...С возрастом она стала бояться звонков. Ей казалось, что поднимешь трубку, откроешь дверь — и вот в её жизнь ворвется ОНА, непременно вульгарно накрашенная, безвкусно одетая, с грубым прокуренным голосом, наглым взглядом бесстыжих глаз, ворвется — и отберет, украдет, уведет прочь её Артемия, ее Артемочку. Уведет навсегда, безвозвратно… Страх приходил физический, ощутимый, явственный — она даже ночами просыпалась от этого дикого ощущения неминуемой катастрофы. В окно сквозь светлые льняные портьеры проникал свет уличного фонаря, мертвенно-фиолетовый, искусственный и от того неприятный, слышно было, как стучит по стеклу костлявая сухая ветвь старого осокаря, которую по-хорошему давно уже следовало спилить, освобождая дерево от омертвелой ненужной ему оконечности. Но засохшая ветвь отходила от ствола на уровне четвертого этажа, недосягаемая и потому обреченная на вечность. Анна Климентьевна прислушивалась к шебуршанию сухой ветви и пыталась себя успокоить:
«Ну чего, чего я боюсь? А лучше что ли ему оставаться холостяком? Так хоть кто-то будет рядом, хоть поесть приготовит да рубашки постирает… Господи, только бы не очень молодая да не с чужим ребенком… Ой, да о чем я?» — она пыталась уговорить себя — ну и пусть с ребенком, пусть молодая, лишь бы любила её Артемочку, лишь бы хорошей женой оказалась… И всё равно всё её существо бунтовало даже от одной мысли о возможной невестке. Она ненавидела эту женщину, эту воровку, что так и мечтала захомутать, заездить, обмануть ее сына, загодя — впрок.
От ночных бдений под глазами набухали мешки, тяжелели веки, Анна Климентьевна умывалась теплой водой, ощупывала кончиками пальцев опухшее лицо, привычно думала: «Похоже, почки барахлят, надо бы к врачу сходить...» — и тут же забывала и о почках, и о враче. Она и к шестидесяти четырем не научилась жить для себя — помнить о своих болячках и жить хоть какими-то своими отдельными интересами, отдельными от интересов семьи — то есть мужа и сына. Она до сих пор воспринимала мир глазами восторженной двадцатилетней Аннушки, которой только что молодой, и конечно же необыкновенно талантливый инженер-гидростроитель Илья Саввич Добровольский предложил замужество и поездку на строительство самой большой в мире ГЭС. Вслед за ним она изъездила полстраны и половину Ближнего востока, и вот уже двадцать лет как они осели в Волжске, тихо проводив на погост последнюю родню. Из всех многочисленных прежде Добровольских только и живы еще её муж, она сама да сын Артемочка. Сын, сыночек, сынушка… Самый главный ее человек, самый прекрасный, самый замечательный… Сколько с ним связано! Весь смысл жизни — он и муж, но сын — сын важнее, потому что беззащитнее, потому что её создание — ею рожденное, ею выращенное, ею вылепленное. Она любила мужа и говорила родным, знакомым и даже случайным попутчицам в поезде: «Дай бог каждой женщине так счастливо прожить жизнь со свои мужем, как я ее прожила!» — но то была другая, на удивление ровная и спокойная любовь, а тут — постоянное чувство покровительства, что он, ее Артемочка, без нее пропадет-сгинет, затеряется-погибнет… Ей казалось, что она помнит каждую болячку сына, каждый его успех и каждую неудачу. Всякое сыновние увлечение становилось для неё святыней. Коньки — так коньки, лыжи — значит лыжи, рыбалка — так рыбалка… Книги — о! Книги божество, книги — средоточие мудрости, единственное. Что следует копить и собирать… Она сумела передать своему сыну трепетное отношение к книгам, в пять с половиной лет научила его читать — и мальчик читал все подряд запоем, и она уже боялась, что он испортит себе зрение…
На выпускном они сидели рядом — ее гордость, ее Артемочка, и она, его мама, Анна Климентьевна. Аттестат зрелости и золотую медаль ему вручили первому — и она чуть не плакала от радости и гордости — смотрите! Все смотрите, какой у нее замечательный сын! Артемий со сцены спустился в зал к ней, и, передавая коробочку с наградой и корочки документа, произнес:
— Мама! Половина тут — твоя! А может и всё!
