Прошедшую ночь Антонина так и не смогла уснуть. Жаль несусветная накрыла с головой и неизвестно, кого было больше жалко: то ли себя, то ли настолько постаревшую и опустившуюся мать, то ли обеих разом…
Воспоминания, словно разворошённое дупло с дикими пчёлами, среди болезненных укусов которых так было мало светлых и радостных моментов… До школы в памяти практически не сохранилось ничего, да и потом… В классе четвёртом впервые услыхала, как говорят:«Жаль девочку… умненькая, но что её ожидает в дальнейшем? Как пить дать, пойдёт по стопам своей беспутной мамаши!» Ох, как хотелось тогда накинуться с кулаками на глупую чужую тётку, закричать на весь мир, что её мама самая лучшая на свете, самая красивая и самая добрая! Но, взрослея, она и впрямь стала понимать, что с мамой действительно что-то не так… Всё труднее становилось готовить домашние задания из-за того, что дома одно застолье плавно переходило в другое… Постоянные крики, ругань, мат, слёзы, а порой и истеричные рыдания матери, с которой что-то делали приходившие к ней дядьки за плотно закрытой фанерной дверью, подходить к которой ей, Тоне, она запретила строго-настрого. Да Тоня и сама не стала бы этого делать из-за пока ещё мало понятного ужаса, накатывающего на неё всякий раз при приближении странных мужиков, неизменно пьяных и распространяющих по всей их вначале двух комнатной квартире, а потом и комнатке дряхлого барака, в котором они стали почему-то жить. Барак стоял почти на самой окраине города, у кольцевой дороги, за которой простиралось давно заброшенное поле, не паханное годами и зараставшее самосевом берёз – особый мир, её личное пространство, куда девочка старалась убежать при первом же удобном случае с весны по зиму.
Обучение в школе давалось на редкость легко, но в новой, третьей по счёту, совершенно неожиданно у неё появилась, так сказать, подруга – тётя Галя, работавшая поваром в их школьной столовой. Тётя Галя вместе со своим мужем, ночным сторожем той же школы, почему-то жила здесь же, в небольшой отдельной квартирке, вход в которую был с торцевой стороны здания.
Первый раз это случилось почти перед новогодними каникулами. Класс готовился к утреннику, в которых Тоня никогда не принимала участия, потому что самым приличным платьем у неё была школьная форма, выдаваемая из какого-то благотворительного фонда, поскольку уже все открыто говорили о ней как о девочке из неполной и неблагополучной семьи. Зимой темнеет рано, но когда после занятий она прибежала домой, то и там было также темно, как и на улице. Постучала в дверь – тишина… Сколько она тогда просидела на лестнице почти пустого барака, в котором кроме них с мамой обреталось ещё несколько семей из того же социального слоя, к которым она никогда бы не посмела обратиться за помощью, Тоня не знала… Мама куда-то исчезла… Но не замерзать же в холодном подъезде? И вот тогда она вдруг приняла решение пойти к тёте Гале, частенько баловавшей её то лишним пирожком, то каким-то бутербродом… И – не ошиблась! Тётя Галя, всплеснув руками, тут же затащила озябшую девчушку в комнату, наполнила горячей водой ванну, плеснула в неё щедрую порцию ароматной, пахнувшей летним лугом, пены и ушла, оставив одну, поскольку видела сильное, почти непреодолимое, смущение ребёнка, не желавшего раздеваться даже перед нею, женщиной, но всё же чужим человеком.
