Было странно видеть такую могучую женщину беспомощной.
История Жанны была простая. Она работала продавцом в полуподвальчике «24 часа». Любила выпить, но деньги в дом всегда исправно приносила: на двоих детей, мужа Костика, тщедушного алкоголика, допившегося до инвалидности, и свою престарелую мать. Как-то раз Жанна привычно распила на ночном дежурстве с двумя грузчиками бутылку водки из ассортимента той же торговой точки. Водка оказалась настолько недоброкачественной, что один из сотрапезников не оправился совсем и умер, другой долго приходил в себя в реанимации, а Жанна обезножела. Лечение предстояло долгое и дорогое. У Жанны денег на это не было. Теперь она часами лежала, неподвижно глядя в потолок, с окаменевшим лицом. Скоро предстояла выписка. Весь запас средств, отпущенных Жанне на лечение по «страховому полису», был исчерпан. К тому же, у нее начиналась алкогольная абстиненция, сопровождавшаяся подавленным и злобным состоянием.
Поскольку Жанну тоже некому было возить на каталке в туалет, муж Костик на третий или на пятый день принес ей пластиковое ведро, которое она и использовала для означенных целей, тяжело сползая каждый раз со своей высокой койки, цепляясь за нее руками, а потом подтягиваясь обратно. И то хорошо, что руки силу не потеряли.
Содержимое ведра тоже выносили ходячие больные. Они вынуждены были это делать, чтобы не задохнуться. Но никто не цыкал на Жанну и не поносил ее. Что-то в этой мрачной женщине внушало у окружающих уважение, даже некоторый трепет. Жанна очень сурово относилась к нравственным страданиям Анастасии Никитичны, вменяя их ни во что.
- Тоже мне, цаца, - говорила Жанна об Анастасии Никитичне, - спасибо сказала бы. Училка, зануда.
Анастасия Никитична действительно в прошлой жизни была учительницей географии. И на свое несчастье проговорилась как-то об этом. А Жанна учителей ненавидела люто, испытав уже много неприятных минут в школе, куда были записаны и даже изредка ходили ее дети, и куда ее беспрерывно вызывали из-за их прогулов и неуспеваемости, а один раз заставили прийти даже с помощью милицейского инспектора по делам несовершеннолетних. С тех пор она невзлюбила учителей, поставив их с милицией, видимо, в один ряд угнетателей простого народа. И когда при ней кто-нибудь сетовал на низкие зарплаты учителей, она быстро затыкала рот такому жалельщику, что, дескать, хватит и того, что есть. Они, мол, имеют много левых денег от поборов и притеснений простых людей.
Когда Жанне советовали подать в суд на производителя водки и высудить у него деньги на лечение, она только рукой взмахивала на такую глупость, говоря, что вся милиция куплена, и суды тоже куплены и над ней только посмеются.
- Что у нас можно и когда отсудить? Только деньги дать, если есть, а нет денег – молчи себе в тряпочку, - говорила она. И с ней все соглашались. И как-то даже становилось спокойней, что не надо никуда ходить, нигде ничего добиваться, преодолевая липкий вековой страх перед любым начальством, а, стерпевшись, со своей долей, просто загнать подальше внутрь клокочущие там злобу, тоску и ужас.
А на койке рядом с Жанной, той койке, что у окна, где между стекол висели прошлогодние мухи, поджариваясь на весеннем солнышке, больные долго не задерживались. Получалось, что день-два, и они куда-нибудь дальше направлялись по своему жизненному пути, освобождая койку для следующего обитателя палаты.
Так, однажды привезли ночью молодую женщину. Скинули с каталки на кровать. А утром оказалось, что вновь прибывшая совершенно без волос, с голой, то есть головой, то есть ее в приемном покое побрили почему-то наголо, и вдобавок она почему-то совершенно без одежды, то есть с нее одежду почему-то сняли всю. Позднее медсестры объяснили, что в таком состоянии девку обнаружили, что ничего, что на ней было – ни волос, ни одежды нельзя было оставить по санитарным соображениям. Девушка выглядела очень напуганной, лицо у нее было скуластое бледное с нездоровой желтизной и, хотя еду ей приносили ходячие больные, она долго не решалась пройти по коридору в туалет, закутанной в простыню. А еще через день она стала кричать и биться и требовать врача, после чего ее быстро увели куда-то.
- Куда-куда, раскудахтались, - сказала на это свежеликая и полногрудая тридцатилетняя медсестра Танечка Бурова, протирая в палате пол мокрой тряпкой распространяющей резкий запах хлорки (Танечка подрабатывала санитаркой, на четырех ставках трудилась без продыху и приплату охотно брала с больных и родственников), - на наркологию ее повезли, ломка у нее началась. - Танечка с резким звуком передвинула табурет и остервенело начала водить тряпкой по полу. Через минуту она добавила, переводя дыхание. - Наркоманка, стрелять таких надо, все равно толку никакого, и себе в тягость и людям напряжение лишнее.
Надо сказать, что у постороннего человека, случайно залетевшего сюда из мира хотя бы относительного благополучия и здоровья, могло сложиться впечатление, что каждый из присутствовавших в данном бедственном месте оценивал себя как случайно попавшего в дурную и неблизкую компанию, и обязательно у каждого здесь имелось желание кого-то, за что то непременно наказать и возможно даже очень строго. Вплоть до того, чтобы расстрелять. Вот так, поставить их всех к стенке в ряд и расстрелять. Так искала выхода клокочущая подавленная обида на пропащую жизнь, на загубленные надежды, на боль, душевную и телесную. Впрочем, интуитивно, человек всегда чувствует безысходность и ядовитую смертельность злобы, видимо поэтому большинство старались быть добрыми или хотя бы сохранять видимость доброты.Это было что-то вроде социально-психологической гигиены.