в театральные училища и направился дальше.
   Но сделал не более десяти шагов. Даты ещё раз встали перед глазами. Вернулся. Последняя дата – завтра.
   А не пойти ли мне на конкурс? Поступать в театральное училище я, конечно, не собирался, а вот посмотреть, как это всё происходит было занятно.
   Ещё раз прочитал афишу-объявление и направился к указанному подъезду.
   За входной дверью открывался просторный коридор. По левой стороне коридора – двери в кабинеты. Одна из них была открыта. Я заглянул. В кабинете две женщины копались в ворохе бумаг.
– У кого я могу узнать про конкурс? – робко начал я.
– Паспорт, – требовательно сказала женщина за левым столом.
   Паспорт я всегда носил с собой – проблем не было. Отыскались в бумажнике и две фотографии нужного размера. Мне дали заполнить анкету участника творческого конкурса. Я пытался узнать какие-нибудь подробности, но они отмахнулись – это не к ним. Они занимаются лишь бумажками. До свидания, завтра к десяти.
   То, что на творческом конкурсе нужно читать стихотворение, басню и прозу – я знал. Впрочем, на афише это также было указано.
   Ни с тем, ни с другим, ни с третьим у меня проблем не было. Я любил поэзию, немало стихов знал наизусть. И не только стихов.
   К десяти часам следующего дня просторный коридор был забит людьми. Широкие двери в конце коридора были распахнуты, за ними  открывалось обширное фойе театральной школы.
   Я с любопытством всматривался в девушек и юношей, пришедших на конкурс. Абсолютно разные – высокие и низенькие, худощавые и полные, юркие и медлительные. Девушек – подавляющее большинство. Именно девушки более всех стремятся на сцену, хотя в классическом театре мужских ролей больше, чем женских.
   Пришедших на конкурс объединяло одно – волнение. Я видел, как по-разному люди проявляли или скрывали его. Ещё раз нашёптывали стихи, которые им предстояло читать, другие без умолку трещали, пытаясь скрыть мандраж, третьи натягивали на себя маску безучастности. Уже ради этого стоило прийти на конкурс.
   В коридор стремительно ворвалась женщина в спортивном костюме – словно только   с тренировки. В руках у неё были отпечатанные списки. Она быстро осмотрела притихших конкурсантов и начала выкрикивать фамилии. Участников конкурса впускали в зал группками по пять человек.
   Я устроился так, чтобы наблюдать за входящими и выходящими из зала.
Это был театр, настоящий театр.
   Некоторые заходили в зал с таким видом, словно в зале располагался эшафот. Другие – ныряли в зал, словно в ледяную воду. Третьи начинали суетиться и делать тысячи нелепых и ненужных движений.
   В зале конкурсанты находились недолго. Скорее всего, на каждого выделяли не более минуты. Я слышал об этом от нескольких человек из Молодёжного и Народного театров, которые пытались поступать в театральные училища. Четыре строки из стихотворения, столько же – из басни и два-три предложения из прозы. Для опытных преподавателей этого достаточно, чтобы понять кто перед ними.
   Одни выходили с видом, словно сбросили с плеч тяжёлый груз. Другие чуть не плакали – у них не получилось так, как  планировали. Третьи кляли себя за нелепые и случайные ошибки. Были и те, кто выскакивал с сияющим лицом – сказали прийти в субботу к десяти. Это означало, что их приглашали на второй тур.
   Спустя часа два или три я почувствовал усталость. В принципе, я увидел представление, которое  было не хуже любого спектакля. Оставалось неузнанным то, что происходит внутри, но стоит ли ради этого ждать ещё несколько часов?
   Пока я размышлял над тем – уйти или остаться, проказница-судьба распорядилась за меня. В списке следующих пяти фамилий прозвучала и моя.
   Я оказался в гимнастическом зале, окна которого были задрапированы плотными шторами. Зал был длинный, размером в три или четыре классные комнаты.
   С левой стороны от входа выстроились в шеренгу столы, за которыми восседали члены комиссии, коих было трое. За ними – два ряда стульев, на которых крутились старшекурсники – для них этот конкурс стал, как и для меня, бесплатным представлением. С правой стороны зал перегораживал тяжёлый занавес, перед которым на потолке были установлены софиты. На противоположной стене большой плакат предупреждал: «Не дрожи под софитами».
   Мы уселись на скамейку напротив курьёзного плаката, и нас по очереди стали вызывать под софиты.
   Я поступать в театральное училище не собирался, и потому спокойно и с любопытством изучал поведение мучеников конкурса и публики.
Меня позвали четвёртым. Необходимость читать что-либо я расценивал как плату за участие в спектакле, называемом конкурсом.
   Что за стихотворение я читал – уже не упомню. Мне, как и все остальным, дали прочитать лишь несколько строк. То же  произошло и с басней. Из  прозы – я выбрал смешной рассказ О.Генри – мне позволили прочитать целый абзац.
   Члены комиссии посовещались, то есть обмолвились двумя-тремя словами, и режиссёр курса, слегка похожий из-за усов на популярного в те времена певца из ансамбля "Песняры"  Мулявина, произнёс снова мою фамилию, к которой добавил три слова – «в субботу к десяти».
   Женщина в спортивном костюме подала нам знак – мы встали и вышли в фойе.
Я изумлённо смотрел на окружающих. Меня что, на второй тур приглашают? Я же пришёл просто посмотреть!
   В коридоре на меня набросились несколько человек со странными вопросами – что читал, как читал? Тебе сказали приходить в субботу? Я пожимал плечами и кивал головой в подтверждение. Я не понимал зависти, которая вспыхивала в глазах некоторых. Это же ничего не значит! Это всё дело случая!
   От театра до общежития, в котором меня по знакомству пристроили, я шёл через полгорода пешком, поражаясь невероятным зигзагам судьбы.
   На второй тур решил идти. Почему бы и нет? Поступать я всё равно не собираюсь, зато буду знать, чем различаются первый и второй туры творческого конкурса.
   В  субботу коридор и фойе были менее заполненными, чем в тот день, когда я приходил на первый тур. Моя анкета имела номер 577, я заполнял её в последний день, следовательно, на первый тур приходило примерно 600 человек. Если на второй тур прошёл каждый пятый, то перед входом в зал должны были крутиться сто двадцать человек. Если на каждого тратить по две минуты, то конкурс  должен был закончиться за четыре часа. Я сосчитал, что часам к двум я освобожусь, обогащённый впечатлениями о втором туре творческого конкурса.
   Героине замечательного романа Моэма «Театр» казалось, что посетители ресторана, в котором она обедала, играли для неё свою жизнь, а она великодушно оценивала их, как зритель. Похожее случилось и со мной – я смотрел на суетящихся и снующих взад-вперёд участников конкурса словно свысока, словно я был самой судьбой защищён от их переживаний и страстей, от их проблем и терзаний.
   Мои расчёты оказались неверными, меня пригласили в зал в составе очередной «пятёрки» лишь  в три часа. Я успел перекусить в расположенном через дорогу кафетерии и  пребывал в хорошем настроении.
   Почти всё было так, как и на первом туре – комиссия, усатый режиссёр, студенты «на галёрке». Добавился молодой аккомпаниатор, сидевший за развёрнутым на 45 градусов к залу пианино. Его развернули так, чтобы он видел тех, кто оказывался под софитами.
   Первой пригласили выступать невысокую и изящную девушку, устроившуюся на скамеечке слева от меня. Начало было обычным: стихотворение – она успела прочитать четыре строки, и ей сказали: «достаточно». Далее – четыре или пять строк из басни Крылова, и снова: «достаточно». Кусочек прозы в три предложения и снова: «достаточно». Казалось, что комиссия торопится.
– Вы умеете танцевать? – неожиданно поинтересовался режиссёр.
– Конечно!
Режиссёр кивнул аккомпаниатору и тот поинтересовался у девушки:
– Что вам сыграть?
– Что-нибудь классическое.
   Такой ответ меня насмешил, и я тут же похвалил самого себя за то, что пошёл на второй тур и не упустил столь забавное зрелище.
   Аккомпаниатор начал играть. Произведение я не узнавал, но спокойная и величавая музыка была приятной. Девушка плавно вытянула руку и начала медленное движение по кругу. Ого!  У неё за плечами балетная студия?
   Темп музыки неожиданно изменился, на смену классической и величавой пришла разухабистая мелодия вроде «хали-гали». Девушка сбилась, стала пытаться двигаться быстрее – в такт музыки, стараясь сохранить общий рисунок танца. Аккомпаниатор в третий раз сменил ритм музыки. Казалось, они играют в кошки-мышки. Девушка отказалась от выбранного рисунка танца и начала дёргаться в такт мелодии. Четвёртая замена мелодии сбила её окончательно с ритма, она остановилась на несколько секунд, а затем начала новый танец.
– Спасибо, – прервал её режиссёр. – Прошу… – и он произнёс мою фамилию.
   Я читал те же произведения, что и на первом туре. Не видел смысла менять что-то. Я же не собирался впечатлять комиссию своими талантами.
   После трёх предложений рассказа О.Генри мне сказали «достаточно».
– Вы готовы станцевать для нас что-нибудь?
– Если вы хотите, – отвечал я режиссёру. В эту фразу я вложил подтекст – если вы не боитесь увидеть то, что я называю танцем.
   Я повернулся к сидевшим на скамеечке девушкам, наивно полагая, что мне предложат выбрать партнёршу из них. Или они хотят, чтобы я танцевал один – как девушка передо мной?
   Режиссёр поймал направление моего взгляда.
– Нет, мы не будем беспокоить наших прекрасных девушек. Возьмите стул, и пусть он будет Вашей партнёршей.
   В обнимку со стулом я никогда не танцевал – тут же представил, как убого это будет выглядеть со стороны. Выбора не было. Пока я шёл за свободным стулом, стоявшим возле пианино, в голове созрела тема для обычного актёрского этюда.
Пусть это будет не стул, а девушка, в которую я был безнадёжно влюблён, не рассчитывая на взаимность. И вдруг, на вечере она сама первой пригласила меня на танец.
   Я вернулся под софиты, крепко прижимая к себе стул. Зазвучала музыка и я словно окунулся в атмосферу нового спектакля. Я с радостью и надеждой смотрел на танцевавшую со мной девушку, восторженно удивлялся её лёгкости и сожалел, что она молчала.
   Музыка тем временем сменилась, я пытался поменять такт своих движений, не отрывая взгляд от девушки, чья фигура выглядела так необычно. Из зала стал доноситься какой-то странный шум, похожий на смех, но золотое правило актёров – ни в коем случае не смотреть в зал –  стало уже частью меня. Что может быть смешного в танце молодого человека с любимой девушкой? Музыка  опять сменилась,  я испугался: третья перемена мелодии, значит танец скоро закончится, и моя возлюбленная вновь станет недосягаемой.
   Музыка прекратилась, и я повернулся в сторону зала, то есть столов, за которыми сидели члены комиссии.
   Все смеялись. Смеялся даже усатый режиссёр, хотя видно было, что он пытается  сдерживаться.
–  Спасибо, – он кивнул, подтверждая сказанное.
   Я стоял в недоумении. Что смешного было в моём танце со стулом? Если они поняли, что для меня стул был материализацией неразделённой любви, то почему трагедия моего персонажа со стороны кажется забавной?
–  Стул поставьте, пожалуйста, на место, –  подсказал режиссёр, видя, что я продолжаю стоять в обнимку со стулом.
   Я вернулся на скамеечку под восхищённые взгляды остальных конкурсанток.
   На первом туре объявляли сразу, кто прошёл на следующий тур, остальные ­– могли уходить. Здесь же требовалось ждать, пока через горнило выступления пройдут все.
   Я остался ждать. В мою душу проникли тревожные предчувствия.
В начале пятого в фойе вышла дама из комиссии и объявила:
- Тем, чьи фамилии я сейчас зачитаю – зайти в зал.
И начала зачитывать.
   Стояла гулкая тишина. Конкурсанты, чьи фамилии звучали, с гордостью и радостью на лице проходили вперёд.
   Наверное, я был единственным, кто шёл в зал с выражением неописуемого страха на лице.
   Зал изменился. Скамейки от стены переместились к центру, встав в два ряда, за ними следовали два ряда стульев. Теперь столы комиссии оказывались как бы на сцене, а мы, прошедшие в третий тур, – в зале.
   Режиссёра звали Леонид Яковлевич. Он устроился на стуле напротив нас, в одном шаге от первого ряда, и поздравил с тем, что мы прошли в третий тур.
–  Половина из вас,  прошедших два сложных тура, станут студентами нашего учебного заведения. Осталось одно маленькое, но очень важное и в то же время приятное испытание. Я дам каждому отрывок, который нужно будет выучить к четвергу. Если вы не просто прочитаете монолог или сценку, которую получите, а ещё и сыграете её – будет вдвойне замечательно. Большинство отрывков, которые я вам дам – это диалоги. Для диалогов мы каждому подберём напарника – так, чтобы было легче работать над той маленькой ролью, которую вы получите. Встреча между партнёрами для подготовки не просто желательна, а необходима – вы прекрасно понимаете, какую роль играют репетиции в нашем ремесле.
   Говорил он душевно, проникновенно, казалось, его слова были адресованы лично каждому.
   Затем он стал обходить конкурсантов, спрашивая, как тот относится к … И далее следовало имя драматурга.
   Вскоре очередь дошла и до меня.
– Как Вы относитесь к Островскому?
Я отвечал, что очень хорошо – тут же в памяти всплыл Бальзаминов.
–  Замечательно. Вам – «Бесприданница», четвёртое действие, одиннадцатое явление. И, разумеется, Вы – Карандышев.
   Он попросил записать действие и явление, которые мне предстояло сыграть. И обратился к сидевшей рядом девушке:
– А вы не хотите стать на некоторое время Ларисой из того же произведения?
   Девушка такого предложения явно не ожидала. Её взгляд показывал: «Если ничего другого нет…»
   Леонид Яковлевич на её недоуменное лицо внимания не обратил.
   Через полчаса мы начали расходиться. Уже на выходе я догнал «Ларису» и спросил – когда она может порепетировать со мной? «Лариса» была непонятно растеряна, я еле уговорил её созвониться – у неё, к счастью, был дома телефон. В те времена телефон дома был редкостью.
   На следующий день я отправился  в библиотеку. Открыл пьесу Островского и чуть не обомлел. Одиннадцатое явление четвёртого действия – это сцена, в которой Карандышев убивает Ларису.
