Байконур 1982

       В январе   1976 года, постановлением Совета  Министров               
           СССР была запущена программа «Энергия – Буран»…
                (Запись в блокноте)
         
По лезвию ножа

…А, ведь, еще во время прохождения медицинской комиссии в Октябрьском райвоенкомате Новосибирска, Седино, можно было прозреть, и попытаться избежать позорной участи - службы в стройбате. Сославшись на свое плохое самочувствие (выпавший диск в позвоночнике). Чтоб это громкое пропагандистское клише: «Служба в вооруженных силах - почетная обязанность каждого гражданина Союза Советских Социалистических Республик», - сменилась на вполне приемлемое выражение: «Такие люди - нужны в тылу».
В свое оправдание, Седино, тогда даже не подозревал, поселив себя во многом в выдуманный литературный мир, что за невзрачной армейской вывеской «строительный батальон», - куда его настоятельно впихивали существа в белых халатах из тамошней призывной комиссии, - кроется самое обыкновенное, средневековое постылое рабство.
Такой себе, современный филиал «Архипелага ГУЛАГ», где за  скудную пайку, в нечеловеческих условиях выживания, придется вкалывать до потери человеческого обличия. Этот дармовой труд, в условиях знойной пустыни, сам по себе тяжелое психологическое потрясение для молодого человека и романтика. Ну, а там сконцентрировались все человеческие пороки советского общества, от пресловутой дедовщины и побоев, до скудного пропитания и рваных обносков, в которых приходилось выживать в лютую стужу и адову, байконуровскую, жару.
Воспоминания о знаменитом космодроме Байконур, так были прочно запрессованы в память Седино, что даже по прошествии многих лет, он мог многое рассказать о самом знаковом для СССР, сакральном месте то настоящее, чего не хранила ни одна газета или книга. Это были рассказы о падении страны задолго до ее исчезновения из географической карты мира. В его памяти, она прекратила существование намного раньше, чем на самом деле, в 1991 году.
…А ведь многое уже в Новосибирском военкомате, указывало на эти мрачные перспективы...
Большинство из его будущих сослуживцев по космодрому, когда их сверстники усердно постигали многие премудрости образования, - в это время «били на киче», в специальных заведениях для малолетних преступников. За грабеж, насилие и иные преступления против человеческой личности. А, самые шустрые из них, успели насладиться плодами блатной романтики уже на взрослых зонах. Что легко было интерпретировать по их характерным наколкам.
Некоторые татуировки напоминали многие фрагменты картин художников-передвижников.
На их раменах, были вытатуированные облики каких-то юных дев. Это должно было бы, на своем языке, что-то означать в их тюремной иерархии?..
Седино мало разбирался в том. Проходя каждый раз призывную комиссию, он мог наблюдать скопление бывших уголовников под дверями кабинетов врачей, их разукрашенные тату тела, представляющие собой филиалы картинных галерей!..
Один из них, имея на своем плече вытатуированный воровской эполет, все время отрешенно бродил по длинному коридору, показывая всем вытатуированную на спине в тенях и мельчайших подробностях знаменитую картину Александра Бубнова: «Поединок Чолубея и Пересвета». Шевеля по ходу движения лопатками, он словно бы оживлял картинку на своей спине: витязи продолжали свой поединок. "И вечный бой…", - как у того поэта, Александра Блока, в его знаменитом стихотворении «На поле Куликовом».
Для этого ушлого контингента призывников, советская власть придумала безупречный стимул послужить родине: служба в стройбате, обещала им по окончанию обзаводкою «почищенных» документов, как бы избавив бывших уголовников от довлеющего прошлого. 
Проще говоря, аборигены из многочисленных тюрем, передислоцировались через военкоматы, обживать свои новые обиталища. Через два года, они будут снабжены индульгенциями, с которыми  можно будет смело вливаться в (не)стройные ряды строителей коммунизма. Выданные в строительном батальоне характеристики, позволят бывшим уголовникам, учится по-новому качать свои права в рабочих коллективах.
За что же горбатились те, кто попался служить в те же места токмо по состоянию своего (не)здоровья?..
Об этом парадоксе, небожители из призывной комиссии, не хотели распространяться. Их производственной задачей было: удовлетворить потребности военных на ненормированную рабсилу, отмерив им по два года рабства в самой дикой пустыни страны токмо для построения их руками посадочной полосы для советского челночного космического корабля, поскольку высохших соленых озер в стране развитого социализма не существует. 
Американцы в то время уже вплотную подошли к разворачиванию в ближнем космосе элементов знаменитых «космических войн».
Предстояла самая грандиозная и необузданная по своим экономическим и политическим масштабам: «Битва за Космос». С одной стороны - «Шатлы»; с другой - «Бураны». Советский Союз, в спешном порядке, разворачивал строительство нового космического порта для своих челноков.
Военком спросил у Седино:
- Хочешь, служить?
Проходя ежегодную медицинскую комиссию в военкомате, имея при этом лишь смутное представление об армейской службе, с вбитыми в голову советской пропагандой клише…Седино внутренне был уже готов задолго до этого: выбросить из своей жизни два года службы, чтоб только поскорее расквитаться с: «почетным долгом советского гражданина».
- Хочу, – соврал Седино военкому, подкрепив свой ответ высокопарными словами, из висящего в коридоре плаката: «Служба в армии почетная обязанность каждого советского гражданина».
Несмотря на всю фальшивость его заверения, ответ очень оживил гнетущую атмосферу всего медицинского собрания.
Уставшие от монотонного «штампования приговоров», эскулапы, отреагировали на выходку призывника, веселым смешком. До этого, жуткий конвейер, работал бесперебойно, тупо загоняя людей: «на лопату», как они выражались между собой.
Они выскребали «по сусекам» нижних полок своих шкафов, хранящийся в папках «Личное дело», тот человеческий материал, который никак не подходил к службе в строевых частях, - но и этого «шлака» не хватало. Аппетиты военных постоянно росли: от призыва, к призыву. Запросы, практически, никогда не удовлетворялись на все сто процентов. От врачей требовалось – как отыскивать, кем массово заполнить казармы по всей Восточной Европе, БАМе, Афганистане, а теперь еще и на Байконуре, в Средней Азии. Страна не могла использовать труд заключенных для строительства космодрома? Было принято спонтанное решение: слать туда уже отпущенных заключенных. Ну, и – остальных, болезных… 
-  Служи! – напутствовал тогда, военком.
- У него появилась такая возможность, – поддел безразличный женский голос. И, та же, женщина уточнила, для пущей выразительности: - На лопате!
- БСЛ? Знаешь, что это такое? – спросил военком и тут же расшифровал  аббревиатуру для ясности: - Большая совковая лопата!
…Наспех распитые две бутылки водки на кухне двухкомнатной квартиры, в районе Восход города Новосибирска, где обитали холостые молодые специалисты из Березовской геологической экспедиции.
Недолгий переход в военкомат, под падающими снежинками.
Их встречали два архаровца, с синими наколками на руках, стоящие на крыльце военкомата. Их необычный вид, невольно заставил провожатых Седино переглянуться.
- Ты не в тюрьму собрался? – подозрительно спросил, знакомый Леха.
- Нет, - отвечал Седино, уклончиво: - В «Команду 220».
- А, что это такое? – спросил уже бывший коллега.
- Да… я… Собственно… Даже сам не знаю! - Начинает юлить юноша, в своем ответе.
- Военная тайна, - догадался, бывший сослуживец, Миша.
Сопровождающие быстро прощались – и ушли. Седино тут же обрили «под ноль», чтоб он не смог никак передумать служить. Отобрали у него паспорт, и выдали ему настоящий военный билет.
Среди ночи, к зданию военкомата, подогнали промерзлые уже автобусы, и отправили призванных, на городской сборный пункт.
В так называемом «Холодильнике», сером, двухэтажном здании с наружной железной лестницей, ведущей на второй этаж, на сколоченных нарах, на вылежалой соломе, кто спал, кто сидел, кто возлежал с открытыми глазами. В ноздри ударял кислый запах пьяной отрыжки. На всем, на что падал только взор, лежала печать какой то обреченности судьбе, что ли?..
Людей мурыжили. Время от времени, подрывали командами с места, выгоняли во двор и начинали многочасовые проверки всего личного состава. Над многоликой толпой, тогда, поднимались облака морозного пара.
После этого рутинного мероприятия, «служивый люд», снова загоняли по наружной лестнице обратно, в помещение со спертым воздухом. И, это повторялось с завидной последовательностью – до самого раннего утра.
От этой ночи, остались неизгладимое впечатление какой-то бесконечной возни, сопровождающейся гулким топотом ног по железной лестнице.
В то же время, внутри помещения какая-то гоп-компания, собравшаяся в углу в тесный кружок, слушала как поет, с характерной гнусавинкой, песни из репертуара моднейшей на то время группы «Машина времени» Андрея Макаревича, скорчившись над гитарой, перевязанной на грифе голубой лентой, пацан, в потрепанной черной фуфайке, по характерным наколкам на пальцах, нетрудно определить, что из недавним тюремным прошлым: невысокий, неприметный, голова как будто бы выпросталась из нешироких сутулых плеч.
Этот концерт, прерываемый только потреблением спиртного, длился до самого утра.
В рассветный час, всех усадили в автобусы и доставили прямо на перрон железнодорожного вокзала.
Пока проводили обязательную проверку – окончательно рассвело.