Да, конечно, подумалось тогда ей, если бы не она — разве смог бы такой непоседа, как её Артюшенька, так хорошо учиться! О сколько времени она провела склоняясь над его плечом, придирчиво следя за бисером записей, что оставляла в тетради рука сына! Она и работать ни дня не работала — как можно было оставить ее Артемочку в чужие руки ненадежных воспитательниц, как можно было оставить его после школьных уроков одного, без присмотра, как можно было не подать ему обед, завтрак, ужин? Она знала наперечет всех детей в его классе и ещё пол школы, знала, кто как учится, у кого какие родители, кто и кем хочет стать… Она знала все задания на дом, и иногда ей казалось, что это не сын проучился десять лет в школе — а она еще раз, вместо него…
Муж порой говорил ей, что чрезмерная опека губит мужчину — но разве она опекала сына? Она всего лишь жила им, им — и больше ничем. Муж был всегда, надежный и спокойный, равнодушный ко всему, что не касалось работы, и нежный, любящий — к ней, а сын… Сын все пытался ускользнуть прочь — убегал с мальчишками на пруды, водил ватагу на учебный ДОСААФовский аэродром, жёг за дальними сараями костры и пытался печь в золе картошку, тайком вырытую на поле учебного совхоза, а еще он устраивал путешествия по карнизам Дворца культуры нефтяников. Первый ряд карнизов, по которым и путешествовали мальчишки, располагался невысоко — пожалуй не выше, чем полтора метра от земли — но сын однажды сорвался, ссадил кожу на руках и на правом бедре, пришлось делать противостолбнячную прививку и водить его на перевязки.
Он гордился:
— Мам, видела в карточке написано «Ранение правой ноги!» Как на фронте, да?
А она с ужасом смотрела на запекшуюся черную корку крови из-под которой сочился желто-зеленый гной.
— Доктор, это не опасно? Это пройдет? — спрашивала она молоденькую медсестру, делавшую перевязки.
— Мамаша! Ну что вы так волнуетесь! Нормальная мальчишеская ссадина, конечно же пройдет.
Боже мой, а как у неё хватило сил пережит его гепатит! Она приходила в инфекционку каждое утро и приносила ему стакан морковного сока — просыпалась в пять, ехала на базар, выбирала морковку посвежее, везла домой, терла на мелкой терке, выжимала марлечкой сок — по капле собирала в стакан — и вот приносила сыну…
А как она испугалась, когда его привели из школы с забинтованным правым глазом — чуть в обморок не упала. Но оказалось не самое страшное, дети есть дети, нашлась тупица прыщавая Нюрка Старшинова, что запустила в ее Артемочку оторвавшейся от рукоятки щеткой, утыканной сверху двумя парами гвоздей — по счастью гвоздь распорол Артемочку бровь, глаз не задел вовсе… Но как же она испугалась! И до сих пор помнит эту Нюрку… Вот ведь дура-дурища, мальчик пошутил с ней, сказал что с главной ведьмой по классу дежурить не будет — а она в него щеткой пульнула… Потом она приходила с родителями к Добровольским домой извиняться. Нет, Анна Климентьевна их не выставила, она выслушала противную, с распухшим от слез прыщавым лицом девку, и даже сказала ей:
— Нюра! Я очень надеюсь, что теперь ты никогда никого не обидишь! Очень… — и тут же добавила: — Но с сыном моим за одной партой ты больше сидеть не будешь.
Впрочем, Анне Климентьевне не пришлось идти к учительнице: Старшиновы и сами свою противную девчонку перевели в другую школу. Правильно! Зачем нужны в классе такие хулиганки? А то, что дети задразнили ее ведьмой — так мало ли кого как дразнят…
А еще сын руку ломал. Стал крутить на детских качелях «солнце», прокрутил девятнадцать раз — рекорд школы! — и вдруг сорвался вместе с качелями… Боже, какой был ужас, когда рука неправильно срослась и ее пришлось ломать… Да, такие вещи хорошо бы не помнить, но память хранит ей всё, что связано с Артемочкой.
… Самым тяжелым было то время, когда муж строил Асуанскую ГЭС. Анна Климентьевна разрывалась между мужем — который здесь, рядом, и оставленным на бабушку сыном. Выдержала без Артемочке всего три месяца, все бросила и уехала к нему. Потом уже была умнее, просто приезжала к мужу погостить. Конечно так невыгодно — дорога страшно дорогая, да и в наездах невозможно распорядиться деньгами наилучшим образом, но ведь счастье не в деньгах, верно? Зато сын — сын на глазах! А что еще на этом свете важнее её мальчика?
