4
По пробуждении телесная пытка возобновилась. Он не находил себе места: какую позу ни прими — сидячую, лежачую, свернувшись клубком — ничто не спасало от терзающей плоть боли. Немного отвлекали частые походы в туалет... Подвигаешься, покуришь, посидишь там, рядом с товарищами по несчастью, и вроде как легче. Потом — опять койка: сидишь, лежишь, и ждёшь, ждёшь...
На выходе из надзорки Владимир несколько раз сталкивался с новеньким, дружком Фомы Альфредом. Альфред посматривал косо, он почему-то сразу невзлюбил Иванова, хотя они не то что познакомиться, парой слов переброситься не успели. Владимир отнёсся к непонятной неприязни новенького равнодушно: ему, погружённому в свои болячки, было не до чужих эмоций. Но даже в этом, отупляющем нескончаемой мукой состоянии, он, умеющий мгновенно распознавать людей, отметил про себя, что Альфред человек с гнильцой, маленький по дешёвому — не по-крупному — приблат- нённый, и — пустой умственно и душевно. В надзорной палате Альфред находился не часто. В первое после поступления утро он разжился добротным больничным халатом и, франтовато накинув его поверх нижней рубашки и кальсон, болтался по отделению. Несмотря на то что покидать надзорку надолго не разрешалось, на отлучки Альфреда медперсонал глаза закрывал. Чувствовалось, что этот пациент в больнице на особом положении. Секрет раскрылся в первое же посещение: мама Альфреда, администратор ресторана, как позднее совершенно случайно узнал Иванов, принесла великовозрастному отпрыску четыре сетки всяких деликатесных продуктов, значительная часть которых перепала дружкам Альфреда, а кое-что — и медсёстрам.
В ноздри лез едкий запах излившегося из него за двое суток пота. Запах шёл от груди, от подмышек, от лица. Это было неприятно, и Иванов заставил себя сходить умыться по пояс. Движение требовало неимоверных усилий. Слабость унижала, но, главное, приносила ощущение беззащитности. Примириться с таким положением Иванов не мог. Если уж выжил, быть слабым, показывать слабость, нельзя. Чтобы окрепнуть, нужно есть, хотя от одной мысли о еде мутит. Когда в палату доставили завтрак, он, перебарывая себя, давясь, проглотил четыре ложки овсянки и четверть куска булки...
- Больной называется! Ага, а жрёт, что здоровый, - прошипел в его адрес Альфред, не упускавший случая последить за «неприятелем». Сам он «от такой (!) еды» брезгливо отказался.
Еда после двухмесячного голодания дала о себе знать: голова отупела, закружилась; начались позывы к рвоте. Оглушающее за¬пульсировала в висках кровь... Минут через сорок стало немного легче. Тем не менее, Владимир, сидя на койке сгорбившись, старался не шевелиться. Время тянулось медленно; ничегонеделание мучило не меньше чем ломки. Его, привыкшего всегда что-то делать, безделье просто убивало. Поэтому, когда Ефим Ильич обратился к надзорным больным с просьбой помыть палату, Иванов откликнулся на просьбу первым.
-А сможете? Хорошо себя чувствуете? — медлил медбрат.
-Чувствую, честно говоря, не очень чтобы очень, да подвигаться хочется.
-Ладно, попробуйте. Только полегоньку, а чуть что — прекращайте, и — под одеяло. Вот Вам ключ. Видите ту дверь? — показал Ефим Ильич на комнату напротив палаты. — Это ванная. Там — тряпки, швабра, вёдра. Воду в туалете наберите...
Пол в палате мыли ежедневно и два раза. Поелозить по линолеуму шваброй с мокрой тряпкой будучи здоровым — лёгкая разминка. Здоровье Владимира оставляло желать лучшего; уже через пять минут он выдохся. Пот катил градом, ноги затряслись, подкашивались. Палату он всё-таки домыл, не помня как, ополоснул ведро и отнёс его, тряпки и швабру в ванную...
-Огурцов, ты чего, милый? Чего хочешь? — доносился в ванную голос медбрата, разговаривающего с привязанным хроником. — По¬курить? Нет? Писать! А, это сейчас, потерпи, дорогой. Иванов, - крикнул через коридор Ефим Ильич; - будь добр, принеси утку. Она там, на полу под ванной...
-Ефим Ильич, - позвали медбрата из другого конца коридора, - вас заведующая вызывает.
-Сейчас, бегу, - откликнулся Ефим Ильич.
-Куда утку? — выйдя из ванной с эмалированной посудиной, спросил Владимир вскочившего с места медбрата.
-Ах, это ещё... - суетился Ефим Ильич. - Огурцову утка, писать он просится... Ох-хо-хо, а мне некогда, к заведующей вызвали...
-Так идите, -сказал Владимир. — Я помогу Огурцову .
-Вот спасибо-то, вот молодец! — похвалил медбрат, и уходя, объяснил задачу: - Вы его не развязывайте. Переверните просто на правый бок, кальсоны приспустите и подставьте утку. Дальше он сам справится.
Возиться с привязанным за ноги и руки агрессивным больным было страшновато. Огурцов разевал беззубый рот, косил на Владимира горящие диким огнём глаза и мычал что-то нечленораздельное. В его взгляде странным образом перемешивались ярость безумного и любопытного малолетнего ребёнка. Когда сумасшедший помочился, Владимир унёс утку, опорожнил её в унитаз и вернул на место в ванную. Огурцов, похоже, проникся к нему симпатией: он смотрел на вернувшегося в палату Владимира с преданностью собаки, потом замычал, показывая привязанной рукой на свой рот. Ефима Ильича ещё не было, и Владимир дал хронику свою папиросу, предварительно прикурив её.
-Доктор, - заныл за спиной Иванова лежащий под одеялом Славик, - сделайте укольчик, мне плохо...
-Я не доктор, Славик, потерпи. Врач придёт и сделает тебе укольчик, - повернувшись, ласково проговорил Иванов. Славик продолжал скулить, и он предложил хронику попить. Славик быстро-быстро закивал, и Владимир сбегал за водой.
-И мне, и мне попить, - завопил с койки у входа белогорячечник Федя, бешено дёргаясь в своих путах.
Иванов принёс воды и этому, а пока белогорячечник поглощал жидкость, проверил узлы на его запястьях: Федя между глотками выкрикивал, что ему жмёт руки. Вслед за Федей воды попросил Виктор, за Виктором — Тимоша... Ухаживая за немощными, Иванов сновал из палаты в туалет и снова в палату. В этой суете, вдруг обнаружил он, как-то не замечается боли, и ещё: у него нет неприязни к себе подобным, мало того, помощь тяжёлым больным приносит ему душевную радость...
-Ещё один «шестёрка» появился! — увидя, как Иванов суетится вокруг лежачих больных, проворчал издали заскочивший в надзор- ку на минуту Альфред.
Забрав у закончившего пить Тимоши кружку, Владимир выпрямился и пристально посмотрел в хитрые, напряжённые глаза противника. Прямой, спокойный взгляд в глаза низкого злобного человека, каким бы сильным тот ни был, осадит, утихомирит его вернее, чем самая забористая ругань. Встретившись с глазами Иванова, Альфред стушевался. Сделал вид, будто что-то ищет и, запахнув халат на груди, молча двинулся к выходу. Его отступлению добавил ускорения обычно флегматичный, не конфликтующий ни с кем Анатолий; он приподнялся на своей койке и крикнул в спину уходящего:
-Мудак ты, Альфред! Чего трепишься? Помогать беспомощным — не значит «шестерить»! И мотай отсюда!..
