Заметки art-фана.Публикация в №8-2019 в ж."Маладосць"
«Вместо того чтобы сужать свой мир, упрощать свою душу, тебе придётся мучительно расширять, всё больше открывать её миру, а там, глядишь, и принять в неё весь мир, чтобы когда-нибудь, может быть, достигнуть конца и покоя…» Гессе Герман
Мы конечны. Как говорится, увы. И никому не удавалось прожить несколько жизней. Но если мы наделены эмпатией к искусству, о, тогда мы можем «прожить» множество судеб, мы способны впитать чужой опыт, не проходя те же испытания, которые прошёл тот, кто делится с нами этим бесценным материалом.
Примеряя на себя времена и образы, пристрастно выбирая роли или случайно натыкаясь на неожиданно интересное, мы расширяем собственные жизни бесконечно.
Прошу прощения, буду обращаться к собственному, а, значит, субъективному опыту.
Не помню степени своей ювенильной осознанности, но то, что уже тогда меня не устраивал только витальный, природный мир, что нужна была особая наполненность, информационная плотность бытия, помню хорошо.
Образ Дженни Герхардт сменялся образом Джейн Эйр, я представляла себя то Элоизой на последней горестной встрече с Абеляром, то Дидоной, восходящей на костёр…Я была пронизана токами любви к поэзии и музыке. Позже оказалось, что в школьной юности нечаянно перечитала многое из списка по зарубежке для филфака. Каким же это было счастьем: увлекаться, перевоплощаться, переживать версии судеб почти со мной!
Возможно, такое рвение было отчасти оттого, что рядом, в провинциальном далеке, не оказалось личности, способной помочь во взрослении. Все нуждаются в проводнике, и такой путеводной нитью среди мещанских догм и собственных наитий стала для меня книжная мудрость.
Многими поэтами я «переболела», очень близко к сердцу принимая их судьбы, увлекаясь и любя их за всех не любивших. Поэзия интимна. В смысле близости высказанной поэтом чувственной или смысловой правды, которая оказывается и вашей тоже. Поэты называют то, что мы смутно ощущаем в себе в виде отголосков-искорок. Поэтому и выбираем «в друзья» по принципу резонанса: моё-не моё, т.е. совпадения с нашим миром или притягательностью чужого, иного, но интересного, раздвигающего собственные горизонты.
Из современников в мой мир очень многие внесли драгоценные краски (о великих и классиках не говорю), но, пожалуй, своими, желанными, стали двое: Белла Ахмадулина и Иосиф Бродский.
Ахмадулина: не всегда понятная, недоступная в своей ускользающей рафинированности, тянущая за собой, заставляющая напрягаться (впрочем, как почти все настоящие). Чистый, классически ясный слог, при этом, на удивление, современно звучащий.
ВОТ ТАК И СТРАНСТВУЮТ, НЕ СОВПАДАЯ,
ДВА СЕРДЦА,СИРЫХ ДВЕ ЛАДЬИ,
ЯМБ НЕНАСЫТНЫЙ УСЛАЖДАЯ
ВЕЛИКОЙ ГОРЕЧЬЮ ЛЮБВИ…
И Бродский. Такой разный, неисчерпаемый, неудобоваримый в своем многословном бормотании -нанизывании образов-тропов, выглядывающих друг из-под друга, требующих немедленного считывания-дешифровки, как при читке с листа в музыке…Иначе — дебри…темнота…И такое смешивание высокого с низким, что порой просто теряешься. Его ирония и самоирония совпали с нашим мироощущением разуверившегося во многом человека. Тем более потрясает Бродский, когда он исповедален, совсем не ироничен и библейски прост:
…ПРИВЫКАЙ, СЫНОК, К ПУСТЫНЕ,
КАК К СУДЬБЕ.
ГДЕ Б ТЫ НИ БЫЛ,
ЖИТЬ ОТНЫНЕ В НЕЙ ТЕБЕ.
Этим двоим, безусловно почитаемым, —полное доверие, с остальными поэтами-современниками более сложные отношения: где-то «да», где-то совсем «нет», как и у всех. Но от Александра Галича до Веры Павловой — все мои собеседники.
Ну, а вообще самое большое влияние оказали на меня прежде всего Герман Гессе и Марина Ивановна Цветаева.
Я, встав на цыпочки, пыталась их понять
(Всё время в поиске сакраментальных истин),
Я, встав на цыпочки, пыталась их обнять —
Хоть тени в небесах, хоть мысленно.*
Цветаева открыла иную, более духовную сторону бытия и более сложную музыкальную «инструментовку» стихотворной речи. А Гессе снял многие мои жизненные иллюзии. Но о них нельзя мельком.
И, конечно же, не могу не сказать о мире музыкальной интонации, захватившем меня лет с пяти, когда я звонко- неумело воспроизводила мелодии чудо-мальчика Робертино Лоретти. «Саундтреками» к моей жизни была и классическая музыка, и джаз, и рок. Но сперва был Чайковский. Он вошел в мою жизнь с острым ощущением красоты "Осенней песни», детскому сердцу доступной. И так и остался памятным прежде всего своей сердечно-мелодраматичной меланхолией. Музыкальный "коллапс" VI симфонии был открыт гораздо позднее, это уже совсем другое, отдельно стоящее, сбивающее с ног и втягивающее в воронку неописуемой безнадежности. Это Предстояние пред Неведомым. Бах, на удивление, с детства свой. Всегда рядом: от прелюдий и фуг ХТК, терзаемых маленькой потной рукой, до Высокой мессы. Ни сложная полифония, ни временна;я дистанция, ни некоторый аскетизм мелодий — ничего не раздражало. Хотелось одного — поставить каждую нотку на место и полюбоваться целостностью многослойного потока. А что уж говорить о позже открывшихся! Сама жизнь с ее изменчивой многомерностью, трагизмом и ликованием, звучала в его Ларго из V Бранденбургского концерта, арии альта из "Страстей" ...
