Фамилия Виктора была Масленников. Отец его был Масленников. Дед был Масленников, а по матери он был Розенблюм.
Фамилия Масленниковы происходила по роду занятий, как Молочниковы, Воскобойниковы и Хлебниковы. Когда в мес течках раздавали фамилии на русский манер, его предок по отцу занимался производством подсолнечного масла из семечек – отсюда и фамилия, по-староместному, призвище. Больше, конечно, подходило бы Маслобойников, но кто в то время вдавался в такие языковые тонкости.
Местечко было под губернским городом Николаевом. После революции семья перебралась в сам приморский город, где Виктор родился в репрессивном 1937 году.
Отец Масленников был военным. Незадолго до Вели кой Отечественной его перевели в Сталинградский гарнизон. Сталинградскую битву шестилетний Виктор видел не постановочно, как в фильме Бондарчука, а наяву, отсиживаясь с матерью в подвалах, а потом в землянках, как мыши в норах, за что теперь получает надбавку к пособию в двести новых израильских шекелей, как фронтовое дитя войны.
Своё пособие Виктор называет пенсией. Со всеми немецкими надбавками покаяния за нацистское прошлое и плохое поведение относительно таких, как он, пенсии вполне хватает на вполне сносную и сытую жизнь, но голодное военное и скудное послевоенное детство приучило его к повышенной бережливости с прицелом на «про запас». Одновременно с этим выработалась привычка к советской собственной гордости на всё без разбору глядеть свысока, особенно на всё непонятное и чудное, например, на веру в бога, а также держать марку и подчёркивать свою исключительную порядочность, унаследованную не от изобилия, благородства и чести, а от нищеты и как бы в отместку.
Ему без года восемьдесят. Он невысок ростом, крепок, широкоплеч, как беглый каторжник жилист и мускулист, чуть сгорблен, но не в спине, а с наклоном всем телом вперед, будто всегда целеустремлен. Левая рука его при хождении чуть впереди, правая чуть позади. Выдаёт его редкая профессия – он бывший тренер по прыжкам с шестом, заслуженный мастер спорта.
В городе его фамилию – Масленников – давно никто не помнит, и зовут, как блатного – Витя Квадрат, что на самом деле поверхностное недоразумение, лишь внешнее сходство, нисколько не отражающее его природной сущности, и он, не смотря на внешность, слыл очень порядочным человеком и весьма этим гордился.
Он – совершенно безбожный атеист, в смысле оголтелый и безнадёжный. Живёт он в религиозной стране уже скоро как двадцать лет, однако до сих пор путает праздники и не может отличить Пасху от Суккота. На завтрак он ест сосиски и кол басу со свининой – без неё, он считает, совсем не тот вкус, и запивает котлеты молоком. На совет друзей и единственной дочери воздержаться, всегда с упорством отвечает, что уже поздно менять привычки и убеждения: так было раньше и будет всегда. На что дочь однажды в сердцах сказала:
– Господь тебе за это когда-нибудь отомстит.
Так и сказала, не накажет, а именно отомстит. Потом, правда спохватилась, оправдывалась, однако слово полетело ввысь. Виктор – вдовец. Жена Люся умерла через пять лет после того, как они переселились за бугор. Собственно, и приехали они сюда, бросив всё нажитое, из-за неё, потому что на родине им сказали, что её рак могут вылечить только там, иначе давали на житьё в лучшем раскладе год. Здесь доктора протянули пять. – Ради неё я бросил все, любимую работу, квартиру, родину, и поступил как порядочный человек, – объяснял он свою миграцию, – а вот как оно получилось, – сокрушался Виктор на поминках.
С тех пор он ни к одной женщине не прикоснулся, как однолюб, упрямо верный привычкам и убеждениям, но и как порядочный человек. Жить он остался в той же квартире, ни чего не выбрасывал, не двигал, оставил всё, как было при Люсе. Дочь Римма каждую пятницу привозила ему под дом кастрюлю борща или щей по маминому рецепту, десяток котлет или куриных ляжек, к вкусу которых Виктор привык за сорок лет совместной жизни, – он спускался вниз с сумкой на колёсиках, полной свежих фруктов, и поднимал недельный провиант на лифте на пятый этаж.
Он считал это честным обменом, иначе, за просто так, он не брал у дочери ничего.