Во всех психиатрических больницах на отделениях есть специальная палата — надзорная. В неё помещают вновь поступивших, а также тех из уже долго находящихся на отделении пациентов, психическое состояние которых внезапно ухудшилось, или тех, которые чем-то проштрафились: подрались, безобразничали, скандалили — за что, в качестве наказания, их переводят из общей палаты в надзорную. Надзорной палата называется потому, что за её обитателями ведётся постоянное наблюдение: на посту у палаты круглосуточно сидит дежурный медик. Пребывание в надзорке длится от трёх дней (у лёгких больных) до многих недель и даже лет у тяжёлых больных, больных с неожиданными вспышками агрессии (Феоктистов, Тимоша, Огурцов). Лежать в надзорке — хуже, чем в общей палате: передвижения ограничены, запрещается выходить за пределы отделения, на прогулки во двор, на работу. Так что перейти из надзорного на общий режим почитается больными за великое благо. Можно, наконец-то, поменять кальсоны и рубашку без пуговиц на, пусть и рваную, пижаму, куртку с карманами. А жизненное пространство увеличивается на десятки квадратных метров: коридор, столовая, комната отдыха. Только «безнадёжные» больные не просят перевести их из первой палаты, не завидуют «вольным». Иванов разумеется никому не завидовал; просто ему показалось, что по выходе на общий режим его состояние улучшится. Забыв о наставлении Петра «не высовываться», он на очередном врачебном обходе, несмотря на то что чувствовал себя крайне скверно, разыграл перед заведующей отделения бодрячка с хорошим сном и аппетитом и попросил вывести его из надзорной.
В направленных на него внимательных глазах Юлии Григорьевны промелькнуло сомнение. Однако, подумав, она улыбнулась и согласно кивнула.
- Ефим Ильич, - повернулась Юлия Григорьевна к стоявшему за спинами врачей медбрату, - Иванова можно перевести на общий режим.
Выход из первой палаты являлся для больных событием значительным, и остающиеся в надзорке подбадривающее кивали Владимиру, в то время как он, в соответствии с больничными правилами, скатывал в рулон матрас, подушку, одеяло и простыни. В коридоре, куда он вышел с огромным свёртком на плече ждать, в какую палату определит Ефим Ильич, гуляющие больные его тоже поздравляли. Медбрат, сверяясь с записями в своём блокноте, определил Владимира на свободную кровать в палате номер пять.
Пятая считалась «элитной». В ней, в отличие от палат многоместных, стояло всего семь коек и обитала «элита» отделения: Вален¬тин — раздатчик пищи, сторожил и главный вязальщик Фома, Паша и Пётр и, нейтральный, Феликс-шизо.
За исключением этого последнего, обитатели пятой пришли от вселения «чужака» в негодование: про себя они «забили» эту койку для Альфреда, которого тоже выведут из первой не сегодня-завтра. Горячим доводам дружков- чифирилыщиков Ефим Ильич не внял, и «Фоме и К°» пришлось смириться. Вообще, компания, в которой верховодили Фома и Валентин, а рядовыми членами были Пётр, Паша, Альфред и пара человек из других палат, являла собой своего рода замкнутый клан. Членов клана объединяли: во-первых, то, что они были завсегдатаями больницы, т.е. выписывались на волю, но спустя иногда очень короткое время поступали в больницу снова. Некоторые, как, например, Фома и Валентин - на долгие сроки. Во-вторых, они «пили» чай, чифирили (1) . Чаепитие походило на эзотерическое действо, участвующие в нём — на заговорщиков тайного общества. Членство в «обществе» придавало чифирилыщикам значительность в глазах других больных прежде всего потому, что чай находится в психиатричках под запретом. Не слишком, правда, строгим. Благодаря запрещённости чифирение получает для принимающих в нём участие особую привлекательность, скрашивает рутину жизни взаперти... Приготовление и распитие чифиря занимало у компании всё свободное время. Чифирилыщики непрерывно — особенно ранним утром
и поздним вечером — сходились, шушукались, расходились, опять сходились, уединялись либо в палате, либо в комнате отдыха. Прятали, перепрятывали, передавали друг другу или носили за пазухой ссыпанный из пачек в полиэтиленовый мешочек чай. Выставляя кого-нибудь на страже, заваривали стограммовую пачку на пол-литровую кружку. Как только чай заваривался до крепчайшего, вяжущего язык состояния, заговорщики садились где-нибудь в уголке в кружок и, передавая кружку из рук в руки, отхлёбывали каждый по три маленьких глотка. Когда чифир был выпит, чифирилыцики шли все вместе покурить в туалет.
Ночь на новом месте прошла совсем без сна. Закрыть глаза было страшно: сразу приходили галлюцинации. На бешеной скорости в мозгу носились какие-то чудовища... Звучали пронзительно высоких тонов звуки. Приходилось лежать с открытыми глазами.
Ворочаясь на койке, он прислушивался к специфической больничной тишине, изредка нарушаемой чьим-то вскриком, заливистым храпом, бормотанием во сне.
За окном синел кусочек ночного неба, виднелся конёк крыши подсобного здания во дворе больницы, покачивалась верхушка какого-то дерева...
Тело ломало. Мучили сухость во рту и болезненные прострелы в голове. Когда лежать становилось невмоготу, он вставал, накидывал кургузый, зато с карманами, пижамный пиджачок и шлёпал в тапках без задников курить. Возвращался, лежал, снова отправлялся в курилку. Иногда останавливался у надзорки перекинуться словом с дежурной медсестрой и послушать бред привязанного Феди, находящегося, как ему казалось в его больном воображении, на железнодорожном вокзале.
В семь утра на отделении зажгли свет. По коридору с криками «Мальчики, подъём!» забегала медсестра. Кто-то не слушался, про¬должал спать. Кто-то вставал и брёл курить натощак. Заспанная, появилась вторая медсестра. Один из больных уже гремел вёдрами, чтобы спозаранку приступить к уборке...
Иванов решил встать с постели... Надел пижаму. Подоткнул одеяло на кровати...
Несмотря на чудовищно плохое самочувствие он, как когда-то дома, отважился сделать несколько гимнастических упражнений в холодной, полутёмной комнате отдыха... Хмуро косясь на «гимнаста», в комнату пришли только что проснувшиеся, злые Альфред и Пётр.
В углу, у окна, стоял раздолбанный, с западающими клавишами древний рояль. Рояль служил чаеманам тайником. Альфред приподнял лакированную крышку и, нечаянно тренькнув струнами, выудил из глубин музыкального инструмента электрокипятильник и пустую литровую банку. Сбегал в туалет за водой. На стене за роялем имелась единственная на отделении розетка, поэтому воду для чая кипятили здесь. Пока вода закипала, стоявший у входа на стрёме Альфред кривил губы, посматривая на приседающего Иванова. Не выдержал и бросил Петру, стерегущему банку с кипятильником:
-Этого... «спортсмена» точно надо в надзорку.