Седино попал в один вагон, вместе со всей гоп-компанией. Гитара, перевязанная на грифе голубым бантом, проникла через вагонное окно.
С шумом размещались в отсеке. Предводителем, как определил Седино, был среди них некто, белобрысый паренек, откликающийся на перекличках на фамилию: «Подольский».
Как только эшелон тронулся в путь, Подольский спустившись со второй полки, вытряхнул в подставленную, железную кружку, с флакончика какую-то подозрительно-пенистую, ядовито-зеленую жидкость.
На правах вожака стаи, он начал причащать этим эликсиром жизни, каждого из членов своей закрытой секты. Со стороны это выглядело: словно инициацию, какой-то обязательный ритуал посвящения в тайное общество.
На их всех, этой жидкости, едва ли хватило по капле. 
Подольский, на какое-то мгновение, призадумался. Всегда подвижное белобрысое лицо его изображало, в эти затянувшиеся секунды, напряженную работу мыслительного аппарата. Через мгновение, по лицу пробёг какой-то импульсивный тик, он, с ловкостью ручной обезьяны, забрался на вторую полку, и, выдержав некоторую паузу, артистически, попросил у собравшейся публики надлежащего внимания. Ему активно помогали его дружки. «Тише. Тише. Что вы за люди. Эй, ты там, а ну заглохни! Я, кому сказал?..». Дождавшись необходимой консистенции тишины, он, достаточно сносно, играет «Шарабаном на горле» мелодию полонеза Огинского: «Прощание с родиной». Вызывая этим, бурную овацию со стороны своих попутчиков.
- Цветов не надо! – расшаркивается на словах, изображая мимикой «восхищение всеобщим вниманием», заявляет «маэстро»: – Прошу, деньгами!
- Деньги у тебя есть? За музыку! – эхом, пронеслось по отсеку.
Некто, Байер, – хрякоподобный малый, из этой гоп-компании, лихо сорвал со своей головы сильно замусоленную шапку-«разпи*дяйку», запуская ее по кругу.
Позвякивая, падали в заяложенную жиром материю, медяки, словно капельки чьего-то грязно- рыжего пота.
- Кто сколько может. Сколько не жалко. За музыку. – Проговаривает Байер, при виде падающих монет. 
Когда засаленный головной убор достиг возвышающейся среди прочих призывников персоны Седино, матерчатое дно его едва прикрывала «презренная медь». Чтобы не дать мероприятию завянуть на самом корню, Седино пришлось выудить из прорехи, сделанной в своем кармане почти нового демисезонного пальто, червонец. (За подкладкой покоилась большая часть не такой уж и маленькой зарплаты геолога).
Воцарилась гробовая тишина.
В момент, пока червонец, словно над пропастью порхая красным мотыльком с большим узором вождя мирового пролетариата на крыле, опускаясь в западню чужой, засаленной шапки, Седино отчетливо услышал, как хрякобразный Байер (заворожено наблюдавший за курсом падения доминантной купюры), громко сглотнул накопившуюся слюну.
Схватив за уши свою шапку, Байер тут же переправил ее Подольскому. Тот быстро сосчитал выручку и, прищелкнув пальцами, что-то прикинул в своем уме.
 Его складная фигурка, тут же скрывалась в отсеке, в котором следовали сопровождающие их сержанты и зачем-то? проводник.
Оттуда приволок, пряча за пазухой, две бутылки водки. Его тут же плотно облепила сопровождающая его свита.
Водку делили по самим строгим тюремным правилам.
Когда железная кружка, наконец-то, достигла гордо возвышающейся головы Седино, терпеливо дожидавшегося своей участи, на донышке алюминиевой кружки каталась всего-навсего скромная горошинка «живительной влаги». Он, привычно, вбросил ее в горло – и она покатилась дальше, своей горечью наполняя его сознание.
После чего, болезненно гордый человек, отсев к боковому окну вагона, приказал себе отказаться от массового участия в этом обязательном харакири.
…За подкладкой у Седино все еще хоронилось соблазнительных 150 рублей. Эти «несметные сокровища», должны будут сыграть еще свою историческую роль в его нелегкой доле байконуровского пофигиста. А пока, он просто – сделал свои выводы: больше не связываться с гоп-компанией.
Возле бокового окна, Седино очутился тет-а-тет с лопоухим парнишкой, схожего сильно оттопыренными ушами, на «обыкновенного зайчишку серенького». Его звали Андрей. Как и все остальные зайцы, собравшиеся здесь помимо гоп-компании, он откликался на человеческую доброту.
…Спать пришлось «валетами»...
…Утром, за окном вагона, потянулась голая, как колено, казахская степь. Они находились где-то в районе Семипалатинска. Где-то рядышком, среди волнистых сопок проплывающих за окном вагона, еще проводились ядерные испытания.
Обед выдали сухим пайком, который тут же отправился в закрома спитой компании. 
То есть, Подольский получал пайки, из них, в общак компании, отобралось самое питательное, остальное отдавалось «зайцам» (вроде, рисовой каши в жестяных банках). Холодная спрессованная каша, застревала комьями в горле. 
Седино, стоило небольших усилий, чтоб забрать полностью причитающуюся ему пайку (на двоих с Андреем). Он уже приучил себя, драться за каждую положенную ему калорию, в этом бедламе.
Двигало им врожденное чувство справедливости, подкрепленное боксерскими навыками, некогда приобретенными в одной из спортивных боксерских секций, славного города Киева.
Облизывая ложку в конце трапезы, Андрей признался Седино, что у него отобрали банку консервированного лосося.
- Она у них, - сказал Андрей, кивнув левым ухом в сторону гоп-компании.
- Что же ты молчал до сих пор? Я еще никогда не пробовал лосося. Тащи его сюда, - сказал Седино. – Будем кушать.
- Вон она стоит, - сказал Андрей, уставившись на столик, за которым колбасилась блатная компания.
- Вот… забери ее, – сказал Седино, тем равнодушным тоном, который, впрочем, оставляет адресату абсолютный выбор социального поведения.
По-иному трудно расценить последовавший после произнесенных слов – этот героический поступок. Андрей уверовал, что с ним едет в компании Сын Божий? Честно сказать, что Седино, даже, не ожидал от него такой прыти.
Обычно на лицах обывателей, должны, какое-то время, отображаться следы какой-то напряженной, внутренней борьбы. Или, особый пример, по вытаскиванию, Седино, ежедневно, пищи из пасти тигра, для Андрея оказался столь заразительным? Он решил и себе самому показаться слишком смелым и решительным добывальщиком пищи, чтоб отблагодарить своего кормильца?.. 
Что бы там не было, а, Андрей, подорвавшись со своего места, быстро подскочил к чужому столику, и, растолкав толпу, забрал консервную банку.
Этот поступок отчаянной храбрости, сопровождался взглядами врагов, в которых, застыли недоуменные вопросы: «А, что здесь происходит? А, ты, кто ты такой?» 
Ничего более приятного на вкус, Седино больше никогда не пробовал в своей жизни, что можно было подцепить вилкой в простой, консервной баночке. (Он немало вкушал лососевых, выуживая их живьем из сибирских рек). Но, разве ту рыбу можно было сравнивать с добытым в честном бою трофеем? Его попутчик благодарил его за ежедневные трапезы? Это было приятно, для понимания смелого поступка.
Когда, Седино, вернулся с очередного перекура, все тот же Байер, отвернув крышку сидения, рылся в его вещах. Он был сильно похож на большого и жирного борова, роющуюся в апельсинах. Из-под крышки нижнего сидения, торчала его, обширная корма. Его сотоварищи, очевидно, прозевав неожиданный возврат Седино, теперь, с нескрываемым любопытством, наблюдали за драматургией этого момента. Седино, же, - за ковыряющимся в его вещах воришкой. Вот, он внимательно изучает содержимое его дорожного рюкзака. Сопровождающие Седино, во всех путешествиях книги, – наибольшее богатство, - бесцеремонно сваливает в стороннюю кучку, как не годящийся не на что хлам. Фотоаппарат «Смена-8М», он, тщательно, взвешивает на ладони… Вроде, приглянулся…
- А, теперь, сложи все обратно, – спокойным голосом, сказал Седино.
От неожиданности, тот выхватил голову из ящика, зацепив поднятую над ним крышку сидения, однако, не выпуская фотоаппарат из своих рук. С упреком бросил бегающий взгляд на лица своих товарищей: «Что ж вы, мол, не предупредили?», - и закаменел, перед Седино. 
Но, пойманный уже ободряющий знак главаря, успокоил его.
- На…а! Подавись, им! – он картинно швырнул фотоаппарат в руки Седино.
…Фотоаппарат отправился на надлежащее ему место в рюкзаке...
За вагонным окном, тянется уже голое пространство пустыни, на котором не за что вцепиться взглядом. Лишь разбросанные сухие клубки перекати-поля.
На вторые сутки, за окном попадаются полустанки, сплошь забитые людьми (эшелон надолго застрял под Ташкентом, на станции Арысь).
Халаты…тюбетейки…верблюды…
Женщины облеплены чумазыми детьми. Они меняют на дешевое вино, какие-то обноски, которые выбрасываются прямо из открываемых окон вагонов.
Этот восточный базар, не вызывает у Седино ничего – кроме приплыва брезгливости к убожеству. Он обитал в других условиях; это: показалось ему дикостью.