А как она волновалась, когда он решил поступать в университет на истфак! Как его отговаривала…
— Артемочка, историк это не профессия, ты ведь не будешь учителем или библиотекарем, верно?
— Мама, я буду писать исторические книги! — отвечал сын.
Бедный наивный книжный ребенок! Но к счастью её мальчика и там, в университете приметили, оставили сначала старшим лаборантом (и это с красным-то дипломом!), потом — ассистентом, потом — преподавателем. Сын — вот умница! — кандидатскую защитил, сейчас он в НИИ социальных проблем работает.
Работа Артемия — это святое. Анна Климентьевна знает, что он настоящий учёный. Пусть кто угодно что угодно говорит, но более важной работы чем та, которой занимается ее сын, в мире нет. Нет! И точка. Да, конечно, самое главное — сын и его работа. И его счастье…
А как она испугалась, когда он не пришел ночевать! Артемий учился тогда на третьем курсе, как всегда утром предупредил:
— Мама, я сегодня задержусь в читалке, — и вдруг звонит в пол одиннадцатого ночи, что он на другом конце города у какого-то Вадика, транспорт не ходит и он остается у Вадика ночевать.
Анна Климентьевна на следующее утро пошла в университет — на этого Вадика посмотреть. И вечером с Артемочкой очень строго поговорила. Она смущалась и краснела, но все-таки сказала ему, что… Что можно очень нехорошими болезнями от женщин заболеть. И вообще… Конечно, Артемий у неё взрослый, он уже и жениться может… И если на то пошло, то она не возражает против женитьбы на хорошей девушке. На Ларисе Мироновой например, у нее ведь порядочные родители, папа в райкоме работает, мама — преподаватель в ВПШ*… Очень приличная семья. И сама Лариса вежливая порядочная девушка. Нет, против Ларисы она не возражает… Артемий тогда как-то по особому усмехнулся и сказал, что если ей так Лариса нравится, то… То он к ней присмотрится.
Банкет по случаю свадьбы новая родня устраивала в ресторане «Волга», чинно и торжественно. Анну Климентьевну немного покоробило то, что Лариса оставила себе девичью фамилию, но знающие люди ей объяснили, что это очень умно, Мироновы фамилия в Волжске известная, тут на одной фамилии можно капитал нажить, а то и два.
Дом без сына опустел. Она ходила по квартире как потерянная — было нечем заняться, не для кого жить, и даже муж не спасал от удивительного ощущения полной внутренней пустоты. Словно стержень вынули из Анны Климентьевны, оболочка — вот она, по комнатам бродит — есть, а внутри одна пустота, и ткни оболочку посильнее — она опадет и обратиться прахом.
С невесткой Анна Климентьевна прогадала — избалованная, наглая деваха! — Артюшу заставляла пеленки дочери Олечке стирать. А он — добрая душа! — и возмутиться не догадался, пока Анна Климентьевна не подсказала. И вообще Мироновы хорошими жмотами оказались, придешь к ним в гости на какое-нибудь семейное торжество, а они: «Мы детям квартиру, мы детям телефон, мы детям работу, Ларисе в исполкоме, Артемию в университете, мы детям обстановку...», да Анна Климентьевна им самое главное в своей жизни отдала — СЫНА СВОЕГО НЕ ПОЖАЛЕЛА! А они — квартира, обстановка, работа… Ужасно ограниченные люди, настоящие мещане, ничего святого для них нет, даром что весь дом книгами подписных изданий уставлен! Бедный мальчик, и с этими людьми он должен был жить и считаться! Сколько раз Анна Климентьевна говорила ему: бросай все и возвращайся домой! Не стоит тебя эта Лариса. Ты себе и получше ее миллион найдешь! А сын к ней как приклеился. Бывало в неделю всего раза два заглянет, хорошо правда что звонил каждый вечер:
— Мамочка, это я! Ну как ты там без меня? Как папа? У меня? У меня все нормально… Да, нормально. Когда приду? Ну может в воскресенье заскочу… Да… Ну хорошо, до свидания, родная моя…
«Нормально» он говорил таким тоном, что сердце Анны Климентьевны на части рвалось: она понимала, что ее мальчику очень плохо. Так плохо, что хуже и не бывает, и он только потому, чтобы ее не волновать лишний раз, говорит «нормально».