-Угу, - поворчал Пётр, высыпая в кипяток граммов двести чая из полиэтиленового пакета, - Нашёл, где гимнастикой заниматься — в дурдоме!
Накрыв банку фольгой от шоколада, заговорщики с оглядками уволокли её для утреннего пиршества в палату. Позже Владимир увидел, как они отдали осевшие на дне чаинки, когда чифирь был выпит, караулившему момент окончания чаепития Валерке. Отдали, предварительно строго наказав вернуть банку, со смехом и прибаутками.
Валерка запихивал «нефеля», как здесь называли спитые чаинки, в рот и давился ими, изображая по своему слабоумию любителя чифиря. Половина литровой банки разбухших чаинок вызвала в его желудке революцию и, посинев от натуги, Валерка долго выблёвывал «чифир» в унитаз в туалете.
Через два дня физическое — но не психическое — состояние немного, самую малость, улучшилось. По крайней мере стало меньше хоть это изматывающее тремоло конечностей. Чтобы отвлечься, Иванов искал работу. Вызывался подметать, мыть палату или коридор около туалета. Носить воду тяжёлым больным. Водить немощного Славика на горшок. Очень часто его сопровождал «боксёр», ходил за ним, как собачонка. Сегодня Чумичин, «боксёр», опять вышел из своей палаты без брюк и трусов. Наткнувшись на него в коридоре, Мария Осиповна заохала, всплеснула руками и попросила идущего мимо Иванова:
-Володя, миленький, сходи поищи в палате Юрочкины штаны. Они, наверное, у него под койкой валяются.
Палата Чумичина примыкала одной стеной к туалету. В ней, всегда затемнённой, стоял затхлый, пропитанный запахом испражнений воздух. В эту палату помещали безнадёжных, но не агрессивных, хроников. Здесь обитали «боксёр», «татарин» Пятачков, Валерка и трое совсем дряхлых, редко встающих с постелей стариков. Больным этой палаты, как и обитателям надзорки, еду подавали прямо к постелям.
Штаны «боксёра», заношенные, с дырами на коленях, отыска¬лись не под, а за койкой на полу у стены.
Медсестра и Иванов обряжали Юрочку сообща. Владимир придерживал его за плечи. Мария Осиповна, поочерёдно подняв анемичные, вялые ноги хроника, вдела их в штаны. Помочь процессу одевания прибежал Валерка. Он делал вид, что поддерживает товарища по палате, просто держа того за локоть. Но делал это по-разительно заботливо, по-отечески приговаривая:
-Штаны, Юра, снимать нельзя... Без штанов люди не ходят...
Бледная кожа на широкоскулом, уродливом лице «боксёра» натянулась — так Юрочка улыбался. Владимир внутренне вздрогнул, когда понял, что улыбка предназначается ему.
Не менее занимательные дела происходили в надзорке... Виктор, поступивший два дня назад в полумертвом состоянии, опираясь о пол кулаками, надсадно дыша, отжимался, тренируясь в узком проходе около своей койки.
Силы гимнаста истощились быстро, он еле-еле вскарабкался обратно на постель. Лысина и лицо алкоголика блестели от пота. Полежав, он трясущимися руками водрузил на нос очки в тонкой металлической оправе (как завсегдатаю в обладании очками в надзорке ему сделали исключение). Вооружившись очками, Виктор углубился в чтение какой-то старой газеты...
Владимир улыбнулся, вспомнив, как характеризовали этого больного Ефим Ильич и Андрей... Сосредоточенный, с серьёзным взглядом неспешно скользящим по газетным строчкам, Виктор и впрямь походил на учёного. Заинтересованный, Владимир присел на соседнюю с постелью «учёного» койку.
-Извините, если мешаю, - сказал он, - но не найдётся ли у вас чего-нибудь почитать? У вас, вижу, под подушкой целый ворох газет, журналов...
-Не стоит извиняться, начитаюсь ещё: в этом весёлом заведении чего-чего, а времени свободного хватает, - улыбнулся Виктор. За растянутыми улыбкой губами сверкнули ровные ряды зубов — при поступлении зубов у него было раз два и обчёлся (очевидно, Виктору вернули не только очки, но и вставную челюсть).
Виктор отложил газету, принял положение полусидя и привычным движением поправил очки. Серые с синевой умные глаза смотрели на собеседника задумчиво доброжелательно.
-Чего-нибудь почитать, говорите? — оценив интеллектуальный уровень просителя визуально, сказал Виктор и потянулся доставать из-под подушки печатную продукцию, объясняя: - Это не моё — на отделении насобирал, у хроников позаимствовал — порвут... Журнал «Смена», тут неплохой рассказ... А вот — «Наука и жизнь» за январь сего года... Что из них?
-Лучше — «Науку и жизнь»... - зачастил неожиданно для себя Иванов. В нём, после стольких лет аскетического одиночества, после чёрного затмения запоя, вспыхнула жажда общения; не со всяким, и не с бухты барахты, а именно с этим очкариком, в котором, - пусть он хоть трижды алкоголик, - чувствовались и ум, и образованность, и интеллигентность. — Я, за неимением лучшего, сегодня просмотрел начало одного исторического романа — у больного из третьей палаты взял. Книженция так себе, «Ошибка полковника Стюарта» называется. Рассказ о пограничных боях шведов и русских в шестнадцатом веке... Могу дать почитать...
-Нет, неинтересно. Я читаю в основном то, что так или иначе связано с наукой... Завтра посещение, жена принесёт книг и журналов. Журналов я десять наименований выписываю.
-И какие?
-«Наука и жизнь», «Горизонты науки», «Наука в СССР», «Гипотезы, Прогнозы — будущее науки», другие...
-Любопыытно!.. Открытиями науки я тоже интересуюсь, так, немного, и в популярном изложении. Как дилетант, в общем.
-Ха, и я — как дилетант.
-Разве? — не поверил Иванов. - А кто вы, если не секрет, по профессии?
-Водопроводчик. В ЖЭКе работаю. — В глазах Виктора зарезвилась смешинка.
-Да-а?! — протянул Иванов не столько разочарованно, сколько удивлённо.
-Не устраивает? — поинтересовался Виктор хитровато¬насмешливо.
-Да нет, что вы! Просто...
-А вы кто, Володя, вас ведь Володей зовут, я слышал?
-Кочегар, в угольной котельной работаю... - машинально ответил Иванов, и... осёкся, кинув на собеседника подозрительный взгляд.
-А с виду такой интеллигентный...
Они секунду, другую смотрели друг на друга, потом дружно расхохотались.
-Смешно, правда, - первым оборвав смех, сказал Виктор. — Ну а наука — моё, считайте, хобби. — Позднее Владимир узнал, что Виктор, фамилия у него была Бобров, отсидел пять лет за организацию тайного студенческого общества «Новые идеи», на третьем курсе матмеха, где он тогда учился.
-Ясно, - кивнул Владимир. — Я, кстати, интересовался поисками учёных модели вселенной, до больницы, разумеется. Знаете, наверное, о теории Большого взрыва?..
-Знаю, - сказал Виктор, сев удобнее. — Первым название состояния вселенной перед Фридмановским расширением предложил в 1946 году советский учёный Гамов... Потом был сценарий Старобинского, Гуса..., Линде в 1981 году, а недавно стали поговаривать о синтезе сценария Старобинского, который исходил из учёта квантовых свойств сверхплотного гравитационного поля и сценария Линде...
