1
И жалею, и зову, и плачу
Если бы мне взбрело в голову представить себе некий русский литературный иконостас, то поэта Сергея Есенина я поместил бы в самый нижний чин, ярус иконостаса только за одни его слова "не жалею, не зову, не плачу, всё пройдёт, как с белых яблонь дым". Не правда это, кривда, совсем недостойная поэта.
Счастлив тот человек, у кого короткая память; такому человеку в своё прошлое оглянуться всё равно что облизнуться. Я памятлив и прошлого страшусь. Страшусь, боюсь заглянуть в колодец памяти моей, в колодец слёз, и захлебнуться в нём.
И почему же так, почему нет в прошлом ни одного сухого местечка, не окроплённого слезою. Слезьми дедушек и бабушек моих, моего отца и матери, братьев и сестёр моих, и моими слезами, и моих детушек тоже.
Не спеши, читатель, перелистать страницу, не делай преждевременно вывод, что тебе здесь предлагают одну только солонку. Терпи же, будет сахарок!
Как сладки мои воспоминания о том, как матушка пекла хлеба, куличи (пасхи, говорится по-нашему) и пироги. Приуготовление к Пасхе у всех сельчан начиналось загодя, но маме то ли времени не доставало, то ли опытности бабьей, не знаю, уж, чего. Если времени - то откуда бы избытку его взяться, когда на руках орава ребятишек мал мала меньше, мать-то многодетная. Если опыта да премудрости житейской - то кто бы научил её до замужества этому. У моих деда Никиты и бабы Тани было четверо детей, мать моя старшая. Какая хворь взяла деда, не ведомо, но преставился человек. И осталась баба Таня вдовой. А вдовой жить - пол слезами мыть. Бабушка была раскрасавица, статная, разумная. Такая долго вдовствовать не стала бы, даже с четверыми детьми, так и получилось. Нашёлся мужичок холостой, работящий, славнецкий. У бабушки с новым мужем свои две девчонки народились.
А маму мою бабушка отправила проживать к своей родной сестре Вере, та была замужем за казахом Сабиром. Деток у них не было, управлялись они с колхозным скотом ("всё вокруг колхозное, всё вокруг моё"), перегоняли гурты с пастбища на пастбище Барабинской лесостепи. Так в полукочевье и жила моя матушка до семнадцати годков, пока отец мой Иван не приглядел и не сосватал её, распив с Сабиром, пожалуй, не одну поллитровку белой. Ах какая же советская водка в те годы была! Знаю только по рассказам, мне уже и глоточка сделать не довелось такой; лакомство, а не водка!
Из этого, матушки моей, девичества в детской памяти моей (самых, самых ранних лет) осталось только такое наследство - молочный солёный чай, сваренный на буйном огне из чайного бруска; хлебнул и я кочевья. Но домоводство не было коньком моей матери, здесь верх держал отец - великорусский мужик. У него всё в руках горело, какую бы утварь он не мастерил, какое бы дело не делал. Был он для нас отец, и царь, и бог, и демон, а останься жив, то был бы мне сейчас критик, крепче Белинского.
Какую гору яиц варили в чистый четверг в крутом кипятке с луковой шелухой! Может, курицы несли не по одному яйцу, а сразу двойню? Строг был наш отец и не любил безделье. Не слушается курица - так под топор и в котелок. Да и мать была не робкого десятка. Когда отец в Новосибирске лечил туберкулёз, она, чтобы не потерять доходное место его работы, резала за него молодых бычков и старых коров. "Держите крепче за рога!" - кричала нам, ребятишкам, и финкой полоскала по горлу скотине. Протяжное коровье мычание разносилось далеко, до березняка за православным и немецким кладбищами, а большие влажные глаза смотрели на нас по-человечьи, смотрели в небо, почему-то в моей памяти серое и дождливое. И только потом, когда собаки обгрызали коровьи головы, глаза животных уже тускнели так, как покрываются болота тиной.
Что мать не углядит, то углядит отец. И непригодную квашню чинит, и весёлку из заготовки для топорища вытёсывает. И хает мать, и хает, какая она плохая хозяйка. Мать понимает свою вину, но только вполовину, бранится нехотя, прекословит немного, и все мы чувствуем её намерение помириться.
Как пахнет русская изба перед Пасхой! Да-да, "квашнёй и дымом". Ещё ночью мы слышим сквозь сон, как матушка встаёт, чтобы перемешать тесто, и раз встаёт, и два, а может, больше - какие тогда были дрожжи, в нашем холодном сибирском крае их требовалось много шевелить.
Рано утром, и всё утро, и всю первую половину дня наступало царствие хлебного Бога; все, даже дети, понимали его силу и милость. Ещё были холода, и выбежать раздетым, без пальтишка из избы к поленнице за дровами, и вернуться, успев продрогнуть, - всё это отзывалось зимой, и стужей, и вчерашним удушением жизни. Но мать в кути пекла пироги и куличи, крестила наспех тесто, сдобу после расстойки и отправляла на деревянной лопате в печь. Там, за заслонкой, приготовлялось чудо. Я не помню вкус материнского молока, из её груди, но на всю мою жизнь мне запомнился вкус испечённого ею хлеба - до невероятности сладкий и немного солоноватый, будто приправленный слезою.
Пьяный отец был бешеный. Доставалось и Богу - материл его почём зря, а иконы схватывал с божницы и бросал так, будто хотел убить, на пол, где они разбивались на доски. Доставалось и нашей матери. Она не терпела брань и оскорбления, отвечала не менее крепким словом, а порою первой бросалась в бой. Но силы, конечно, были неравные.
После веселья и гулянки - будь то свадьба кого из родных или просто односельчан, будь то проводы в армию, или родины-крестины, или празднование нового года или старого нового года - если не всегда, то часто в доме нашем была битва между отцом и матерью. Независимо от времени года, зима так зима, хоть самый лютый мороз, вылетали из окон не только стёкла, но и оконные рамы.
Мы, дети, закрывали разбитые окна большими пуховыми подушками, грелись на остывающей печи, ждали утро, когда мы пойдём в школу. Длилась долгая, долгая и всегда холодная ночь.
Отец был великий русский мастер, он стеклил окна, сколачивал рамы, укреплял дверные косяки, мастерил наново столы и стулья. И всё получалось, и всё выходило из его рук лучше прежнего. Иконы он собирал по досочке в последнюю очередь, серьёзный, спокойный, любуясь своей работой. И вот уже Богородица трепетно прижимает к себе Дитя после разлуки; во всём свете наступает умиротворение, когда на землю сыпится - всё зависит от времени года - снег ли белый, или зёрнышки из переспевших колосьев, или пух с одуванчиков.
Мать и отец управляются по хозяйству, собирают вдвоём на стол. Садимся ужинать. Ужин наш всегда сытный, много мяса, много молока и чая, много хлеба на самодельном большом столе.
Никогда я не встречал в своей жизни человека, который бы смотрел на меня с такой трепетной и неуёмной любовью, как они друг на друга во все их года, во все их мучения.