По праздникам, иногда по субботам, Виктор посещал дочернюю семью. Но не часто, потому что там каждый раз справляли шаббат, и ему, бывшему коммунисту, от этих молитв было не по себе, как чёрту от ладана.
К тому же он был до такой степени болезненно щепетилен, что буквально страдал от мысли, что кому-то может при чинить неудобство своим присутствием и ненароком объесть. И хотя муж Риммы Миша Белоцерковский был к тестю вполне терпим, как минимум – нейтрален, Виктор оставался настороже, прислушиваясь к каждому оттенку его речи. Он чувствовал бы себя неловко, даже если бы зять был ему рад, как родному отцу.
– Вы ничего не подумайте, у меня дома всё есть, – говорил Виктор, если Миша предлагал ему дополнительную порцию в шаббат, – я не голодаю.
– Да я не думаю, что вы нас объесть пришли, – говорит ему зять, – просто курочка у Риммочки сегодня особенно удалась.
Но вместо того, чтобы взять ещё один кусок, Виктор начинает поспешно собираться домой, и через минуту уже бредёт чуть ли не через весь город пешком ради вечернего моциона перед сном, гордый своим дурацким поступком.
Если же Виктору приходилось попасть в другой дом, на день рождения или поминки, он с заметным апломбом вообще не ел, потому что ни одна хозяйка не дотягивала по вкусу и стерильности до уровня Люси. Он доверял в еде только себе, а позволял себе готовить только Римме, как раньше позволял только Люсе.
Но выставлял он это так, будто он порядочный человек и никого не хочет объедать.
Иногда он болеет простудой, что несвойственно старикам с их устоявшемся, натренированным к лёгким вирусам и бактериям иммунитетом, что свидетельствует о молодости его организма не по летам. Иногда, бывает, потянет мышцу, но тогда он помажет болезненное место мазью и пару дней ходит, прихваченным боком наискось. Это все его болезни.
Почти весь год он плавает в море, делая небольшой перерыв с середины декабря до середины февраля. В это время даже туристы из России и Британии, для кого семнадцать градусов – уже жара и лето, в то время как для нормальных людей – зима и мороз, в воду не лезут.
Раз в неделю Виктор сбривает с головы седой пух. Делает он это всегда на кухне: поставит ещё советского произодства зеркальце на тонкой ножке, разведёт в мыльнице пену, как в детстве для запуска пузырей, нанесёт густо на голову и аккуратно снимет потом опасной бритвой вместе с волосами, ни разу не задев кожи. Лысый череп придаёт Вите по кличке Квадрат бодрый, по недоразумению слегка бандитский вид, хотя слывёт он честнейшим и порядочнейшим человеком, и всячески молодит. Когда он полностью побреется, ему на вид не более семидесяти.
Так он проводит утро, когда ему не надо на работу. Работает Квадрат в двух местах за двенадцать с половиной шекелей в час, то есть за минимальную заработную плату наличными и без налогов – почёрному. В одном месте, в русском магазине «Теремок» на Центральном рынке, он разгружает фуры с замороженными продуктами. Как раз здесь он иногда может потянуть спину.
Виталий, хозяин магазина, уважительно относясь к воз расту, одаривал его ещё и продуктами. То отдаст чуть примятую пачку зефира «Лянеж» из-за нетоварного вида, то подарит пакет овсяного печенья на грани срока годности, то завернёт ему в газетку каспийский зал;м1, слегка подёрнутый ржавчиной, а в пятницу, перед закрытием на шаббат, обычно позовёт за овощами и фруктами, даст пакета два, а то и три без разбора. Апельсины, бана ны, яблоки, помидоры Квадрат оставлял себе, а авока до, киви, манго и прочую экзотику, к кото смог привыкнуть, отдавал дочери в семью.
1 Вид сельди; другие названия – сельдь Кесслера и черноспинка (здесь и далее прим. ред.)
В другом месте он убирает двор автомойки и саму авто мойку. У него есть отдельное право разбирать и чистить пылесос, которым приводят в порядок салоны. Однажды двое наёмных работников из Литвы, которых в шутку здесь зовут лесными братьями, повадились инспектировать содержимое сборного отсека. Витя Квадрат заметил это и пожаловался хозяину. Тот от ругал литовских добровольцев за самоуправство и строго наказал – содержимое пылесоса по праву принадлежит исключительно Квадрату, как чаевые за вырванные немцами годы.