-Да, это поинтересней детективов. Я знаю, что вселенная — область с радиусом десять в двадцать восьмой степени сантиметров.
Это так называемый «горизонт событий», дальше которого ни наш взгляд, ни наши приборы, пока проникнуть не могут...
-Да, но там, за «горизонтом», тоже лежат Вселенные, о которых можно говорить только умозрительно, теоретически. А Вы знаете, что в начальной стадии Вселенной действовали не законы классической физики, а законы квантовой?
-Это для меня почти «китайская грамота», расскажите, - заинтересовался Владимир.
-Есть образная модель начальной стадии мира... Так называемая «шляпа», «модельная шляпа»... Пойдёмте покурим?
-У меня папиросы кончились...
-У меня есть... Сегодня выдавать будут, так что - получим...
Отныне они будут подолгу беседовать, и Владимир всё больше
будет удивляться познаниям этого учёного водопроводчика.
-Бобров, Иванов, мальчики вы мои дорогие, - взмолилась к новоявленным друзьям Мария Осиповна, когда они вышли из туалета. — Хоть бы уговорили этого поесть. — Медсестра кивнула на Вишневского, наркомана, который после поступления в больницу не отвечал ни на чьи вопросы. Молчал и смотрел в окно. — Вот погоди, свяжем и будем через задний проход кормить, - пригрозила Мария Осиповна молчальнику. — Поешь, тебе говорят!.. Молчит, видите?!.. — призвала она друзей в свидетели и добавила уже шёпотом: - Решено завтра кормить насильно, через зонд. А как быть? Помрёт от голода.
По коридору пронеслось: «Папиросы дают». Это Валентин, который, кроме еды, занимался ещё раздачей курева, открыл в коридоре шкаф. Там хранились сигареты и папиросы всего отделения. У шкафа тотчас образовалась большая очередь. Получив одну пачку на трое суток, каждый удалялся покурить новенького.
После завтрака как обычно собрали рабочих и отправили их на улицу. В столовой засуетились «коробочники». Сдвинули столы, принесли кипы картона, отштампованного под «крышки» и «низы» коробок, клей, этикетки, нитки. Софья Платоновна, суетясь, раздала задания, рассадила больных, и работа закипела. Кто-то гнул «гармошки» (внутренние перегородки коробок), кто-то — «низа» , кто-то «верха». За большим столом, накрытом обтрёпанной клеёнкой, сидели «клейщики». Они макали кисти в бадью на столе и смазывали части картонок. Они же наклеивали этикетки. Готовые коробки шли к «связникам». Там коробки связывались по десяткам и ставились пачками на рояль и шкаф сушиться.
Владимир посмотрел, на бурную деятельность и ушёл к себе в палату. Долго посидеть в тишине не удалось: его увидела Мария Осиповна.
-Иванов, - закричала она, - а ты почему в палате? Ну-ка, выходи, иди делай коробочки!..
-Мне бы другую работу, Мария Осиповна?
-Другой нет, делай эту.
-Мария Осиповна, я люблю работу, даже тяжёлую, но только не нудную, механическую...
-Ишь какой, ты обязан! Это — трудотерапия... Ладно, не хочешь, просто сиди в столовой. В палате нельзя находиться, когда все работают, давай-давай.
-Иванов, - обратилась к нему Софья Платоновна, как только он уселся в столовой с журналом в руках. — Помоги, а? Некому этикетки наклеивать!
-Софья Платоновна, - взмолился Владимир. — Не могу, не лежит душа...
-Ну, хоть «гармошки» погни.
-Ну... Гармошки? Ладно, - вздохнул он и присел за стол, где лежала стопка длинных картонных полос. Их надо было по сгибам превращать в «гармошки».
Дело было лёгким, и Владимир быстро приобрёл в нём сноровку. Работая, он посматривал в коридор. Раздался звон ключей, скрежет отпираемых замков... Дверь распахнулась и на отделение вошёл Андрей. С Андреем был другой медбрат, тоже, видно, из студентов. Его Иванов до сих пор не встречал. Новенький выглядел стандартно интеллигентно: тонкие черты лица, очки в роговой оправе, застенчивые движения. Андрей, увидев Иванова, кивнул ему, и повёл своего коллегу в сторону первой палаты. Через минуту оттуда донеслись рычание, вскрик и звук удара об пол.
Безразличные ко всему на свете коробочники из числа хроников продолжали работать, словно не слышали шума. Но некоторые, из «ещё мыслящих», побросали картонки и помчались к месту происшествия. ..
В двух метрах от сестринского кресла, на полу, встряхивая головой, сидел новый медбрат. Рядом с ним бесновался Феоктист, топ¬тал ногами сбитые с оглушённого медика очки. Склонившийся над нокаутированным товарищем Андрей, удостоверяет, что тот в по¬рядке, выпрямился и с рычанием саданул Феоктиста ногой. Взбесившийся хроник упал. К нему, чтобы защитить от рассвирепевшего Андрея, кинулась охающая Осиповна. Андрей всё-таки изловчился и из-за спины медсестры достал Феоктиста кулаком... Тот, начавший было подниматься, опять осел.
Андрей, отстранив Осиповну, поднял захныкавшего хроника, заломил ему руку и поволок в палату. На помощь Андрею поспешил пришедший в себя новичок. К медбратьям присоединился вездесущий Паша. Они втроём завалили Феоктистова на койку и стали привязывать. На затягивающего узлы Андрея сыпались вопросы, что Феоктист натворил.
-Что, что?! Набросился, поганец, на Николая, нашего нового медбрата. Я тебе, скотина! — пригрозил связанному кулаком Андрей.
-«Маленькая» разрядка, - пошутил Виктор со своего места, поймав взгляд Иванова.
Любопытные стали расходиться. Софье Платоновне стоило больших трудов загнать всех обратно на работу в столовую: многие, под шумок, сбежали курить.
На этом приключения дня не окончились. Заведение решило показать сегодня все свои лица, всю свою «весёлость».
-А этот, кажется, готов? — проговорил Пётр, всматриваясь в лежавшего без движения Федю. — Осиповна, - повысил Пётр голос. — У тебя больной копыта откинул. Не дышит.
-Что ты там болтаешь? — заворчала медсестра, хлопотавшая возле Феоктиста.
-Не дышит! — уже испуганно констатировал Пётр и отступил, отстранённый подбежавшей медсестрой.
-Батюшки! — завопила она. — Николай, Андрей, бегите за кислородом и врачом... Скорей! Паша, кто-нибудь, развяжите его, - командовала Мария Осиповна, делая бездыханному Феде непрямой массаж сердца.
Вокруг больного образовалась толпа. Кто-то развязывал верёвки. Мария Осиповна, всхлипывая, работала. Страшно было смотреть на Огурцова и Феоктиста, которые рвались из своих пут, чтобы посмотреть на умершего. Прибежал рыжий молодой врач. Он растолкал больных. Не останавливая медсестру, проверил пульс и зрачки Феди. Потом выпрямился. По его лицу все поняли: Федя умер. А Мария Осиповна всё давила и давила на грудь мертвеца.
-Только что ведь шевелился, только что... я вот тут была, шевелился он... И Феоктистов ещё этот тут! — всхлипывала она.