Подольский и компания, полностью раздев своих попутчиков, с головой ушли в эти торги с узбечками. Туда отправлялось все, чем можно было хоть как-то прикрыть человеческий срам. Те, кого они раздевали в вагоне, получали совсем уже тряпье, которое доставал из своих запасов проводник. Тот, очевидно, был связан с каптёрщиками, которые под их заказ, поставлял им гражданскую одежду из других поездок «за товаром». Вот, зачем нужны здесь проводники, догадался Седино! После бартерного обмена, в не испачканном демисезонном пальто, и совсем приличном, небесном костюме, Седино выглядел, словно Иисус Христос в аду, среди неисправимых грешников!
Снова всю ночь у кубрике, рекою, лилось спиртное и бренчала гитара. Гнусавый гитарист, перепевал хиты «Машины времени».
 …Утром, пришло время опохмеляться...
Подольский снова куда-то, ненадолго, исчез.
После своего чудесного возвращения, его лицо осветилось благодатью. Он собрал вокруг себя гоп-компанию, чтоб поделиться с нею какой-то благой вестью, полученной им от сопровождающих, стало быть, сержантов.
- Сержанты забирают меня к себе! – торжественно произнес Подольский сакральные слова, обводя всех своих чад, своим, победоносным взглядом.
 «Что ж так? А, мы? А, нас? О нас, забыл? Мы же за тобою, на край света пойдем!» - Глаза попутчиков, излучали невысказанную грусть всех этих вопросов. В этих взглядах было все: падение с высоты птичьего полета, крах всех надежд… 
Выдержав красноречивую паузу, вожак кидает блестящую надежду:
- Кто пойдет служить со мною?
- «Я…а…а»! – мощным, протяжным звуком, протянулось крещендо, от всей гоп-компании, в апофеозе исполнения армейского хора, имени Александрова.
- Тогда, слушайте…
Пригнув им головы, они начали шушукаться.
Пообщавшись, они разошлись по всем отсекам, задавая один и тот же вопрос:
- Сколько часов?
- Одни.
- Снимай…
Было такое ощущение, что бойцы торопятся на какое-то важное задание.
Скоро стал понятен и замысел этой армейской операции. Сержанты сподобили их собрать из вагона все наручные часы. Это такая армейская фишка – «деды» «получали» дембельский подарок. Каждый экземпляр часов, должен означать, что кого-то из этой гоп-компании, сержанты возьмут служить в свою воинскую часть. Часов, на всех, понятно, не хватило.
Чтоб еще больше побесить Подольского, Седино высунул свою кисть в проход, на которой красовался блестящий, металлический браслет с часами «Слава». Седино, рисковал? Скучно стало ему жить? Возможно. Он был уверен, что его не тронут. Слишком уверен. Как может быть уверенным в себе человек, который не встречался с уголовниками на их поле брани. Седино, еще не понимал: в какие степи занесла его судьба!..
Подольский, скрылся в купе у сержантов. Вернувшись, голосом дельфийского оракула, провозгласил:
- Мы едем на Байконур!
- Ух, ты! – не скрывая какого-то животного восторга, воскликнул впечатлительный Байер. - Хоть на ракете накатаемся!..
- На члене, - большом и толстом, - верхом накатаешься! – сказал, появившийся в их отсеке, строевой сержант. - За сколько, ты, готов продать мне свои часы? – обратился он к Седино, присаживаясь напротив.
- Они не продаются, - ответил Седино.
- Их, все равно, снимут у тебя. Или украдут, - сказал сержант.
- Ладно, поговорим на эту тему потом, - сказал Седино.
- Как знаешь. Я дело говорю, - сказал, вставая, сержант. – Я жду тебя в своем купе.
Сержант ушел.
Подольский снова куда-то исчез. Вернулся, он, потирая ручонки. Что-то хищное просквозило в его взгляде, когда он кинул взгляд на Седино. 
Впрочем, Седино, почему-то, не страшился никакой его злокозненности. Он, даже, не допускал мысли, что с ним может что-то случиться. Страх куда-то подевался, или он, в самом деле, считал себя бессмертным. Седино, словно находил себя под божественной эгидой! Но, это было совсем не так.
Вечером, Седино, развалившись, восседал в полудреме на своем месте.
Вдруг, кто-то ударился о его далеко вытянутую в проход ногу. И тут же, в проход обрушилось чье-то грузное тело, зависнув, будто в последнее мгновение, на поручне. Расправившись в пояснице, оно превратилось в крепко сбитого верзилу.
«Где только, - подумалось Седино, - они откопали этакого амбала?».
Некоторое время, этот монстр изучал Седино самым бесцеремонным способом. Наконец, взгляд его упёрся о металлический браслет. Рука его потянулась к нему.
- «Котлы»! Котлы! – приговаривал он, стонущим голосом, нащупывая холодными пальцами, застежку часов.
Седино выдернул руку.
Верзила, обидевшись, поджав тонкие губы, застыл в ожидании.
- Котлы, - простонал он в последний раз, и затих.
Выдерживая его недобрый взгляд, Седино поднялся и вышел в проход.
Мокрые губы верзилы дрожали от желания что-то сказать. Слов не было слышно.
 Верзила не знал, что необходимо делать в случаях такого неповиновения. Ему и в голову не приходило, что кто-то может пойти против братвы. Он привык, только, к беспрекословному подчинению своей воли. Он значился для окружающих авторитетом, наделенным определенной властью. Смотрящим? Быком? И, этот высокий статус необходимо поддерживать не столько на словах, сколько поступками своими - и делами. Все ждали эффектной развязки. Запахло крупной потасовкой. Он был явно не готов драться с этим крепким на вид, симпатичным утырком стоящим, напротив, с застывшей, ледяной решимостью в фосфорическом взгляде.
Глаза, грязно-синего подтаявшего февральского льда, в Седино, действительно, имели, в этот момент, какой-то метафизический, инфернальный отблеск. Они излучали тот холодный огонь, которым можно обжечься, словно от газовой конфорки.
Из глубины отсека, сверкая белками глаз, их  буравила взглядами, в полном составе, вся гоп-компания. Они предчувствовали смерть, как это случалось видеть не единожды в их жизни. Кто-то должен в эту минуту погибнуть, и, не обязательно, это будет физическая смерть. На их глазах уже не раз «опускали» людей в малолетних тюрьмах, и на зонах, - и они были готовы наслаждаться диким зрелищем.
Оба противника, словно дикие звери, упёршись один у другого холодными взглядами, готовились к схватке: не на жизнь, а на смерть. Отступать было поздно, да и, по сути дела, некуда. Оба были повязаны друг с другом ненавистью и пространством вагона. Ситуация, вырисовывалась, зашедшей в тупик, выход из которого был один – смертельная схватка.
Вдруг, между ними вырос сержант и, схватив Седино за рукав пальто, уволок его в сторону двери. Верзила, словно воскрес к жизни, давая волю своим эмоциям:
- Я порву его на китайские звезды! Я выброшу его с вагона! – Рвал на себе рубаху.
- Ты зачем дразнишься? Тебе что? Жить надоело? – допрашивал Седино, взволнованный сержант: – Их, таких, тут едет не один вагон! Ты не доедешь, если будешь так вести себя!
Седино, молча выслушивал истерики, не обременяя сержанта ответами. Он, еще не вышел из смертельной ситуации, поэтому гневные интонации сержанта не доходили до его сознания.   
В этот момент, поезд начал притормаживать. Где-то в стороне, за окном вагона, блеснули огни Тюра-Тама...
Седино, словно очнувшись от прострации, снял часы, и уложил их в руку сержанта.
- Носи. На здоровье. Они мне не скоро понадобятся. Возможно, ты спас сейчас чью-то жизнь. – Говорил он чужим голосом, словно Седино, только в это мгновение, пришло понимание произошедшего.
- Может тебе что-нибудь принести? Водки? – спрашивал, опешивший, сержант. – Снимешь стресс?
- Не надо. Это – дембельский подарок! – сказал Седино.
- На выход! - закричал сержант. – Вылезай! Приехали!
Седино сделал свой первый шаг в открывшийся мир. Эта новая реальность – был всемирно известный космодром – Байконур.

 
БАЙКОНУР

На Байконуре снег весною тает,
Скоро здесь тюльпаны зацветут,
Скоро нас с тобою командиры,
На площадку строем поведут…
(Из солдатской песенки)

На изломе 23/24 ноября 1981 года – подошва ботинка Седино впервые прикоснулась к земной тверди легендарного космодрома Байконур.
К этому емкому для всякого советского человека слову, вполне бы могли подойти известные пушкинские строки: «…как много в этом звуке Для сердца русского слилось!». При произношении вслух, в мозгу у советских граждан, сразу же возникает длинный ассоциативный ряд, повязанный с бесконечными космическими просторами Вселенной, усеянной мириадами светящихся точек. Байконур, является началом славного пути к этим самим звездам, что светят человечеству из космической бездны. Отсюда ступил в свое бессмертие, первый в мире космонавт, Юрий Алексеевич Гагарин; стартовал корабль, занесший на ближайший спутник Земли – Луну - «любимый лунный трактор» - луноход; а также отправлялись на околоземную орбиту, пилотированные аппараты, с которыми напрямую связывают успехи Советского Союза, в космической гонке с США, в конце прошлого века. От одного пропагандистского смысла – «Байконур» - советские обыватели получали львиную долю положительных эмоций. Это планетарное слово, в те памятные времена, могло снимать свою шляпу, разве перед словосочетанием – «9 мая», или «Ленин». Все, иные символы, меркли, с каждым закатом эпохи очередного вождя: Хрущев - кукуруза, Брежнев – Малая земля, Целина и Возрождение, Экономика должна быть экономной, Андропов  и Черненко, остались в памяти своими «гонками на лафетах».