   Я три раза тихонечко помянул недобрым словом режиссёра, выбравшего для конкурса столь сложную сцену, и взялся за изучение образа.
   Издревле считалось, что в мире есть три вершины, три наслаждения, ради которых человек готов на всё, включая убийства. Это власть, месть и любовь. Мог ли Карандышев убить из-за любви?
   Мне не хочется такого варианта. Если мужчина по-настоящему любит женщину, то должен рассуждать словами Пушкина:
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
   На сцене, где всё оголено и обострено до предела, другой любви быть не должно. Карандышев не мог убить Ларису из-за любви, да и не любил он её.
      В старой поговорке говорилось, что ставшая женой льва – превращается в львицу. Здесь – наоборот: ничтожный человек собирается стать мужем светской львицы, чтобы хоть немного почувствовать себя львом. Любовь отбрасываем.
   Мог ли он убить из мести? Из мести за то, что она предпочла его кому-то другому? Но, чтобы убить – нужно ненавидеть. Сильно ненавидеть. Карандышев не похож на человека, способного на сильную страсть и ненависть. Тщеславный сухарь.
   Я листаю страницы,  читаю реплики и короткие монологи Карандышева. Они мало что говорят о человеке. Как сделать так, чтобы у слабохарактерного персонажа хватило характера на убийство? Постепенно прихожу к мысли, что многое зависит от Ларисы. Она должна «завести» его так, чтобы обида переросла в ярость.
   Мы с партнёршей по этюду встретились всего один раз. Я быстро убедился, что никакого представления об актёрской работе и о работе над ролью она не имеет. Я пытался объяснить что требуется. Через час понял, что довести Карандышева до ярости она не сумеет. Нужно было рассчитывать только на свои силы в этой сложнейшей сцене.
   Эх, если бы здесь была Ирочка! Она бы сумела повернуть эту сцену так, чтобы мне захотелось удавить её. Напарница же моя на репетиции читала текст столь блёкло, что это не спровоцировало бы даже вспыльчивого человека.
   Мысли о будущем, о том, «что будет» – остались в стороне. Я оказался на тропе, с которой уже не мог свернуть. И постоянно вспоминал – каждый раз  по-иному – слова худрука: «чем сильнее ты будешь отталкивать сцену, тем сильнее она будет притягивать».
   Большая часть учёбы в одном из самых престижных технических вузов страны была уже позади. Какая смена профессии! Я что, с ума сошёл?
   А какой-то ехидный голос изнутри отвечал: «Конечно, сошёл. Только сумасшедший может путать реальную жизнь с вымышленной. Ты уже не знаешь: какая жизнь настоящая –  та, которая на сцене, или та, которая в зале.  Вспомни, когда ты поступал в институт, был конкурс четыре человека на место. А здесь – тридцать или тридцать пять. О чём это говорит?»
   Крутивший моё колесо Судьбы посмеивался надо мной.
   Гоша, мой Гоша из пьесы Лебедева-Тендрякова, бывший моим отражением в кривом зеркале, так же ставил свою судьбу на кон. Мы остались связаны?  Я повторяю его поступок?
   В четверг я пришёл на третий тур. Я понимал, что моя напарница будет более мешать, чем помогать, так что все детали сцены продумал сам. Сцена должна была проходить под дождём, который постепенно усиливался. Напарница пожимала плечами, не понимая зачем нужен этот дождь.
   К концу сцены я уже почти психовал. И не из-за того, что на мою невесту Кнуров и Вожеватов играли в орлянку, а из-за того, что эта девица с примитивно наигранным беспокойством вычитывала заученный текст, добавляя к одной фальши другую. В конце сцены я стрелял из купленного накануне за 35 копеек игрушечного пистолета в Ларису с чувством глубокого внутреннего удовлетворения, которое было так присуще светским людям той эпохи.
   Меня зачислили.
   В Москву я возвращался обуреваемый ощущением, что стою на пороге Неведомого.    Колёса поезда злорадно настукивали строки Вознесенского:
Достигли ли почестей постных,
рука ли гашетку нажала –
в любое мгновенье не поздно,
начните сначала!

Глава 4. Учёба после учёбы
   Заместитель декана факультета долго крутил моё заявление в руках и вдруг, не говоря ни слова, вышел, оставив меня в растерянности. Мне нужно было выйти вслед за ним? Почему он ничего не сказал? Я принципиально остался ждать.
   Замдекана вернулся через пять минут вместе  с моим Завкафедрой.
– Полюбуйся на него! Застуженный артист беспублики! – исковеркал он уважаемое обществом звание.
– Зачем так? – удивился Завкафедрой. – Я видел его «Двенадцатую ночь».  Для любителя очень даже неплохо. А, во вторых, с ним сейчас бесполезно говорить, он не знает, на каком свете  находится, и ничего из того, что  мы ему скажем, не поймёт. Если бы он просил академический отпуск – ты бы ему дал?
   Я изумлённо смотрел на Завкафедрой. Он оказался на моей стороне! Но Замдекана этого не понял и прямолинейно ответил на заданный вопрос:
– Академический отпуск – это другое дело! Академический отпуск берут потому, что заболел, или появились семейные проблемы! О чём разговор!
– Вот и договорились, — Завкафедрой повернулся ко мне.
– Перепиши заявление – попроси отчислить тебя по семейным обстоятельствам в связи с переменой места жительства, ты же в Ленинграде поступил, правильно? Через год вернёшься – восстановим без проблем.
   Я изумлённо смотрел на Завкафедрой. С чего это он взял, что я через год попрошусь назад?
   Завкафедрой, который всегда казался мне чрезвычайно серьёзным и рассудительным человеком, рассмеялся - он видел моё изумление.
– Я знаю, тебя в детстве муза поцеловала. И точно знаю, что это была не Мельпомена.
   Он уходит, а я переписываю заявление, размышляя о словах Завкафедрой. Откуда он знает, какая муза меня в детстве поцеловала?
   Я ухожу домой с тревожным ощущением – что-то слишком часто меня стали судьбоносными предсказаниями пугать.
   Перед учёбой мне предстояло устроить личные дела. Общежитие студия при театре не предоставляла, да и сама она была в непонятном статусе. Пока два года обучения, но наш поток уже точно будет учиться три года.
   Мне помогли устроиться кочегаром в небольшую котельную на Петроградской стороне. Дали койку в общежитии. Коммунальная квартира, частично превращённая в общежитие – ленинградское изобретение. Из пяти комнат просторной квартиры – две были постоянным жильём двух молодых семейных пар, а три другие – общежитием. Я оказался в самой большой комнате, её площадь была не менее двадцати метров, в ней жили четыре человека.
   Впрочем, основными жильцами этой квартиры были тараканы. Именно в этой квартире я впервые в жизни увидел Настоящего Живого Таракана. И не одного. Что делать – моя прошлая жизнь проходила в несколько других условиях – тараканов я видел лишь на иллюстрациях к знаменитой сказке Чуковского.
   Первое время я пытался бороться с полчищами нежеланных соседей по квартире, потом привык и перестал. Постепенно привык и ко многим другим неудобствам той квартиры. По-хорошему, я бы до сих пор должен был бы содрогаться при воспоминании о ней, но нет – вспоминаю с улыбкой, ибо неудобство жилья было для меня второстепенным, если не третьестепенным фактором.
   Театр – это образ жизни. И мой новый образ жизни включал то, чего раньше не было.
   Я никогда не задумывался прежде: чему и как учат в театральных школах. Учат актёрскому мастерству, разумеется, даже есть такой предмет, но это лишь небольшая часть занятий. Учебный день же строился из предметов, объединённых в классические «пары»:
История зарубежного театра
Сценическое движение
Пантомима и фехтование
Актёрское мастерство
   В другой день расписание могло выглядеть так:
История музыки
Сценическая речь
Вокал
Актёрское мастерство
   И так далее. Актёрское мастерство, как правило, ставили последней парой, указывали только время начала занятий. Продолжительность урока  зависела от занятости Леонида Яковлевича или его помощницы Натальи Сергеевны. Впрочем, к семи часам вечера любые занятия непременно заканчивались, ибо спектакли в театре, за стенкой, начинались в половине восьмого.
   Атмосфера в группе была необычайной. Мы были словно большая семья, в которой все знают всё обо всех. Через месяц я знал своих товарищей по учёбе лучше, чем в институте – через год.
   Важной частью нашей жизни были посещения спектаклей ленинградских и гастролирующих театров. Разве можно пропустить гастроли польского театра «Атенеум» или Национального Народного театра Франции? Новые спектакли театра пантомимы «Круг» или любительского театра Ленинградского Института Инженеров Железнодорожного транспорта - ЛИИЖТа? Нам даже удалось пролезть на одно из первых представлений спектакля «Сто братьев Бестужевых» в театре ЛИИЖТа – спектакля, который потом по значимости сравнивали с товстоноговской «Историей лошади». Именно тогда я установил свой личный – абсолютный и непревзойдённый рекорд – за месяц побывал на двадцати двух спектаклях.
   Но этим жизнь не исчерпывалась. На разных сценических площадках – от Дома Актёра на Невском до маленького дома культуры на Петроградской стороне – мы попадали на встречи с людьми, являвшими собой цвет советской интеллигенции. Выступления Райкина, лекции Лихачёва, беседы Корогодского. Это было подобие богемной жизни или, говоря другими словами, адаптация богемной жизни к советским условиям. Это было формирование другого мировоззрения, другого взгляда на мир и на взаимоотношения людей.
   Особого упоминания заслуживает преподаватель истории зарубежного театра – профессор Лев Иосифович Гительман – это был один из самых удивительных людей, с какими мне довелось встречаться. Его невероятная эрудиция и актерское мастерство превращали каждую лекцию в маленький спектакль. О древнегреческих трагедиях, итальянских комедиях или средневековых мистериях он рассказывал так, словно был свидетелем этих представлений. Лев Иосифович обладал невероятным личным обаянием, которое превращало каждую встречу с ним в праздник. Все наши девочки были влюблены в него без памяти, я помню, как они – подобно заговорщикам – поздними вечерами пробирались к его квартире и оставляли букеты цветов у дверей. Затем короткое нажатие на звонок – и «героиня подполья» стремительно мчалась прочь, чтобы не быть застигнутой профессором…
   По силе обаяния его можно сравнить с академиком Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, на лекциях и выступлениях  которого мне посчастливилось бывать.
   История зарубежного театра открыла для меня дверь в историю науки и культуры. Параллели, которые я проводил между историей театра и историей других сфер человеческой деятельности – живописи, литературы, философии, науки приводили к осознанию, насколько фрагментарны и неполны мои знания. Параллельно рождалось осознание, что мир, в котором я нахожусь, имеет больше измерений, чем я полагал ранее!
   На занятиях по актёрскому мастерству мы учились наблюдать за миром. Нам предлагали копировать поведение детей и стариков. Детей – потому, что они видят мир в первый раз. Стариков – потому, что они видят мир в последний раз.
Это оказало влияние и на личную жизнь.
   Из дома я уехал со скандалом. Можно было понять родителей. Нечасто дети преподносят такие сюрпризы – бросают институт тогда, когда большая часть учёбы уже позади. Я убеждал их, что  поступление не было случайным. Поступление растягивают на три тура для того, чтобы отсеять тех, кто пришёл на конкурс случайно – уверял я родителей. Бравировал конкурсом в тридцать человек на место. Родители упорно отказывались признавать актёрское ремесло моим призванием, и я уехал обиженным на всех, включая собственную сестру за то, что она не поддержала меня.
   Постепенно тон моих писем  родителям стал меняться – дошло, что нельзя двигаться напролом. Я стал писать длинные письма, в которых восторженно описывал учёбу, рассказывал об увиденных спектаклях. Отдельное письмо я посвятил встрече с Олегом Валериановичем Басилашвили, которая, на самом деле, продолжалась не более двух минут. Я успел рассказать, что также как и он, играл Гошу в пьесе Киршона. Мне пожелали удачи и на этом встреча закончилась. Остальное я придумал  ради благородной цели – создать у родителей впечатление  успешной учёбы.
   На самом деле я оказался средним по успеваемости и мастерству студентом.
   В ноябре приехала сестричка. Я поселил её у одной из моих однокурсниц. Сестричка даже побывала на занятиях – Леонид Яковлевич не возражал. К себе в общежитие я её не водил – боялся напугать.
   В день отъезда она сказала: «Я тебе завидую». Я был на седьмом небе от счастья.
   К концу семестра в меня вселилась тревога. Мне казалось, что я отстаю от других, и это отставание будет увеличиваться. Через месяц после начала занятий отправили домой двух девушек, не проявивших требуемого рвения. Ещё через месяц отправили одного из парней, который был уверен, что будет «звездой» нашего курса, считал себя талантливым, и потому ничего не делал. Меня отчислять никто не собирался, я это чувствовал, но средненькая успеваемость меня  не радовала. Я был самолюбив и всегда стремился в первые ряды.
   К тому времени в нашей группе определились лидеры – однокурсники, чьи успехи были превосходными. Пальму первенства я отдавал Оле, которая, например, на этюдах, где требовалось раскрыть сюжеты картин, ухитрялась  оживлять даже такие статичные работы, как «Курсистка» Ярошенко или «Всё в прошлом» Максимова. Легко импровизировала и была шокирующе откровенной. Могла спокойно сказать:
–  Подождите минутку, я пойду рейтузы сниму, а то очень жарко…
   В той атмосфере, которая царила в студии, это не было чем-то особенным.
На один из предметов меня не взяли. На вокал. Преподаватель послушал меня и предложил вместо вокала заняться изучением нотной грамоты. Но и нотная грамота шла со скрипом – к концу семестра я с горем пополам научился играть гаммы.
   В театральных институтах есть поговорка о том, как меняется представление студента о своем потенциале по мере перехода с курса на курс:
1 курс: Народный артист
2 курс: Заслуженный артист
3 курс: Артист
   Я двигался по этой лесенке значительно быстрее. Возможно потому, что у нас учёба была двухлетней, а обещанный переход на трёхлетнее образование с непременным получением диплома установленного образца опять откладывался.
   И всё-таки сессию я сдал хорошо. Делал положенные кувырки на сценическом движении, разыгрывал дуэль на шпагах с товарищем по учёбе, показывал этюд по картине Перова «Утопленница». Это был очень сложный этюд, ибо картина, на которой скучающий полицейский ждёт извозчика, чтобы отвезти труп покончившей с собой девушки, очень статична. Конечно, именно поэтому такую картину Леонид Яковлевич и дал мне – «Охотников на привале» было бы легче сыграть – там есть движение.