-Не надо, - вежливо оттащил её от мёртвого врач.
-Только что шевел...
-Подвяжите чем-нибудь подбородок, - указав на отпавшую у трупа челюсть, приказал врач и удалился.
Федю накрыли чистой простынёй. Притихшие больные начали расходиться. Странно вёл себя Чумичин. Он неподвижно стоял в коридоре, сразу за сестринским креслом, и пристально смотрел на тело под простынёй. В обычно отрешённом взгляде «боксёра» мелькало что-то разумное (?).
-Прозевали, - разглагольствовал в туалете Пётр. — Ушами хлопают, коновалы. Из белой горячки не могли мужика вывести. Дали бы ему пятьдесят граммов спирта — жил бы.
-Ага, я помню одного такого же. В «Скворцах» дело было, я там тогда лежал, - подхватил тему Фома. — Привезли мужика — две недели он не в себе валялся... Думали: конченный. И что? Принесли ему мензурку спирта — так сразу и ожил.
Через полчаса явились санитары. Кинули безжизненное тело на носилки и понесли к выходу... «Боксёр», всё ещё стоявший у над- зорки, тронулся за санитарами... В горизонтальном положении носилки в двери выхода с отделения не проходили, их наклонили на бок — труп стал скатываться вниз... Подхватить его успели, но про-стыня с головы мертвеца съехала. Повязка, поддерживающая подбородок, развязалась, и на мгновение лицо мёртвого оказалось точно на уровне лица «боксёра», дошедшего с носилками до самой двери... Никто не ожидал от Юрочки реакции, последовавшей за этим инцидентом... Чумичин вскрикнул и продолжал кричать оглушительно громко, дико. Крик леденил душу, был, наверное, слышен за стенами отделения... Юрочка попятился... Развернулся и пошёл, пошёл по коридору... Его шаги всё убыстрялись, и в конце коридора «боксёр» уже нёсся как одержимый, нацелясь прямо на стену у туалета... С сестринского кресла вскочила Мария Осиповна.. Попыталась поймать бегущего... Не успела. Юрочка наклонился и со всего маху врезался головой в препятствие...
Чумичин не убился. Даже сознания не потерял. Только медленно осел на пол, затих и как-то странно вращал глазными яблоками... Его подняли. Внесли в надзорную палату и положили на уже перестеленную койку покойного Феди. «Ограничили» Юрочку не слишком основательно: привязали к штангам кровати только руки.
-Иванов, - попросила Мария Осиповна, когда вязальщики удалились. — Посмотри, он себе голову не разбил?
Владимир подсел к связанному и осторожно осмотрел.
-Вроде нет... Что же ты так? — сказал он и отвернулся в поисках медсестры, которая куда-то исчезла.
-Тяжело жить! — раздался загробный, едва слышный голос.
-Ты что-то сказал? — повернулся к больному изумлённый Иванов.
Юрочка молчал и упорно смотрел на Владимира. Тот отвёл глаза. Растерянно огляделся по сторонам: не слышал ли кто-нибудь ещё странную фразу.
-Он сказал: «Тяжело жить», Мария Осиповна! — поделился ошарашенный Владимир с вернувшейся на место медсестрой.
-Отстань, Иванов; он уже одиннадцать лет молчит... Чудится тебе уже, что ли?
-Да я слышал...
-Э, и этот «готов», - вмешался подошедший Пётр, кивнув на Иванова, - У него «голоса», Мария Осиповна, пора и его в надзорку.
-Иди отсюда! — озлобилась Мария Осиповна. — Шутники, мать вашу...
В этот день отделение было словно наэлектризовано. Нервность чувствовалось даже у выздоровевших алкоголиков, но сильнее — у «дуриков».
Напряжение ощущалось везде: в палатах, в коридоре, в туалете...
Только Афанасий, которого сегодня выписывали, ничего не замечал и нервно ходил взад и вперёд, надоедал товарищам тем, что «его выписывают», что «сегодня его последний обед в больнице».
-Всё, после обеда домой, - подошёл он и к Иванову, слоняющемуся у столовой в ожидании своей очереди. На всё отделение мест не хватало, и больные обедали в две смены.
-Тётка придёт забрать меня, - не отставал взвинченный долгожданным событием Афанасий, - жене ведь с младенцем на руках - нельзя. Сына увижу!.. Давай попрощаемся.
Владимир пожал протянутую ему руку и напутствовал:
-Не запей, смотри. У тебя теперь ребёнок- есть ради чего жить.
-Не, пить завязываю. Что я не понимаю?! — заверил Афанасий. — Пойду покурю в последний раз здесь.
Еда в горло не лезла. Владимир проглотил четыре ложки щей. Второе отдал соседу по столу, и сидел, пригубливая сладкий компот. Между столами, собирая посуду, сновали переодетые в белые халаты больные — дежурные.
-Добавки никто не хочет, щей? — высунулся в окно раздачи Валентин.
-Давай! — закричали из-за столов.
Бадью с супом выставили в столовую, и больные с мисками в руках столпились вокруг неё.
После обеда Иванов, борясь с ломкам и тошнотой, лежал на постели на животе. Он подмял подушку под грудь, стискивал зубы и смотрел в пол. В коридоре покрикивала медсестра: «Кто тут ходит? В постель! Тихий час...» И вдруг, будто порыв ветра, по отделению пронеслось нервное возбуждение... Забегали, заговорили, заохали... Иванов встал и подошёл к выходу из палаты: мимо него вели в процедурную наркомана Вишневского. Внешне спокойного и безразличного ко всем и всему, но с окровавленными руками. Его вели, крепко стискивая с боков, Фома и Паша. «Вены себе порезал», - пояснял Фома зрителям.
У первой палаты охала Мария Осиповна:
-Ну и денёк же, ох-хо-хо! — помотав головой, она переключилась вышедшего из туалета Колю. — Коленька, возьми тряпку, вытри кровь... Лужица-то какая, Господи! Чем же он резался?
-А вот чем! — подойдя к кровати Вишневского с ведром и тряпкой подобрал Коля осколок с пола — стекло!
-Ужас, а где он его взял?
-Забыла, Осиповна, как Огурец окно разбил? — отжимая кровь с тряпки в ведро, напомнил Коля. — Не все осколки, значит, тогда вымели; самоубийца и нашёл.
Связанный Феоктистов приподнял голову над подушкой и расширенными глазами смотрел на красное пятно на полу. Смотрел, смотрел и внезапно задёргался в путах, да так, что тяжёлая койка подпрыгивала.
-Убийцы! — вопил он. — Развяжите меня! Жаловаться пойду — всем вам тут крышка будет.
Коля, привыкший за годы к крайностям больницы, продолжал уборку как ни в чём не бывало. Голос на крик подал один Тимоша, почему-то решивший изменить своему принципу молчать, что бы вокруг не происходило.
-Не ори, - бесстрастно заокал он, лёжа в своей обычной позе мыслителя, подперевшего голову кулаком, - покой требоваетца, час¬то тихий!
-А-а-а! — продолжал визжать Феоктист.
-Перестанешь ты, нет! — не выдержала и медсестра.
-Ага, перестанет он, как же! — проворчал Коля, унося ведро.