Потом было и ещё несколько раз, когда Антонине приходилось обращаться к ней за помощью, и никогда, ни единого раза она не услыхала слова «нет!», но всякий раз это случалось тогда, когда другого выхода просто не было – слишком сильным было внутреннее, врождённое табу, запрещающее ей, по сути маленькой девочке, полагаться на чью-то жалость. Она и сама не сумела бы ответить на вопрос: почему? Почему столь негативно относилась к этой самой жалости как таковой? Откуда появилось и с каждым годом всё больше крепло в ней убеждение в том, что жалость не содержит в себе ничего, кроме унижения? Но и тем не менее, оно, это понимание, долгое время являлось тем стержнем, вкруг которого формировался характер. Не исчезло оно и до сего дня…
О чём только не передумала Антонина лишённой сна ночью… И пришла к выводу: во всём с нею произошедшем она сама виновата! Почему не ушла сразу же с дедом Игнатом? На что понадеялась? На свои силы? Вот и получила то, что заслужила… Или не знала с кем имеет дело? Или не понимала, что он с годами вряд ли изменился к лучшему? Понимала… Да уже по поведению матери, по её воплям на всю округу и то… Самонадеянная дура… Странный вывод? А ничуть не бывало: закона о самосохранении никто не отменял! Полезла на рожон, расслабилась живя в совершенно других условиях и отношениях друг к другу… Как можно было забыть о том, что у данной категории людей нет ничего святого, что среди них слабый заведомо, всегда не прав? Разве можно было соразмерять свои силёшки с силами заматеревшего бугая-насильника, один взгляд которого сразу же лишил возможности отступления, и почти парализовал волю? Глупость и опрометчивость, чуть было не приведшие к очередной трагедии морального плана, оправиться от которой вряд ли бы удалось быстро. А потому, вывод напрашивается сам собой: писать заявление на Степнова – дело заведомо проигрышное, поскольку ничего нельзя доказать… Как такого акта насилия не случилось (слава тебе, Боже!), а слова да оскорбления, как говорится, к делу не пришьёшь… Что же касаемо матушки, то Бог ей судья! Не встречались двадцать лет, не видеться бы ещё хотя бы столько же!
И это было первым, о чём она сказала Никите после того, как села к нему в машину, ожидая с его стороны каких-то возражений, несогласия… однако их не последовало. По всей вероятности, и для него тоже прошедшая ночь была и бессонной, и полной раздумий. Вот почему, он только кивнул в ответ и сразу же отвернулся к окну, явно собираясь с мыслями. Скорее всего - мелькнула у неё догадка - я опередила своего защитника на шаг… Что вскоре и было подтверждено словами:
- Знаешь, ты здорово помогла мне сейчас… Вряд ли у нас с тобой вышло бы что-то путное, возьмись мы обвинять эту сволочь в сексуальном домогательстве. Попытаться, конечно, можно, но, повторюсь, вряд ли без предоставления неопровержимых доказательств именно за это его упрячут за решётку. Разорванный халатик на несовершеннолетней пацанке и, прости, на зрелой даме, согласись сама, вещи не совместимые, хотя сейчас и пацанки бывают такие, что… мама не горюй! И тем не менее…
Тоня молча слушала, кивая головой, но не произнося ни слова в ответ. Никита не сообщил ей ничего нового из того, чего не поняла она сама, лишь подтвердив тем самым высказанные ею рассуждения.
- Мне, наверно, придётся уехать отсюда… - услыхал он несколькими минутами позже.
- Почему?!
- Ну, как? Его же придётся отпускать, не так ли? Неужели ты думаешь, что Лёшик, узнав мой адрес, так просто прекратит преследование? Эх, Никита… Эта тварь в человеческом обличии сделал меня объектом своего вожделения едва мне исполнилось четырнадцать, хотя, как я поняла уже потом, попытки предпринимались гораздо раньше. По счастливой случайности для меня что-то ему всякий раз мешало… Но целый год с четырнадцати до пятнадцати лет я по сути была его секс-рабыней без какой-либо снисходительности и скидки на возраст. Он имел меня когда и как хотел, и столько раз, сколько способен был в данный момент.
- А мать? Она, что же, не вмешивалась?
- Мать? А ты лучше спроси, просыхала ли она когда-нибудь?
- Тимофей его сын?
- Тимофей – мой сын! Мой – и ничей больше! – резко и даже излишне грубо оборвала его Антонина и замолчала, прервав столь неожиданный даже для себя рассказ о самых страшных днях в своей жизни. Молчал и Никита… А что тут скажешь? Тоня заговорила первой:
- Высади меня у больницы – хочу деда проведать!
- Некого больше проведывать, Тонечка! Я утром запрашивал его состояние – дед Инат на рассвете умер.
- Что?! – аж развернуло её на месте – Почему ты мне сразу же не сказал об этом? От чего он умер, от побоев?