   После сессии я уехал на четыре дня домой. Больше не получалось из-за работы. Некому было меня подменять.
   Все эти  дни я просидел дома. Странным образом боялся встреч и со своими товарищами по институту, и по Народному театру.
   Случайно, а может быть и неслучайно, по прихоти капризной судьбы, мне попалась старая книжка «Рассказы о математиках», и я прочитал её на одном дыхании. Каким-то загадочным образом в голове моей переплелись история зарубежного театра и история математики.
   Я читал о Демокрите, представлял, как он идёт на представления Софокла, и размышлял – какое влияние на него оказали эти представления?
  Ходил ли Рене Декарт на спектакли Мольера?  Вопрос, который ещё год назад показался бы мне схоластическим – какая разница?! – неожиданно приобрёл для меня  чуть ли не первостепенную важность.
   Помимо «Рассказов о математиках» дома отыскался сборник «Рассказов о физиках». Первым в списке учёных физиков оказался Ломоносов, что удивило меня. Я считал Ломоносова выдающимся химиком, минералогом, геологом, наконец, поэтом – но никак не физиком. А вот Ньютона в списке великих физиков не оказалось, несмотря на три великих закона, с которых и начиналась классическая физика. Тем не менее, в очерках о Фарадее, Максвелле и Больцмане Ньютон упоминался как основатель нескольких направлений в механике и физике! Оставалось предположить, что среди авторов сборника не нашлось «специалиста» по Ньютону.
   К концу сборника я понял – герои очерков выбраны случайно. Цельной картины истории физики книжка не создавала – в физической мозаике отсутствовало слишком много элементов.
   В то же время книга о физиках была написана лучше, легко читалась. Я бы не сумел читать «Рассказы о математиках» после «Рассказов о физиках». Было бы слишком скучно. И тут же напросился элементарный вывод – живой текст, интересная подача материала важнее, чем содержание! Если актёр, играющий Лира или Сатина будет неестественен, скучен – его монологи, его слова потеряют смысл. Содержание роли не может быть более значительным, чем её форма.
   В последний день я перечитал книжку о Циолковском. Первый раз я читал её перед поступлением в институт. Тогда меня манил космос.
   При первом прочтении книжки я мало обращал внимания на личность учёного, меня интересовали его дела.  Сейчас же меня более интересовала личность учёного. И снова я поражался тому, как сильно изменилось моё восприятие мира. Я обращал внимание на те детали, которые ранее не замечал. А то, что когда-то казалось важным и значимым,  вдруг теряло смысл.
   На учёбу я возвращался в растерянности и размышлениях. Моё видение мира до того момента, пока я не увлёкся театром было неполным и каким-то плоским. Если хотите – чёрно-белым. С массой оттенков, конечно, но без красок.
   Театр, искусство добавили в мир краски. Надо помнить, что театр – искусство синтетическое. Основа его – актёрская игра, но не менее важны литература, музыка, живопись. Литература – это драматические и комедийные пьесы и повести, ложащиеся в основу спектаклей. Музыка расширяет диапазон средств воздействия на публику, причём столь сильно, что театр стал условно делиться на драматический и музыкальный. В современном театре редко драматические постановки обходятся без музыки. Наконец, художественное оформление спектакля, костюмы призваны указать, в какую эпоху происходят описываемые события.
   Иногда используется приём экспликации – когда актёров одевают в костюмы, не относящиеся к той эпохе, о которой говорится в пьесе. В замечательной постановке «Антоний и Клеопатра» Роже Планшон одел героев пьесы Шекспира в костюмы людей начала ХХ века. Армия Антония походила больше на армию Муссолини. Да и сам Антоний стал похож на Дуче. Пьеса Шекспира изменила свою сущность и стала рассказом о том, как необузданные страсти породили чудовище, имя которому – фашизм.
   Историю литературы и историю живописи мы должны были изучать на втором курсе. Я не захотел ждать и начал самостоятельное изучение истории живописи – записался на курс лекций «История западноевропейской живописи» в Эрмитаже.
На работе, в кочегарке, я мог читать книги. Если в первые месяцы моей учёбы основным чтением у меня были пьесы великих драматургов прошлого – Кальдероне, Гоцци, Расина, Ибсена и других, то во втором семестре их сменили очерки по истории философии, по космологии и даже по этнографии. Однажды мне принесли «самопальный», то есть сделанный непрофессионалом, перевод замечательной книги Тейяра де Шардена «Феномен человека», которая произвела на меня большое впечатление. Спустя несколько лет эта книга была наконец-то переведена и издана в СССР, я даже купил её, но так и не перечитал…
   Я продолжал ходить на занятия, но отношение к ним изменилось. То, чем мы занимались, мне начало казаться наивным. Мы часто обсуждали это в перерывах между занятиями.
   Спектакль, даже хороший, может пройти по сцене несколько сот раз. Если каждое из представлений увидит тысяча человек – то это несколько сот тысяч. В идеальном случае.
   Фильм, даже не слишком успешный, посмотрят миллионы. Выразительные средства кинематографа в наши дни намного шире и богаче, чем у театра. Значит, театр, чтобы выжить, должен предложить зрителю нечто такое, что кинематограф предложить не может – например, участие зрителей в спектакле.
   Похожее уже было. В средневековых мистериях актёры останавливали представление и спрашивали у зрителей:
– Что с этим негодяем делать?
   Зрители буйствовали, требовали отрубить голову или повесить, но актёры ловко поворачивали действие в нужное русло. Действие продолжалось, как и было запланировано, а у зрителей оставалась уверенность, что и они участвовали в происходящем.
   В те времена плохая игра могла стоить здоровья или даже жизни незадачливому актёру – его могли стащить со сцены и как следует поколотить за содеянное его персонажем…
   Театр должен меняться – были уверены мы. Нужно воскресить опыт скоморошьих представлений на Руси, нужно убрать ставшее архаизмом разделение сцены и зала.
В это время в Москве шло строительство нового здания для театра на Таганке. Об этом проекте ходили легенды. Рассказывали о подвижном планшете сцены, о том, что первые десять рядов зала будут съёмными – чтобы можно было придавать сцене необычную конфигурацию и даже играть между зрителей. Чем меньше мы знали о реальном положении дел, тем сильнее буйствовала наша фантазия.
   В студии бушевали другие страсти. В апреле взбунтовались второкурсники. Им прежде обещали, как и нам, что их курс будет учиться три года, но стало ясно, что и в этом году студия не будет реорганизована в училище, и студенты второго курса в июне будут выпущены в «большую жизнь» не с дипломами, а со скромными свидетельствами об окончании студии.
   Существенной разницей между студией и училищем являлось  отсутствие распределения. Театральное училище обязано было трудоустроить выпускника – хоть в театр на Шпицбергене, а студия при театре ориентируется сама на себя. Одного-двух возьмут в театр, при  котором студия  работает, остальным – свободное трудоустройство. Возможности остаться в Ленинграде практически не было, ехать же в маленькие районные города никто не хотел. Студенты второго курса уверяли, что без третьего года обучения у них шансов найти работу нет.
   Во время дебатов о третьем годе обучения я узнал интересные цифры, сильно ударившие по моему самолюбию:
   На участие в творческом конкурсе записались 592 человека.
   Пришли и участвовали в первом туре – 543.
   Ребят было всего 39, остальные – девочки.
   Приняли десять ребят и десять девушек.
   Значит, конкурс для ребят был всего 3.9.
Это меньше, чем когда я поступал в институт. На мою специальность был конкурс – 4.1.
   Такое открытие шокировало меня. Я же твердил постоянно, что выдержал конкурс тридцать человек на место! На самом деле – 4. Если добавить, что моему участию в конкурсе предшествовали почти три года работы на любительской сцене, предшествовали хоть куцые, но всё же реальные занятия актёрским мастерством и сценической речью, то мой успех переставал быть для меня достижением.
   Сухие цифры сбросили меня с Олимпа.
   Леонид Яковлевич поддерживал нас и на уроках актёрского мастерства продолжал рассказывать, как важно получить хорошее образование.
– Ненужных знаний нет. В театре – в особенности. Чтобы хорошо сыграть спектакль, надо не просто разобраться в описываемой ситуации и в образах, но и знать эпоху.   Приведу пример:
   В одном из ленинградских театров шёл спектакль об Иване Грозном. Эпизод, когда боярин приносит царю грамоту от заморского посла. Грамота была включена в реквизит спектакля, на ней был крупными буквами записан текст, который и зачитывал каждый раз актёр, игравший царя.
   Однажды царь, точнее актёр, игравший царя, разворачивает грамоту и – о, ужас! – видит грамоту с другим текстом. Перепутали.
   Несколько секунд он соображает: что делать? Можно попытаться прочитать текст по памяти, но это не будет точно. Текст важен – лучше не рисковать.
   Царь медленно сворачивает грамоту назад в свиток и вдруг резким движением возвращает её боярину:
– Читай сам, пёс!
   Боярин озадачен. Что за отсебятина? Он осторожно разворачивает свиток и видит – о, ужас! – текст не тот! Несколько секунд соображает: что делать? Что в свитке – он помнит лишь приблизительно. Текст важен.
   Боярин падает ниц перед царём:
– Прости батюшка, не грамотен!
   На сцене и за кулисами с удивлением наблюдают за той отсебятиной, какая пошла косяком и начинают догадываться, что что-то не так. Но что?
– Позвать чтеца! – кричит царь.
   Боярин пулей вылетает за кулисы, бросается к корзине с реквизитом и быстро находит нужный свиток. На сцену выталкивают стражника, который и зачитывает текст.
   Далее спектакль продолжается обычным порядком.
   Что же случилось? Перепутали реквизит – бывает. Актёр должен быть готов к подобным накладкам. А вот чтобы выпутаться из сложившейся ситуации – нужно знать не только текст пьесы, но и эпоху. И вот это знание подсказало актёру, что в пятнадцатом веке боярин мог быть неграмотным. И это знание помогло найти такой выход из сложной ситуации.
   Поэтому мы и боремся за то, чтобы учёба в нашей студии продолжалась три года, чтобы мы могли дать вам прочную базу, с которой вы сможете разбираться во всех ситуациях, возникающих при создании спектаклей. Поэтому я прошу не мешать нашей администрации, а помогать в сложившейся ситуации. Проблема не у нас. И в студии, и в театре – все понимают важность учёбы. Проблема в том, что нет нормальной связи между городскими отделами культуры и образования, что каждый из них пытается переложить проблему на другие плечи.
   Трудно было поспорить с режиссёром, но от этого было не легче. Трое из оставшихся двенадцати второкурсников грозят уйти, не дожидаясь конца учебного года, если проблема не будет решена. Потерять четверть студентов – для студии рискованно. В каком-нибудь бюрократическом отделе скажут, что интересами девяти человек можно пренебречь, и вообще закроют курс.
   Двое ребят с нашего курса присоединились к активной борьбе за изменение статуса студии. Оба – отличные студенты. Наша певица – Алиса – обладательница чудесного голоса, и Виталий – чьи этюды часто вызывали аплодисменты – настолько они были яркими, образными и казались безукоризненными. Виталий прекрасно владел искусством пантомимы, и это придавало любым его жестам выразительность.
Весь этот год мир наполнялся для меня всё новыми и новыми красками, одну из них добавил второкурсник Анатолий – наш великан – сто девяносто сантиметров рост и под сто килограммов вес.
   Упомяну сразу, что Анатолий был единственным второкурсником, которому уже обещали  работу в театре. И дали  уже  первую роль. В пьесе «Чеховские страницы», репетиции которой уже шли в театре, он получил роль отставного поручика артиллерии Григория Смирнова в миниатюре «Медведь».
   Внешне он подходил к этой роли идеально. У любого, хоть раз посмотревшего на Толика, тут же в голове промелькивала  мысль: что за медведь такой?! Но важнее было другое. Темперамент, пластика, игра. Он жил в образе. Мы гадали, как он будет выглядеть на сцене – ведь ему лет на двадцать меньше, чем его персонажу! Но нет, на генеральной репетиции, куда нас всех пустили, в костюме и гриме он выглядел как молодящийся сорокалетний офицер в отставке, бесцеремонный рубаха-парень.
Как-то мы рассуждали о спектаклях и театрализованных представлениях под открытым небом. Иная стилистика, иная техника. Толик рассказывал, что не каждую пьесу можно играть  под открытым небом. Нужен принципиально другой драматургический материал. Я соглашался и пытался вспомнить о наиболее удачных театрализованных представлениях в парках Ленинграда.
– Самый большой спектакль по открытым небом был в марте двадцать первого года, – в какой-то момент поделился Толик.
   Я сознался, что не слышал. Историю русского театра мы будем изучать на следующий год.
– Этот спектакль никто не изучает. Он назывался «Подавление Кронштадтского мятежа».
   Я был озадачен. С такой оценкой Кронштадтского мятежа я не сталкивался.
– Ты что, не понимаешь? Это был спектакль. На самом деле моряки Кронштадта уплыли в Финляндию на крейсере, когда узнали, что крепость будут штурмовать. Не хотели кровопролития. Потому и послали на подавление салаг – курсантов разных военных училищ первого года обучения, пацаны не понимали, что штурмуют пустое место. Сам подумай, как можно в штыковую взять форт? Там стены трёхметровой толщины – снаряды из гаубиц отскакивают как семечки. Ты где-нибудь видел хоть один рассказ, хоть какие-то воспоминания участника того штурма?
   Я сознался, что нет.
– Вот именно. Их всех после спектакля этого потихонечку расстреляли, чтобы не рассказывали никому, как штурмовали кронштадтские бордели.
   Я вспоминал, что действительно никогда не видел и не слышал об участниках штурма Кронштадта. Помнится, одного старичка – участника штурма Зимнего к нам в школу приводили. Я был тогда ещё пионером, ничего из того, что он говорил, конечно, не запомнил, сохранилось лишь воспоминание о том, что такое было.
   Сначала я был склонен считать, что Анатолий преувеличивает. Пришлось пойти в библиотеку, где я попытался найти хоть какую-то информацию о Кронштадтском мятеже.  Таковой, разумеется, не оказалось – это косвенно подтверждало рассказ Анатолия. А я добавил ещё одну краску, ещё один штрих к картине мира.
