(Рассказ из цикла "Санькино лето")
Шестой час колёса машины неутомимо глотали километр за километром. Коварная дорога не давала расслабиться – она то заманивала гладким ровным асфальтом, предлагая прибавить скорость, то внезапно подбрасывала под машину крупные выбоины, которые не всегда удавалось объехать.
После очередной встряски Санька досадливо морщился, недобрым словом поминая дорожников, поглядывал вправо, где на соседнем сиденье что-то неторопливо повествовала о своём бытие его тётушка. Порой он односложно что-то отвечал, не особо вдаваясь в смысл её монологов, согласно кивал... В своих мыслях он был уже там, в своём далёком-далёком детстве, там, куда он нетерпеливо мчался, радуясь возможности снова побывать на малой Родине.
Так сложилось, что нужно было доставить туда, в глухомань на северо-востоке области тётушку, заглянувшую к нему в гости впервые после двадцатилетней разлуки. Собственно, лишь она, самая младшая, и осталась на этом свете из всей немалой дедовой семьи из восьмерых детей. Сейчас ей под семьдесят, да и сам Санька моложе её лишь на пару лет.
Конечно, Санькой, как в детстве, его давно никто не называет – всё больше по отчеству величают. Сегодня он лишь улыбнулся, когда тётушка случайно обронила, обращаясь к нему: «Сань!»
Чем дальше, тем сильнее и сильнее колотилось изрядно потрёпанное сердце. Санька вглядывался вперёд, пытаясь увидеть хоть что-то знакомое с тех пор, когда он в последний раз здесь побывал. Он прикинул… Да, около двадцати лет прошло, когда он спешно приезжал сюда на похороны бабушки. Такие печальные, суматошные события никогда не вызывали у него добрых воспоминаний. В памяти всегда вставала лишь живая бабушка у своей калитки, улыбающаяся, с морщинками вокруг голубых глаз и такими же морщинистыми натруженными руками.
А вообще, когда он в последний раз жил в деревне целое лето, так, как прошло всё его детство, насколько Санька помнил себя? Он посчитал и ужаснулся: полвека прошло! Что же он сейчас пытается узнать в проплывающих назад дорожных пейзажах? Ведь нет ничего из того, на что с любопытством и радостью смотрели его детские глаза тогда, пятьдесят лет назад, из кузова грузовика, натужно плывущего по жидкой глине. Разве что Ветлуга… да и река-то уже другой стала.
Санька вспомнил, как году этак в пятьдесят седьмом - пятьдесят восьмом мать везла его в деревню на огромной, как тогда ему казалось, барже, которую тянул вверх по реке катер-водомёт. Да не в весеннее половодье, а летом, когда не было большой воды! Сейчас и не представить, что по Ветлуге летом можно протащить баржу, теперь в ней воробью по колено.
Пятьдесят лет… Когда-то в детстве Санька зачитывался «Тремя мушкетёрами», и «Двадцать лет спустя» казались ему нереально долгим периодом, почти вечностью. А слабо было Александру Дюма «Пятьдесят лет спустя» написать?! Француз, пожалуй, и представить себе не мог такое…
Лишь изредка по дороге встречались знакомые с детских пор указатели населённых пунктов. Здесь, в глуши, они напоминали Саньке надмогильные таблички… Почти полное отсутствие жизни, разор и уныние, бренные останки когда-то красивых, по-деревенски крепких и надёжных жилищ. От прежних сёл почти ничего не осталось. И лишь природа-матушка, словно мстя человеку за прежние притеснения и урон, беспощадно захватывала и прятала под мелколесье и бурьяны территории, когда-то десятилетиями и веками щедро сдабриваемые потом тружеников в зипунах и фуфайках. Но не было уже и в помине прежних строевых лесов, истреблённых и истребляемых окончательно поныне жадностью человеческой…
И вдруг знакомое название «Ильинское» всплыло белой табличкой на взгорке перед Санькиным взором. Он глянул вправо – всё правильно, вот он, сельский погост, где нашли вечный покой его близкие – дед, бабушка и трое из семи умерших их детей. Остальным возвратиться на родину не довелось…
Санька осторожно подвёл машину поближе к погосту и остановился на зелёной лужайке.
– Найдёшь ли сам? – не без иронии спросила его тётка, явно намекая на то, что племянник нечасто здесь бывает.
Санька указал влево, где на самом краю кладбища стояла огромная раскидистая ель:
– Там, как мне помнится…
– Верно! – откликнулась тётка, доставая из машины припасённые цветы.
…Могилы были по-сельски просты, без всякого намёка на показную роскошь, на которую так падки горожане, но вместе с тем аккуратны и ухожены. Санька молча поздоровался с дедом и бабушкой, с двумя дядями и тёткой, попросил у всех прощения за такие редкие визиты. Тётушка поровну поделила по могилам цветы, пару минут рядом с Санькой постояла, шепча чуть слышно что-то своё, перекрестилась и побрела назад…
Машина вновь выбралась на шоссе и стала нетерпеливо набирать обороты. Санька щурился в лучах заходящего солнца, пытаясь хоть что-то знакомое углядеть в изгибах дороги, в спусках и подъёмах. До его детства осталось всего пять километров. И вот появилась извивающаяся, обросшая кустарником речка, а за ней – хмурый изреженный еловый лес, сквозь который просвечивали крыши домов.
Если судить строго, то деревня, где Санька провёл всё детство, таковой и не была. Это был посёлок, где жили рабочие лесоучастка, и вся жизнь селения была подчинена трудовому ритму лесозаготовок.
