Комендантский час. Закрыты магазины, трамваи и прочий общественный транспорт укрылся в своих парках.
Толя пробирался по темным улицам, прижимаясь к домам.
– Стой, кто идет? Стой – стрелять буду!
Патрульные высунулись из подворотни. В лунном свете блеснул штык. Видимо, мужики покурить зашли в подворотню, чтобы светомаскировку не нарушать. Огонь папиросы, говорят, за два километра виден.
Прерывистый Толин шаг был слышен издалека – мальчик не учел этого, решил – успеет до дома добежать.
Толя остановился, поджидая солдат. Встреча с патрулем была не первой за два года войны и он не боялся. Да и что они пацану сделать могут?
- Ты кто? Как звать? Почему по улицам шастаешь? Что, закон тебе не указ?
- Нет, товарищи красноармейцы, я домой иду. Задержался, потому-что в бане был.
Солдат посветил мальчишке в лицо:
- Говоришь, в бане был? А почему лоб в саже?
- Так да, вначале и был в бане, а потом налет был, немцы мою школу зажигалками забросали. Я видел, как мальчишки побежали туда зажигалки гасить. Да мелкота одна – не справятся. Я тоже побежал – помочь. Погасили. Потом школьная сторожиха тетя Катя нас чаем поила, а потом я домой пошел.
Для сведения молодых читателей в особенностях военных неискушенных:
Зажигательная бомба Luftwaffe (B-1E)
Бомба имела цилиндрический корпус, изготовленный из магниевого сплава. Он был заполнен термитной стружкой. К корпусу крепился трехперьевой хвост. Бомбы не имели мгновенного взрывателя, и при падении через некоторое время самовозгорались. Как правило, бомбы сбрасывались в контейнерах, максимальный из которых помещал 700 единиц. ТТХ бомбы: масса – 1 кг; масса зажигательного вещества – 0,7 кг; длина – 345 мм; диаметр – 50 мм.
Во время авианалетов на крыши поднимались дежурные – обычно один-два взрослых и дети разных возрастов. Бомбы хватали специальными клещами (если таковые были) и заталкивали в бочки с песком. При горении бомбы поджигали даже деревянные стропила под железной крышей. Водой гасить было нельзя – бомба еще более разгоралась. Если не было клещей, то бомбы просто сбрасывались с крыши на землю с помощью металлических палок. Дело было весьма опасное и часто дети срывались с покатых крыш и погибали.
- Где твоя школа, говоришь?
- Да тут, угол Введенской, семьдесят девятая.
- Похоже, что не врет парень – точно: час тому назад там авианалет был и зажигалки фашист побросал, – я видел.
Солдаты винтовки на плечи навесили, офицер (в темноте не видать звания), кобуру застегнул:
- Далеко живешь?
- Да нет, на Большом шестьдесят девять – через два дома.
- А что у тебя в торбе звенит?
- Деньги.
- Какие деньги? Украл что-ли?
- Почему украл? Я не вор!
Толя всхлипнул:
- Почему сразу украл?
- Не обижайся парень, я глупость сказал. А, все-таки, что за деньги?
- Да я хотел после бани в сберкассу зайти в Фонд Победы свою копилку сдать. Целый год копил! Я не знаю еще, сколько там, но хотелось, чтобы на танкошлем хватило. А сколько надо, не знаете? Да, пока бегал зажигалки гасить, сберкасса и закрылась.
- Нет , не знаем, ответил за всех командир патруля. Ну-ка, достань свою копилку!
- Не бойся, не отнимем, мы тоже люди честные.
Толя достал из матерчатой противогазной сумки металлическую, еще довоенную, коробку от конфет монпансье. В крышке гвоздем были пробиты дырочки в линию и потом расковыряны ножом – под двадцатикопеечную монетку. Пятикопеечная тоже проходила, но с трудом. Командир протянул руку, взял коробку, потряс ее: внутри густо зазвенело. Я думаю, что тут не только на танкошлем, но и на очки для водителя танка хватит. Командир аккуратно, чтобы не рассыпать, коробку открыл: крышка залипла от старой сладости и протянул солдатам.
- Да, ну? Вот здорово! А на пулемет сколько надо?