   Май принёс ещё одно открытие  для меня – знакомство с космизмом. Высказанные на заре ХХ века идеи о взаимосвязи человека и космоса, живой и неживой природы, науки и искусства очаровали меня. Не важно чем занимается человек – плоды его деятельности отразятся на всём, что составляет бытие природы.
   Сейчас эта мысль мне кажется простой, но тогда она была откровением.
Колесо Судьбы тихонечко скрипело и двигалось.
Главное – это создание гармонии. Неважно с чего ты начнёшь построение этого совершенного здания. Идёшь ли ты от науки к искусству или от искусства к науке – итог будет  тот же.
   Почти все однокурсники подрабатывали. Одна из моих однокурсниц, Анжела, работала в художественной мастерской. До театральной студии она успела закончить художественное училище и замечательно рисовала. С некоторых пор она начала водить меня  к себе на работу. Первый раз – для того, чтобы показать, как грунтуют холсты. Это простое, на первый взгляд, ремесло оказалось сродни искусству живописи. От этого зависит не только сохранность картины – это определяет способ создания картины. Разные виды грунтовки по-разному впитывают краску, обеспечивают разное сцепление красок с холстом.
   Приходившие в мастерскую художники большей частью не имели нормальных заработков и терзались постоянной необходимостью выбирать между теми холстами, которые подходят для задуманной картины, и теми, которые им по карману.
Я ещё раз убеждался, сколь чудовищную – иначе в те времена я не выражался – роль в нашей жизни играли деньги. На свои девяносто рублей заработка я еле-еле сводил концы с концами. Даже тот пакет молока, который я ежедневно получал в котельной, играл роль. В скудные дни я варил кастрюльку манной каши на полученном пакете молока,  добавлял городскую булочку за семь копеек, и это был мой обед!
   И поражался жизни в других странах, где для совсем небогатых героев Ремарка или Цвейга зайти в кафе после работы было обычным делом.
   В актёрской среде о заработках говорили постоянно. В те времена начинающий актёр – то есть актёр второй категории – имел оклад в 90 рублей. На эти деньги можно было прожить, если тихо сидеть дома и никуда не ходить. Посещение театров, выставок, музеев и любых других культурных мероприятий требовало денег. Билет члена ВТО – Всесоюзного Театрально Общества – иногда позволял получить скидку, но это мало помогало.
Вне театральной среды многие считали, что у актёров шикарные заработки, которые позволяют им вести тот образ жизни, который показывают в кино. В действительности –высокие заработки были у немногих. И к этим заработкам они шли долгие годы.
   В художественной мастерской у Анжелы я слышал немало рассказов о том, как художники оставляют незаконченными множество работ – из-за того, что у них нет времени и средств продолжить их. Но вот попалась «халтурка» – возможность заработать на каких-то  плакатах, стендах наглядной агитации – и они оживали.    Через неделю заказчик получал очередной стенд о том, как наша страна «семимильными шагами» движется к коммунизму, а художник получал средства, на которые он мог месяц работать над тем, что волновало  его душу. Сейчас принято смеяться над стендами наглядной агитации того времени. Но стоит забыть об их содержании – и вы увидите, как много художников творили настоящие работы благодаря этим стендам…
   Руководил художественной мастерской пожилой художник-график по имени Ян Францевич. Мы быстро сошлись и часто беседовали об искусстве. Он очень удивился, узнав, что у меня уже есть неполное высшее образование.
– Есть такой закон, – говорил он, – 20 на 80. Двадцать процентов людей выпивают восемьдесят процентов пива. Или на выполнение 80 процентов работы требуется 20 процентов времени. То же и в учёбе. За первые 20 процентов учебного времени ты узнаешь 80 процентов нового. Остальное – шлифовка. То, что ты можешь делать сам. В первые 20 процентов учебного времени тебе нужно бывать на 80 процентах занятий. В последующие 80 процентов времени тебе достаточно бывать на 20 процентах занятий. Результат будет такой же, как если бы ничего не пропускал. Понятно? Всё, что надо тебе для жизни – ты уже знаешь. Театров-студий в стране навалом. Возвращайся к своим ракетам, будешь и денежку и роли на сцене иметь. Пока ты здесь пробьёшься, у тебя виски поседеют. А на любительской сцене ты уже чего-то стоишь. Анжела рассказывала, что ты Бальзаминова и Мальволио играл. Это немалого стоит. Здесь же ты десять лет будешь шаги за сценой играть.
   И в художественной мастерской и в студии многие почему-то считали, что ракетчики деньги лопатой гребут…
   Слова пожилого художника запали мне в душу. Я отлично видел, что в студии я всего лишь средненький студент, а в Народном театре Машиностроительного завода был на   хорошем счету. Амплуа комедийного актёра меня не тяготило.
   В другой раз Ян Францевич говорил иначе:
    -  Работа на периферии имеет свою прелесть. Столичная публика избалована – ей нужно что-то особенное, из ряда вон выходящее, непохожее ни на что из того, что они уже видели. А теперь представь себе небольшой город посреди бескрайних лесов, где вся культура – телевизор, два маленьких кинозала и театр. В этом городе – театр единственное место, где зритель может видеть, как на его глазах рождается произведение искусства. Спектакли перед такой неизбалованной публикой тебе будут приносить больше радости и удовлетворения, чем выворачивание наизнанку перед пресыщенными ценителями и снобами. В столичном театре актёр, особенно молодой, радуется каждому выходу на сцену – пусть даже на пять минут – и не удивляется, если это случается раз в неделю. В театре шестьдесят актёров, из них – двадцать маститых, а в спектакле заняты всего пять или десять персонажей. В маленькой труппе провинциального театра ты будешь выходить на сцену практически каждый день. Через пять лет у тебя за плечами будут десятки сыгранных ролей, сотни выходов на сцену. Ну и где больше возможностей отточить своё мастерство?
   И неожиданно приводил пример Ильи Николаевича Ульянова:
– Он бы мог учительствовать в Нижнем Новгороде – тогда это был один из крупнейших городов России – до конца  дней своих. Но подался в захолустный Симбирск. И стал там начальником гороно – если по-современному. Получил действительного статского советника. А если бы остался в Нижнем? Ты когда-нибудь видел учителя – действительного статского советника?
   Такой вопрос приводил меня в смущение, поскольку в жизни своей я, разумеется, ни одного действительного статского советника не видел. Учителя или не учителя. Я начинал подозревать, что Ян Францевич значительно старше тех 60 лет, которые я определил ему при первой встрече.
   Анжеле не нравились мои  беседы с Яном Францевичем – ей хотелось владеть моим вниманием безраздельно.
   Она рисовала очень красивые, полные добра и света рисунки. Сказочные дома, утопающие в зелени, феи и олени, гномики и зайцы в полной гармонии с природой. Удручало то, что почти все рисунки её оставались незаконченными. Они надоедали ей быстрее, чем она успевала их закончить…
   Много лет спустя я познакомился с работами американского художника Томаса Кинкейда – я чуть не подскочил от изумления – на них было то, к чему стремилась Анжела!
   Мне казалось, что ей не хватает уверенности в себе и целеустремленности. Пытался воздействовать на Анжелу, всячески подбадривал и хвалил, попутно объясняя, что если оставлять работы – одна за другой – незавершёнными, то это приведёт к тому, что она разучится вообще доводить что-либо до конца. Уговаривал не начинать большие работы маслом на холсте – все равно на них у нее не хватит ни времени ни терпения. Лучше заняться простыми: бумага или картон и фломастер или пастель.
   Надо признать, что к этому времени между мной и Анжелой установились особые отношения, которые начинали меня пугать. После занятий она просила проводить её до дома, иногда – наоборот, сама провожала меня! Бывало, встречала меня после работы, а бывало – провожала в котельную.Приходила в моё общежитие и наводила там порядок. Старалась, чтобы мы всюду были вместе.
   Анжела жила вместе с бабушкой – у них была большая комната в коммуналке на углу Садовой и Лермонтовского проспекта. Если в первое время я прощался с Анжелой у подъезда, то позднее она взяла за правило  уговаривать, чтобы я поднимался к ним «выпить стакан чаю». Этот «стакан чаю» быстро превращался в обильную трапезу, я уходил оттуда сытый как удав.
   Я понимал, что Анжела влюблена в меня. Я относился к ней хорошо, но не более! И, чего скрывать, её  меланхолия и уныние, в котором она постоянно пребывала, начинали меня раздражать. Мысленно я называл её "рыцарем печального образа". И размышлял, как поаккуратнее отвадить её от себя. Но события неожиданно приняли иной поворот.
   В один из дней она встретила меня вечером возле котельной и сказала, что я должен срочно ехать к ней. Я даже испугался, что у неё дома что-то произошло.
Ничего не произошло. Просто бабушка уехала на неделю, и Анжела не хочет оставаться одна. Выбора у меня не оказалось.
   Неделя, прожитая вместе – мы расставились только на  смены в котельной,  выпавшие на эти дни – не принесла мне радости, а выдвинула на первое место вопрос: что  дальше? Я понимал чего хотела Анжела, но она в моё будущее никак не вписывалась.
   Я сидел в котельной и размышлял.
   Максимум, на что я могу рассчитывать после этой студии – место актёра в каком-нибудь провинциальном городке за тысячу километров от Питера и Москвы. Там, где половина актёров одержимы одной мечтой – вырваться в большой город. Там, где в театр зрителей загоняют через профкомы или месткомы. Там, где на весь город два учреждения культуры – театр драмы и картинная галерея местного таланта – какого-нибудь Кукушкина, жившего в этом городе лет сто назад. Или двести.
   Появление Анжелы на личном горизонте делало картину моего будущего  ещё более неопределенной.
   «…чем сильнее ты будешь отталкивать сцену, тем сильнее она будет притягивать тебя…» – говорил мне худрук Дворца культуры машиностроительного завода два года назад.
   Я не отталкивал сцену.
   Мы расходились мирно и плавно.
   Мы расходились после того, как я понял, что в студию было поступать легче, чем в институт.
   Мы расходились после того, как я получил огромное количество знаний о театре и других видах искусства.
   Мы расходились после того, как я научился иначе смотреть на мир.
   Мы расходились после того, как я осознал своё новое место в мире.
  На следующий день я подал заявление на увольнение.
  На следующий день я сообщил Леониду Яковлевичу и Наталье Сергеевне, что заканчиваю учёбу в студии, не дожидаясь окончания сессии.
  На следующий день я сказал Анжеле, что возвращаюсь в Московскую область, поскольку осознаю, что мой уровень – это уровень любителя и я никогда не поднимусь выше.
   Тогда я полагал, что со сценой можно расстаться.

Глава 5. Возвращение в науку
   Я вошёл в кабинет И.О. Декана и протянул ему заявление. Прежний декан ушёл, и на его месте оказался мой Завкафедрой. Он взял протянутый листок.
– Нет, так неправильно. Я не декан факультета, я И.О. декана – так и надо писать. Во-вторых, не «принять» на учёбу, а «восстановить в числе студентов».
   Под диктовку я переписал заявление. И всё ждал, когда он мне напомнит о том предсказании, которое сделал год назад. Но он не напоминал. В какой-то момент я даже подумал, что он забыл ту сцену в кабинете Замдекана.
   Я следил за тем, как он писал резолюцию на моём заявлении.
– А почему Вы И.О.?
   Мне очень хотелось напомнить декану о том разговоре год назад, но напрямую не решался.
– Ещё не утвердили.
– У нас будет новый Завкафедрой?
– Наверное. Но пока я в одном лице: И.О. декана и Завкафедрой.
– От кого это зависит?
– Не от меня. Ну вот, – подытожил он. – Первого сентября на занятия. Год будет сложный, программа насыщенная, две курсовых – расслабляться будет некогда. С первого дня работаем с максимальной отдачей. Пока есть время – повтори программу предыдущего курса. Удачи!
   Он каждый год говорил примерно одно и тоже. 
   Уже в дверях я не выдержал, остановился и спросил:
– Вы помните наш разговор год назад? Когда я подавал заявление на отчисление.
– Помню.
   Мне показалось, что И.О. декана как-то напрягся.
–  Вы тогда сказали, что я через год вернусь. Как Вы это…  поняли или догадались?
   И.О. декана почесал лоб. Зачем-то посмотрел в окно. Потом коротко глянул на меня и снова уставил свой взгляд в окно.
– Я не знаю хороший я учёный или нет, – медленно проговорил он. – Может быть. Но в людях я понимаю. Ты любишь технику. Так что твоё будущее здесь, – он ткнул пальцем в стол. Наверное, стол олицетворял собой институт и всё что с ним было связано. – А не там.
   Он указал пальцем в потолок. Или в небо. Театр – по его мнению – был в тех сферах. Я согласился: место театра там, где место для наших грёз и мечтаний.

Глава 6. После театра
   Пока я был в Ленинграде, Ирочка вышла замуж за Лебедева. Вскоре у них родился сын, который впоследствии пошел по стопам отца и стал преподавателем математики в одном из московских ВУЗов. Впрочем, союз Ирочки и Сашки оказался непрочным и вскоре распался. Второй раз Ирочка вышла замуж за врача-профессора одной из московских клиник. Но и с ним она не ужилась.
   Я закончил институт и аспирантуру.
   «Звездные минуты», во время которых я словно перемещался в астральный мир, оставляя на земле лишь свою оболочку, случались со мной еще несколько раз.
   В следующий раз это произошло, когда я уже работал в закрытом институте. В один из дней я уехал на полигон, пробыл там до двух часов дня, а по возвращению меня ждало сообщение от тестя: мою жену утром увезли в роддом.
   Это было ещё в эпоху динозавров – до того, как придумали мобильную связь.
   Я помчался к роддому, который, располагался на порядочном расстоянии от места моей работы.
   Влетел в помещение и остановился, чтобы осмотреться – где справочная?
Неподалёку от меня две женщины в белых халатах что-то оживленно обсуждали.  У одной из них в руке была кипа бумаг. Она внимательно посмотрела на меня и сказала:
– У вас дочь.
   Я изумленно уставился на нее. Откуда она знает, что я – муж одной из рожениц, поступивших в тот день?
   Мысли в моей голове перемешались. И когда я уже хотел спросить, откуда она знает, что среди родившихся в тот день девочек есть и моя дочь, цепочка выстроилась. Да, мы не знакомы, но она знает меня, знает мою фамилию потому, что когда-то видела  на сцене. А сегодня увидела во внутрибольничном списке такую же фамилию и сделала выводы.
