Пасторальная история

Владимир Липилин
Однажды я научился доить корову.

Естественно,  в будущем я не собирался связывать с этим всю свою жизнь. В детстве я хотел стать пчеловодом, потом почтальоном на Аляске, но все получилось как есть.

А тогда происходило это, видимо, от хлеставшей через край жизни. Кроме всего прочего, я постигал искусство свистеть в два пальца, играть на гармони, варить борщ, выпекать блины, скручивать алюминиевые провода с медными так, чтоб они не грелись (но они грелись), класть стены из кирпича, разбивать лагерь в лесу и морды противникам в боксерских поединках. Но все же бегал я куда лучше.

Хотя чего уж врать, самой-то главной мотивацией всего этого было, конечно, выпендриться.

Ну вот, допустим. Лето. Каникулы. Сидишь ты под утро в деревенском клубе, и вдруг говоришь барышне, которая ждет, что ты именно ее пойдешь провожать, а ты наивно полагаешь, что пойдешь провожать совсем другую. В общем, на крыльце, где все курят, а ты просто дышишь, громко произносишь:

- Ладно, пойду. Мне еще корову доить.

И все на тебя оборачиваются. И она. На которую надеешься.

Парни, те, кто постарше рты кривят в ухмылочках, ровесники не понимают, шутка это или я в самом деле такой дебил.

А ты, не давая опомниться, подкрепляешь свой образ сентенцией типа своего папы, который якобы говорил, что мужик должен уметь все.

Хотя папа-то как раз от всего это лет в 16 в город сбежал. Да и когда жил в деревне, не сильно то перетруждал свой организм:

- А давай, - говорил он как-то старшей сестре, - ты мне крапивы в штаны накладешь, я пойду к матери и скажу, что ты гнобишь меня, а она меня освободит от работы. Естественно, за это он сулил ей там что-то. Либо не выдавать, что целовалась с кем-то за амбаром, либо сохранить еще какую-нибудь тайну.

И вот, произведя немедленным уходом из клуба некую эмоцию, ты идешь из соседнего села, сумеречно еще, и сердце глупым жаворнком ликует. Поллета впереди. Да что поллета, целая жизнь.

В лощинах вспоминается просторечное «зябко». Доходишь до пруда, что пред околицей, а вода в водоеме парная, невесомые облачка отрываются от поверхности. Карпы, выпрыгивая во весь рост, карпихам, как правило, чужим, могучие торсы показывают. Тройные тулупы крутят.

Мостки – две половые доски, положенные на ось, которая в свою очередь опирается на тележные колеса. Доски зеленые и скользкие. Нырнешь, выплывешь, с шумом крыльев и демонстративно низко пройдут над тобой чирки- утки, обкрякают.
Жизнь – привилегия и подарок, а никакое не право.

Слышно, как из клуба разъезжаются разные "Мински", "Восходы". И один "Чезет". Представляешь, как она ногами обнимает чье-то сиденье, а может быть, даже бак.

Пока прыгая, попадаешь в штанины джинсов, задрыгнешь, но солнце уже встает.

И вот идешь ты к дому, и вдруг понимаешь, что корову-то тебе и правда, по-настоящему, доить. Потому что бабушка, воспользовавшись твоим выпендрежем-умением, уехала к сестре на неделю. А тебе еще надо заварить комбикорм, порезать прошлогодней свеклы, после дойки выгнать в стадо, убрать навоз, покормить кур.

Но это не самое печальное.

Как только бабушка отправилась в путешествие, корова немедленно превратилась в надменную, вредную, омерзительную скотину. И главное, у нее почему-то именно ко мне возник непримиримый антагонизм.

Вывалишь ей в корыто свеклу, приготовленную с вечера, ведро с запаренным комбикормом поставишь – мир, дружба?

Стоит жует нехотя, а сама глазом косит, иногда зрачок светится как стекло с секретом в песке, иди, угадай, что за секрет. И только садишься на скамеечку, начинаешь доить, она ждет, ждет, потом как даст задним копытом по ведру, в котором уже плещется с два пальца молока. Ведро в стену, молоко по полу. Или вообще в это ведро наступит навозно. Тогда надо выходить и в бочке садовой стенки и дно того ведра полоскать.

Распсихуешься, захочется ведром этим ей по рогам съездить, но потом сдержишься, отвесишь только поджопник. Скосится с таким выражением : чо я-то? И так станет жалко, гладишь по морде, прости, дурака.

- Мир? - произносишь.

Она замирает на полужеве, глаза таращит.

С чистым ведром садишься на скамейку, стоит как ни в чем не бывало, глядит в сторону вроде отрешенно, и вдруг как треснет по затылку хвостом, еще раз и еще. А хвост этот, надо сказать, ничуть не безобиднее резиновой дубинки.

- Тварина! - орешь ты.

Оглядывается удивленно:

"Я? Ничуть. Мухи, сэр!"

- Ладно, - говорю.

Кое-как выжимаю литров пять. Голова чумная. Выгоняю ее в стадо.

А вечером вызываю удивление животины. Всем своим видом она как будто даже произносит:

- Офигеть!

В чулане, где всякие сундуки, какие-то древние, болотные сапоги, тельняшки, флаг Узбекистана и еще куча разного хлама, который почему-то не выкидывают, откопал я в тот день каску. Оранжевую, строительную. На лбу три буквы МСО.

В этой каске и явился на вечернюю дойку.
Куры кричали, кудахтали и валились в обморок с нашеста. Петух, опасаясь, ходил вдоль стенки.

От коровы пахло лугами, простором и молоком. Я поправил каску, звякнул ведром, отер вымя тряпкой, смоченной в теплой воде.

Каска – штука полезная. Но не учел я лишь одного. На конце хвоста у коровы такая внушительная кисточка. Огреет допустим она основным рудиментом тебя по затылку, затылок такой: ага щас, я, чай, в каске, а кисточка голову обовьет и по глазищам, по глазищам, алмазы сыплются из них напополам с репьями и присохшим говном.

На следующий день я нахожу в том же чулане старые мотоциклетные очки. Трагедия превращается в балаган.

Был бы у коровы кулак, она бы в него от вредности так и прыскала. Но кулака не было. В сарае зачем-то из одного старого дома висело зеркало. Когда я проходил мимо него, каждый раз вздрагивал.

А потом приехала бабушка.

Корова так обрадовалась, и бабушка обрадовалась. Я быстро оттащил всю свою амуницию в чулан, и никому об этом не рассказывал.

Корову я тоже больше не доил. Но бабушка мною гордилась и рассказывала где-нибудь об этом в самый неподходящий момент. А потом мы водили ее по лугам на случку. "Не даст", - со знанием дела говорил сторож в калде, когда корова, оперевшись на передние ноги, задними чуть не вынесла быку челюсть. Сторож привел другого. И все вышло, бабушка так веселилась, и так кричала, что я ее не узнавал:
- Ага, - говорила она, ага, попробовал, попробовал женского искусу?

Весной мы тащили из коровы ее теленка. Веревками. Я, ветеринар, который на мотоцикле Урал через раскисшие дороги еле доехал, и бабушка.

Обессиленные, но счастливые, мы сидели потом в доме, где на спичечных ножках за пошатывался за печкой теленок. Бабушка подносила и подносила доктору из поллитры. Один раз она пригубила сама, а потом он пил, поднимал рюмку, делал движение в сторону окна, тополей и сарая, и говорил:

- Будь здоров, Бог! И эта. Не обижайся на нас. Ладно?