- Сейчас парень, и на пулемет насобираем.
Солдаты все поняли без слов.
- Вот парень Толя, мы сегодня денежное довольствие получили, так-что и мы можем для Победы кое-что дать. Солдаты полезли по карманам: у кого кошелек был довоенный, у кого просто кусок клеенки: достали по несколько бумажек, кто сколько смог.
- На, не забудь завтра-же в сберкассу зайти – и от нас вклад будет. Скажешь: от патрульной команды лейтенанта Козырева. Прощай!
От парадной большого серого дома отделилась женская фигура:
- Толя, ты где ходишь – я уже вся изнервничалась!
- Кто это?
- Мама, она всегда беспокоится по пустякам. Иду уже. Иду!
- Ах, парень, ты не понимаешь по малолетству – мать никогда по пустякам не беспокоиться!
- Не волнуйтесь, гражданочка, идет вас сынок непутевый!
Это был уже год сорок третий – война стала уже чем-то привычным. Определились правила жизни. Ленинградцы жили голодно, но уже не падали на улицах от истощения, бани общественные работали уже два дня в неделю – отдельно мужской и женские дни.
А волна неизвестности в том сорок первом рождала нет, не страхи – ужасы. Человеческая фантазия и вражеская пропаганда сеяли смуту и постоянное ожидание кошмарного конца. В очередях за хлебом народ нередко прогонял, а то и хватал провокаторов и сдавал их милиции. Бывало, что и прямо тут, на улице, лазутчиков вражеских расстреливали.
Новый тысяча девятьсот сорок четвертый год встречали с полной уверенностью в Победе. Пусть еще нескорой, но непременной. Уже почти забылся эпизод первой блокадной зимы: Бася с Толиком пришли (полдня шли!) на свою квартиру на Петроградской за теплыми вещами.
Зашел дворник – его качало, потухшие глаза смотрели в пол - с топором в руках:
- Ой, какой мальчик худой! Совсем худой мальчик – нельзя совсем кушать такой мальчик! Ты, Бася, тоже совсем худой стала – не буду тебя кушать. Пойду совсем. Что кушать?
Ужас еще долго держал мать и сына в оцепенении. Потом соседи сказали, что поймали сумасшедшего дворника и расстреляли. А что с семьей его стало – неведомо.
К концу января сорок четвертого победные реляции с фронта звучали все звонче. Сообщения об освобождении каждого, пусть маленького, неизвестного городка встречалось воплями «УРА!!!».
По радио (радио не выключалось ни на минуту, ни днем, ни ночью) сообщили, что 27 января в честь бойцов Ленинградского фронта, в честь доблестных жителей Ленинграда будет произведен салют из 324 орудий двадцатью четырьмя залпами.
- Мама, а что такое салют?
- Салют, это когда из пушек в небо палят разноцветными огоньками в честь победы, в честь победителей. Это радость большая. Это как ура кричать, только из пушек. У нас сейчас Победа? В честь твоего папы, в нашу честь. Ты сколько зажигалок погасил, я раненым помогала, Маечка наша одежду для солдат шить помогала. Мы все победители.
- И я раненым тоже помогал!
- Конечно, мы все это помним! И нашим детям и внукам расскажем!
- И у меня будут дети и внуки?
Конечно! Подрастешь, окончишь школу, институт, может быть, женишься и у тебя будут красивые и умные дети, и у них – красивые и умные дети – твои внуки.
- И у Маечки будут дети?
- А как же!
Еще двадцать четвертого, когда объявили о снятии блокады, и Майя и бабушка Кели зашли в госпиталь к Басе – порадоваться вместе и договорились двадцать седьмого встретиться в полвосьмого вечера и вместе пойти на салют.
Так и сделали: Бася с Толей вышли на улицу из проходной госпиталя в половине восьмого, подошла бабушка, еще минут двадцать прождали Майю. Майи все не было: может, с работы не отпустили. Майина фабрика была недалеко от госпиталя – все в районе Финляндского вокзала. Вышли на набережную Невы. Тут и началось! Толя вцепился в руки матери и бабушки, напрягся и зарыдал:
- Я боюсь! Сейчас все загорится! Мы не успеем погасить!