   Астральная связь с миром театра меня не отпускала. В нее оказывались втянуты эта незнакомая мне медсестра и даже только что родившаяся дочь. Осознание этого, помноженное на  материализовавшееся чувство отцовства, выдернуло меня из этого мира.
   Медсестры рассмеялись, решив просто, что я ошалел от обрушившегося на меня счастья. На самом деле я путешествовал по астральному миру, сообщая всем, кто связан со мной этой необычной связью, о нахлынувшей на меня радости!
   Спустя несколько лет это произошло ещё  раз.
   В моем кабинете зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал восторженный голос коллеги:
– Фитиль зажжен!!!
   У меня перехватило дыхание. Все, что окружало меня – ­исчезло. Я увидел, причем сверху, как с одной из стартовых площадок Байконура стартовала ракета-носитель Р-7ЕК, уносившая на орбиту спутник, созданный при моём активном участии.
В кабинете я был один, так что ничто мне не мешало оставаться  в астральном мире столько, сколько потребовалось ракете-носителю для того, чтобы сделать свою работу.   
   Наверное, это длилось слишком долго, и я израсходовал  почти все лимиты на звёздные минуты, отпущенные мне судьбой.
   А может,  я просто стал слишком взрослым и рассудительным для таких подарков судьбы?
   Мелкими подарками Судьба продолжала меня баловать.
   В конце 80-х я побывал в Ленинграде и совершенно случайно встретил на улице Наталью Сергеевну.
   Она сильно изменилась и, чего скрывать, постарела. Но я узнал её, а вспомнила кто я. Это делает ей честь, ибо через её руки прошло много студентов.
   Студия при театре просуществовала ещё три года. Её так и не сумели реорганизовать в нормальное театральное училище.
   Наталья Сергеевна рассказала мне о судьбах моих однокурсников.
Оля служит в Театре юного зрителя. Наталья Сергеевна говорила именно «служит» – как это было принято говорить в прошлом. Подобно тому, как солдат отдаёт все своё время и способности армейской службе, актёр обязан отдавать всё своё время, все свои силы, весь свой талант – театру. Поэтому – «служит». Настоящий служитель Мельпомены приходит в театр в юношеском возрасте и остаётся  там на всю жизнь, уходя лишь тогда, когда его ноги перестают ходить. В прошлые времена понятие «служить театру» относилось ко всем, кто был в нём – от актёра до капельдинера.
Виталий после окончания студии пошёл учиться дальше – на режиссёра. Сейчас работает на Ленфильме. Наталья Сергеевна назвала несколько его фильмов. Один из них я видел.
   Алиса попала в Театр музыкальной комедии.
   Анатолий прослужил в театре всего один год и поступил, к изумлению всех, в Ленинградский университет на филологический факультет. Сейчас пробует свои силы в драматургии.
   Судьба раскидала всех моих однокурсников.
   К моему немалому удивлению одна из однокурсниц Анатолия – Марина – попала в БДТ к Товстоногову. Я был не очень высокого мнения о её способностях, считал середнячком, неспособным подняться до уровня Ольги или Алисы. Ошибся.
Всю нашу встречу я с непонятным трепетом ждал, когда она расскажет об Анжеле. Не дождался и спросил о ней сам.
   Анжела ушла из студии после года занятий. Кажется, некоторое время работала гравёром. Но с ней что-то случилось, до Натальи Сергеевны дошли лишь очень тяжёлые слухи.
   Сердце моё тревожно забилось. Что за слухи?
   Кажется, её уже нет в живых. Впрочем, если я хочу знать подробности, то лучше всего поговорить с Мариной из БДТ, они поддерживали отношения.
   На следующий день я был в БДТ. Наудачу мне удалось купить билет на шедший в тот вечер спектакль «История лошади».  Я уже видел этот спектакль ранее, когда жил в Ленинграде. В таких случаях я обычно сравниваю, как изменилась постановка за много лет, но в этот раз фраза, что Анжелы уже нет в живых, не давала мне сосредоточиться.
   Я довольно-таки легко отыскал по окончанию спектакля Марину, она была приятно удивлена. Того разговора, что я планировал,  не получилось – она торопилась домой. Я спросил про Анжелу.
– Анжела покончила с собой несколько лет назад. Ты знаешь, – неожиданно она полезла в сумочку за блокнотом, – позвони её мужу. Он будет рад тебя видеть.
   Она тут же заставила меня записать номер телефона.
– Позвони ему прямо сейчас. Он художник, привык работать по ночам, для него это самое подходящее время.
   Марина убежала, оставив меня – изумлённого и озадаченного – в коридоре театра.
Почему муж Анжелы, которого я никогда не видел, хочет видеть меня? Что он знает обо мне? Откуда Марина знает, что муж Анжелы будет рад видеть меня?
   После недолгих размышлений я решил – по примеру Александра Македонского – разрубить этот гордиев узел одним взмахом меча. Нашёл телефон-автомат и позвонил по номеру, который продиктовала мне Марина.
– Я бы хотел поговорить с Геннадием.
– Слушаю вас.
   Приятный мужской голос. Мне представилось тут же, что обладателем такого голоса может быть только лишь добрый человек.
– Простите за столь поздний звонок, но мне сказали, что Вам можно звонить и в такое время. Мы не знакомы, но когда-то я учился актёрскому ремеслу вместе с Анжелой. Меня зовут…
   На том конце провода долго молчали. Я уже собирался напомнить о себе, как Геннадий отозвался:
– Вы можете подъехать ко мне завтра в первой половине дня?
– Я здесь в командировке, мне сложно приехать в первой половине дня.  Может быть, лучше вечером?
– Я не могу во второй половине дня. Ни сегодня, ни завтра. Может быть, всё-таки сумеете?
   Я подумал, что в КБ могут и подождать. Мало ли что может случиться с человеком? "Зуб заболел".
– Если утром, то я бы хотел пораньше.
– Самое ранее – в десять. Я просто раньше не встаю.
   И продиктовал мне адрес.
   На следующий день в половине десятого я уже был на Кубинской улице – в районе новостроек шестидесятых годов, где шеренги однообразных панельных домов были способны вогнать в уныние даже жизнерадостного человека. Дом я нашёл на удивление быстро и некоторое время гулял вдоль него, ибо твёрдо  решил не заходить до десяти утра, вспомнив, что точность – это вежливость королей. Я ощущал некоторую неловкость, из-за того, что шёл в гости с пустыми руками. Но это было время борьбы за всеобщую трезвость, так что в другом городе достать бутылку вина было нереально.
   Поднялся по лестнице на четвёртый этаж и позвонил в дверь.
   Геннадий оказался широкоплечим невысоким человеком, лицо которого украшала густая и чёрная как смоль борода. В малюсеньком коридорчике на открытой обувной полке я увидел две пары женских туфель и понял, что Геннадий живёт не один. Это же выдавал и уют в квартире.
   Меня сразу провели на малюсенькую кухню, усадили за стол и дали чашку ароматного кофе. Геннадий поинтересовался, сколько ложечек сахара мне положить и надолго ли я в Ленинграде? Чем я занимаюсь и какая у меня семья?
Я отвечал предельно короткими предложениями, предоставляя Геннадию самому выбрать момент, когда можно будет перейти к разговору о главном. Через минуту я не выдержал и спросил:
– Когда она погибла?
   Геннадий перешёл на разговор об Анжеле без видимых трудностей.
– Чуть более двух лет назад.
   Мы немного помолчали.
– Сколько вы с ней прожили?
– Семь лет. Вы знаете, любые договоры с сатаной действительны только семь лет.
Я опешил:
– Кто же из вас был сатаной?
   Геннадий посмотрел на меня не то с удивлением, не то с сожалением.
– Вы в состоянии отличить то, что есть от того, что должно быть?
   Попадание было точным. Это только в детских сказках понятно кто есть кто.
– Иногда, – неопределённо ответил я.
– Вот именно.
   Он достал сигарету и закурил.
– Вы математик?
   Я кивнул. Конечно, это не было правдой, но какое это имело значение в тот момент!  Он понимающе кивнул в ответ.
– Наука, математика – это от Бога. В ней всё логично, одно вытекает из другого. Искусство – это от дьявола, сатаны: в нём нет логики. Если бы поведение Гамлета было предсказуемым – разве нас захватывала бы эта пьеса? Если всё понятно – разве это искусство? Вспомни «Вечную весну» Боттичелли! Почему одни персонажи парят в воздухе, а другие стоят на земле? Если это весна, то почему расцвели осенние цветы?
   Математика рождается вне тебя и от тебя не зависит. Искусство рождается в тебе –одно и то же произведение каждый воспринимает по-другому.
   Для Анжелы это было счастьем и проклятием. От Бога ли или от дьявола она получила дар видеть всё настолько иначе, что это доставляло ей страдания. Ей хотелось разделить тот груз, который она несла, с кем-то, но не могла найти никого с таким же взглядом, с таким же видением, таким же пониманием. Она считала, что из-за этого не может найти свой путь.
   Судьба отпускает каждому определённое время, чтобы он мог найти свой путь. Одни понимают это, другие – нет. Она понимала. Выделенное время прошло, а она так и не нашла. И решила – хватит. Она была не из тех, кто безразличен к зову судьбы и катится по жизни без смысла в ожидающую нас чёрную яму небытия.
   Она тщательно готовилась и вычисляла дату для своего последнего дня. По магическим книгам она рассчитала в какой день и час надо уйти из этого мира, чтобы душа  реинкарнировалась в подходящего человека. Это ведь так сложно!
Я кивнул. В другие времена во время рассказов о переселении душ, о магических кристаллах, об эликсирах бытия возникало желание – как у Станиславского – крикнуть: «Не верю!».  Но Гена говорил  так просто, так проникновенно, так трогательно  – что я не мог не верить каждому его слову!
   Геннадий достал откуда-то из под стола глиняную пепельницу в виде ночного горшка с крышкой, налил туда немного воды и закурил.
– Жена ругается, когда я курю дома, – пояснил он. – Что делать – балкона у нас нет. Но я проверил: если пепел стряхивать в воду, то запах развеивается через десять минут. Главное – сразу же опорожнить и ополоснуть пепельницу.
– Ты знал дату?
   Он отрицательно покачал головой.
– Есть вещи, которые нельзя говорить. Сказал, поделился – разрушил. Надо было чувствовать. А я заперся в своей скорлупе.
– Не только ты.
   Он кивнул. Мы понимали друг друга с полуслова. Между нами возникла та самая астральная связь, которую я уже ощущал много времени!
   Геннадий рассказывал мне об Анжеле. О том, как она искала себя. Её увлечение театром было частью этого поиска. Потом она занималась графикой, лепкой, скульптурой. Даже пыталась сочинять музыку.
   Я попросил Геннадия показать его работы. Он кивнул и повёл меня в маленькую комнату, служившую ему мастерской.
   На мольберте был незаконченный сюрреалистичный пейзаж. Пустая комната без дальней стены, дощатый пол превращался постепенно, по мере отдаления от зрителя, в водную гладь, по которой должен был скользить пока ещё не нарисованный парусный корабль. Гена показывал эскизы отдельных фрагментов.
– Но если ты уже полностью придумал картину и в голове видишь её в мельчайших деталях – зачем столько эскизов?
– Потому что глуп, и руки кривые. Напишу, всё вроде бы хорошо, получилось, как хотел. А на следующий день смотрю – не то!
– Мне кажется, тебе, как и Анжеле, не хватает уверенности в себе.
   Гена кивнул.
– Может быть. Наверное, около неё должен был быть другой человек. Она мне не раз говорила, что считала тебя единственным человеком, который её понимал.
   Колесо моей Судьбы заскрежетало и остановилось, выбросив меня в ту часть астрального пространства, в которой я был один.
   В том пространстве я был кривой копией Гоши из пьесы Лебедева. Фраза Гоши «Я пошёл» соединилась со сказанной мной  -  «Я возвращаюсь в Московскую область».
   Тогда Марианна схватила Гошу за руку и сказала: «Я с тобой!».
   Анжела не сказала ничего. Просто повернулась и пошла прочь. Я не стал догонять. А может быть, она именно этого ждала – что я брошусь за ней, поймаю за руку, крепко сожму её и подскажу, что по тексту пьесы жизни ей надо сказать «Я с тобой!»
   Дальнейшая жизнь моя сложилась бы совсем иначе, невозможно даже представить как. Но в ней Анжела осталась бы жива! Я упустил что-то невероятно важное, что-то такое, цены которому не назначено!
   Судьба сыграла со мной злую шутку? Или я не выдержал устроенного ею экзамена?
   Мне стало страшно, и я поторопился вернуться в квартиру Гены.
Колесо Судьбы обратного хода не имеет.
   Геннадий вытаскивал из-за шкафа написанную маслом работу размером 30 на 40. На ней была опушка леса, по которой к домику со светящимися окнами вереницей шли  нарядно одетые гномики. Рука и стиль Анжелы. Я присмотрелся.
Боже мой! Первый бородатый гном – это Леонид Яковлевич в образе Карабаса-Барабаса. В Мальвине я узнал саму Анжелу. Я был в образе Арлекина.
– Это тебе от Анжелы, – сказал Геннадий. – Просила передать.
   Эта картина и сейчас висит в моём доме. За много лет она примелькалась, но первые годы каждый взгляд на эту картину заставлял меня задумываться – не пропустил ли я ещё одного важного послания или хотя бы намёка на него от Судьбы.
   Благодаря этой картине однажды я ещё раз дал колесу судьбы забросить меня в совершенно иной мир. Сказочный, как и сама картина.

Глава 7. В тридевятом царстве
   Прошло несколько лет, и жизнь стала совершенно иной. Тот мир, в котором я родился и вырос – исчез. Моё место работы, моя фирма, казавшаяся могучей как скала и перспективной как солнечный луч, стала разваливаться. Прежняя шкала ценностей безвозвратно ушла, новые понятия добра и зла ничего кроме испуга у меня не вызывали.
   Каждые несколько месяцев происходили сокращения. Настал день, когда начальник развёл руками и сказал, что вынужден перевести меня на неполную рабочую неделю. Рост зарплат отставал от роста цен, заработанные деньги выплачивали нерегулярно.
Именно тогда я встретил Аркашу. Он хорошо поправился и выглядел почти как колобок. Я пригласил его домой.