- Нет, но не исключено, что именно они спровоцировали обострение, повлекшие за собой летальный исход, как мне объяснил дежурный медик по телефону. Понимаешь, старик давно страдал целым комплексом заболеваний, при которых нервные потрясения строго противопоказаны, а тут… Как он ещё до магазина-то смог самостоятельно добраться? Дня через два-три его отдадут нам для захоронения – родных-то нет никого… Возьмёшь на себя организацию похорон?
- Мог бы и не спрашивать. Рядом с Риточкой Петровной и положим – он всю свою жизнь любил её, звал замуж даже тогда, когда она взяла меня к себе, предлагал ей удочерить меня, представляешь?
- Вот почему он последнее время жил с тобой!
- Не только… Просто… Я не знаю почему Рита Петровна не вышла за него… Хотя, знаю – она была однолюбкой по жизни и, к сожалению, любила не его… А он… Царство ему Небесное, хороший был дед. Теперь у меня два ангела-хранителя… - и вдруг заплакала… тихо, но совсем не скрывая слёз от горечи ещё одной утраты. И вдруг ей в голову пришла мысль, от которой слёзы немедленно испарились со щёк, словно те были горячей сковородой:
- Но у тебя же есть Игнатово заявление о нанесённых побоях?
- Тоня… - застонал Никита – Я тебя умоляю… Ну, какое заявление, когда я его в последний раз встречал лишь на той неделе? Нет, конечно…
- Нет… - вновь погрузилась в раздумья Антонина – И что же из всего этого получается, дорогой мой участковый? – и сама же себе ответила на поставленный вопрос – Ничего хорошего, как я понимаю, так? Придётся отпускать, так?
- Так… - вздохнул подтверждением тот – Выходит, что на этот раз гражданину Степнову удалось выйти сухим из воды, к величайшему нашему с тобой сожалению. Нет никаких доказательств того, что это именно он избил старика – это раз, да и с нападением на тебя тоже – это два.
- Как?! Разве ты не видел… - начала было говорить Тоня
- Видел… Тонечка, милая ты моя, а что я видел? Тебя на полу перед ним? Да, видел, но прости за пошлость… пикантную ситуацию можно трактовать как кому вздумается, как угодно! Кто может поручиться в том, что он с его-то подкованностью в Уголовном кодексе не заявит письменно и под присягой о том, что это ты так воспылала к нему страстью, что готова была сделать ему минет? Ты же сама слыхала его слова о том, что не он, а именно ты пыталась сподвигнуть его на свершение полового акта, для чего нарочно сорвала с себя халат…
- Что?! – задохнулась от возмущения Антонина – Останови машину!
- Не горячись… Я не пошляк и уж тем более не враг тебе. Просто не стал говорить намёками, а разъяснил создавшуюся ситуацию, надеясь и рассчитывая на твой трезвый ум и способность рассуждать логически. Мы же взрослые люди, не так ли? Кстати, есть и ещё одна новость, не великая, правда… хотя, как посмотреть!
- Не слишком ли их много для одного утра? – покосилась, всё ещё не успокоившаяся Тоня – Говори, чего уж там…
- Дело в том, что твоя матушка, похоже, сбрендила окончательно… Короче, её перевели в психбольницу…
- Час от часу не легче! – воскликнула Антонина – Как это произошло?
- Не знаю точно, но надеюсь что в самое ближайшее время смогу ответить и на этот вопрос.
- Никит… - снова повернулась она к нему – Зная всё это, ты зачем повёз меня в город?
- Честно? Не хотел… Но потом решил, что вот так, по дороге и наедине, проще будет всё обговорить и принять какие-то взвешенные решения. Я же не мог предвидеть, что ты сама достаточно грамотно разложишь сложившуюся ситуацию на её составляющие… Вот поэтому. Хочешь узнать что-то о матери?
- Даже не знаю… - пожала плечами Тоня – Столько всего навалилось… Может, как-нибудь потом…
- Твоё право! Тогда так, я на пару часов, не больше, забегу а отделение, сообщу следакам, что заявлений нет и не будет, перетру там кое-что с кое-кем, и мы сможем вернуться в деревню – как на это смотришь?
- Да, не надо… Я на автобусе лучше. Кстати, не он ли впереди? Не сможешь тормознуть?
- Легко! – отозвался тот.
И через несколько минут Антонина уже вошла в салон рейсового автобуса.