Дело принципа

Владимир Милевский
                1.


                Ночь прошла ужасно. В постоянной борьбе с холодом, с костром, сырыми дровами, противным весенним дождём с неба, надоедливыми мыслями. Маленький документ в кармане гласит: сегодня начало охоты на утку. Весь разбитый, вялый, тяжёлый от недосыпа валяюсь у костра, на берегу реки Ургалка. Под жидким навесом, жду, курю, ругаю себя, что на просторную Бурею не пошёл на открытие.

Вокруг тишина, вроде как всё вымерло, перевелось, улетело. Костёр еле дышит, просто помирает, ехидно усмехается. Дрова совсем сырые, совершенно не хотят гореть, выделять хороший жар, тепло, настроение. А что хочешь? Три дня уже сопливит небо противной водой, природной хмуростью, сплошной бесперспективностью.

Настроение абсолютно на нуле, на последней риске, на самом дне души одни каки!  Рыба явно обиделась, совсем не ловится, не клюёт. Надо же, ночь донки простояли, и — ничегошеньки! Давно такого не помню, ну просто жесть, издевательство, скол! С утра, на Бурее уже вовсю громыхают точные стволы. Но ко мне, никто и ничто не летит, не пикирует, не спасается. Небесная крыша, вся в каких-то грязных разводах, сплошным серым облаком закрыла от меня долгожданный тёплый свет.

Изнутри леса пахнет тяжелой лесной сыростью, чуть пихтачём, под коим я местом определился. Со звуком, со значением с веток стекают обильные капли на мой навес, на мою скучную одинокость, затекая под хилый настил. О солнце и не мечтай даже! На краю костра, котелок стоит: от температуры, чёрный чай с одного бока слабенько пузырится, густотой и цветом доходит. Но мне его не хочется, как всё другое, что взял с собой.

Я всегда помню: вот так, скиснув, завянув, поникнув, реагирует противная моя натура на неудачи, на природное недоразумение, на пустоту! Но я молчу, не спорю с собой, потому что помню, что во мне ещё другой человек живёт, которому только маленькую искорку надежды дать, зацепку, и уже не остановишь!   

Вдруг, одним ухом чую знакомый шум крыльев. Мгновенно вскочил, проснулся во мне тот, кто никогда не унывает, тот, в ком живёт всегда зверь, добытчик, охотник. Засветились у него глаза! Хвать за «карамультук». Головой сильно-то не болтает, чтобы птицу остро зрячую не спугнуть.

Одними глазами везде водит, через свисающий ивняк быстробегущую воду изучает. Сердечко мгновенно ритмом, настроением меняется. В предвкушении, сладким медком себя мазнуло, душу поцеловало, приготовилось, подумало: «Ну, сейчас начнётся!». И желудок заурчал в предвкушении поджаристой уточки, ножки, на жарком огню. «Эх, нам бы кряковку в котелок бросить!» — дружелюбно беседуют два человека во мне, крадучись тихо к бережку.

                2.

                А вот и уточки! Только это нырок хитрющий и шустренький. «Ох, не люблю я его!» — ноет тот, «второй» во мне, мягко, разведчиком ступая шаг. Табушок маленький, уже стреляющим утром — пуганый, головами вертит, жизни тихой опасается. Видно, этим в задницу с утра уже свинец пускали кругленькими дробинками, зарядами.

Они на стрёме, в напряжении на воде крутятся, готовые в одну секунду рвануть в небе, с которого уже не льёт дождь, с которого вот-вот солнце яркое, яйцом вылупится, обширно засветится. Качаются на воде маленькие жизни, в открытую трусятся, чуть слышно переговариваются, чтобы «если что» сразу броситься в спасительную высь, подальше от места, где злой, голодный, страстный охотник, за ними ястребом глаз не сводит, воздух — собакой нюхает, с опасным оружием в руках.   
               
Замерла в руках МЦш-ка! Пять патронов солдатиками, как десантники — готовы к дробовому прыжку, чтобы болюче уцепиться в жирные попки и тушки красивых птичек. «Ну, далеко же, не достану!» — стонет воронёный ствол в семьдесят пять сантиметров, направленный в сторону нырков. Я ему, про себя мысль пускаю: «Видишь же, кормой на воде завиляли, сейчас на крыло подымятся!