   Мы сидели за большим столом, пили самодельное вино и беседовали о жизни. Точнее, я рассказывал, а он слушал, лишь изредка прерывая мой рассказ едкими комментариями. Одновременно я пытался понять, откуда же он приехал, если наша повседневность ему в диковинку. Потом к нам присоединилась моя жена. Из её дополнений можно было составить сценарий для фильма ужасов.
– Ну вот что, господа, – в какой-то момент сказал Аркаша. – Бросайте-ка вашу постылую жизнь и дуйте ко мне!
   Мы с женой поинтересовались: куда это к нему? Он ещё не рассказал - где живёт и работает.
– Хочешь снова стать Кощеем Бессмертным? В тридевятом царстве есть свободная ставка Кощея. Могу походатайствовать, - Аркаша испытующе сверлил меня взглядом.
   Света рассмеялась. Она знала о моём театральном прошлом.
   Аркаша вдоволь насладился нашим недоумением и лишь затем раскрыл смысл предложения, преподнесённого столь экстравагантно.
– Встретились мы случайно, но не зря говорят, что в мире нет случайностей, – подытожил он. – Видимо, так было угодно Судьбе. Если вы согласны – завтра тебе нужно быть…
   И рассказал, куда и с какими документами я должен ехать.
   Все смотрели на меня, а я смотрел на картину Анжелы, когда-то подаренную мне её мужем. И думал о том, что Судьба снова поставила меня перед выбором, смысла и сущности которого я не понимаю. Затем мне почудилось, что за картиной проступают контуры моего колеса Судьбы, и что колесо это неподвижно. Мне это не понравилось, и я через астральный мир устремился к этому колесу, чтобы подтолкнуть его и заставить хотя бы немного двигаться.
– Чем тебя загипнотизировал этот рисунок? – озадаченно сказала Света. Все, словно отслеживая направление моего взгляда,  смотрели на картину.
– Чья это работа? – поинтересовался Аркаша.
– Одной моей знакомой из Ленинграда, – неохотно отвечал я. – Она уже умерла.
   Аркаша понимающе кивнул головой.
– Ты был в неё влюблён? – Аркаша вполне мог подрабатывать экстрасенсом.
   Я пожал плечами. Света вопросительно посмотрела на меня.
– Зато она – наверняка, – подытожил Аркаша. – Так нарисовать мог только тот, чьё сердце полно любовью.
   Аркаша всегда зрил в корень. Я ещё раз посмотрел на картину и решился. Повернулся к Свете и сказал:
– Ну что, жена, собирай чемоданы.
   Тридевятое царство, как и полагается, находилось за тридевять земель. Мы несколько дней ехали поездом, любуясь мелькающими пейзажами родной страны. Потом пересели на теплоход, который плыл мимо дремучих лесов и таинственных скал, похожих на великанов, охраняющих дорогу в тридевятое царство...
   На пристани мы выгрузили чемоданы и раздутые баулы. Даже дочка не осталась без поклажи. Мы с ужасом представляли, как это будем тащить до автобуса. Но тридевятое царство было рядом, и потому начались чудеса.
   Прибежали стражники царства, для маскировки одетые простыми солдатами, и буквально вырвали у нас из рук тяжёлую поклажу. Потом у нас тщательно проверили паспорта и разрешили занять места в служебном автобусе. Помимо нас в царство ехали ещё две семьи.
   Через сорок минут автобус остановился у массивных ворот, и нас попросили выйти для дотошного контроля, который проходил в помещении проходной. У дверей висела табличка с невероятно длинным названием, начинавшимся с букв «Спецлеспромстроймонтаж…».  До конца я дочитать не сумел. Следующей строкой было простое «Посёлок 39». Тридевятое царство было скрыто под таким названием, чтобы посторонние не догадались. Чтобы они не попали на территорию царства, его окружили массивным бетонным забором, увитым колючей проволокой.
   У нас снова проверили паспорта и пропуска на въезд, которые мы получили ещё в Москве. Затем прапорщик звонил куда-то и сверял наши имена с загадочным списком номер двенадцать. После этого мы прошли на территорию королевства и вернулись в автобус, который уже миновал ворота.
   Нас привезли в специальный центр, где мы подписали кучу бумаг. С извинениями – поздно, горячей еды уже нет – нас угощали бутербродами и чаем. К чемоданам и баулам прикрепили специальные бирки с именами и адресами и без нас развезли по квартирам. Через час мне вручили ключи от квартиры, и тот же автобус подвёз нас к нашему новому жилью.
   Это был кирпичный четырёхэтажный дом, окружённый соснами так плотно, что, казалось, для его строительства просто раздвинули лес.
   Я безуспешно пытался открыть замок квартиры первого этажа – ключ упорно не хотел проворачиваться против часовой стрелки. Наверное, это услышал  сосед, и выскочил вместе со всей семьёй на лестничную площадку. Они долго трясли наши руки, хлопали по плечу и радовались нашему приезду так, словно мы были их близкими и долгожданными родственниками. Потом сосед объяснил, что  не нужно пытаться  повернуть ключ в замке – дверь не заперта. В доказательство он просто толкнул дверь, и она открылась. Мы увидели шеренгу наших чемоданов и сумок. Здесь не от кого запирать двери, поэтому они часто остаются открытыми – объяснили соседи.
   Ужинали мы у них.
   Чудеса тридевятого царства продолжались. Мы записали дочку в школу – тут же выяснилось, что в её классе будет, по всей видимости, всего 23 ребёнка. В здешних магазинах не было обширного ассортимента, но всё необходимое было, и по нормальным ценам. По городу можно было гулять без опасений днём, вечером и даже ночью. Жена выбросила баллончик с газом, который она постоянно таскала в сумочке в той жизни.
   Около центральной площади города нашёлся замечательный сквер с музыкальной беседкой. В этой беседке с мая по сентябрь по выходным играл военный духовой оркестр. Это напоминало концерты в Летнем саду Ленинграда.
   В один из дней Аркаша повёл меня знакомиться с местным Дворцом культуры. Он долго водил меня по зданию, показывая помещения, которые занимали всевозможные кружки и студии. Их оказалось так много, что у меня закралось подозрение, что царство намного  больше, чем  об этом рассказывали. Аркаша мои сомнения не развеял, а, наоборот, добавил, что по царству ещё разбросано не менее десятка клубов по интересам.
   На  последней из нашего маршрута двери гордо красовалась табличка «Театр». Дверь открылась сама – я не помню, чтобы Аркаша её открывал.
   Меня представили собравшимся, коих было семь или восемь человек. Мы уселись вокруг большого стола и начали обсуждать репертуар на следующий год.
   Наверное, я опять унёсся в астральный мир, ибо чувство реальности покинуло меня. Почему ко мне относятся так, словно ждали меня, словно я завсегдатай, а не гость? Почему им интересно мнение человека, которого они видят в первый раз?
   Выбирали пьесу для следующего сезона. Почти все желали, чтобы новый спектакль был про любовь. Такая драма или трагедия высокой любви должна была потрясти зрителей. Вспоминали «Ромео и Джульетту», «Юнону и Авось». На меньшее собравшиеся были не согласны.
   Сначала я только слушал, а потом решил высказать своё мнение. Вспомнил «Чудесный сплав», вспомнил Гошу и робко предложил: может взять Киршона?
   Собравшиеся были знакомы с Киршоном, но моё предложение восприняли без энтузиазма. Тогда я объяснил, что пьесу непременно нужно переделать так, чтобы она из 30-х годов перенеслась если не в наши дни, то в дни, отстоящие от нас недалеко, можно десять лет назад, можно вперёд. Сплав можно заменить на что-то более близкое жителям царства.  Две любовные линии – с Наташей и Тоней – можно укрупнить. Уборщиц заменить на лаборанток.
   Наверное, в этот момент я был похож на Манилова или Хлестакова. Я придумывал на ходу и тут же начинал верить в собственные придумки. Впрочем, придумывал не всё.
   Я бы сгорел от стыда, провалился бы под пол, если бы в этот момент Сашка зашёл к нам в комнату. Я бессовестно воровал его идеи. Но даже в тридевятом царстве такие чудеса не случаются, так что я остался цел и невредим.
– А Вы бы сумели внести в пьесу подобные изменения? – осторожно спросила  сидевшая напротив женщина в больших очках с крупными чертами лица.
   Я не успел ответить. Аркаша ответил вместо меня:
– Он может всё! Ручаюсь головой! – и тут же рассказал, что якобы всегда восхищался моей начитанностью, наблюдательностью и находчивостью.
   Я повернулся к Аркаше, пытаясь пристыдить его за то, что он вселяет в собравшихся несбыточные надежды, но эффект был обратным – присутствующие подумали, что я скромничаю.
   Следующие две недели я разбирался с текстом пьесы, которая, слава Богу, оказалась в местной библиотеке.
   Тем временем пришёл наш багаж, включая подписку на журнал «Театр» за десять лет.
   Худсовету мой вариант пьесы Киршона понравился. Решили ставить. А ко мне стали относиться так, словно я стал Заведующим литературной частью театра.
   Я часто вспоминал Сашку, нашего Александра Степановича Лебедева, и говорил себе: увижу – повинюсь и расскажу, как бессовестно использовал его идеи. Тогда я не мог знать, что нам не суждено встретиться.
   Постепенно в коллективе местного театра узнали подробности моего театрального прошлого, но ролей, тем не менее, не предлагали! Зато высоко ценили мою готовность браться за любую работу, которая только бывает в театре. Мне приходилось бывать и рабочим сцены, и осветителем, и даже гримёром. Однажды наш режиссёр – Алексей Казимирович – заболел, и попросил меня провести репетицию вместо него.  Получилось, кажется, неплохо, ибо с тех пор случаев, когда мне поручали провести репетиции, было множество.
   Я часто вспоминал Яна Францевича, его рассуждение о том, каким счастьем может оказаться работа в малюсеньком провинциальном театре в небольшом городе посреди дремучего и величавого леса, и не мог избавиться от ощущения, что его слова были предвидением. Или колесо Судьбы совершило оборот?
   Предвидением или мистическим совпадением оказались слова Геннадия о том, что договор с потусторонними силами действует семь лет. Именно семь лет я провёл в тридевятом царстве. И все эти годы я разрывался между работой и театром, зарабатывая регулярные упрёки от жены. Особенно тогда, когда наша семья увеличилась.
   Я дал себе зарок – самому на сцену не проситься. Сейчас  уже не могу понять – почему? Почему мне непременно хотелось, чтобы инициатива исходила от режиссёра, от моих товарищей по театру? Я не просился, и меня не звали. Тем более, что в труппе театра любителей было больше, чем профессионалов.
   Иногда моя несбыточная тоска по сцене прорывалась наружу, и мне давали маленькие роли.
   Первой такой ролью стала роль матроса в музыкальном спектакле по пьесе Ростана «Принцесса Грёза». У Ростана в пьесе, помимо прочих персонажей, было восемь матросов – у нас необходимого количества актёров не было. Это и стало причиной моего дебюта в театре тридевятого царства…
   С тех пор стандартная фраза из театральных программок «в массовых сценах заняты артисты театра» стала мне родной и близкой.
   Бывали случаи, когда нужно было подменить внезапно заболевшего актёра. Мне звонили, спрашивали: помню ли я текст и мизансцены, смогу ли отпроситься с работы на часок раньше, чтобы ещё раз пробежаться по тексту. Для приличия я спрашивал: «Почему я?»  и выслушивал затем обычный ответ,  что они верят в моё умение импровизировать, и что я сумею выкарабкаться из любой ситуации.
– Тебя не надо вводить в спектакль, ты всё и так помнишь!
   Мне не оставалось ничего иного, кроме как считать себя неспособным на что-то более серьёзное, чем подмена заболевшего артиста. Мельпомена мстила за то, что однажды я её оттолкнул.
   Впрочем, одна из таких подмен заслуживает особого рассказа.
   Мы поставили  спектакль по мотивам рассказа Джека Лондона «Неожиданное». Пьесу написал я сам, переделав этот рассказ не хуже, чем это бы сделал Сашка Лебедев.
   В центре рассказа – трагическая история, произошедшая с бригадой золотоискателей на Аляске в конце 19 века. Произошло убийство. В рассказе Лондона читатель знает, кого и как убили. Я вынес это за рамки пьесы. Зрители не знают, кого и как убил ирландец Деннин. Кроме него в срубленном на зиму доме ещё четыре человека: бригадир Ганс с женой Эдит и двое старателей: Дэтчи и Харки.
   Что-то загадочное было в том убийстве, ибо никто из оставшихся не хотел взять на себя расправу с убийцей. Может быть, и решились бы, но Эдит настаивает, чтобы всё было сделано «по закону». Через индейцев золотоискатели отправляют письмо в ближайший город, но это более сотни миль.
   Деннин живёт в уголке, огороженном досками. Сносит оскорбления, издевательства, питается объедками, которые бросают ему за ограждение. Когда выпадало много работы – брали и его. Бежать некуда.
   История Деннина в нашей пьесе – это история изгоя. По отдельным репликам зритель узнаёт, что и в бригаду золотоискателей его брать не хотели, и работу давали самую грязную, и насмехались над ним более, чем над кем-либо.
   Деннин смирился со всем и безропотно и ожидал приезда судьи.
   Души окружающих постепенно смягчаются, на праздник его даже приглашают за общий стол. Если раньше приезда судьи ждали с нетерпением, то теперь – со страхом.
   И вот появляется санный караван. Индейцы привезли из города, расположенного в ста милях от зимовья золотоискателей, судью. Судья зол – из-за одного преступника его заставили ехать бог знает куда.
   Каждый из обитателей зимовья, в тайне от других, просит судью быть снисходительным к Деннину.
   Судья в замешательстве. И решает устроить подобие суда. Он – судья, Ганс – прокурор, Эдит – адвокат, Дэтчи и Харки – присяжные заседатели.
   Сцену суда я старался построить в духе Кафки. Абсурд, где каждый в душе считает одно, но говорит другое. Ганс требует повесить преступника. Эдит просит снисхождения – у Деннина есть семья. Это – ключевой момент. До сцены суда никто не знал, что у Деннина есть семья. Даже не догадывались спросить.
Но маховик процесса уже раскручен. Один из присяжных – Дэтчи – предлагает проявить снисхождение и отправить преступника в тюрьму, другой – Харки – требует казни. Он полагает, что золото, добытое Деннином, будет поделено между оставшимися.
   Судья в растерянности: мнения присяжных заседателей разделились поровну. И тут Деннин спрашивает: если в тюрьму, то на сколько?