Какие мысли посещали  Седино за этим (не)обязательным поворотом в своей судьбе?..
Чтоб отметить сие в повести, надобно было зафиксировать это на бумаге в час его прибытия на Байконур, но таких записей не велось, по независящим от него обстоятельствам. Однако по прошествии многих лет, можно было смело предполагать, что в тот момент истины, Седино был отчаянно далек от тех высокопарных слов, которые, параноидально, навязывалось советской пропагандой. В реляциях о тех грандиозных победах советского народа, под руководством коммунистической партии, в деле освоения околоземного пространства, было много истрачено высокопарных словес. 
Седино, скорее всего, размышлял: о постигшей его участи. Он уже не спешил благодарить судьбу, что она поможет ему закалять характер, готовя его до новых свершений. В отношении себя, он никогда не жалел красивых слов.
После вагона, в котором около одной тысячи людей безвылазно колбасились несколько суток, добравшись до цели своего прибытия, люди не могли надышаться свежим воздухом. Наконец-то они прибыли в нужное место. Этим местом, как раз и оказался, тот самый, знаменитый во всех отношениях, космодром «Байконур».
После замкнутого пространства вагона, в котором пленники советской  системы хозяйствования, долгое время чувствовали себя настоящими селедками в бочке, наконец-то, ощутили под ногами земную твердь, начали переминаться, напоминая антарктических пингвинов. Стало возможным набрать полные легкие свежего морозного воздуха, выдохнуть с упоением.
Слышались зычно звучащие в морозном воздухе команды командиров, выстраивавших всех в одну длиннющую шеренгу.
Все эти манипуляции с людьми проделывалось под насыпью железнодорожного полотна, на котором темным силуэтом, на фоне высокого звездного неба (если смотреть снизу), застыл, завезший людей в эту даль - эшелон. Поезд, - и несколько вагонов.
Невольно, стороннему наблюдателю, открывалась пространственная панорама:  по одну сторону видимость ограничивалась той же высокой железнодорожной насыпью, - со стоящим на ней эшелоном доставивший их сюда из города Новосибирск, а по другую – ощущение бесконечности и цепочка огней, тянущаяся от станции…
…В это же время, над  головой, в виде многочисленных лампад, светилось огромное множество ясных, небесных светильников.
Еще никогда, Седино, не забирался так далеко на юг, и подобную яркую люминесценцию, ему приходилось наблюдать впервые. Ловя грудью, потоки слегка морозного воздуха, он впитывал в сознание этот мерцающий свет, исходящий от далеких миров, восхищаясь в душе их холодным величием. Это были самые яркие, чисто зрительные впечатления от этой, в общем-то, очень неприветливо встречавшей их земли.
К этому времени, надо признаться, Седино достаточно прозрел и пообвык (за три дня медленного пути), к новым жизненным обстоятельствам; давая себе отчет, что от горькой участи, никак теперь не избавится в течение двух, долгих лет ожидания демобилизации.
Жизнь Седино, в общем, только начиналась, ему было только 20 лет, он желал получить судьбу особенную, не такую как у всех. Он хотел занять себя чем-то значительным. Он был идеалистом по своей натуре, что заставляло его созидать грандиозные планы на свое будущее; вот только государство, и человек с ружьем, придерживались совсем иного мнения на этот счет. Они, насильно, запихали его сюда, на строительство Байконура.
У Седино были обширные планы относительно литературной деятельности, и, это вынужденное отступление, в связи с призывом, вносило в существенную непредвиденность в его судьбе. На стороне Седино была молодость, смелость, недюжинная сила воли. (Он целенаправленно воспитывал в себе эти благородные качества). Что его ожидало впереди, Седино, уже, в принципе, уяснил, судя по своему вагонному окружению... 
В вагоне его окружала, – в течение всех этих трех суток, – довольно-таки, колоритная, и к тому же очень враждебно настроенная к молодому интеллигенствующему человеку  среда бывших малолетних преступников, - а также: ехавшая вместе и ничего не значащих в такой борьбе за выживание толпа трусливых обывателей. Ко всему привыкших, молчаливых и не очень гордых «зайцев», придающих любой среде выживания фон - окрас, - будучи ее обязательной начинкой; беспомощностью которой пользовались те, которые возьмут их силою. В вагоне, власть держали бывшие уголовники.
Там, Седино, - со своими принципами и гордынею, всегда готовый вести бескомпромиссную борьбу против любого зла-насилия, - выглядел словно белая ворона. Откровенным социопатом…
 Но: одно дело оригинальничать где-то в крупном городе, где кругом живут добропорядочные граждане; другое дело выделяться в хорошо организованной по своим понятиям полукриминальной толпе, среди которой правят бал вчерашние воспитанники малолетних тюрем. В первой же стычке, в вагоне, Седино апробировал свои риски, - случилась, как бы, разведка боем.
Короче, выражаясь языком философов: вокруг Седино постоянно вызревал конфликт интересов, в котором он должен был пережить свою исключительную судьбу, превратившись в героя своих будущих, литературных опусов. Ему предстояло сотворить из себя самого своего литературного героя, «Седино», пережив с ним все перипетии на космодроме Байконур, чтоб из этого получилось законченное литературное произведение. Это была не какая-то наигранная эпатажность или рисование на глазах у других. Седино строил план на будущее из того, что жило в нем от рождения. Надо было подтвердить притязания на героичность своей доли, и в непростых реалиях ежедневной жесткой войны на выживание характеров, постараться сберечь и упрочить в себе все воспитываемые качества, чтоб быть готовым выразить себя в творчестве.
Вот почему формирующийся интеллигент в Седино спешно укрылся, окуклился, спрятался в непробиваемую для уголовных условностей, капсулу, вместо которого, в нем пробудился лесной зверина, который брался защищать его естество от уничижительной действительности. С голодной памятью на всевозможные эпизоды для своей будущей повести, он готов был серьезно покалечить всех, кто попытается унизить или растоптать его достоинство.
Седино, творил себя в конкретных условиях выживания, как самый настоящий поэт, и в нем, в интерьере обязательных юношеских стихов, - которые знал наизусть, - формировалось новая грань творческого начала. Седино готов был, как губка, жадно впитывать эти  новые яркие впечатления от Байконура, чтоб когда-нибудь, в тиши комнат, где, по его мнению, делаются любимые им книги, и себе взяться за их написание. Запечатлеть свои мысли, о пережитом, на бумаге. Гласом вопиющего, называл он будущую повесть.
Уяснив, в каких условиях придется ему выживать, Седино начал планомерно уничтожать свой дневник. Он отделывался от прошлого, словно ящерица оставляла свой хвост.
Дневник покоился у него под подкладкой демисезонного пальто, рядом с кругленькой суммой, выраженной в денежном эквиваленте. Пачка в полутораста полновесных «брежневских» рублей, которая избавит его на первых порах от чисто физического истощения голодом и рождаемых им убийственных пороков, характеризующих степень выживаемости личности в условиях ее полного подавления (что, собственно, еще ожидать от денег?). Эти деньги помогли Седино адаптироваться в непривычных условиях выживания.
Уничтожая свой дневник, Седино каждый раз приходилось засовывать руку в прореху, и, отрывая по листочку, истреблять зафиксированные когда-то мысли на бумаге.
…С этого момента своей жизни на Байконуре ему пришлось больше запоминать, чем фиксировать на бумаге…
Их выстроили перед высокой насыпью и еще раз пересчитали. 
Народа завезли сюда много. Поэтому на подбивку предварительных итогов переселения, целой массы будущих строителей Байконура, ушло не меньше часа.
Пока, под высоким и звездным небом Байконура, поименно звучали эти фамилии, бодрый морозец принялся, было, донимать носителей их своим неослабным вниманием. Над выстроенной вдоль высокой насыпи колонной, в лунном свете, хорошо просматривались вырывающиеся над головами протуберанцы холодного пара.
По пути следования эшелона - Седино уже  привык к этой обязательной и, довольно-таки, тривиальной процедуре: проверке личного состава. Надобно: напряженно прислушиваться к голосу читающего длинные списки строевого сержанта, - и только слух улавливал вспорхнувшие с его губ знакомые звуки, обозначаемые твою фамилию, отозваться на них, произнеся такое родное, среди тысячи чуждых, слово - «Я»! - отображающее эту самую твою фамилию, - и, тут же, расслабиться всем телом. Это гордое обозначение отдельного человеческого эго - «Я», - к которому человек сразу же привыкает и на протяжении всей жизни преданно служит ему, словно в емкость втискивая в него всю сущность человеческого существования, состоящего из образа жизни, памяти, верований, мыслей, чаяний, надежд и всевозможных сокровенных мечтаний – теперь звучало для Седино, выпархивая из его уст, как-то отрешенно: его словно взнуздали им и через него им правят люди в военной форме. Слово это, отображающее, прежде всего, его естество, теперь уже даже, было, как бы, и не совсем его. Его сущностью, теперь жонглировали чуждые ему люди в шинелях и погонах, постоянно проводя какие-то словесные манипуляции; они обращались к его «Я», добиваясь необходимой им гибкости.