Прости... у меня выбора нет!». Выцеливаю, — нажимаю курок, скобу. И ствол резко, из себя выплёвывает один за другим, три дробовых заряда. Эти выстрелы наудачу. Все они летят в направлении взлетающей птицы. Хоть и далеко, но один не спешит взметнуться в небо со страху, за испуганными собратьями, роднёй. Он подранком в воду нырнул.

«Ну, теперь давай дружок пободаемся — кто кого?!» —  радостно спел возбуждённый, безбашенный охотник. А «второй», ехидно, с подковыркой: «А как доставать будешь  «Федя», вода-то, быстрая и ледяная. И забереги ещё не растаяли в теньке…» — «Потом придумаем что-нибудь...» — отмахивается добытчик, и судорожно ищет глазами, где вынырнет подранок. А-а! Вот!

Под тем берегом, в кустах голову показал. Опять вскидка! Опять летит сноп дроби, куда мушка с целиком направление показала. Но птица уже под водой. Опять глазами рыскаю по бегущей воде, свисая над берегом, держась за тонкие деревца, на мокрой траве скользя. Самому бы не нырнуть нырком в ледяную воду.

Ах, хитёр! Уже на другой стороне вынырнул. «Ба-бац! Ба-бац!» — лязгает боевой ствол, пуская громким выстрелом дроби жменьку. Но птица жить хочет, она тотчас стратегию меняет. Нырнув в очередной раз, — пропадает. Бегаю по берегу: на ходу только успевая, запихивать в магазин патроны.

«А прожорлива-то МЦ-21-12, в суетных руках, да при бестолковой голове» — издевается надо мной «второй» я. А нырок под мой берег забился и не шевелится, на тонкую хитрость меня в испуге берёт. Он думает: двуногий зверь глаза будет вдалеке ломать об воду быструю, горную, очень холодную. Но я внимательно сканирую края всех берегов.

                3.

               Не выдерживают нервы у подранка. Обозначает себя — ныряет. И опять с опозданием дробь, срезая ветки и кусты, сечёт звонкими фонтанчиками по воде, не успевая зацепить беднягу. Опять спасся шельмец!               

Канонада моя меня радует, хоть настреляюсь вдоволь. Уже и солнце взошло, от чего теплом запарило. Столько ждал этого часа. А нырок, набрав силы занырнул далеко: куда и глазами даже не доводил. «Ну, силён чертяка!» — кричу себе, и несусь, уже туда пригнувшись, на ходу навскидку пуляя в него два заряда свинца. Он ополоумевший,  махнув чёрно белым пером, опять под водой ищёт своё спасение.

Наконец-то, «второй» человек, останавливает меня первого, берет за грудки и кричит!: «Ты чего цирк устроил, хватит мучить себя и птицу. — Успокойся! Выцели её спокойно... не дёргаясь: хлопни «пятёркой» по воде, и закончится это громыхающие представление». Слушаюсь. Успокаиваюсь. Беру себя в руки. Долго и внимательно шарю взглядом по кустам, по тёмным краям обрыва, отчего уже очам становится больно. Где ж ты есть боец, тихушник.

А-а! Опять далеко, уже ниже по течению голова показалась из воды. Это очень плохо! Подкрадываюсь на четвереньках, так чтобы ближе и наверняка. Прижимаюсь к березе, ноги, тело напряжено, отчего ствол ходуном ходит, сердце в такт колотится.

Беру себя в руки: успокаиваю всех, замираю: «Хлобысь! Хлобысь!» — Ну, наконец-то! «Отмучился бедный!». Медленно закрутилась птичья голова, целым крылом по воде зачиркала, испуская остатки духа. Подхватила живая вода тушку, и понесла течением вперед. «Ха! Ха! Ха!» — захохотал во мне «второй» — «Ну, и как ты будешь её доставать теперь горе-охотник?..». Закрутился теперь я на берегу! «А как?..  Правда, — а как?..» — заметалась на месте моя задница, ищущая всегда внезапных приключений.

«Я поплыву за ней!» — не убедительно промямлил я. «Ну тогда раздевайся! — плыви!.. Да, шевелись, давай! А то она уже далеко впереди на волнах качается» — ехидно улыбаясь, толкает на авантюру меня «второй». Мгновенно собираю себя в кулак. Ружьё вешаю на сук.

Набираю скорость по извилистой тропинки: она вдоль речки, себе дорожку людскими ножками проторила. На ходу не сводя глаз с утки, жилет-патронташ с себя скидываю, рядом с тропинкой в кусты бросаю. Несусь, аж ветер в ушах свищет, по лицу ветки хлёстко бьют. «Второй» опять мне кричит: «Смотри глаза на ветках не оставь!.. С головой всё делай, или ты её с ружьём на ветке оставил?».