Ко всем свои недостатком Лариса оказалась еще и глупой, недалекой женщиной. Придет к Анне Климентьевне в гости и начинает на Артюшу жаловаться: то не так сделал, то не так сказал, там перепил, там перегулял, там ночевать не пришел… Анна Климентьевна обрывала ее безжалостно:
— Лариса, он прожил с тобой четыре года, и ты о нем рассказываешь одни гадости! А со мной он прожил двадцать два, и я не могу сказать об Артемии ни одного плохого слова! Он твой муж, и если он что-то сделал не так — значит это ты не доглядела! Это твоя вина, а не его. Я столько лет живу с Ильей Саввичем, и ты знаешь, он мне ни пеленки не стирал, ни полки не прибивал, ни ремонтами не занимался — и я никогда никому не жаловалась! Если уж ты жена, ты обо всем и думай, на него свою ношу не перекладывай. А если ты с Артемием жить не хочешь — так разводись, никто тебя держать не будет. Ищи себе другого, богатого, внимательного… Ищи, ищи!..
Внучка Олечка Анне Климентьевне не нравилась — Мироновская порода, ничего от сына нет, как будто и не внучка вовсе, а что-то чужое, силком навязанное. А может, и не Артемия она дочь, коль так не похожа? Ведь бывает такое? Сколько угодно! И вообще, Олечка через восемь месяцев после свадьбы родилась… Нехорошо это, нехорошо…
Когда сын пришел к ней и сказал, что Лариса подала на развод, Анна Климентьевна не смогла сдержать радостную улыбку:
— Правда? Ну и пусть одна помучается! А ты и не иди больше к ней, оставайся дома, твой дом здесь, с нами…
— Мама, я не хочу с ней расставаться, она… Она мне не мешает… Да нет, ты не поймешь… Но я… Я тянуть буду сколько получится.
— Не надо, не надо, сынок! Не унижайся перед этими мещанами! Они еще без тебя поплачут!
Да, чего-чего а чувства выгоды и расчета Анна Климентьевна была лишена начисто. Живя с таким человеком как Добровольский, только и скопила она библиотеку, три арабских ковра да один арабский мебельный гарнитур, и ничего более, даже дешевого арабского золота умудрилась привезти одно-единственное колечко с камнем «золотой песок». Артемий же… Пожалуй он тоже не был расчетлив, просто так получилось, что поскольку развод затеяли Мироновы, и на каждом судебном заседании Артемий говорил, что он всей душой желает жить с женой и дочерью, то судья и народные заседатели прониклись к покидаемому мужу таким сочувствием, что отделили ему солидную часть не без помощи Мироновых-старших нажитого имущества и даже постановили квартиру менять. Мещане Мироновы к имущественно-квартирным потерям отнеслись на удивление легко: «Да как от такой сволочи всякое скотство терпеть, так и все можно бросить, босиком с ребенком сбежать, лишь бы его больше не знать и не видеть!» И в результате семейного кораблекрушения Артемий выплыл на плоту замечательной однокомнатной квартирки, прекрасно обставленной всем необходимым для жизни.
Анна Климентьевна была в шоке — она ждала сына назад, а получила все те же ежевечерние звонки: «Мама, это я. Ну как ты там? А папа как? У меня? У меня все нормально. Поесть? Да, пожалуйста зайди завтра утром, приготовь что-нибудь. Да, мама, там рубашки надо постирать и носки… Костюм я в химчистку отнес. Что? Кран протекает? Ну вызови мне слесаря. Мама, я работаю, мне кранами заниматься некогда. Мама, я завтра приду домой на обед, там поговорим… Ну, до свидания родная моя, целую…»
Теперь она не представляет своей жизни без поездок в уютную, хорошо обставленную квартиру сына. По дороге Анна Климентьевна заходит на рынок — мужчина есть мужчина, сам для себя купить поесть не догадается. Приехав, с полчасика она отдыхает в удобном кресле-качалке, поставит варить бульон, польет угрюмый алоэ и веселый пестрый колеус, проверит не пора ли стирать занавески. Потом она долго с удовольствием готовит сыну обед — зажаривает лук для душистого наваристого борща, тушит мясо в сметанной подливке, жарит соломкой картофель, священнодействует над салатом, напаривает чернослив для компота…
Самые приятные минуты — когда все готово и перед приходом сына можно позволить себе маленькую слабость. Она возвращается в комнату, подходит к письменному столу. Над ним висит полка с книгами — это особенные книги, книги ее сына. Тоненькие вузовские сборники, отпечатанные плохим ротапринтом, глянцевые обложки академических изданий, суровые сине-голубые обложки журналов «Коммунист» и «Вопросы философии». Каждое издание — реликвия. В каждом фамилия ее сына, пусть всего лишь в каких-то нудных тезисах на полторы странички и в соавторстве с тремя людьми. Она перелистывает брошюры и сердце ее переполняется гордостью — «Мама, я буду писать исторические книги...» Недавно у сына вышла монография. Какой молодец! Сколько у него печатных трудов? Он говорил сорок три. Нет, с монографией уже сорок четыре! Она тихонечко смеется от удовольствия и гладит родную фамилию «Добровольский А.И., к.ф.н.» (кандидат философских наук)... Некоторые книги подписаны «Другу и соратнику Артемию», «Любимому ученику, в чей талант я верю», «Дорогому учителю А.И Добровольскому». Мир будет меняться и стареть, но эта фамилия еще долго продержится в библиотечных каталогах, архивах и хранилищах… Живому сыну не удалось воплотить себя в ребенке — кто знает, как сложится судьба Олечки Мироновой, которая видит отца два раза в год, сыну удалось другое — раздарить себя на множество умных философских статей и задержаться на земле не в плоти, но в духе.