Сейчас, Седино, выбрасывал изнутри свое «Я», уже без всяких эмоций и пиетета. Военным, это гордое человеческое «Я», по большому счету, ничего уже не говорило, кроме того, что определенный человек принадлежит, им всецело, подчинен их воле: поставлен ими на котловое довольствие, числится в их списках, у него есть отведенное койко-место в казарме, он занимает свое место в определенном строю батальона, роты, взвода, отделения. Они решили его судьбу на основании «Закона о всеобщей воинской обязанности»; им виднее, теперь, где человеку надлежит находиться в данную минуту, в данной им системе координат, согласно параграфам воинского устава, и т.д. В данном конкретном случае: на космодроме Байконур. В древности, людей лишенным свободы выбора, по тем или иным причинам, плохо кормили и заставляли много работать, обращаясь к ним, расхожим словом «раб… такой то».
О космонавтах, улетающих отсюда со своим знаменитым «Я», завтра узнает вся страна, сочинят песни и стихи, - а о таких людях, как Седино, - военных строителях, - застывших под насыпью, выбрасывающих из груди, вместе с воздухом, свое личное «Я», ничего никогда никто не упомнит. Седино, в будущем, наметил себе загладить эту вопиющую несправедливость. Он напишет: «Глас вопиющего».
Те, кто притащил его «Я» на Байконур, будут слепы и глухи к нему на протяжении всей длительной службы. И станет полным идиотом тот, кто одурачит себя нелепой мыслью, что с ним поведутся как-то по-иному. Офицерам, по сути дела, глубоко наплевать на всех попавших сюда, по большому счету. В СССР, «просто так никого не сажали», и в стройбат не забирали. Система отбора, работала только, по: изгоям и париям. У офицеров была своя жизнь, и свой круг задач. Все, что им надо от этих несчастных – это: исполнения своих приказов.
Со временем, в мозгах человеческих, произойдут качественные прояснения: как быстро по сравнению с прошлой жизнью уменьшаются его личные возможности, как он, будто бы, растворится в космосе непростых казарменных отношений. Где все вращения происходят по орбитам многих (не)случайно собранных в одном месте. До человеческого сознания, в оптимально сжатые строки начнет доходить, что он должен всем и никто ему ничего не должен: он обязан строить здесь вместе с этими несчастными посадочную полосу для какого-то челнока: «Бурана», а его будут крайне плохо кормить и ничтожно одевать. Человек попал в число многих  тысяч тех несчастливцев, которые останутся в этой пустыне на пару ближайших лет по сильной воле правительства. В его выживание войдет обязательный труд на благо великой родины своей, чтоб она, играя мускулами, выглядела еще могучее, еще мощнее, в решающем сражении, за околоземное пространство.
…Застыв вдоль высокой насыпи в огромной толстой змее, Седино терпеливо ждал окончания обязательной проверки.
Зябко. Холод донимает лишь потому, что: «меньше кислорода», «кислород выдувается». Объяснения начальства, приходиться принимаются: «на веру». Кто станет это проверять?..
Наконец следуют команды и колонна, - змеей, - ползет к какой-то известной только ей цели. Под ногами ощущается  надежная поверхность. Это может быть, как бетон, так и смерзшаяся, укатанная транспортом глина. Седино движется в середине ее длинного и толстого тела, одним из ее многочисленных нервных окончаний. Вторым слева в одном ряду из пяти человек. Всего лишь, незначительная клеточка этой упитанной черной «твари», что перемещается, руководствуясь самым примитивным разумом. Он должен вовремя переставлять свои ступни, чтоб она приблизилась еще немножко до этой невидимой цели.
Они втиснулись в какое-то пространство, напоминающее какой-то лунный пейзаж, описанный в фантастических рассказах. Вокруг колонны застыли какие-то жуткие чудовища, похожие на больших черных каракатиц. Они заполонили все пространство, выглядывали из темноты, проникали вслед за ними за шлагбаумы, которые они то и дело оставляли за собою. На фоне звездного неба, вдруг возникали, похожие на крабов, раскоряченные над землей козловые краны…
Седино, все больше и больше занимает, тревожа воспаленный рассудок, мысль: как можно скорее избавиться от покоящихся в кармане денег, которые должны сыграть немаловажную роль в  его ближайшем будущем. «Если только не удастся их спрятать по дороге, - думал он: - Они пропадут, или их украдут…»
Откуда пришла такая твердая уверенность? Он – не знал… Интуиция, скорее всего, подсказала; внутренний голос ему нашептал это.
Пользуясь языком науки можно дать довольно-таки полное определение интуиции, как непосредственного, - без обоснования доказательствами, - усмотрения (от лат. intueri – пристально, внимательно наблюдать) истины. В повседневной жизни это слово обозначает «здравый смысл». Это что-то с области психологии. Что-то лежащее в творческих и оценочных функциях неосознанной действительности.
В переломные моменты жизни, Седино всегда подчинял ей все: ощущение, восприятие, память, воображение, эмоции, волю, интеллект, логику, мышление...  Весь свой жизненный опыт выживания.
Можно также обозначить все это «шестым чувством», которое у него было тоже достаточно сильно развито. Ему, всякий раз, приходилось полагаться на себя в своей жизни, только на свои собственные силы, на волю, свой собственный разум, - вот и развилось все это дополнительное чувство само по себе; это не купишь в магазине. Этот стержень помогал ему выжить в Сибири, - поскольку он родился в Украине, - жил и работал там геологом, в тайге. Жить в России, сохраняя в себе менталитет украинца, не просто, даже если ты безукоризненно владеешь русским языком. Величие империи, - в быту, - как бы, ломает человека изнутри; всегда хочется «закосить» под представителя титульной нации. Седино был не из тех, кто так легко ломается при жизненных обстоятельствах. Это одна из причин: почему он попал в строительный батальон. Это была сексотская «перековка». Его давно вели органы, скрупулезно отмечая все свойства его ментальности. 
В принципе Седино уже оценил свое новое окружение. Уже по содержимому  привезшего эшелона взвесил, остальное дорисовало услужливое воображение.
Все эти бывшие уголовники показали ему тот тернистый путь, по которому он вынужден будет пройти. Седино, идеалист, увлеченный своей романтикой, прошел суровую школу выживания в часто меняющихся обстоятельствах. Жизнь, совсем не плохой учитель, она не бросала ему алых роз под ноги. Она тащила его по кочкам советского образования, заставляя подолгу жить в общежитиях, в палатках с бичами, чтоб у него не оставалось никаких иллюзий относительно своего места в жизни. Седино не верил вшивой советской пропаганде, травящей ум трусливого обывателя сиропом сладенькой лжи. Он давно уже никому не верил, разглядев в коллективном счастье советских людей, убогую человеческую возню за лучшее положение. Творческое начало, давало ему возможность, думать по-иному. Что и превратило его в изгоя, за которым ведется наблюдение.
Побродив с геологами, Седино видел, чем живет страна и ее зачумленные, пропагандой, обыватели.
Дружил Седино с людьми незащищенными, увлеченными тюремной романтикой, коих пруд пруди в геологии. Люди эти были брошены на произвол судьбы, дрались, лакали ведрами алкоголь и всякую спиртосодержащую дрянь, чтоб только уходить от разящей мозг действительности, живя в таком дерьме, что трудно себе даже представить.
Имея такую закалку, Седино ничего не боялся в жизни. Он словно бы скользил по тонкому льду открывающихся возможностей, обнаруживающихся над бездной небытия.
Но, даже при таких диких обстоятельствах, Седино вполне сохранил живую веру в свои достоинства литератора. Мечтая посвятить себя творческому труду, он много читал, начиная понемногу пописывать художественные тексты. На этом этапе в его жизнь насильно и ввалился пресловутый «человек с ружьём». Он недолго думал, чем занять Седино в своих военных делах, видно у того на роду было написано: пройти испытание на прочность, в стройбате.
Седино, тогда, еще не мог даже предполагать, в заинтересованности своей скромной особой, всесильных органов, поскольку в Советском Союзе об этом не принято было распространятся. С этого момента все складывалось к тому, что ему предстоит прожить судьбу байконуровского «пофигиста».
Никаких благ Седино никогда не получал в Совдепии, как до этой службы, так и после нее. Но, его почему-то постоянно теребили, делали из  него виноватого, вечно что-то должного. На этом жизненном этапе, его долг оценили службой в стройбате.
Единственное, что Седино разглядел в этом вызове - завидную тему для написания какого-нибудь литературного шедевра. Эта служба, как думал он в то время, побудит его к написанию того, что непременно сыграет решающую роль в его жизни. Как он только ошибался!
Как? Седино еще толком сам не знал как. Но такое  намерение было похвально, как для творческого человека. Не унижением других, не доносительством, а токмо своими трудами, тешил свое тщеславие. Это нравственно возвышало Седино над мрачной действительностью его нынешнего положения. Он – раб, но с мечтою.
С уяснением ответов на все эти животрепещущие вопросы, Седино снова воспринимал любую окружающую действительность, как очередное испытание своего характера. У него были свои представления о религии. Он никогда не представлял Его сидящим на облаках и командующим оттуда всеми людьми, уподобляя генеральному секретарю коммунистической партии Советского Союза. Эта вера связывалась с божественной энергетикой Космоса.