   Судья объявляет – двадцать лет. И тогда Деннин падает на колени перед судьёй:
– Тогда лучше повесьте! Я не хочу, чтобы моя Эвис ждала меня двадцать лет! Или того хуже: просижу на каторге девятнадцать лет и сдохну там! Тогда что, получится, что она зря ждала?
   Судья – в еще большей растерянности. Деннин бросается к скамье, на которой сидят Харки и Дэтчи, садится между ними и просит также считать его присяжным поверенным. Его голос – за казнь.
   После недолгих препирательств судья бьёт молотком по столу и объявляет приговор:
– Повесить!
– А что с моим золотом? – Деннин, всё предыдущее время казавшийся безучастным к своей судьбе, превращается в самого деятельного персонажа.
– Золото добыто честно и будет отправлено твоей жене. Если, конечно, ты не пожелаешь иначе.
– Конечно, Эвис! Только Эвис! Иначе ей будет нечем кормить детей!
  Только в этот момент золотодобытчики и судья узнают, что у Деннина есть не только жена, но и дети. Если бы они поинтересовались бы этим раньше!
   И снова я вспомнил совет Мильтиниса – не делай пауз. Но если сделал – держи её как можно дольше. В этом месте я включил в пьесу немую сцену.
   Молоток уже ударил, и исполнение приговора неотвратимо. Каждый по отдельности готов помиловать Деннина, но перед товарищами им стыдно сознаться в  чрезмерной жестокости.
   Никто не хочет делать виселицу, и после пререканий судья решает повесить Деннина на дереве.
   На улице сильный ветер, они заботливо закутывают шею приговорённого шарфом, на руки одевают варежки. По дороге Ганс обещает, что напишет письмо Эвис – расскажет, что  Деннин умер от болезни. Пусть дети думают хорошо об отце.
   В конце пьесы за белым задником-экраном, на который под завывание ветра проецировался падающий снег, был виден силуэт покачивающегося на ветру повешенного Деннина.
   Я до сих пор считаю пьесу удачной. Во время постановки было много споров – актёры пытались разгадать загадку Деннина: почему он с такой безропотностью движется к гибели? Почему не пытается спастись или вызвать сочувствие у судьи? Сильный он человек или слабый? Раскаивается он в содеянном или нет? Может тот, кого он убил, заслуживал того?  Что выше – долг или совесть?
   Ни одного упрёка в надуманности образов или ситуации  я не получил.
   Споры во время репетиций я воспринимал как награду.
   После двух или трёх представлений произошёл курьёз. В один из дней мне на работу позвонил Алексей Казимирович и срывающимся голосом рассказал, что Сергей Владимирович, игравший в спектакле Деннина, заболел. Температура 39.  А тут, как назло, приехала серьёзная комиссия из Москвы, во главе которой сам Евгений Олегович! Комиссию впечатлили тем, что у нас не только замечательный театр, но и свой собственный драматург. Возможно, после спектакля члены комиссии захотят познакомиться с нами.
– Сыграй! Ты сможешь!
   Я оторопел. Одно дело – роли с несколькими короткими репликами и считанными минутами нахождения на сцене, другое дело – центральная роль, причём такая, что нужно находиться на сцене две трети времени пьесы. Роль непростая, заболевший Сергей Владимирович – профессиональный актёр с пятнадцатилетним стажем!
– Кроме тебя – некому. Ты пьесу знаешь лучше всех – сам же писал. Был на многих репетициях. Давай!
   Я отпросился с работы и побежал домой. Из дома – в театр.
Не знаю, чего было больше в моём тогдашнем поведении – наглости или самоуверенности? Выйти на сцену без единой репетиции. Провести спектакль на голом энтузиазме.
   Безумие овладело нами. И мы сделали то, что никогда бы не сделали нормальные люди. Сыграли.
   За кулисами ещё раз проверили моё облачение – меховое рваньё, пересыпанное снегом и сосновыми иголками. Проверили, что руки связаны. Каждый пытался в эту последнюю минуту похлопать меня по плечу и пожелать удачи. Возникло ощущение, что меня провожают в космический полёт. Или в последний путь. Волновались более, чем на премьере.
   Началась фонограмма, и Ганс потащил за верёвку на сцену бедного Деннина. От страха у меня подкашивались ноги. Я боялся смотреть на Ганса и на Эдит, поджидавшую меня да другом конце сцены. Первый эпизод с моим участием, по моему тогдашнему представлению, вышел скомканным. Но действие пошло, и я втянулся в череду сценических событий. Назло Мельпомене, когда-то обидевшейся на меня, спектакль прошёл гладко. Накладок почти не было. Как это ни странно, но именно я более всех путался в тексте, чем держал всех своих коллег по сцене в напряжении.    После спектакля  Алексей Казимирович похвалил меня в привычной для него манере:
– Я полагал, что будет  хуже…
   Пристально посмотрел на меня и добавил:
– Ты очень удачно изобразил страх Деннина в первой сцене...
   На спектакле были мои жена и дочка. Малыша оставили у соседей. Дочку не хотели пускать, объясняя ей, что спектакль тяжёлый, не для детей. Но когда она рассказала, что в этом спектакле играет папа – сжалились. Под конец спектакля она расплакалась – ей было жалко Деннина. Долгое время я боялся, что дочка будет уговаривать меня переделать конец пьесы, но этого не случилось.
   Комиссия из Москвы на спектакле была, хоть и не в полном составе. Но с нами знакомиться не пожелала или не нашла времени. Каких-либо последствий эта моя удача не имела. На следующий день коллеги по лаборатории здоровались со мной с двойным энтузиазмом,  но, словно сговорившись, о спектакле не вспоминали, хотя его посмотрели большинство из моих коллег.
   Мои появления на сцене оставались всё такими же мимолётными.
   Постепенно расстроились мои отношения с Аркашей. За те двадцать лет, что мы не встречались, его ироничность переросла в желчность, любопытство – в бесцеремонность, эрудированность – во всезнайство.
   Однажды он появился в репетиционной комнате тогда, когда я по просьбе Алексея Казимировича работал с несколькими актёрами над важной сценой из спектакля  Дюрреманта «Физики». События пьесы разворачивались в старом корпусе психиатрической больницы, где три оставшихся пациента, называвших себя соответственно Ньютоном, Эйнштейном и Мёбиусом, совершают убийства трёх медсестёр. В очередной раз появляется инспектор полиции и снова не может арестовать больных.
   Доктор объясняет инспектору, что теперь вместо трёх медсестёр в психиатрической клинике сейчас работают три экс-чемпиона по боксу, с которыми этим больным не справиться.
– Доктор должен об этом рассказывать так, – вмешивается Аркаша, – чтобы зритель не понимал: говорит доктор правду, или нет. Вполне вероятно, что эти трое медбратьев вовсе не те, за кого себя выдают.
– В этой пьесе, – возражаю я, – половина героев выдают себя за кого-то другого. Если и эта троица станет казаться неизвестно кем, то ход спектакля станет напоминать реку без берегов.
– Если ты их представишь конкретными мордоворотами, то они превратятся в тюремщиков, как это получилось у Питера Брука в Королевском шекспировском театре!
   Я не видел постановку этой пьесы в Королевском шекспировском театре. Готов отдать голову на отсечение, что и Аркаша – тоже. В те времена мы ещё были школьниками, не говоря уже о том, что это была эпоха «железного занавеса». И потому рассерженно ответил:
– Когда ты будешь работать над спектаклем, тогда сделаешь так, как хочешь!
   Конечно, это было с моей стороны грубостью. Театральный критик не должен быть режиссёром или актёром, как и литературный критик не должен быть писателем. У критика – другой взгляд, другой подход и потому, он может указать на то, что режиссёр или актёр могут не заметить. Режиссёр часто оказывается в ситуации, когда, образно говоря, из-за деревьев леса не видать. Тогда без помощи толкового критика не обойтись.
   Но тогда я был рассержен, и эмоции взяли верх над остальным. Актёры молчали, но я чувствовал, что они на моей стороне. И Аркаша это почувствовал. Встал, и не говоря ни слова, вышел.
   С тех пор словно чёрная кошка пробежала между нами. Наши контакты сошли до уровня сухого общения по необходимости.
   Чувство симпатии сменилось чувством жалости. Для меня неожиданно на первое место вышло то, что в свои «хорошо за сорок» Аркаша оставался без семьи. Жил с матушкой –  в прошлом музыкальным работником (она никогда не расшифровывала, что вкладывает в это понятие), а ныне – библиотекарем. Матушка была деятельной, энергичной, следила за собой, и потому окружающие не догадывались, что ей уже за семьдесят. А как ухаживала за Аркашей – это отдельный разговор. От неё можно было услышать:
– Аркаше – вчерашний суп? Да вы что! Аркаша ест только свежее!
   Я уверен: в том, что Аркашу за глаза прозвали «Колобком» – её немалая заслуга.
Всех девушек, которых Аркаша пытался привести, она отваживала, немедленно находя у них массу недостатков. А если появлялась «угроза», что Аркаша уйдёт, она  голосом обречённой предупреждала:
– Через неделю я умру от тоски…
   К сожалению, это был не единственный раз, когда я сталкивался с подобным апофеозом  материнского эгоизма…
   В театре тридевятого царства я попробовал себя в качестве режиссёра. Поставил три спектакля ­­– три сказки: «По щучьему велению», «Двенадцать месяцев» и «На чёртовой мельнице». Их показывали детям на зимних каникулах.
   Но однажды моя работа в тридевятом царстве закончилась, и с ней закончилась моя театральная карьера.

Глава 8. Заграница
   В шестьдесят лет я впервые попал за границу, теперь это называли «дальним зарубежьем». Поездка по Израилю была впечатляющей. Несколько экскурсий по городу трех религий, включая экскурсию в храм Гроба Господня. Прошел по Виа Долороза – тому самому пути, которым Иисус две тысячи лет назад нес свой крест. В прямом смысле слова. На берегу Тивериадского озера, ныне называемого Кинеретом, я видел то самое место, с которого Иисус пошел пешком по воде «яко посуху». И табличку на многих языках с убедительной просьбой к туристам не пытаться повторить чудо. На обратном пути мои друзья сделали крюк, чтобы показать достопримечательность иного рода – тюрьму, над воротами которой гордо красовался транспарант "Добро пожаловать!"  По дороге на Мертвое море я любовался пейзажем, который в мыслях тут же прозвал лунным, ибо так, по моим представлениям, выглядит лунная поверхность вблизи. Посреди спуска по горному серпантину я попросил остановиться, чтобы налюбоваться вволю фантастическим пейзажем – хотел закрепить в памяти ощущение того, что нахожусь на другой планете!
   Моя поездка была бы не полной, если бы я не попытался попасть в какой-либо из израильских театров. Это оказалось непросто.
   В единственном русском театре «Гешер» – (Мост) – спектакли идут на иврите. Даже удивительно, что театр считается русским.  Мне объяснили, что над сценой, почти под потолком, есть специальный экран, на который проецируется строчка синхронного перевода – субтитры. Такой вариант меня не прельщал, так что я был обрадован предложению послушать оперу "Борис Годунов", которая в те дни шла на сцене Тель-Авивского оперного театра.
   В оперу я отправился один.
   Творческий коллектив был сборным – на одну постановку. Сейчас такое практикуют всё шире и шире. В этом есть свои плюсы и минусы. Постановщик может пригласить для спектакля именно тех артистов, какие подходят – он не ограничен коллективом маленьким или большим, который есть в данном театре. С другой стороны – коллектива как раз и нет. Несколько десятков актёров встречаются в одной постановке и спустя какое-то договоренное число представлений разбегаются во все стороны – в поисках новой работы. Театр как сообщество единомышленников – исчезает. Нет того духовного единства, какое возникает тогда, когда актёров связывает не только текущий спектакль, но прошедшие и будущие. Актёрам тяжелее работать в таких сборных труппах. Если есть работа – идут хорошие деньги, в таких случаях платят не зарплаты, а гонорары. Но постановка закончилась, и актёр на многие месяцы может оказаться без работы.
   "Бориса Годунова" давала  труппа, составленная, в основном, из израильских и американских артистов. Из-за этого часть московских бояр имела нетрадиционный для жителей Московии 17 века цвет кожи. Это не бросалось в глаза и воспринималось не более, как мелкий курьёз.
   Постановка была великолепной. Отличные голоса, превосходная игра. Художественное оформление сочетало места, узнаваемые для каждого, кто был в Москве, или хотя бы видел её на экране
   В антракте я вышел в фойе: стены были украшены афишами прошлых постановок. Я шёл от афиши к афише, иногда улавливая русскую речь позади меня. Мне это было приятно. Я не раз слышал, что в театрах и в концертных залах русская речь звучит чаще, чем в других местах.
   В какой-то момент мимо меня прошёл человек замечательной наружности. Невысокий, широкоплечий, обаятельное лицо. На его голове и в окладистой бороде а-ля "Карл Маркс" было немало седых волос. Одет он был очень просто: джинсы и футболка с каким-то непонятным рисунком. Я проводил его взглядом, размышляя, что в таком виде в театр не пошёл бы.
   Удивительное дело – шаги незнакомца замедлились, прежде, чем скрыться за колонной, и прежде, чем я успел отвернуться к другой афише, он остановился и в упор посмотрел на меня. Наши взгляды встретились. Незнакомец повернулся и медленно подошёл ко мне.
– Мы знакомы? – спросил он на чистейшем русском языке.
   Я хотел сказать, что это крайне маловероятно – я гость, приехавший всего неделю назад. Но что-то дёрнулось во мне, и я не посмел ответить таким образом.
– Возможно. Но я приезжий – первый раз в Израиле...
– Откуда вы приехали?
– Из Обнинска.
   Незнакомец задумался, словно пытаясь решить в уме сложную задачу.
– Я слышал об Обнинске, но никогда не был там. Может быть, вы прежде в другом городе жили?
– Я много лет жил в Московской области, – как всегда, я не уточнял место. И хотя это уже давно не военный городок, я предпочитал не упоминать его названия без надобности. И в свою очередь спросил:
– А вы откуда?
– Я из Ленинграда. Но ваше лицо мне знакомо.
– Я некоторое время жил в Ленинграде. В середине семидесятых.
– Вы художник?
– Нет, – улыбнулся я, мне было приятно такое предположение незнакомца, – я  математик.
