Поиски уютных кирпичных пятен, где я мог бы распылить себя краской и остаться именем на стене, завели в заброшку. Ее комнаты пестрили партаками с черепами, говорившими со мной забористой лирикой, и глазами, с подозрением глядящими на ночного гостя.
Укутанный по уши в мрак, я протискивался в тугую тишину дома, заражая ее эхом пыльных шагов. Исчезнувший обитатель оставил здесь руины своей жизни. Известка, плесень и бетонные осколки обживались на пустом обеденном столе, и остывшая постель покрылась пролежнями из отсеревшей простыни.
Кто-то тихо забился в окно, затянутое тоскливыми кляксами от старых дождей. Поглощенный тенью уличный бродяга вельветовыми шлепками гладил стекло, словно в стыдливости стирал с них белесое послание влажной осени.
Чтобы разглядеть его, я зажег фонарик и ужаснулся, когда ветхие обои отлепились от стен и накинулись на меня. То, что я принял за граффити, было рисунком на бархатных крыльях тысячи дремавших мотыльков и в миг проснувшихся, чтобы сожрать меня вместе с липкой полоской света.
Как мячик для пинг-понга, я отскакивал в такт этим тварям: каждый их непредсказуемый прыжок в пространстве будто иглой пронзал оголившиеся нервы. В пляске смерти я зажмурился и распылил перед собой баллончик с краской. Буря от вельветовых крыльев умолкла.
Я посмотрел туда, куда выдохнул цветом, и увидел огромную человекоподобную мумию с разверзнутым ртом, слепленную из застывших насекомых. Она будто в агонии тянулась к источнику ярких лучей. Я выключил фонарик и поспешил прочь. Услышав за спиной шорох, я оглянулся и не обнаружил на месте чудовищной фигуры. Мотыльки расползлись по углам, и тьма засопела хоботками.