Жил Седино естественно для молодежи того периода: без своей крыши над головою, имея койко-место в общежитии. Койко-место ему предоставили в Березовской экспедиции. В общежитии, он мог читать или писать стихи, если никого не было в комнате. Что было большой редкостью.
Седино превращался в человека творческого, декаденствующего, отвергающего основы власти, что, в конечном итоге, и создало ему крепкий характер. На Байконуре – это, оказалось, главной его опорой. Этот стержень невозможно, оказалось, сломать. Это не значит, что там «ломщики» были плохие (в Советском Союзе качественные штатные изверги имелись повсюду в подобных местах) – Седино уцелел только потому, что умел постоять за свое человеческое достоинство, что, в конечном итоге, помогало ему находить помощь, когда этого требовали обстоятельства выживания. Об этом говорить, еще, пока, рано.
Внешне Седино выглядел весьма, привлекательно для женщин, в расцвете своей молодости. Определенная задумчивость во взгляде, надо полагать, очень раздражала мужчин, признанных авторитетов, заставляя их интриговать против него. Особенно тех, с уголовной и условно-уголовной среды. В геологии таких, останавливали принятые нормы поведения. А, здесь? Что было здесь, - Седино предстояло испытать на собственной шкуре... 
…Ощущение, что его пытаются превратить в раба, заставили Седино, в первый раз, выступить в эшелоне. Это была только репетиция; разведка боем в новых жизненных условиях. Это донкихотство могло стоить ему жизни, но без этого он не смог бы быстро перестроиться для дальнейшего выживания. Он должен был заразиться злостью и бескомпромиссной решительностью на дальнейшую борьбу, без чего нельзя было выстоять в этой войне не на жизнь, а на смерть.
Уже на Байконуре, Седино понял, что должен действовать намного изящнее и артистичнее. Чтоб не спасать себя постоянным противлением насилию и растрачивать силы экономнее, не стоит постоянно подвергать себя определенному риску. Не стоит ненавидеть уголовников, ибо это их среда обитания. Надо учиться маскироваться; отборными ругательствами обогатив свой литературный лексикон. Седино, словно бы заново, учился  вязать новые слова, и достаточно скоро, в примитивных предложениях, научился вмещать простые слова лишь для связки матерных.
Среда сразу же поглощает эти вибрации, которые изрыгает пробудившийся в нем зверь, и быстро перестает реагировать на его присутствие. Это была полезная наука.
Седино особенно этим не перенимался. Он знал, что это должно выветриться с его головы, как только поменяется социальная атмосфера вокруг. Это нужно лишь для элементарного  выживания. Особого страха в себе он не испытывал, поскольку к опасности Седино был приучен еще в тайге.
Теперь мысли Седино были сконцентрированы на деньгах. Их надо было спрятать. Как?
…В это время колона проходила через КПП из высокими воротами...
Проходя мимо всех шлагбаумов, Седино высматривал приметные только ему места. Деньги были втиснуты в пачку «Примы», и она была готова для того, чтоб он мог незаметно сунуть ее в какую-то примечательную щель. Это была обычная красная на вид пачка, которая до этого была набита прелыми сигаретами. Сигареты, Седино предусмотрительно выбросил себе под ноги.
Так и не подобрав подходящей щели, Седино вынужден испытывать свое везение дальше, напряженно просчитывая в уме всевозможные варианты.
За КПП, перешли дорогу, вымощенную бетонными плитами; после чего колона проследовала под нависшей аркой теплотрассы. Здесь у него возникает мгновенный план. Седино лихорадочно вырвал одной рукой листы из своего дневника, который все еще покоился под разорванной подкладкой демисезонного пальто, и обмотал ими - для веса - пачку с деньгами. Отсчитав пятидесятую плиту, он, резко подскочив вверх, выбросил деньги в сторону пустыря.
Хлесткий ветер разорвал сверток и понес бумагу над колонной. Возникла мысль, что сейчас «прольются», красным дождем, 10 рублевые купюры. Но, ничего подобного не случилось.
Сразу же, расслабился всем телом. Теперь Седино было нечего опасаться. Он, почему-то был уверен, что, денег на этом пустыре, никто кроме него не найдет. Там покоились какие-то невнятные каракатицы, но их было значительно меньше, чем до КПП. К тому же просматривалось множество верблюжьей колючки, что само по себе создавало видимость шибко загаженного пространства, на которое никто, без особой надобности, никогда не сунется.
Скоро колону завели в какой-то просторный клуб.
Помещение тут же оцепили мордато-румяные бойцы из Комендатуры, с непривычно красными погонами и пристегнутыми к ремням штык-ножами. Неужели офицеры, все-таки, побаивались где-то в душе, что все дружно рванут отсюда по домам? Попытались произвести впечатление?
Здесь началось распределение только что привезенных в эшелоне людей. Каждый прибывший с площадки за набором рабсилы офицер, старался заполучить себе  наиболее сильных, выносливых и покладистых работяг.  За этим их послали сюда. «Чудики», похожие на Седино, им были тоже не нужны, от слова: «вообще». Дорогой их успели увидеть во всей их броской красоте; информацией, естественно, сопровождавшие офицеры, уже успели поделились в своем кругу.
Пока на ярко освещенной сцене, разворачивалось это грязное действо «купли-продажи рабов»,  ставящее Советскую империю в один ряд с эпохой Древнего Рима, Седино, успел-таки, лихорадочно уничтожить, остатки своего дневника.
В это время назывались фамилии; людей строили перед дверями, и уводили куда-то в ночь.
К утру, Седино остался, в опустевшем клубе, только со всеми своими попутчиками из Новосибирска. В клуб никто больше не заходил за пополнением. О них, словно позабыли...
У Седино стали появляться навязчивые мысли, что его могут отправить назад, в Новосибирск. Услужливое воображение уже диктовало ему слова, которые он должен будет произнести в своей геологической конторе, когда неожиданно появится там, в один прекрасный, зимний день. Но, в то же время, что-то сидящее еще поглубже в сознании, подсказывало ему, что отсюда обратной дороги скоро не будет.
Седино приблизился к недоумевающим бывшим уголовникам, столпившимся в партере. В эшелоне, делая мелкие услуги строевым сержантам, унижаясь, и унижая других, они рассчитывали на лучшую долю. Пожалуй, Седино оказался даже в лучшем положении, чем вся эта блатная компания. Ведь Седино уже с самого начала не на что хорошее не надеялся. В какой-то мере Седино было даже как-то все равно, куда его занесет этими военными ветрами. С тех пор, Седино уже трезво оценивал ситуацию, видя, что от него больше уже ничего, по-настоящему, не зависит. Седино, расслаблено, плыл по течению, в надежде, что мутный поток куда–то, да и прибьет его к какому-то берегу. Седино даже знал, наверное, что это будет не необитаемый остров, где-то посредине океана. Везде есть люди, и предстоит труд на благо Советского Союза.
…В отворенную дверь, просунулась голова офицера. Вытянутое, лошадиное лицо лейтенанта, передернул какой-то нервный тик. Казалось, что когда-то он пережил какую-то трагедию. После произнесенных им слов: «А вы, ч…что здесь д…делаете?», к нему бросился Подольский, разводя руками, будто в том состояла вся цель его жизни:
- Нас оставили. Нас оставили.
- С…счас, - сказал офицер, - и ненадолго исчез.
…Они попали в часть подполковника Пухомелина...
Через плац, вновь прибывших «духов» отвели «в Карантин» - казарму, разделенную на две равные половины, в ту ее часть, которую занимала Вторая рота. До «карантинщиков», в ней обитали все те, кто числился на завидных должностях «лагерных придурков»: хлеборезы, парикмахеры, повара и кладовщик Васканян.
Они вынуждены были перекочевать в расположение Четвертой роты (за перегородку), в которой обитали украинцы (в основном из Западной Украины), прикрепленные к деревообрабатывающему комбинату (ДОК).
В параллельной казарме, напротив - Первая рота, - работающая на котельной и асфальтном заводе (в лоснящихся от битума ватниках); и в том же, таки, перегороженном строении - Третья, - что с ЖБИ-2,  «Летнего полигона» – насильно исцеляющий труд на благо родинки: и в испепеляющий зной, и в суровую зимнюю стужу.
Просторный клуб у самого плаца (куда приводили всех вновь прибывших), столовой и, самой из необходимых малых архитектурных форм: дощатого, побеленного известкой, сортира, в самом углу; на другом конце территории, огороженной высоким деревянным забором, если исходить от ворот и КПП, на котором неотлучно находился кто-то из строевых сержантов, у самой столовой – прямоугольник огороженный железной сеткой, в средине которого находился вещевой склад – хозяйство младшего сержанта Васканяна; параллельно однотипным казармам личного состава, штаб с выходом на плац и санчасть с другой стороны этого здания. Это – дислокация.
По обе стороны части  Пухомелина тянулись такие же воинские части, с типичными сборными казармами за бетонными и дощатыми заборами. Манящее его пространство пустыря, рассекаемое трассой, куда Седино отправил свои деньги в пачке «Примы», с большими кучами бетонного мусора, среди зарослей верблюжьей колючки, пожухлой полыни и боялуча. С припорошенных снежком куч, торчала в разные стороны арматура, делая их похожими на морских каракатиц, каковыми они и казались Седино в ночь его явления на Байконур.