   Конечно, я не математик, так я говорю  для простоты, чтобы не входить в длинные и нудные объяснения.
– Боже! – незнакомец чуть было не попятился. Его лицо просияло. – Вы однажды были у меня дома, на Кубинской улице.
– Геннадий?!!
   Мы бросились друг другу в объятия. Невероятно редкий случай, чтобы я внезапно проникся такой трогательной симпатией и расположением, чтобы я почувствовал такую духовную близость к человеку, которого прежде видел лишь один раз в жизни!
– Правду говорят, что наш шарик круглый! Невероятно!   
Он продолжал источать восторги, а я поражался его зрительной памяти. Художник, и этим всё сказано.
   Раздался звонок, приглашавший нас в зрительный зал. Я поинтересовался где его место?
– Я не на спектакле, – тут же пояснил Геннадий. – Я работаю здесь. Художник-оформитель. Случайно оказался в фойе. Но это судьба. Так вот: после спектакля ты никуда не уходишь. Я буду ждать в фойе первого этажа – где выход во внутренний дворик, пойдём посидим в кафе. Возражения не принимаю. Более того, тотчас позвоню жене – расскажу. Она будет рада тебя видеть...
   Меня словно ведром холодной воды окатили. Эту фразу я уже слышал много лет назад – в Ленинграде. Тогда её произнесла Марина из БДТ. Благодаря этой фразе – "он будет рад тебя видеть" состоялось моё знакомство с Геннадием. Благодаря этому знакомству я стал обладателем сказочного пейзажа, написанного Анжелой. Благодаря этому пейзажу в ситуации «пятьдесят на пятьдесят» я решился ехать в Тридевятое царство. Благодаря…
Не было гвоздя – подкова  пропала.
Не было подковы – лошадь захромала.
Лошадь захромала – командир убит.
Конница разбита – армия  бежит.
Враг вступает в город, пленных не щадя,
Оттого, что в кузнице не было гвоздя.
   Детский стишок Маршака, внезапно всплывший в памяти, мешал  сосредоточиться на представлении. Раз жена Геннадия будет рада меня видеть, значит, мы знакомы. Мой круг знакомств в Ленинграде – это, в основном, студия или художественная мастерская. Я не спрашивал у Геннадия, где он познакомился с Анжелой, это было понятно – в художественной мастерской у Яна Францевича. Но я уже никого другого, кроме Яна Францевича не помнил. Вряд ли и меня запомнили те, кто бывал там в далёкие 70-ые. Студия? Через Анжелу Геннадий познакомился ещё с кем-то из студии? Но тогда Наталья Сергеевна послала бы меня к той сокурснице, которая была близка Анжеле, а не к Марине. Мог ли Геннадий познакомиться с кем-то из моих однокурсниц уже после смерти Анжелы? Вполне вероятно, что ещё целых семь лет Анжела поддерживала связь с нашими однокурсниками. Не только с Мариной.
   Колесо Судьбы готовит мне очередной сюрприз?
   Внешним зрением я смотрел на Москву времён смуты, а внутренним – на свою прошлую жизнь. И нашёл, что мне, в целом, грех жаловаться на собственную судьбу. Почему я должен остерегаться или опасаться, что  следующий поворот судьбы окажется похожим на утраченный гвоздь из стишка Маршака?
   Геннадий ждал меня у выхода из театра с нетерпением.
– Мы идём в небольшое, но очень интересное богемное кафе, – начал он сходу. – Там собираются по вечерам творческие люди. Уникальная атмосфера, оригинальный интерьер.
– Не поздно? – с сомнением спросил я.
– Поздно? Да в Тель-Авиве в 11 вечера жизнь только начинается!
   Через четверть часа мы были в кафе. Поднялись по лестнице на второй этаж и оказались в зале, похожем на мир в воображении художников-футуристов. Художник, расписывавший стены и внутренние колонны этого кафе, явно находился под впечатлением Карра или Северини. Правда, достичь мастерства своих учителей-вдохновителей ему не удалось. Получилось аляповато, с непонятным преобладанием геометрических фигур жёлтого цвета.
– Ну как? – живо спросил Геннадий.
   Я предположил, что тот, кто заказывал эти росписи, был ограничен в средствах.
– В яблочко! – воскликнул Геннадий. – Ты прошёл проверку  на искренность. Этими росписями восторгаются только лицемеры или тупицы.
   С одной стороны – было приятно, что я проявил себя достойно. С другой – становилось странным, что меня пригласили в столь необычное кафе. Геннадий поймал мой немой вопрос.
– На фоне таких росписей я начинаю уважать себя. А во-вторых – просто прикольно.
   Он повёл меня к столику, за которым одиноко сидела, уткнувшись в смартфон, темноволосая женщина средних лет, одетая в пёстрое платье с кроткими рукавами. Геннадий бесцеремонно похлопал её по плечу, и она подняла голову.
Я узнал её в ту же секунду.
– Алиса?
   Она вскочила.
   Так судьба мне приподнесла ещё одну встречу. Парадоксально, что мы узнали друг друга – несмотря на то, что не виделись более 30 лет. Это было обыкновенное чудо – из тех, что придают нашей жизни налёт волшебства.
Алиса и Геннадий рассказали мне о том, сколь сложен и тернист был их путь после переезда в Израиль. Но своего добились. Алиса вернулась на сцену, а Геннадий стал театральным художником.
–  Семь лет, как и в сказочных историях, заняла у нас эта дорога, – рассказывал Геннадий. – Что пережили – отдельный разговор. Как концы с концами сводили – лучше не вспоминать. Слава Богу, с нами отец  живёт все эти годы, он с первого дня получал пенсию, да ещё с надбавкой – как участник войны с нацистами. Ему уже девяносто. Ещё ходит, но…
   Геннадий сделал характерный жест, прикоснувшись правой рукой к своей голове, а затем со вздохом покачал головой. Он не был силён в пантомиме, но я понял, что он хотел показать болезнь Альцгеймера. Или что-то похожее.
– Чем я только не занималась, чтобы сохранить форму, – ударилась в воспоминания Алиса. – Отыскивала любительские коллективы – готова была играть любые роли. Брали не всюду, хотя у меня был немалый опыт. Клоунады, концертные программы. Бывали периоды, что хотелось всё бросить и вернуться в Ленинград. Но как только звонила туда – слышала одно и то же: «Не делай глупостей! Ты не представляешь, что тебя ждёт в Ленинграде!». В конце концов смирилась с тем, что не надо предлагать себя такой, какая я есть, а подстраиваться к тому, что здесь принято. Тут другие требования – всё иначе. А ты? Тебя на сцену более не тянуло? Хотя бы на любительскую? Сознайся!
   Я сознался, что вплоть до окончания института участвовал в работе студенческого театра. Совсем другое. Потом занимался наукой. А спустя десять лет вернулся на сцену по-настоящему, хотя и без отрыва от основной работы.
– Ух ты! – восхитилась Алиса. – Ты вышел на сцену после десятилетнего перерыва?
– Не вышел, – теперь уже я ударился в воспоминания. – Меня вынесли.
Они дружно уставились на меня.
– Пьеса Ростана «Принцесса Грёза» начинается со сцены, в которой умершего в плавании моряка выносят на палубу. Произносят красивые слова и выбрасывают за борт. Это был я.
Алиса и Геннадий дружно и весело рассмеялись.
– И что происходило  дальше?
– Под звуки фонограммы, создававшей у зрителя ощущение, что меня сбросили с высоты десятиэтажного дома, я уползал за кулисы, чтобы переодеться и снова выйти на сцену в другом эпизоде – бал в замке… Вот такие роли играл.
– На тебя это не похоже, – заметила Алиса, – ты был самолюбив. Хорошо, начал ты с матроса. Но не поверю, что не было ролей посерьёзней.
– Были, сознаюсь. Однажды сыграл главную роль в пьесе по мотивам Джека Лондона.
– Теперь всё становится на свои места. А что за пьеса?
– Не пьеса. За основу взяли рассказ «Неожиданное» и сделали из него пьесу.
– Кто сделал?
   Я смутился. Моё молчание они истолковали правильно.
– Значит, ты ещё и драматург. А ставить спектакли сам не пробовал?
– Пробовал, – голос мой стал извиняющимся, словно я сознавался в чём-то нехорошем.   
– Зрители остались довольны?
   Я попытался сменить тему разговора – не для того мы собрались, чтобы обсуждать мои успехи – реальные или мнимые. Но именно в ту ночь, в том незатейливом кафе, с разрисованными футуристами стенами, я впервые словно оглянулся назад и посмотрел на свою жизнь со стороны. И с удивлением обнаружил, что мне грех жаловаться на судьбу. Она крутила меня, бросала из стороны в сторону, но именно ей я обязан тем, что моя жизнь не была скучной и однообразной.  Я не взлетал на высокие вершины, но и не падал в пропасти. Я не жалел ни о чём из прожитого и не хотел бы вернуться назад, чтобы исправить что-то. Мы с судьбой нашли общий язык.

Глава 9. Ностальгия
   Несколько лет назад мы с Ирочкой встретились в тихом уютном кафе на Ленинградском проспекте. Мы не виделись много лет, и я с любопытством вглядывался в знакомые черты, удивляясь тому, что она изменилась не так уж сильно, как следовало ожидать.
   Ирочка тут же потребовала, чтобы я оценил ее внешность и фигуру.
Если бы я не опасался, что она чем-нибудь запустит в меня, то сказал бы, что сорок лет назад она была гораздо красивее и привлекательнее. Впрочем, нет – я уже не опасался, скорее хотел этого, ибо это означало бы, что она всё такая же.
Я хотел видеть её всё той же двадцатипятилетней.
В меня вселился бес той особой откровенности, какая характерна для немолодых людей, которым уже нечего терять.
– Для своих 65 ты выглядишь превосходно!
   Разумеется, Ирочка скривилась.
– Мог бы не называть!
   Она имела ввиду, что я бы мог и не напоминать о возрасте.
– Ирочка, наши года – это наше богатство, – вспомнил я слова песни.
– Твои – может быть.
   Мы вспоминали прошлое, обменивались тем, что знали о судьбах наших общих знакомых. Помянули Сашку. Судьба обошлась с ним сурово, он не дотянул  даже до пятидесяти. В лихие девяностые разбился на машине. Подрабатывал извозом. Одни говорили, что не справился с управлением на скользкой дороге, другие – что задремал за рулём во время ночной поездки. У меня остался сборник его стихов – с автографом, изданный в конце 80-х солидным издательством, но мизерным тиражом. Выпили за здоровье Владимира Максимовича. Ему уже за 90. В Народном театре он оставался до последних дней театра, которые сопали с последними днями перестройки. Ирочка и Владимир Максмович связаны родством, но столь далеким, что уже никто не может припомнить деталей. В Народный театр Ирочку привел именно он. 
В какой-то момент я осторожно спросил:
– Ты живешь одна или...?
– Женился бы на мне сорок лет назад и не спрашивал бы!
– Тогда бы мы здесь не сидели, – резонно возражаю я.
   Я проводил ее до дома. Неожиданно выяснилось, что она живет там же, где и жила сорок лет назад. Я удивился.
– Ты знаешь, сколько я квартир сменила? Но в конце концов мое колесо Судьбы вернуло меня сюда.
   Значит, колесо Судьбы и её покрутило как следует. Я загадал: если пригласит домой – значит, живет одна. Если не пригласит – значит...
   Не пригласила.
   У подъезда расстались.
– Вспоминай меня иногда, – сказал я на прощание.
– Я вспоминаю тебя всегда, – съязвила Ирочка, – когда вижу Вицина на экране. Вы чем-то похожи.
   И скрылась за дверью, огорошив меня неожиданным сравнением.
Я продолжаю вести театральный дневник, который невероятно распух из-за того, что внутри него более трёх сотен театральных программок. Некоторые спектакли я в подробностях помню до сих пор. От других остались только название и дата.
Программки рассортированы по датам, но среди них есть и исключения. Театральный дневник состоит из нескольких тематических папок. На одной из них написано имя «Алла Соколова». Я долгое время был поклонником её творчества. Сейчас бы сказали – фанатом. Спектакль «Фантазии Фарятьева» я видел в восьми театрах.
   Другая моя гордость связана со сценической трилогией Александра Блока –«Балаганчик», «Незнакомка» и «Король на площади». Апофеоз символизма. Говорят, кто сумеет воплотить эту трилогию на сцене – следующим шагом сумеет сделать спектакль по телефонному справочнику. В ХХ веке в нашей стране было предпринято всего три попытки поставить эту трилогию. Все три я видел. Даже ту, которая была сыграна всего несколько раз – это был дипломный спектакль одного из выпусков ГИТИСа.
Глава 10. Театральный эпилог
   Мы с восьмилетней внучкой сидим в первом ряду балкона местного театра. На сцене – сказочное представление с участием леших, домовых и прочих сказочных персонажей, включая Кощея и Бабу-Ягу. Я с улыбкой наблюдаю за происходящим на сцене. В большинстве случаев я вижу не спектакль, а его изнанку – как он сделан, как поработали постановщик, художник, декоратор, костюмер. Хороша ли режиссура. И, конечно, слежу за работой актеров. К сожалению, редко какой спектакль увлекает меня так, чтобы вся эта «кухня» забылась на несколько часов. Это – расплата за годы, проведенные на сцене.
   Спектакль закончился. Внучка вскакивает, но я прошу ее не торопиться – пусть схлынет масса рвущихся домой зрителей. И тогда мы спокойно выйдем.
   Сцена остается открытой – занавес для этого представления не предусмотрен, и я любуюсь декорациями. Внучка замечает мой взгляд и озадачивается: что я там высматриваю?
– Я был там, – говорю ей вместо объяснения.
– Перед спектаклем?
   Я отрицательно покачал головой.
– Во время.
   Внучка недоверчиво смотрит на меня и тут же уличает в обмане.
– Ты был здесь.
   Я не возражаю и не придумываю убогое объяснение – вроде того,  что на сцене вместе с героями спектакля я был лишь мысленно.
Мне представился космонавт, смотрящий на яркую звездочку, в которую превратилась для него далекая планета – иной мир, необъятный и совершенно не похожий на нашу Землю. Планета, на которой он был однажды. И теперь ему самому кажется невероятным, что он был в той дали, в том мире, среди блистающих звезд.  И у него возникает опасение - а  не сам ли он придумал  тот мир?
    Рано или поздно мы придумываем историю, которую и принимаем за свою жизнь.