Увещевания не помогли – пошли обратно. Толя не слышал слов о том, что это только цветные огоньки, они холодные и ничего загореться не может.
У проходной госпиталя сидела Нина – подружка Майи – это ее отец посодействовал на работу устроиться. Нина сидела на холодной гранитной тумбе около ворот госпиталя и дрожала: то-ли от холода, то-ли от рыданий:
- Майю убили!
Нина с Майей получили от заводского начальства разрешение сбегать на салют и пошли на выход. Но пошли не через проходную, а через ворота – так быстрее. К воротам проход был через длинную темную подворотню - тоннель. Пьяный, на радостях, водитель полуторки, не сбавляя газа и распевая песни, мчался к воротам, на уличный простор, чтобы там выразить свою радость. Нина успела отскочить, прижаться к стене, а Майя – нет.
Похоронили Майю восемнадцати лет от роду в братской могиле еврейского кладбища.
Бабушка Кели пошла домой на Литейный проспект через Литейный мост (всего-то два километра!), и не дошла. Артобстрелов уже не было, авиационных налетов тоже. Через неделю пришло извещение, что Кели (Рахель) Иосифовна Месеняшина похоронена в братской могиле Пискаревского кладбища.
Толе еще долго снилось по ночам как весь город горит, пожарные мечутся, поливают огни водой, а они разгораются еще больше, как обычные немецкие зажигалки.
Пришло письмо от Саи:
- Как вы, мои дорогие? Мама, Майя, Толик? Ты, Басэлэ? Теперь я далеко на Западе – не приеду до конца войны. Поздравляю вас всех с праздником – освобождением Ленинграда от блокады! Меня произвели в старшие лейтенанты. Целую – сын, отец, муж – Исай.
Письма приходили регулярно, но короткие и не выразительные: «Люблю, целую». В октябре 1944 пришло письмо не солдатским треугольником, а в конверте. Бася упала на диван без чувств - в конвертах приходили «похоронки». Разорвала дрожащими руками: ожидала увидеть машинописный текст: «…пал смертью храбрых…». Но на бланке Таллиннской комендатуры с заголовком на двух языках мелким и ровным Саиным почерком было написано, что его назначили заместителем коменданта города Таллинна и сейчас ему можно «выписать» семью. В конверте лежало еще одно письмо за подписью коменданта города с обращением ко всем советским и военным учреждениям о содействии семье тов. Месеняшина к переезду к месту службы указанного товарища.
Переехали. Поселились в небольшом домике на окраине парка Кадриорг. Улица Кёхлери, 16.
Там и Победу встретили. Точнехонько 9 мая Сае пришлось в Москве побывать в командировке – впечатлений хватило на месяц рассказов.
К концу марта 1946 года Басе рожать приспичило. По окраинам еще немецкие недобитки постреливали. Разведчики сообщили, что по случаю рождения ребенка у второго лица города готовится теракт. Комендант приказал комендантскому взводу взять дом по охрану. Половина взвода во главе с лейтенантом осталась при комендатуре, от регулярных частей послали солдат на усиление охраны электростанции, порта и водонасосной станции. Десять бойцов во главе со старшиной Евсеенко Петром Захаровичем подошла к дому по улице Кехлери под вечер двадцать пятого. Оперативники из городской милиции разыскали старого врача «фольксдольч» - не успел или не захотел уехать с немцами. Петр Захарович обратился к солдатам:
- Вы понимаете важность момента? Кого мы охранять будем? Нет, не старшего лейтенанта Советской Армии и не его жену и сына – мы безопасность рождения нового советского человека обеспечиваем! Занять боевые позиции! Стоять-сидеть у окон, но не высовываться! Двое – на чердак!
- Товарищ старшина, разрешите обратиться!
- Обращайся, герой!
- Товарищ старшина, я с вами на чердак поднимусь – я позиции давно присмотрел. Да и оружие у меня кое-какое имеется.
- Ну, пойдем!