С этой трассы на Промзону, виднелась знакомая арка теплотрассы, и, сразу за нею, дорога, ведущая от Комендатуры и гарнизонных магазинов; за нею еще: высокие ворота КПП на Промзону - с ее: Асфальтным и Бетонными заводами, ДОКом, Лабораторией, штабом ВСО (полка), Подстанции;  горами щебенки, песка, бревен; башенными и козловыми кранами, арочными цехами, пенхаузами-«биндюгами», шлагбаумами; эверестами бетонного мусора и уже готовые к отправке на номерные площадки, железобетонные изделия (проходные каналы) возле Летнего полигона.
Карантин (официально: «курс молодого бойца») – сюда попадает всякий, призванный на службу, гражданин СССР, и, Седино, в том числе, - что-то до мельчайших деталей продуманное для мест принуждения, в которых, в самые сжатые строки, пытаются выбить из человека все его гражданские привычки и вложить рабские. Это первая ступенька, на которой обосновалась система порабощения еще из сталинского ГУЛАГа. Самая основная часть инициаций производится внутри самой казармы, уже без офицерской участи: «духи» охотятся один за другим, получая возможность показать себя; производится – таким образом – дифференциация, расслоение по всем параметрам. Здесь, и – так называемая дедовщина, и землячество, и зоновские инстинкты, все подчинено этому режиму. Все это, служит единой цели – превращать поскорее человеческое начало в нечто звериное, в работающий, как часы, бездушный механизм. Здесь не кому не дается никакой пощады. Жизнь, по уставу, даже в нормальных воинских частях, наладить невозможно. Для этого надо, чтоб страна была богатой, и люди в ней были, предельно, сыты. Заученные мантры из уставов, изучаемые больше для галочки, ничего общего не имели с казарменной жизнью. В Советском Союзе, людей изначально превращали в рабов, прикрываясь высокопарными словами, надерганными из толстых томов классиков марксизма-ленинизма, извращая сам божий смысл Слова.
Седино быстро пришел к этим выводам, и теперь готовился драться за свое место под солнцем.
Бывшим тюремным аборигенам, думал он, в такой стране на роду было написано оказаться в подобных, злополучных местах, чтоб подчистить свои далеко не безупречные «ксивы» (так они называли свои документы). Став, в конце концов, теми «настоящими советскими людьми», о которых прожужжали уши записные пропагандисты - политруки.
Бывшим зэкам, несмотря на свою короткую жизнь, удалось уже где-то наделать шороху, кого-то там ограбить, прибить или изнасиловать. Эти и здесь продолжали гнуть свою линию, жили по своим воровским понятиям, которые перетащили сюда с тюряг и зон. Они мало, в чем менялись. Зато у них можно было поучиться выживать в подобных местах обитания. Седино это довольно-таки быстро понял.
Эта стройка Советскому Союзу практически ничего не стоила, если не считать зарплаты офицерам-надсмотрщикам. Все покрывал дармовой труд стройбатовцев.  Работали много, практически за еду, притом, далеко не лучшего качества.
Постоянно велись какие-то невразумительные подсчеты: «Сколько кто съел в столовой каши?», «Сколько стоит изношенное обмундирование?», и т.д.
Стоимость еды рассчитывалась исключительно по ресторанным расценкам, а одежды – по цене вещей от кутюр. Вследствие такой несложной арифметики, после демобилизации, многие оставались должны еще государству. Обещали что-то помочь родителям с топливом, - у кого была такая насущная потребность, - Седино отослал матери какую-то справку. (Лучше б она не ходила с нею в сельсовет). Ей с порога отказали, сославшись на то, что с ним расплатятся на  Байконуре.
У офицеров сложился свой опыт службы на Байконуре. Появились свои традиции, которые ими неукоснительно выполнялись. Уставы были здесь не причем. О них вспоминали, когда необходимо было кого-либо наказать.
Из всех форм казарменного беспредела, здесь преобладало «землячество». То есть, народонаселение СССР обособлялись само по себе в тесных национальных капсулах, живя в пределах казармы какими-то своими мифами и традициями; старались, как в античные времена, доминировать над остальными. Чтоб получить себе в услужение побольше рабов, которыми выступали: салабоны и чмыри. Жители кавказских республик, как наиболее сплоченные нации, превалировали над остальными аборигенами Советского Союза.
Часто возникавшие на этой почве потасовки тут же перерастали в многолетнюю - уже в то время – вражду между живущими на территории СССР народами. С восстаниями, как и подобает, в новом рабовладельческом Третьем Риме.
Седино решил выживать в одиночку. Это был для него единственно правильное решение, к которому даже не надо было готовиться.
«Духанский» период в жизни солдата начинается с того момента, когда его голышом, сержанты отправляют в ледяной умывальник, чтоб пока он там мылся (не мылся) под холодной струей, отобрать у него последние вещи, с которыми он приехал сюда. При этом, офицеры не забывали повторять, что их можно будет выслать домой.
Какое, там!..
Выслать одежду на Украину, - на что Седино изначально намеревался, призываясь сюда с Новосибирска, – не смог. После умывальника, Седино не стал даже искать глазами новое демисезонное пальто…
Здесь Седино только порадовался, что «спрятал» деньги на пустыре. Как в воду глядел, что произойдет именно так. Получив новое хлопчатобумажное обмундирование, благодаря бога, хоть не на пять размеров больше, как другие получатели, он принялся подшивать погоны и воротничок.
С этих занятий началась его армейская жизнь...
В самые сжатые сроки он «изучил» устав; «научился» в составе всего Карантина маршировать и орать песни в пешем строю. На этом игры в «настоящую армейскую службу» для него закончились.
Грязная казарма, чем-то напоминала Седино давно отвратительный, немытый, давно загаженный кем-то котел, в котором все эти случайные, уже с тюремной гнильцой, собранные с огромного огорода, Советского Союза, овощи, с нарушением кулинарной технологии, варились по каким-то нелепым армейским рецептам. Шеф-поварам, если можно представить себе такими офицеров, прислуживались в качестве поварят, строевые сержанты из Западной Украины: два однофамильцы-недомерки Сторчаки и, дрыщ, Томич из Сибири.
Среди офицеров, тоже были, неоднозначные величины. Одни, как Щелкунов, такие себе, верные служаки, на благо своей родине, метящие на разные должности. Были такие же, как и Седино в душе, - «пофигисты» (по-байконуровски: «по-х*исты»). Вплоть - до офицеров-чмырей, от которых никто из начальства ничего не ожидал; тихие, невзрачные на службе обыватели, так до конца и не понявшие: зачем они являются каждое утро на службу в это земное чистилище.
Замполитом в Карантине, у них, явился некто Сибанов. Этот казах был призван, как и все, служить два года. С повадками – настоящего сексота.
Приткнется, где-то в углу казармы, и постоянно высматривает. Военного в нем не просматривалось ничего. Разве что офицерская шинель с погонами старшего лейтенанта, которая смотрелась на его мешковатой фигуре, словно на корове седло.
Тем не менее, именно Сибанов обязан был поведать на политзанятиях, историю строительства всемирно известного космодрома.
Строительство Байконура, как и все остальные строительства подобного рода, было окутано ореолом таинственности. Советских граждан держали в небытии. На начальном периоде – это, естественно, давало в «Холодной войне» с западными странами какой-то элемент неожиданности, но в космический век, когда вся территория СССР просматривалась, как на ладони из околоземной орбиты, не было смысла это скрывать. Секрет Полишинеля для всего мира.
От граждан всего мира надо было скрывать, что этот объект строился руками современных рабов – бывших зеков, под личиной «стройбатовцев».
В начальный период, чтоб засекретить сие грандиозное строительство, соответствующими службами создавались множество правдоподобных мифов: как для внутреннего пользования, так и для возможных шпионов. Первым строителям Байконура, прибывшим на станцию Тюра-Там, внушалось, что в этой пустыне они будут строить новый стадион (представьте себе футболистов, которые играют «матч смерти» в убивающую их, пятидесятиградусную жару). В такое могли поверить только те люди, которые рады были обманываться сами и обманывать других. В условии постоянных войн и эскалации, этот элемент пропаганды, работал в СССР на полную катушку. Настоящий адрес космодрома необходимо было напрочь стереть с памяти. Для этого, в 400 километрах от настоящего строительства (возле города Байконур), возводились деревянные бараки.
Слово «байконур», в переводе с местного языка, обозначает - «коричневая земля». На вид, это действительно коричневая земля. Только на короткое время, в апреле, она покрывающаяся желтыми тюльпанами.   
…В свое время, Никита Хрущев раскрутил эпопею с целиной, которая служила хорошим прикрытием начинающемуся строительству космодрома. Эшелоны, якобы идущие на целину, ночью подвозили сюда все необходимые грузы и людей. Огромный объект, окутывали таинственностью. За излишнюю болтливость, в первое время, сажали. За 200 километров запрещалось приближение к объекту. За этим следили даже тюра-тамские пастухи, докладывая о подозрительных лицах в особые отделы, существовавшие повсеместно при штабах воинских подразделений.
Таким образом, хитренький Никитка расстрелял сразу двух зайцев: попытался накормить живущую впроголодь страну, - распахав целинные земли, - и запустил космический спутник, обскакав на этой кобылке весь остальной мир, щелкнув при этом кичливых американцев по носу.