Узкоколейная железная дорога раным-рано увозила чуть ли не всё трудоспособное население посёлка в делянки и возвращала обратно уже вечером. Целый день над посёлком висел треск трелёвочных тракторов, гудение тепловозов, лязг порожних платформ. Всё лето и зиму мимо посёлка по корявым, наспех уложенным рельсам к Ветлуге тащились сцепы с лесом, чтобы весной, по открывшейся воде, тысячи кубометров ели и сосны, лиственницы и берёзы отправились плавом вниз по реке.
Но пока в лесах царил лесоповал, в наполовину опустевшем посёлке шла тихая, размеренная сельская жизнь. Возделывались огороды, топились печи и бани, вывешивалось для просушки бельё, выносились из леса вёдра с ягодами и корзины с грибами…
Санька с трепетом свернул с асфальта шоссе на пыльный просёлок, тут же поймав себя на мысли, что впервые в жизни едет по этому старому тракту в своей машине. Но тогда, полвека назад, дорога была мягкой от толстого слоя пыли, намятой десятками грузовых автомашин. По этой пыли так приятно было ходить босиком в жаркий летний день! Теперь дорога стала твёрдой, местами даже поросшей редкой травой. Вот ещё сотня метров – и поворот на улочку, притаившуюся на самом краю посёлка, чуть не вросшую в тёмный еловый лес, оттого и получившую в своё время название – Лесная.
Саньку поразило то, что прошедшие полвека здесь никак не отразились. Всё те же пятнадцать домов, те же палисадники с такими же (а может - и с теми же!) старыми яблонями с окостеневшими ветвями… Казалось, время застыло на этой тихой маленькой улочке.
Вот сейчас из своего дома выйдет, хромая на деревянном протезе-«бутылке» одноногий ветеран войны дядя Миша Мешанников, надвинет на глаза картуз и задымит, присев на лавку под окном, самокруткой. А из соседнего с ним дома выскочит Санькин друг – Лёнька Козлов, которого можно было за версту признать по кудрявой, вечно лохматой голове. Но… дядя Миша давно ушёл туда, откуда не возвращаются, а Ленька…
Санька остановился против родного дома, развернул машину, но не в обратную сторону, а поперёк улицы, лицом к дому. Он сидел и смотрел, даже не стремясь выйти наружу и подойти поближе. Санька смотрел на своё детство, а оно было так близко, почти осязаемо. Всё было как тогда, только обшивка избы потемнела да наличники голубые с красными звёздочками, которые Санька, помнится, когда-то подкрашивал, слегка облупились. Даже калитка, у которой всегда его встречала бабушка, была той же либо сработанной точно так же, как и полвека назад, но вновь потемневшей от времени. Санька даже помнил, как скрипели её поржавевшие петли… Вот только с северной стороны дома вместо яблони под окном теперь стоит рябина. Но вот новая деталь: за калиткой, во дворе – миниатюрные детские качели, наверное, сейчас здесь живёт молодая семья.
– Хочешь зайти? – спросила Саньку тётушка. Он отрицательно покачал головой.
Ему не хотелось разрушать иллюзию детства, она была дороже любопытства. Санька вышел из машины, но не сделал ни шагу к дому, хотя ему так хотелось прикоснуться к калитке.
Из соседнего дома вышел невысокий мужчина средних лет, направился к ним. Санька хорошо помнил, что в этом доме тогда жила пожилая чета Собакиных, к которым никогда не приезжали гости. Значит, теперь здесь обитают совершенно незнакомые ему люди, и нет смысла напрягать память, пытаясь узнать кого-либо.
Поздоровались, слово за слово – поговорили… Так и есть, после смерти стариков купили их дом, уже давно, лет двадцать назад. Мужчина вкратце рассказал, кто теперь у него в соседях.
– А в этом доме? – с некоторым волнением в душе спросил Санька, указав на дом Козловых. Выяснилось, что в Лёнькином доме теперь живут их дальние родственники.
– Леонид приезжает, но не каждое лето. Он где-то в Крыму теперь… – пояснил мужчина.
– Привет ему, если ещё появится, передайте, – попросил Санька, – скажите, Саня был, из этого дома (он кивнул на дедов дом), он поймёт.
– Передам, – пообещал новый знакомый.
Санька сел за руль и терпеливо ждал, пока не утолит своё любопытство тётушка, которая также принялась, за отсутствием других соседей, расспрашивать мужчину. Ему очень хотелось уехать поскорее, пока из ЕГО дома не вышли незнакомые его хозяева…
Позднее майское солнышко ещё и не закатилось, когда Санька достиг конечной цели своего долгого путешествия – села Пыщуг. На следующий день утром, под мелко моросящим дождём он один выехал обратно, сожалея о том, что так и не смог увидеть Ветлугу с её обрывами, отмелями и мысами, удобными для рыбной ловли, не побывал на укрывшихся в ветлужских лесах озерах с тёмной торфяной водой и белыми лилиями. Он отсчитывал назад те же километры, с грустью размышляя о том, что, скорее всего, эта поездка в прошлое, такая неожиданная и в то же время – желанная и волнующая, будет последней, что реально никогда он не выкроит из своих повседневных забот время на такую же поездку вновь. Да и как объяснишь своим внукам, что их дед хочет проехать полтысячи вёрст, чтобы ещё раз взглянуть на могилы под большой раскидистой елью, тихую деревенскую улочку и старый дом с поблекшими голубыми наличниками…