Наблюдавший за истерикой Феоктистова из коридора Иванов,
отправился в курилку. Он закурил и смотрел, как Коля неспеша сливает в унитаз подкраснённую воду. Широкие плечи Коли почти полностью перекрывали единственное здесь окно. Затягиваясь, Владимир увидел, как за окном, возникший будто из ниоткуда, заплясал маленький бумажный свёрток.
-Интересно, что это? — приблизившись к окну, спросил он Колю.
-Где? — обернулся тот.
-Вот, за окном... Свёрточек какой-то... О, да он на нитке висит.
-А, понятно. Это — Валерке нашему посылка, - сказал Коля и развернулся к курившим у входа. — Эй, кто-нибудь, позовите Валерку. Скажите, ему письмо от Татьяны.
Один из больных отправился выполнять поручение, а Коля открыл окно, подёргал за нитку: «Принято!». Отвязал пакетик, а нитку, чтобы не улетела, прикрепил к оконной решётке. Работая, он рассказывал:
-Валерка с девчонкой с женского отделения, - оно над нами, - переписывается. Девка эта — тоже малость «того». Как-то, когда Валера ещё свободный выход имел, он пошёл на улицу, на кухню, за обедом для отделения... Лет пять назад, что ли... А на кухне очередь из разных отделений, с женских - тоже... Тут он и познакомился с этой Таней, - её тоже выпустили обед принести. Видеться они больше ни разу не виделись. Но друг друга запомнили, и - чувства у них всякие... Теперь подарки друг другу шлют: курево, конфетки,письма. Ага, записка!
Коля развернул бумажный пакетик, который оказался свёрнутым в трубочку письмом, и стал читать:
«Здравствуй, Валерий!
Превет тебе из симнадцатого отделения. У меня здаровье харошее. Я теперь не плачу цельными днями. Только мучимся все бабы отделения без курева Пришли нам, пожалуста, если у тебя есть курить Все просют и сегарет от тебя ждут Таня.»
Коля сложил записку и пояснил:
-На мужских отделениях больше свободы с папиросами, чем на женских. Им там пять сигарет на день положено, вот и просят.
Выудив из кармана пачку «Примы», Коля присел на скамейку.
Дверь туалета резко распахнулась. Взбудораженный, с горящими глазами, внутрь ворвался Валера. Ринулся прямиком к окну. Худющий, расхристанный, всклокоченный, со спадающими штанами, мальчик был на пределе нервного напряжения. Он сунулся в решётку, пытаясь протиснуть голову как можно дальше... Нитка... Привязана к решётке... Записки нет!.. Валера стремительно развернулся... Растерянно оглядел присутствующих... Увидел в руке у Коли бумагу и рванулся к нему...
-Дай! — протянул он к записке тоненькую руку. — Дай, ну! Дай!
Подразнивая, Коля отвёл руку с зажатым между указательным и
средним пальцами письмом в сторону и вверх... Валера, постепенно озлобляясь, силился дотянуться до вожделенной бумажки. Наконец, шутник сжалился; Валера схватил записку, затравленно, но с озарившимся счастьем лицом, отбежал в сторону и уткнулся в бумажку... Вникание в нехитрое содержание послания потребовало от него гигантского умственного усилия. Когда прочтение закончи¬лось, на лицо Валеры легла тень тяжёлой озабоченности. Он заполошно пометался по туалету, потом, что-то сообразив, выбежал в коридор, тут же вбежал обратно и опять убежал... Через пару минут он вернулся с карандашом и листком бумаги. Промчался к окну и остановился там растерянный... В напряжённейшей задумчивости свёл к переносице бесцветные бровки... Извлёк из-за пазухи пачку сигарет... Потянулся привязать сигареты к нитке, затем, что-то сообразив, уставился в пачку и замер в задумчивости... Наконец, его осенило: карандаш, бумага... Письмо, сначала написать письмо! Валера перевёл глаза на Колю, на Иванова...
-Напишешь письмо моей Тане?!
-Письмо?.. Не знаю, руки дрожат, Валера. Впрочем, попробую, давай бумагу.
Положив листок на скамейку, Владимир поднял глаза на теребящего свои пальцы мальчика, и Валера начал повелительно и с пафосом диктовать:
-Таня, как твоя жизнь? Сигареты шлю, кури на здоровье. Скучаю, доктор говорит, всё равно нельзя навестить тебя... У нас завтра посещение... Ты спусти нитку, я тебе привяжу яблоко обязательно. Валера... - выхватив у Иванова исписанную бумажку и про¬смотрев её, не вникая в смысл, Валера размашисто, по-мужски солидно, шагнул к окну и стал тщательно привязывать к нитке сигареты и записку...
-Валерка! — воскликнул вошедший в туалет Пётр. — Опять все свои сигареты отсылаешь. А сам что будешь курить?
-А? — отмахнулся больной мальчик. — Так! Я брошу...
-Ну, смотри, у меня не проси!
-Таня! — закричал Валера в решётку, когда нитка с грузом исчезла. — Слышишь?
Ответа не было; Валера спрыгнул с окна и деловито заходил по туалету, погрузившись в себя.
-Валерка, а Валерка? — готовился к чему-то Пётр...
- ?
-А ты бы Таньку свою за титьку потрогал?
-?.. Я бы её по голове погладил, она хорошая, - ответил Валерка доверчиво.
-Ну, по голове! А за титьки, так, знаешь, руками, они — мягкие! А? — настаивал Пётр.
-Нет, это нехорошо. Ведь ей больно будет... - пояснил Валера под взрыв хохота алкоголиков. Он осмотрел гогочущих мужиков и, зло сплюнув, убежал. Через мгновение вернулся и подошёл к Пет- РУ-
-Оставишь покурить?
-Нет, я же тебе сказал, что...
-Оставишь? — обратился Валера к Владимиру, не слушая Петра, и после кивка Владимира, присел, задумчивый, на корточки.
На отделении зажгли свет. Тихий час кончился. Больные не спешили подниматься с постелей; кто спал, кто читал. Некоторые шли курить; самые оживлённые: доминошники группировались в партии и тянулись в столовую. Включили телевизор, по которому шла какая-то нудная лекция. Зрителей не было, кроме бессмысленно смотрящих на экран «татарина» и того, дёрганного, «зяблика», которому досталось когда-то от «Циклопа».
Доминошники рассыпают звонкие костяшки на стол, и пошло: «Давай, Костя, разнесём этих, - ...ой, они разнесут, козлины, да мы вас в два счёта...». А вот, с доской под мышкой, входит Ванька- шахматист и начинает расставлять фигуры в ожидании партнёра Михаила, седого спокойного мужчины, лет сорока пяти, алкоголика, ожидающего на отделении своей участи. Уже известно, что отсюда Михаила увезут в суд, а оттуда — в ЛТП, в полутюрьму, где совмещают лечение, никогда не вылечивающее, с работой на производстве. Странно видеть этого благообразного лицом человека здесь, знать, что ему грозит, знать, что он трудолюбив, потому что даже на отделение он приносит из мастерских заготовки для швабр и часами работает где-нибудь в уголке, знать это и знать также, что он тунеядец, то есть на воле не работает уже лет 20-ть.
Иванов как всегда сидит в уголке, недалеко от шахматистов. Он, зажав в колени дрожащие руки, задумчиво и внимательно всматривается в лица больных, занятых своими играми и заботами.
За окном смеркается.