Вдруг из какого-то журнала на пол вылетает сложенный вчетверо листок. Анна Климентьевна поднимает его и глаза невольно читают написанные крупным нервным почерком слова: «Ты мне не нужен»… Она вздыхает: «Еще одна писательница нашлась», и вкладывает листок в первую попавшуюся книгу.
«Зачем только он хранит этот мусор? То же мне, придумал — письма от любимых женщин...»
Анна Климентьевна и не читая знает, что написано в письме — там будет об обманутых надеждах, там сына наградят эпитетами, среди которых подлец — это еще очень нежно и литературно, там его упрекнут во всех смертных грехах, в жадности (за год отношений даже на такси ни разу денег не дал), в лени (на вокзал не пришел встретить, хоть и обещал), в неверности (одновременно три романа крутит), в зазнайстве (пусть не заносится, и получше его мужчин имели), ну и еще в какой-нибудь мерзости — одна написала про бисексуализм, другая — про групповой секс. Была и такая, что обвинила сына в распространении венерической дряни. И каждая норовит побольнее кольнуть, куснуть, лягнуть… Хоть бы одна написала о любви, о том, что она его любит и обожает, и вообще без Арсения жить не может — увы! — нет таких, одни (прости на слове, Господи!) б… к сыну липнут. А может, уже и не осталось на свете приличных женщин? Да, конечно, всех порядочных в жены разобрали, остались только эти… Впрочем, и замужняя у него была. Дура — сил нет! — додумалась: пришла к ней, Анне Климентьевне, и начала — что вот, Артемий её (слово-то какое нашла!) соблазнил (было бы что соблазнять, без слез не взглянешь — одни ноги в три километра тянутся и волосы как у зебры грива — полосато окрашенные и торчком к небесам), что она во всем мужу созналась, что тот ее выгнал, и ей теперь идти некуда. Она еще что-то плела и хлюпала носом, и слезы из себя выдавливала. Анна Климентьевна ее дальше прихожки не пустила, на пол слове оборвала:
— Деточка… Вы позволите мне вас так называть? Вы мне во внучки годитесь… Деточка, даже если бы все, что вы мне сейчас рассказали было правдой, в чем я очень и очень сомневаюсь, то я… Я вас не понимаю. Миленькая моя, я прожила с мужем сорок четыре года и ни разу ему не изменила. У вас был муж, и вы… И вы себя так ведете? Неужели вы думаете, что я посоветую Артемию жениться на вас? Вы же и ему будете изменять! Женская природа — она раз и навсегда, если женщина порядочная, то муж для нее — всё… И я… Я никак не могу желать себе такую невестку! А теперь извините, но мне нужно уйти по делам. Я не могу больше с вами беседовать.
От воспоминаний ее отрывает звонок — сын! Он нарочно звонит ей, чтобы она открыла ему дверь.
— Артюшенька! Сыночек…
Она пытается обнять сына и в этот миг ей кажется, что она совсем молодая, и Артюшенька ее — задорный загорелый мальчишка, который только что перестал гонять по двору мяч, и кажется ей, что у них впереди еще целая жизнь, долгая-предолгая, и светлые материнские слёзы вдруг скатываются из ее по старушечьи дальнозорких глаз.
____________
*ВПШ - высшая партийная школа