Позже в мир моих любимых интонаций вступил Прокофьев. Начиная
с "Пушкинских вальсов", которые так любили музредакторы радиоинсценировок в советские времена, и уже навсегда — ощущение томления...невыразимо нежного, хрупко-флейтового, с льдистыми включениями, или виолончельно-тягучего...обещающего…
Рахманинова полюбить было легко: цветение сирени и весны, вздымающаяся от волнения грудь, Тургенев, капели и очень славянские ветра. По мере усложнения моего музыкального мира стал доступен Дебюсси: струение-сквожение полутоновых потоков воздушно-водяных масс, непрерывно движущихся, почти атональных, зыбко мерцающих...
И нежность «говорящей» мелодии из адажио «Маленького принца» Евгения Глебова, и завораживающая призрачность партии скрипок в «Чаконе» К. Пендерецкого… Впрочем, извините, увлеклась, классический ряд можно длить бесконечно.
Не думала, что танец может превратится в симфоническое действо, как у Пиацоллы : грубоватая чувственность и терпкость аккордов, кружение упругих пунктирных ритмов, рвано-угловатое pizzicato и парящая над всем, невыразимо тоскливая, сладчайшая мелодия...Открытие другой культуры, другой традиции — как это захватывающе! Так же, как и открытие в джазовой музыке других вариантов созидания красоты из хаоса звуков: полиритмии, импровизации…
Самые сильные чувства связаны в моей жизни с музыкой и литературой, кино и живописью. И так хочется, чтобы и нынешние молодые люди оторвались от соцсетей и открылись навстречу подлинному искусству.
Моё поколение искало родство и созвучие в книгах поэтов и философов. И теперь, несмотря на некоторый налет горечи и понимание невозможности совершенства, большинство из наших кумиров по-прежнему остается значимыми вехами в книге внутренней жизни. Спасибо им за нравственные ориентиры, за высокую степень одухотворенности их истин, за силу переживаний.
Без образов и символов наша жизнь была бы тусклой и примитивной. Сила воздействия (суггестия!) художественного образа достигается благодаря целостности и эмоциональности, он проходит как бы сквозь нас подобно мощной вибрации. Именно на этом основана арт-терапия, способная избавить от депрессии, от беспокойства и суетности, сделать нас более счастливыми. Искусство—волшебный витраж, сквозь который мы смотрим на мир глазами художника.
В истории японской культуры существовали разные типы красоты, но почти все так или иначе учили видеть чудесное в малом, метафизическое в обыкновенном (аварэ, юген, саби, окаси…). Если мы позволим заполнить своё сердце капельками красоты, стать чуткими к красоте мгновения, поменяется фокус нашего зрения: мы почувствуем связь всего со всем и станем немного счастливее.
Котенок-шалун
Тихонько трогает лапкой
Упавший листок
Исса
Искусство позволяет нам узнавать реальность мира, людей, собственной личности; помогает преодолевать наш детский эгоцентризм и сочувствовать другому (та самая эмпатия). Искусство — словно зов к другому человеку, послание, и понять его возможно, только выйдя за пределы своего «я».
Существует представление о художниках как страдающих типах. Это совсем не так: творческие люди просто счастливы по-другому. И они готовы поставить цели искусства выше своих амбиций.
Вот показательная история о гитаристе-педагоге Владимире Вавилове, которая меня когда-то поразила. Сравнительно недавно стало известно, что произведения, записанные им для пластинки 1970 года «Лютневая музыка» под фамилиями известных композиторов ХV-XVII вв., являются его собственными композициями, потрясающими по красоте. Аутентичны были только два произведения. Под именами Каччини, Франческо да Милано и других они чаще всего звучат и до сих пор. Одну из них вы наверняка слышали как канцону, использованную Борисом Гребенщиковым («Город золотой»). Пластинка была чрезвычайно популярной в среде меломанов и музыкантов\ моя заиграна донельзя\. При жизни Вавилова мистификация так и не открылась. И если бы он не придумал этот трюк, вряд ли бы мы узнали прекрасные мелодии, ныне знакомые всем. Музыкант был счастлив, когда творил и когда его пьесы зазвучали по миру. Помните, во времена Средневековья творчество часто было анонимным.
…Mea culpa, виновен, каюсь:
Именам приписал известным.
Но, мне кажется, этот казус
Не обидел забытых маэстро.
Анонимность же мнится разно.
Есть такая, что паче гордыни.
В ликах святых богомазы
Оставляли пароль незримый*
Бриджит Пейн, писательница и художница, исследовавшая феномен искусства с точки зрения последних научных достижений, пришла к выводу, что наш древний мозг рептилии не хочет лишних раздражителей, он настроен блокировать всё, что не способствует выживанию. «Но есть дыра в этом барьере — искусство. Именно оно приближает нас к блистательной сути вещей» (Б.Пейн)
* стихи автора эссе
Худ.Jungho Lee