Витя Квадрат после уборки собирает всё интересное в пластиковый мешочек, приходит домой, садится на кровать, стелет газету «Вести» или «Секрет», в зависимости от того, какая подвернулась в этот день на той же мойке, и подсчитывает бонус. Потом он докладывает считанную мелочь в холщовый мешочек, записывает образовавшуюся общую сумму на бумажке и кладёт её сверху, чтобы потом знать наверняка, сколько там денег, и прячет в укромное место на балконе, всегда закрытом глухими ставнями от соседей, солнца и песчаных бурь. Частенько попадаются и сами купюры. Если считать на круг, то пылесос даёт двадцать пять—тридцать новых шекелей в день.
Когда набиралась ощутимо круглая сумма, Квадрат шёл в обменник на улице Герцля, восемь, единственный в городе, где принимали мелочь, менял на бумажные купюры, а те заносил на свой счет в банк Леуми на той же улице кварталом ниже. Сколько там скопилось денег, было его и банка тайной.
Бывало, Витя Квадрат сталкивался в обменном пункте с городским попрошайкой Вовой Крохобором, дежурившим обычно на площади Шмуель-ха-Нацив, но никогда с ним не здоровался по той лишь причине, что видел в его занятии нечто совсем неприличное, недостойное еврея и человека.
Одновременно с пополнением счета он оплачивал коммунальные услуги, свет, телефон, интернет, кабельное телевидение и квартиру, всегда заранее, всегда переживая, что деньги не дойдут вовремя, и кто-то там, ему совсем неизвестный, усомнится в его кристальной честности и порядочности.
Кроме денег, дополнительно собиралась всякая прочая мелочная и негодная ерунда: ключи, крошечные детские игрушки, авторучки, женская помада, карандаши, прочая косметика, – всё это Квадрат выбрасывал, кроме ключей.
Как порядочный человек, он приносил их обратно на автомойку и вешал на видном месте на гигантском гвозде, вбитом в стену. На таких на его родине обычно держали цинковое ко рыто. В таком его тоже мыли в детстве. Однако ни разу никто за ключами не пришёл, и тогда он перестал их возвращать и выбрасывал вместе со всем прочим ненужным барахлом.
Изредка Витя приносил домой обручальные кольца, девичьи колечки, непарные серьги, перстни, кулоны и прочую на тельную красоту, проглоченную пылесосом, быстро научился отличать ценную ювелирку от бижутерии, и сразу отправлял последнюю в помойку. Постепенно, с годами, у него скопилась маленькая шкатулка-сундучок, набитая разными украшениями, ни разу не востребованными и определённо ничьими.
Сундучок этот был каслинского чугунного литья с ключиком, оставшийся в наследство от матери жены, но не с простым узором, а со сценкой из произведения А. С. Пушкина, очень подходящей именно для шкатулки с ключиком. Витя Квадрат прятал сокровища на том же балконе, где хранил мелочь, и всё искал применение содержимому шкатулки, но ничего путного в голову не приходило.
С возрастом, как заметил сам Виктор Масленников, го лова его стала работать заметно медленнее. Вариант отдать всё дочери отпадал сразу, потому что та была брезгливой чистюлей, как и он сам. Никого другого в его жизни больше не было.
Однажды он решил отвезти сокровища на могилку жены и закопать рядом, следуя закону язычников, чтобы сокровища сопровождали умершего за финальным бугром. Квадрату как-то не удавалось дарить украшения жене при жизни, и ему пришло в голову восполнить этот пробел сейчас.
Он взял сапёрную лопатку, которая хранилась у него про запас на случай перманентной войны, воздушной тревоги и вражеских боевых вылазок, сел в автобус пятьсот восемьдесят пятого маршрута, и поехал на кладбище на южной окраине города. Придя на место, постояв возле могилы жены, он впервые со дня их разлуки отчётливо услышал знакомый голос:
– Здравствуй, Витя!
– Здравствуй, Люся.
– А лопата тебе зачем, Витя?
Виктор рассказал, зачем он, собственно, пришёл.