                4.

                А я несусь, виляю, и судорожно бушлат расстёгиваю. И он летит уже в кусты,в заросли. Следом камуфляж, а потом и майка на дереве повисла. Несусь, пытаясь догнать подранка. Мне хотя бы поравняться с ним! Поэтому увеличиваю скорость. Всё! — «Верх» снял. Теперь «низ» на кустах, траве оставлять будем, — думает башка, подгоняя шибче молодые ноги.

На ходу «болотник» снимаю. Запнулся, автоматически глаза закрываю и кубарем лечу в  кусты! Об колючий шиповник, лицо, лоб покарябал. Ничего, не жениться завтра! Мне утку надо достать! Здесь дело — принципа уже! Сажусь на тропинку и скидываю дергано обувку.

Подпрыгивая, дергаясь, рывками на ходу начинаю снимать брюки, потом тёплую поддевку, опять запнулся, задел, снова падаю мордой в кусты, в бурелом, в сырой ещё не сошедший лёд. Вскакиваю, с матами плююсь, упрашиваю себя всё делать, включив мозги.  А глаза сами по себе живут, они ноги не слушают, они безостановочно на воду смотрят, на добычу! Ах, чёрт! Уже далеко на спине воды уплыл. Несусь в трусах и одном носке. «Ну, ты всё снимай, дурило! — кричит мне «второй». — Зачем мочить?.. — Всё равно здесь никого нет!». Зависают на разных ветках и носок и трусы.

Я знаю, что впереди за поворотом, должно чистое место быть. Там с Усть-Ургала народ любит заехать пивка попить, рыбку половить, или костёр пожечь. «Там на чистом, тебя мы миленького, быстро плывущего и догоним!» — говорила одна правильная мысль, коя просила  прибавить скорости. По иголкам, по шишкам босыми ногами лечу, от боли подпрыгиваю, с надеждой, ледяные небольшие залежи перепрыгиваю.

«Здесь дело — принципа уже!» — продолжает гнать меня вперёд правильный охотник. «Это хорошо, что я разогрелся уже. Не так холодно будет, сразу плюхаться в ледяную воду»  — в стремительном полёте по берегу, успокаивал себя.

Совсем голый, с покарябанной мордой лица, размахивая разными конечностями, взлохмаченный, чумазый, растопырив очи, вылетает человече на чистое. А на этом чистом, местный дедок, древнего редкого беззубого вида, в валенках, полушубке и черной шапке с опущенными ушами, пас лошадок — маленький табунок.

Дед испуганно даже привстал с бревна: глядя на непонятное явление, что выпрыгнуло из его леса. Лошади тоже губы нижние отвесили, перестали жевать, пытаясь понять, что за зверь несётся мимо них, словно ужаленный? А я гонимый одни желанием: логически закончить это рандеву, обогнав на какие-то метры нырка, влетаю в ледяную воду, и вразмашку, с криком от ледяного душа, начинаю преследовать птицу.

Сразу закоченело всё! Не закоченевшей была одна голова, и кусочек маленького серого вещества в ней. Густым желе колыхалось, просило, кричало мне: «Скорей греби!.. Скорей!.. Ещё, ещё — поднажми!..»  И вот, я бешенный, уже ледяной — догоняю его! Хватаю нырка за шею, и резко бросаю тушку назад. Но моя голова от этого ледяного шока, потеряла ориентир.

И утка улетает в сторону — выходит вперед. И опять течение играючи, подхватывает добычу, и гонит на быстрый перекат. «Ну су!.. Ну пад!.. Ну га!.. Ну сво!..» — орали во всю глотку, в конец замершие мои два «я». Размашкой, разрезая воду, заметил, что по берегу идёт дедок, за ним тихо бредут любопытные лошадки.

Старик видно, как свидетель хочет запомнить место моего последнего погружения, дабы легче потом работалось следственной братии и водолазам. А я, опять борясь со страхом, молю Господа, чтобы судорога не схватила на этой стремнине, — тогда конец всему! Дед-то мне не помощник!

                5.

               Собакой догоняю утку! Теперь ошибок не будет! Бросать не будем! Я здоровыми зубами беру утку за шею, и как спаниель гребу с дичью во рту, пыхтя и мыча к спасительному месту. На берегу меня ждёт глубоко зимнего вида дед, и его послушные кони. Они стоят, абсолютно заворожённые, и не шевелятся!