В столовую собирается всё отделение; сегодня показывают известный фильм о любви и после короткой перебранки с любителями футбола, Фома врубает нужную программу. Шикают на игроков в домино, которые в азарте не замечают телевизора. Доминошники не утихают, и для вразумления одному доминисту достаётся по шее. Битком набитая столовая затихает.
Телевизор стоит между двумя окнами... Получается три окна в мир. Два с решётками, третье - открытое в пусть придуманный кем- то, но тоже мир.
Решётки забыты. Жадно всматриваются люди, - многие из которых находятся или будут находиться здесь пожизненно, - в недоступную, а кем-то, например, хрониками-алкоголиками, забытую, чужую, даже не чужую, а сыгранную актёрами, настоящую любовь. Они замерли от восторга, хотя по лицам угадать это можно не всегда.
На экране сентиментальная история: море, влюблённые... Владимир вглядывается в мелькающие картины и явственно вспоминает скалы Нового света, море, Разбойничью бухту, девушку, с которой там познакомился. Хорошо, что его никто не видит. Банальные кадры о счастье у моря вызывают слёзы. Не в силах ни сдержать их, ни смотреть фильм дальше, он прячет заплаканное лицо и выбирается из месива тел. Уходит по пустому отделению в пустой туалет.
В туалет входит Коля, который, если не занят уборкой палат, всегда, сидит ли где-нибудь, лежит ли на койке, погружён в раздумье; он не смотрит телевизор никогда. Коля прикуривает от папиросы Иванова и молча садится рядом. Так они и сидят в каменном кафельном параллепипеде каждый в себе. Спустя 15 минут в туалет втекает река больных после фильма. Среди вошедших двое здоровенных парней, на которых поверх джинсов и домашних рубашек — белые халаты.
-А почему эти парни в своём? — спрашивает Владимир у Коли.
-Эти? Они работают в приёмном покое, поэтому в своём...
Владимир прислушивается к разговору «санитаров» и слышит
вопрос, который задаёт им Паша:
-А бабы?.. Вам их тоже принимать приходится?
У «санитаров» вид важный. Ещё бы! Они здесь единственные, кто в домашней одежде. В приёмном покое их снабжают сигаретами, выход у них свободный и отношение к ним, как больных, так и персонала, особое.
-Бывают и бабы: сколько хошь! — отвечает парень поздоровее, со шрамом на переносице. — Наркоманки, алкоголички, повёрнутые.. . Вчера... Помнишь, Дима, чёрненькая?.. Красивая, молодая... Фигура — закачаешься! Стоит голая, а я хоть бы хны... По глазам видно: ни х... не соображает. Как деревянная, полено... У меня - ноль эмоций.
-Сиськи и жопа на месте, а не возбуждает, противно даже, - со знанием дела добавляет Дима.
-Ага, брезгливость какая-то, веришь? — поддакивает первый.
Владимир поморщился, вспомнив сквозь дымку своё состояние, когда его принимали в больницу. Сквозь ту же дымку он представил себе необыкновенно красивую, безумную девушку, которую обнажают, равнодушно осматривают и отправляют на отделение... От воображённой картины стало почему-то бесконечно печально и тоскливо, и он побрёл в коридор.
Отделение готовилось к ночи. В процедурную вилась очередь. В палатах разбирали постели. По коридору кружили, гуляя, больные из неутомимых. У надзорки Мария Осиповна рассказывала Фоме, Петру и другим больным, стоявшим и сидевшим на полу, о своём житье-бытье:
-Какая это жизнь? Здесь с вами отбарабанишь (я ведь на полторы ставки, устаю). Потом дома крутишься. У меня сынок, как вы, пьёт... Слава богу, пока хоть вещи не пропивает да сюда не попадает.
-А Вы ему горячий укольчик —пип, — ударяет по левому кулаку ладонью правой руки Пётр. — И порядок!
-А что? — отвечает Мария Осиповна. — Иногда делаю, приходится.
-Ы ы... - доносится из надзорки.
-Что, Огуречик? — наклоняется медсестра в палату. — Курить?.. Нет, хватит!
Только что курил. Сейчас тебе таблеточки дадут и спать будешь.
В надзорке связанных трое: Феоктист, Огурцов и «боксёр». По- прежнему отрешённо глядя в окно, лежит в постели почти без движения наркоман Вишневский. Рука у него забинтована.
-Готовьте задницы, - предупреждает надзорку Мария Осиповна.
К палате приближается с набором шприцов молоденькая Галочка. В эту медсестричку все тайно влюблены, за ласку, за сострадание. Галочка уколола Славика. Загипсованного, который вдруг разворчался, «боксёра», и подошла к Феоктисту.
-Поворачивайся, бедняга, - щебечет звонким голосом Галочка.
Но тот и не думает поворачиваться.
-А какой укол? — подозрительно спрашивает он.
-Это ты у врачей спроси, - мягко говорит Галочка. — Какие прописаны, такие и делаю.
-Как прописаны!.. Мне что два укола? — всё больше тревожится лежащий.
-Я почём знаю? Ну, давай! Остынет, будет не уколоть.
-Сера? — взвизгивает Феоктист. — Не надо, Галочка!.. Я больше не буду, ну, пожалуйста!
-Поворачивайся, тебе говорят, - кричит Мария Осиповна. — А то силой сделаем. Тут тебе не дом. Что скажут, то и исполняй.
-Ну не надо, пожалуйста, - плакал Феоктист, но повернулся под уколы.
-Чего он испугался? — недоумевал Владимир.
-Испугаешься! — сказал Пётр. — Серы не хочешь попробовать?
-А что это?
-Вот засадят в четыре точки, узнаешь! Срать под себя будешь, до туалета по стенке не дойти... Это Феоктисту за нападение на медбрата.
-Хоть развяжите, - хныкал Феоктист после укола.
Хождение туда-сюда, короткие разговоры, особых усилий не требовали, и всё равно оказались для Иванова чрезмерными. Его опять затошнило и затрясло. Он поплёлся в туалет. В надежде прийти в себя посидел в гулком кафельном объёме... Всё-таки стоило, наверное, пойти полежать... Коридор встретил тишиной: у надзорной не стояли больные полуночники. Пустовало и кресло дежурной... Причину безлюдья объяснил шум, идущий из глубины первой палаты. Иванов подошёл ближе... Медсестра, полуночники, находились в надзорке. Они наблюдали, как связывают Вишневского. Зеваки давали советы, Мария Осиповна вздыхала и охала. Вязальщики, Фома и Паша, пыхтя, матерясь, сражались с взбунтовавшимся наркоманом. Совладать с ним было непросто: в припадке истерики мальчишка стал многократно сильнее. Вязальщики рассвирепели и начали драться всерьёз. Выкручивали сопротивляю-щемуся руки, давили болевым приёмом на нос, душили... Вишневский стал слабеть, наконец, сдался, и победители прикрутили его к койке. Ругающаяся сквозь зубы Мария Осиповна перевязала кровоточащие запястья связанного чистыми бинтами и вернулась в своё кресло. Но успокоиться всё не могла. Продолжала твердить о слу-чившемся, что хорошо она заметила, что этот ведёт себя странно: молчит, отвернулся, будто бы прячется. Что её словно стукнуло подойти посмотреть... Так и есть: он бинты с порезов на запястьях сорвал зубами и лежит себе, кровью истекает...