– Ну и дурак же ты, Витя. Форменный дурак. Даром, что бывший спортсмен. Зачем мне эта фигня? И совести у тебя нет. Она и раньше им помыкала, когда была директором круп ной чулочной фабрики, единственной в области, зарабатывала больше и считалась много умнее его. После этих слов свысока обиженный Виктор отправился тем же автобусным маршрутом назад. Он подумал, что Люся окончательно оторвалась от их бренной жизни и ничего уже не понимает. Зачем она про совесть сказала, он вообще не понял, а факту существования загробного мира значения не придал.
Дома Виктор затолкал сундучок на прежнее место, между коробками от электроприборов, и прикрыл мешком старой одежды. Однако мысль о том, чт; с этим делать, не перестала его покидать, как любого, кто нажил хоть какой-то капиталец, а тратить его уже не на что из»за скромных потребностей. Между тем, дети выросли, и им либо наплевать на нажитое непосильным трудом, либо они передерутся насмерть за наследство на ещё не остывшей могилке заботливого предка.
Когда человек определённо не знает, что делать, его обыкновенно ждёт ещё большее испытание. В тот день Квадрат встал в пять утра, надел фланелевую рубашку, рабочий комбинезон и тяжеленные спецботинки с защитой пальцев от нападения кирпичей, бойко прошаркал на кухню, позавтракал традиционным еврейским завтраком субботы, картошкой с селёдкой, предварительно снабдив маслом и порезанным кружочками луком, как делала ещё мать, а потом жена Люся, и отправился в автомойку в хорошем настроении, чтобы с утра пораньше успеть отделаться до палящего южного солнца.
Был шаббат. Улицы в это время суток совершенно пусты – до такой степени, что можно спокойно ходить голышом, не оскорбив ничьих религиозных и нравственных чувств. До авто мойки было рукой подать, всего полтора квартала.
Квадрат открыл ворота своим ключом. Со двора на железный звук сбежались на кормёжку коты и собаки, и только один Гегемон, по-простому Моня, наглый всеобщий любимец, лёжа на крыше хозяйского лимузина, прозябавшего во дворе в шаббат, мурлыкал и облизывался, ожидая индивидуального под ношения.
Двор был почти чист. Работы мало. Насыпав корму всему нетерпеливому зоопарку, Квадрат быстро смёл мусор, побрызгал асфальт из шланга и пошёл убирать автомойку внутри. Моня, насытившись, настырно ходил следом и подозрительно взирал, словно по велению свыше инспектировал работу Квадрата.
Разбор пылесборного отсека Витя обычно оставлял сов сем на десерт, перед тем, как свернуть уборку и идти домой. Из пыли и мусора в этот раз он отсортировал горсть монет и кольцо с зелёным камнем, смахивающим на бижутерию. Убедившись в том, что Витя нашёл кольцо, Моня зевнул и отправился на прежнее место, потеряв к Квадрату всяческий интерес.
Все прочие глупости, как то рука от крошечной куколки, шахматный конь белых, набор теней, брелок без ключей, непочатую пачку презервативов, две пуговицы и жетон для тележки универмага «Супер» он выбросил в помойку, закрыл ворота и на правился обратной дорогой.
Улицы заметно изменились. Семейными группами или поодиночке шли верующие на молебен. Некоторые уже в заранее наброшенном на плечи талесе2, ещё реже в меховых шапках, размером и шириной со спортивное колесо, несмотря на подступающую уже к горлу жару.
«И охота им тратить своё драгоценное время на пустяки?» – подумал Квадрат, уже с утра заработавший двадцать пять новых шекелей от хозяина, и не менее того в виде бонуса, прочищая пылесос.
Дома он завалился на часок поспать. Потом тщательно убрал квартиру, что всегда делал,
2 Прямоугольное покрывало у иудеев, используемое для молитв
вопреки Завету, по субботам, и сел разгадывать кроссворд для тренировки старческого мозга. На вопросе по горизонтали, кто был прототипом Ноя в «Сказании о Гельгамеше», позвонил товарищ Валера. С ним обсудили поражение «Жальгириса» в Евролиге, который, как назло, всю игру вёл, а на последней минуте получил бросок с центра площадки, проиграл, и все старания оказались зря. Долго говорили о телеведущем Соловьёве, конкретно о том, нужно ли всегда подчёркивать, что ты еврей, и не будет ли другим евреям от этого только хуже. Валера вновь завёл свою шарманку о чудесах на Святой Земле. Витя ему по-атеистически всячески возражал в довольно резкой, большевистской форме, сведя всё по обыкновению к тому, что можно быть порядочным человеком и без веры в бога.