Оружие действительно кое-какое имелось: два ручных пулемета, несколько автоматов: и советский ППШ и немецкие «Шмайсеры», пара гранат, карабин, немецкий «Парабеллум» и русско-американский «Smith & Wesson», патроны… Толя очень гордился своим арсеналом, собранным на ближайших пустырях и в соседнем парке. Особенно парень обрадовался, когда нашел этот русско-американский револьвер. Правда, механизм вращения барабана заело, но одиночными стрелять было можно, но медленно: каждую стреляную гильзу надо было выковыривать и новый патрон вставлять. Толя знал о наградном револьвере отца: видел однажды справку о сдаче оружия в следственную комиссию ВЧКУ как «вещдок». Отец никаких пояснений давать не хотел.
Лет через много мать рассказала сыновьям трагическую историю из жизни отца.
Из такого наградного револьвера застрелилась первая жена Исая – мать Майи. Неразделенная любовь погубила. А Исая из органов и из партии вытурили за «ненадлежащее хранение оружия и необеспечение высокого морального облика советского человека в своей семье». Может, такой кульбит оказался для Саи не только трагическим, но и жизнесберегающим: расстрельные тридцатые Исай пережил без особых катаклизмов. На фронт Исай пошел в сентябре сорок первого. Зачислили его в ополчение в качестве «политбойца». Фронтовые дороги Исай прошел достойно: и в партии восстановили и в офицерское звание произвели.
Петр Захарович скомандовал:
- В окна глядеть и не подсматривать! Мне – можно: я четверых своих деток лично принял, знаю, как это делается. Слышь, фриц – если что не так сделаешь – мигом башку сверну.
- Яволь. Яволь, данке шеен…
- Сая объяснил немцу диспозицию и меру ответственности за неправильные действия.
Вскипятили воду. Простыни приготовили. Солдаты чаю попили с белым хлебом, немца тоже угостили.
Схватки все усиливались и к шести утра, под восторженные вопли воинов, родился мальчик пятидесяти двух сантиметров длиной и трех с половиной килограмм весом (ну, про вес это потом узнали, в поликлинике).
Петр Захарович достал флягу:
- Как назовешь пацана, отец?
- Владилен – Владимир Ильич Ленин.
- О, это по нашему! Коммунисты у нас всегда впереди – так и войну выиграли. На, ополосни ножки!
Исай достал стаканы – по такому случаю грех не выпить:
- Ну, чтоб здоровенький он был!
Выпили. Крякнули, хлебушком закусили. И солдат и фрица тоже причастить не забыли.
- Ну, старшой, я двоих бойцов до вечера оставлю, на всякий случай. Тебе на службу, а за семьей пригляд нужен. Мало-ли что. Мамочке привет передай и пожелания здоровья. Бывайте!
Петр Захарович, хоть и только старшиной был, но к старшему лейтенанту имел вполне заслуженное право «на ты» обращаться: Петр Захарович был кавалером четырех орденов Красной Звезды – а это советский «Георгий», который исключительно за личную храбрость давался. В царскую старину полный Георгиевский Кавалер из солдат автоматически в офицерские чины производился, а полный Кавалер офицерского Георгия - в дворянское звание определялся.
В конце сорок шестого Исая вызвали "куда следует", а это был ЦК Коммунистической партии Эстонии и предложили пост заместителя министра культуры Эстонии. Условие было одно - в течении года выучить эстонский язык "на отлично".Сая засомневался: ранение, контузия, возраст - отказался. Исая комиссовали "вчистую" и отправили в Ленинград - назад, в Публичную Библиотеку где он и проработал еще почти тридцать пять лет.
Петр Захарович, хоть и был только старшиной, но к старшему лейтенанту имел вполне заслуженное право «на ты» обращаться. Петр Захарович был кавалером четырех орденов Красной Звезды – а это значит – полный кавалер советского «Георгия», который исключительно за личную храбрость давался. В царскую старину полный Георгиевский Кавалер из солдат автоматически в офицерские чины производился, а полный Кавалер офицерского Георгия - в дворянское звание определялся.
Через шестнадцать лет ровно, в день своего рождения, Владилен был в Таллине на экскурсии со своим классом и нашел свой родильный дом, и сфотографировал его, и прослезился по-детски.
Ашкелон, Израиль
Январь 2020 г.