- Ох-хо-хо! — договорив, вздохнула Мария Осиповна, помолчала, и вдруг взъярилась: - Чё столпились? Поговорили и хватит. Марш по своим койкам!
Вишневский лежал тихо, не двигаясь. Вроде безучастно и спокойно. Но было видно, как у него дрожат губы, как он сдерживается от подступающих рыданий. Скосив глаза к выходу, он встретился с сочувственным взглядом Иванова... Заплакал, и отвернулся.
Коридор опустел. Мария Осиповна задремала, укутавшись в ватник. Из-за дверей туалета доносились голоса Фомы и Паши, разбирающих подробности схватки с «этим припадочным суицидником».
Идти в постель расхотелось. Он поразмышлял, куда себя деть. В туалет?.. Там народ... Самое тяжёлое испытание в психиатрическом стационаре — невозможность побыть сколько-нибудь продолжительное время в одиночестве. На их отделении уединиться, более менее надолго, можно было только ночью и только в комнате от-дыха. Вспомнив об этом, он двинулся туда. Свет, проникающий в небольшой зал из окон, слабо освещал шкафы и стулья у стен, несколько стульев на алюминиевых ножках, мерцающий чёрной полировкой рояль... Окна выходили на центральную проходную и главные ворота больницы. За высокой больничной стеной с высоты третьего этажа была видна набережная Мойки. За Мойкой — многоэтажные корпуса завода «Адмиралтейские верфи».
Владимир подтащил к окну стул. Сел и, облокотясь на низкий подоконник, глядя на пейзаж внизу, задумался о том, что с ним происходит... Во время обхода утром он солгал Юлии Григорьевне, что чувствует себя хорошо. На деле же у него за минувшие сутки трижды случились какие-то непонятные приступы: помрачение, кажется даже потеря на две-три минуты сознания, сопровождавшиеся резкими душевными перепадами, от крайне глубокой депрессии до — по-детски взахлёб радости, причём последняя доходила до опьяняющего восторгом экстаза. В минуты приступов он, оказывается, разговаривал вслух, и подкреплял беседу с самим собой жестикуляцией. Об этом ему рассказал видевший один из таких приступов Пётр: «Идёшь, глазищи во (!) и клешнями размахиваешь», - говорил Пётр с обычной его насмешкой.
С другой стороны, если не принимать во внимание этих «выпадений» из реальности, он чувствовал себя чуточку лучше. Уменьшилась трясучка. Аппетита не было, но он уже мог без позыва к рвоте проглотить три-четыре ложки каши или супа. И что важнее всего — он стал немного спокойнее внутри. Сначала было недоумение: откуда этот покой, в нынешнем-то его положении. Затем дошло: ему нравится находиться в этих стенах. Ему нравятся, действуют на него исцеляющее, больные. Психически больные, хроники, отходящие и отошедшие от запоя алкоголики, наркоманы, даже — обычные пьяницы, - именно они принесли ему, измученному, немного мира в душу. Потому что в них не было, - во всяком случае здесь, в больнице, - явных или глубоко спрятанных страстей здоровых людей: самодовольства и гордыни, честолюбия и его непременного спутника корыстолюбия, зависти, злобы, лицемерия... (Альфреда он в расчёт не брал).
Через приоткрытое окно, у которого он сидел, внутрь лилась ночная прохлада. Владимир, оберегаясь от сквозняка, стянул к горлу полы пижамной куртки и подался вперёд, к первой раме. Ноздри улавливали весенние запахи сырой земли, прелых прошлогодних листьев... Светало рано: ленинградские белые ночи давали о себе знать. Внизу, между стеной и зданием больницы раскинулся маленький сквер. Высокие вязы сквера тянули свои чёрные, с едва наметившимися зелёными листиками ветки к окнам третьего этажа. Стояло безветрие, и деревья были неподвижны. Небо стало розоветь, прибавляло цвета и света с каждой минутой... Физически и психически слабенький, он так умилился картиной просыпающейся природы, что глаза наполнились слезами... Как он любил природу! Готов был раствориться в ней целиком, всей своей сущностью, расстаться с человеческой оболочкой... И природа, как ему казалось, отвечала ему взаимностью. Когда в тяжёлые минуты он взывал к ней, она отзывалась: лечила, успокаивала, примиряла... Вот и сейчас от соприкосновения с кусочком природы в нём что-то начало меняться, боль отступила... Душа заалела тихой, тихой радостью. Пока ещё с недоверием, он, однако, начал возрождаться...
«Как прекрасен мир природы, - вспомнились слова, пришедшие ему на ум, когда он в начале запоя, пьяный, сидел в сквере недалеко от своего дома, - и отвратителен — людей».
«Ну так и живи один», - шепнул ему только сейчас пришедший в себя от алкогольного дурмана двойник Мудрец. — Люди сами по себе, ты — сам по себе. И умирать тогда не обязательно. Будь живым, но умри для человеческих желаний. Живи в безвестности, в бедности. Не женись, не заводи детей. На кусок хлеба зарабатывай в той же охране. Можешь даже пописывать. Но исключительно для себя, в «стол», никогда и никому не показывая. И что наиболее важно — пиши без идей, без поучений, без анализа поступков героев. Просто описывай. Будь хронистом, рисовальщиком с окружающей действительности, оставаясь при этом бесстрастным наблюдателем... Как ты только раньше не понял, что писать всерьёз вообще не стоит. Стоит писать просто так: чиркать бумагу, чтобы чем-то занять себя... А темы?.. Да — простейшие, или вообще безо всяких тем... Опиши, например, свой запой, эту больницу, больных...
... Взгляд Владимира в поисках ещё какой-нибудь темы скользнул вниз, на площадку перед дверями парадного входа в больницу... Его, еле живого, привезли, высадили из «скорой» именно здесь, и повели в «приёмное отделение», название которого он, помнится, переиначил на «приёмный покой»... Он вспомнил, как его и врачей «скорой» впустили... Как он входил внутрь, спускаясь по ступенькам, ведущим в первую комнату «приёмного»... Ступенек было, кажется, три... ««Приёмный покой» - три ступеньки вниз», - красиво звучит... Вот и озаглавь свои будущие зарисовки этим названием. ..
Простота решения всех его старых проблем способом «просто жить самому по себе» сняла с плеч гору, освободила и возродила к жизни. Он ничего больше не боялся. Ничего не желал. Душа начала напевать, напев перешёл в песню-ликование. Ликование росло, заполнило его всего, стало рваться за пределы тела. Для ослабленных организма и психики радость, помноженная на сильное ликование, обернулись тяжёлым стрессом. Самочувствие резко ухудшилось. Его опять затрясло и он, кое-как поднявшись с места, добрёл до палаты и забрался под одеяло.
______________________
1 «Чифирить» - один из видов токсикомании, возникающей при злоупотреблении кофеином или содержащими его продуктами — кофе, чай. Чифирь — концентрированный отвар чая, основным компонентом которого являются алкалоиды кофеина. При систематическом употреблении чифиря, спустя тридцать минут после его приёма возникает «опьянение», характеризующееся приподнятым настроением, ускорением мыслительных процессов с одновременным возбуждением. При постоянном употреблении возникает зависимость, токсикомания. Отмечаются головокружения, головные боли, бессонница, кошмарные сновидения.