– Ной в Гельгамеше, из девяти букв? – под конец спросил Витя.
– Утнапишти, – ответил Валера.
– Тогда певица по вертикали не Пелагея. Какая ещё есть из семи букв?
– Попробуй: Валерия.
– Валерия подходит.
Так они ещё час бились с кроссвордом, пока не разгадали весь. Только к вечеру Витя Квадрат вспомнил про кольцо и внимательно его рассмотрел. При свете лампы оно казалось намного красивее, будто тонкий умелец специально смастерил его для разглядывания по вечерам. Внутри самой дужки кольца Квадрат увидел ямку. Он надел очки, чтобы рассмотреть, что там выдавлено, и увидел три цифры: семь, пять, ноль, и маленький кружок °, довольно высокую пробу, что было, вероятно, неспроста. Довольный, он добавил кольцо в сундучок и снова запрятал свой клад на балконе.
Наутро следующего дня, в воскресенье, которое на Святой Земле заменяет обычный понедельник, Витя Квадрат надумал взять сундучок и отправился к ювелиру-оценщику на той же улице Герцеля, только кварталом выше, в сторону моря, на углу Жаботинского, рядом с газетным киоском, где Витя иногда покупал газету «Вести», если не находил оставленную кем то на автомойке. Проходя мимо, он всегда раскланивался с ювелиром. Поэтому считал его хорошим знакомым, почти своим товарищем, и был готов доверять ему, как приличному и порядочному человеку.
Ювелир надел на правый глаз круглое увеличительное стекло, прикрыл левый, став похожим на одноглазого пришельца из мультика, вытряхнул содержимое сундучка на стол и стал сортировать изделия – с камнями влево, без камней вправо, а из серебра оставляя посередине.
– Клад? – спросил ювелир, подметив, что изделия бы ли происхождением чуть ли со всего еврейского мира.
– В некотором смысле не совсем. Скорее коллекция, – ответил Витя, что было почти верно.
– Понятно, – сказал оценщик и тут наткнулся на кольцо с большим зелёным камнем, давеча найденное Квадратом. На лице ювелира появились смятение и страх, особенно заметные через окуляр на правом глазу. Открылся и левый. Мастер молча собрал всё обратно в сундучок, закрыл его на ключик и протянул Вите:
– На, и иди.
– Как так?
– А так, без объяснения причин. Похоже, ты, дед, капитально влип.
Квадрат утёр мгновенно вспотевшее лицо. По глазам ювелира, особенно по правому, он понял, что случилось нечто непоправимое, как страшное горе, и ему стало до такой степени не по себе, что он решил, что сильно зажился на свете, и что пора бы, даже в некотором смысле выгоднее, скоропостижно по мереть.
– Иди, дед, быстро отсюда, – сказал оценщик, снимая окуляр, от чего ужас в его глазах сравнялся, но никак не уменьшился, – и забудь, что у меня был. Чтоб никому!
Вернувшись домой, Квадрат не стал больше прятать сундучок, а поставил его на столике перед телевизором, залез в кровать под одеяло, на котором обычно перебирал сокровища и, трепеща от страха, стал ждать неминуемого ужаса, отпечатанного в глазах ювелира, очень напомнившие глаза матери, виденные однажды в детстве.
Прошло некоторое время. Квадрат почти успокоился, потому что даже страх притупляется и имеет конец. Витя снова запрятал шкатулку в надежное место и перестал придавать значение происшествию. Правда, он прекратил покупать газету в киоске, чтобы не встречаться с ювелиром лицом к лицу, как переживший однажды жёсткую посадку навсегда перестаёт летать самолетом.
Он по-прежнему работал на двух работах, с удовольствием подсчитывал свои бонусы, складывал мелочь в холщовый мешочек, потом обменивал на купюры и относил в банк Леуми, и уже в ус ни о чем не дул. Но наконец к нему пришли. И стояли под самой дверью.