Наверное, думают про себя: «Не дай бог такого иметь в своих пастухах. Замордует же!». Все ждут моего выхода на сухую сцену, чтобы поговорить с этим артистом — безумцем. Меня далеко снесло вперёд. Бегу назад по камням, подпрыгиваю, трясусь. Всё заледенелое, скукоженное, синюшного вида — спряталось. За шею держу нырка, зубами выбиваю точки и тире.

Дед бросается мне наперерез. Из полушубка, достает чекушку. В ней бултыхается какая-то мутная жидкость. Он ловко выдергивает бумажную пробку, и суёт мне стекло.
    — Ч-ч-то-т-о-о  э-э-то? — танцуют мои зубы, в унисон трясётся тело.
    — Пей!.. — Не бойся, не отравишься!.. — Это лекарство, чтобы не заболеть.
Я задираю бутылку вверх. Мой кадык, начинает считывать глотки дедовского напитка.
    — Ну как — вещь? — улыбаясь, — спрашивает слегка поддатый дед, и тут же следом, как обойму досылает: 
    — Всяких видел за свою жизнь охотников, но чтобы такого отчаянного, первый раз!?..
    — Не о-о-т-ча-я-н-н-ого а ду-у-р-р-но-го! — в ответ стучит азбуку Морзе моя челюсть.
    — Это ты по нему десять раз стрельнул, да? — вопросительно глядя на бедную утку, спросил сторожил.
    — А ч-ч-то…  аж-ж  д-десять раз? — уже чуть размякший и оттаивавший, бормочу в ответ.
    — А вот сынок, посмотри на мокрый песок: я там палкой прочерки делал на бревне сидя. — Я, услышав такую канонаду, думал уж, худое случилося, што?..
 
Дед, расстёгивая полушубок от жаркого неба, продолжал: 
    — Думаю, мож с медведем встретился человек? Всякое-то бывает… Места то глухие и дикие здесь… ёк макарёк!.. А как выскочил из леса без одёжки, да ещё с мордой покарябанной, так думаю, самому надо ноги двигать к дороге.

Мыслил: «Это явно стрелок отстрелял своё, а теперь видно очередь медведя настала». Только смотрю, мои лошади не от страха сгорают, нижние губы отвесив, а от любопытства. Я-то твоей маленькой утки не видел на воде. Зрение стёрлось уже до минусов. Здесь я так понял, уже дело принципа, было? — правильно рассуждал мой спаситель-пастух.
   
Огненная, самогонная вода сделала своё дело. Вдруг везде запели птички! Воздух слаще стал. Солнышко расплющило мордочку свою на небе, пустив по воде игривые, алмазные россыпи переливающихся серебристых огней. И кони вроде улыбаются, и тепло такое сладкое по телу разлилось.

Я, радуясь жизни, хвалил деда: «Что всё вроде оттаяло во мне, что конечности отошли от страшного шока, и такого холодного удара!»
     —  Спасибо тебе дед. — Выручил! Думаю, — не заболею! — управляемый тёплым хмелем внутри — щебечу шибко довольный. На прощание ещё по глотку: 
     —  За знакомство! За Удачу! За таких безбашенных — как я! За спасителей, — как вы, всегда имеющие при себе живую спасительную жидкость! Ах, как хорошо на душе стало, а ещё лучше — телу. 
     —  Прости дедушка... я пошёл собирать вещи по берегу.
     —  Удачи тебе, сынок! — добрый голос услышал в ответ.

Кое-как нахожу, собираю свои одёжки. Самые необходимые возвращаю на тело. Вновь развожу костёр, от жара, слегка млею, окончательно отхожу. Мило и легко стало на душе, да и природа, подарком, — обновлённо преобразилась. Сочным солнечным светом, умиротворённой благодатью заулыбалась мне, обещая хорошее настроение, разнообразные добрые мысли охотнику, а самое главное — устойчивую погодку надолго, можно навсегда.

Принимая лечебный ультрафиолет, лежал полураздетый на настиле, закинув руки за голову. По крови, живчиком гуляла сладкая приятность от дедовского лекарства, от тёплых уже воспоминаний. Глаза спокойно наблюдали за небом без краёв и дна. Костёр весело потрескивал: в котелке варилась утка. «Господи!.. Как хорошо на природе!.. И как здорово просто жить!..» — дружелюбно говорили друг другу засыпая, вечно спорящие, два человека во мне.
 
               
                Август 2019 г.