Это были два незнакомых бугая спортивного, атлетического вида, от них веяло родным стадионом «Созидатель». Один был тёмной, семитской, другой белокурой антисемитской наружности. Позвонили прямо в квартиру в субботний день, когда дверь подъезда всегда открыта настежь, чтобы глубоко верующие не трудились набирать парадный код, а террористы, как резонно возмущался Квадрат, у которых святой день накануне, в пятницу, а суббота предназначена для чёрных дел, могли легко заложить в подвале фугас.
Бугаи спросили по имени Виктора Масленникова и по кликухе Витю Квадрата. Он, ничего не подозревая, пустил посетителей в дом. Видимо, всё потому, что считал себя честным и порядочным человеком, или от старости просто перестал соображать на лету.
Тут его подхватили и понесли в спальню, посадили на тюфяк против телевизора, на излюбленное его место отдыха по вечерам в компании Соловьёва, Бабаяна или Скобеевой с Поповым, присели перед ним на корточки, заняв собой все пространство комнаты, и, дыша затхлым духом смерти прямо в лицо, доверительным, тихим голосом стали допытываться, где кольцо.
– У нас есть основания полагать, что именно ты прячешь ворованное, – сказал тот, что был семитской наружности.
– Ты лучше его сразу отдай, целее будешь, – добавил второй.
– Какое кольцо? – сперва не понял Витя Квадрат.
– С изумрудом, сволочь.
– Знаешь, чьё это кольцо, жулик?
– Это кольцо жены самого Багратиона!
– Князя? – искренне удивился Виктор такому чуду.
– Босса нашего.
Каких только фамилий ни встретишь в здесь, на Святой Земле, ошибочно подумал Витя Квадрат, потому что это тоже была кликуха, хотя думать ему следовало совсем о другом, и по заботиться, чтобы в неё, в Святую Землю, скоропостижно не угодить.
– Это какое-то недоразумение. Я ничего не брал.
– Ворюга плюгавая, – сказал один из двух, теперь уже трудно различимых со страху и в сумерках комнаты бугаев, однако тот, что был по левую руку, мгновенно схватил Квадрата своей правой за горло, – не найдём, сука, убьём.
Виктор машинально ответил кулаком своей правой, толчковой тому в плечо.
– Он ещё сопротивляется, гадёныш.
–Шкатулка твоя где?
Витя Квадрат хрипел, наблюдал опасные круги в глазах, вылезавших из век, терял сознание, возвращался и едва показывал в сторону балкона немеющей рукой. Второй, тот, что был с пустыми руками, догадался, что надо делать, и пошёл искать заветную кубышку, пока несчастный не испустил дух, и тут же вернулся с кладом и мешочком с мелочью, открыл шкатулку – кольцо лежало сверху. Горло старика освободили. Витя Квадрат был чёрный.
– Колечко забираем с процентами, – сказал один из двух бугаев, тот что семитской наружности, конфискуя всё найденное.
– Больно меня старик задел, – сказал второй, выйдя на улицу, и дёрнул правым плечом, – крепкий оказался, сволочь. – Небось в Союзе шконку грел за воровство или скупку краденого.
– Убить его мало, – сказал бугай антисемитской наружности.
– Это уже, братан, перебор. Команды такой не поступало.
– А почему?
– Зачем мне вникать, какие у них там цели? – сказал семит и многозначительно посмотрел наверх. Витя Квадрат, конечно, испугался бандитов, но не так чтобы очень. По глазам ювелира он ожидал много худшего, как минимум долгой, мучительной смерти, как от фашистов. Шкатулку тоже было не жаль, потому что с ней он избавился от не нужных хлопот и досужих мыслей.
Хуже всего и обиднее всего было то, что какие-то отпетые бандиты, их босс Багратион, наверное, мафиози и форменный негодяй, каких только не сыскать, этот подлый стукач ювелир, взявший слово с Квадрата никому не говорить про кольцо и видать, сдавший его с потрохами, да ещё заработавший на этом, ещё хуже – теперь весь город будет считать его жуликом, во ром, непорядочным и бесчестным человеком, в каком-то смысле много хуже себя самих, потому что не они у него, а он у кого-то вроде как украл. И с этим теперь приходилось доживать короткий, сухой остаток, а вся его предыдущая, честная и порядочная жизнь оказалась коту под хвост, и всё зря.
И в какой-то мере она теперь – жалкое недоразумение, а не жизнь.
Израиль, Нетания. Апрель 2016 г.