Еще в 1954 году была создана государственная комиссия по выбору места для строительства космодрома во главе с генералом - почему-то от артиллерии, - начальником испытательного полигона «Капустин яр», с которого до этого запускались все типы советских ракет.
Прорабатывалось три варианта.
Остановились на самом южном. Поскольку при запуске ракеты, важно было учитывать момент вращения Земли. Это придавало ракете дополнительное ускорение, что само по себе очень важно. Близость к экватору всегда дает возможность использовать дополнительную скорость вращения Земли. Полупустынный район как нельзя лучше подходил для этой цели: отработанные ступени не могли обрушиться на головы людей; не надо было никого никуда отселять. К тому же: здесь было 300 солнечных дней в году, берег крупнейшей среднеазиатской реки Сыр-Дарья и готовая железнодорожная магистраль. Место подошло по всем параметрам.
 12 февраля 1955 года правительство утвердило решение строить космодром. Руководителем был назначен Г.М.Шубников. В январе 1955 здесь появился первый отряд военных строителей под командованием старшего лейтенанта И. Н. Денежкина. С этого времени, началось создания производственной базы. Закладывались бетонные заводы, растворные узлы, склады песка и гравия; организовывались лесопильные и деревообрабатывающие производства. И, уже к декабрю 1956 года, строительство всех подготовительных объектов было закончено.
 СССР, в эти годы стремился продвигаться вперед впереди планеты всей. Легендарный маршал Жуков руководил армией, на которой испытывали мощь атомного оружия на Тоцком полигоне в сентябре 1954 года. Получали, так сказать, бесценный опыт ведения ядерной войны.
Со строительством космодрома «Байконур» связаны многие легендарные личности. Так ответственным за его строительство был назначен заместитель министра обороны СССР, главком ракетных войск стратегического назначения, Герой Советского Союза, самый ответственный специалист по скрытному перемещению и сосредоточению войск для внезапных ударов, маршал Неделин. Этот человек, закончивший только пулеметные курсы, с семью классами образования, был самой  заметной фигурой в этом строительстве. Он и погиб на Байконуре. Не захотел при запуске экспериментальной ракеты уходить в бункер. После взрыва ракеты на старте, от него нашли только оплавленную пуговицу от шинели.
После окончания начального строительства орденом Ленина наградили двоих военных строителей, двух ефрейторов, одного младшего сержанта и полковника В.Г. Шубникова, ставшего потом генерал-майором (построившим в Берлине монумент воину-освободителю в Трептовом парке)...
Уже 15 мая 1957 года была запущена первая баллистическая ракета Р-7 по конструкции С.П. Королева. 4 октября искусственный спутник Земли, а 3 ноября – собаку Лайку. До старта космического корабля с первым космонавтом оставалось немногим больше четырех лет.
Обскакали-таки США на скачущей кобылке: «неуклюжей» плановой экономике. На войну работала, не разгибаясь, огромная страна. Технологии, полученные во время войны, быстро осваивались. Система принуждения давала, по своим возможностям, использовать безропотный рабский труд. Чего стоят без подобного труда, все эти гениальные разработки советских ученых?
Все, что касается начала этого строительства, теперь нетрудно накопать в разных источниках. В том числе, в Интернете.
Тогда это было сделать невозможно. С первых своих шагов на Байконуре, Седино получал информацию о нем на обязательных политзанятиях. Получал ее по крохам, по небольшой чайной ложечке в день. Дозировано, словно боялись перекормить ею.
Обещали вначале повезти на первый – «Гагаринский старт», - но, потом, словно бы забыли это сделать, за всеми этими свалившимися на них напряженными, производственными задачами.
От этой всей замполитовской трескотни в казарме, в голове Седино осталась лишь фамилия Шубникова.
После политзанятий в казарме, они ненадолго отлучались, занимаясь на морозе ненужной шагистикой. То есть, походив строевым шагом возле роты, они убегали в казарму отогреваться. Шинелька не помогала сохранять тепло в теле. Для того, чтоб ходить в ней по морозу, необходимы были добротные харчи, а в Карантине кормили, всего лишь, как нерабочий скот. Отдавая обычно то, что оставалось после кормежки работающих на производстве бригад.
К этому же, Седино попались сапоги на два размера больше, шлепали, и, как следствие, на ногах появились обширные, кровавые мозоли.
В казарме, все больше, атмосфера настоящей тюремной камеры.
«Дух», - а, после присяги, «салабон», - в таких местах  - никто. У него нет никаких прав. Трудно пересчитать его обязанности. Он должен исполнять все. Он слаб, ничего не умеет делать, - но практически вся работа возложена на его плечи; он еле дышит, с трудом переставляет ноги, - но, после тумаков, не найти существа никого проворнее его; он всего боится,- но раз от него «деды» требуют настоящих подвигов, он со страху способен на все героическое; он валится от одного удара, - но готов стоически «переносить все тяготы армейской жизни». Его практически не кормят - но дух (салабон) сожрет, и не подавится, пайки за весь взвод. Он соберет после рабочих бригад, на чужих столах, вонючую чернуху (особый хлеб из ржаной муки грубого помола, часто из прелой, и, вдобавок, зараженной картофельной болезнью). Держа хлеб в карманах, он где-то тайком съест его, спрятавшись ото всех. От этого, в казарме, стоит спертый воздух; нечем дышать.
Строевые сержанты входят утром в казарму, плотно зажав носы, тут же  обещая заставить схряпать перед строем буханку чернухи первого же попавшегося на этом духа, в которого в кармане обнаружат хоть одну крошку. Эти драконовские меры никого не пугали. Люди быстро озверели от лютого недоедания.
Мусульмане, поначалу отдавали остальным попавшие случайно в их миски кусочки свиного сала.
- Чушка! - говорили они, - Аллах… йок…
Нельзя, значит, им кушать. Но, через день-два, лопали уже все, только за ушами трещало!
Общая беда, немножко сблизила всех. Постепенно каждый нашел в Карантине свою нишу. Началась сравнительно спокойная жизнь, кто добился хоть какого-то положения, в силу своего характера или тюремного опыта.
Всех «поделили» по ротам. Каждый знал, где ему предстоит служить.
…Седино попал в третью...
Однажды, лейтенант Щелкунов остановил их посредине огромного Комбината, и начал отбирать людей.  Седино попал в его команду, в числе 13 человек.
Люди Щелкунова работали на Летнем полигоне. Щелкунов надеялся, что в недалеком будущем, - при смене призывов, - из этих выйдут новые бригадиры для производства.
В Седино он глубоко ошибся, лейтенант Щелкунов. С таких как он творческих натур, в условиях форменного рабства, никогда не выходят качественные бригадиры. Седино не способен быть рабом по своей природе. В нем пульсировала творческая жилка; из него мог получиться только бунтарь. С поэта может получиться только прозаик. Этого лейтенант Щелкунов, своими мозгами лагерного надсмотрщика, никак не мог уразуметь.
Да и откуда ему было узнать, старому байконуровскому волчаре (призванному здесь манипулировать человеческими судьбами), и съевшему, как ему казалось, на этом целого собаку, - откуда ему было ведать, что при таком мощном торсе, каков был у Седино, творческую натуру во многом выдают руки. Они тонки и изящны, с длинными пальцами, на которых никогда не бывает трудовых мозолей. Кровавые – да; но, трудовых – никогда!
Творческая натура не многочисленная в здешних местах, а если они уж она попала в злачное место, -  то в этом есть высший смысл. Не зря Седино в грязной шкуре раба, в виде зеленой телогрейки (телаги) и обут в грубые кирзовые сапоги (кирзачи), вынужден пахать за пайку жидкой баланды (щи). Так думалось Седино, о своем новом рабочем месте. Он, надеялся, что все переживет в этом узилище и сумеет написать об этом.
Сверстники в творческих вузах учились рафинированному отображению советской действительности в стиле социалистического реализма; Седино приходилось постигать основы неприглядной реальности стиле глубокого реализма.
Теперь, на разводах, карантинщики, в количестве 13 человек, должны находиться в шеренгах Третей роты. З россиянина, украинец, армянин, немец, шесть киргизов и один узбек.
Россиян Щелкунов набирал по своему опыту, что необходимы будут ему и электрики и слесаря. Он знал, что надо взять надежных деревенских мужичков, - Баскакова и Субботина, - на плечи которых можно будет, потом, полностью взвалить эту ответственную работу.
В Кузьмине, - внешне похожем на симпатичного лакея, - внутри была заложена какая-то шкала ценностей, по которой определяется себестоимость людей. По ней, Кузьмин составил себе прейскурант, по которому продолжал служить: армянам или авторитетным дедам (тому же, Геворкяну, который находился рядом с ним в шеренге). У начальства, такие люди – на вес золота.
Шесть киргизов, во главе с бывшим зэком, Токоевым, уже сложившаяся бригада. С них - будут настоящие бригадиры.
Казах Мамытов, - сам себе на уме (подозревали, что он стучал майору Садыбекову), - был, сразу же, пристроен работать в Лабораторию.
Высокий, ширококостный немец, по фамилии Гофман, родом из Джамбула, чьи большие лисьи глаза выдавали в нем хитрого человека, который значился здесь адвентистом седьмого дня, из-за чего, очевидно, загремел сюда, в стройбат. Хотя с адвентистом Павленко, который даже в этих жутких условиях скрупулезно придерживался каких-то правил поведения присущих этой церкви, Гофман не нашел общего языка.
Впрочем, во избежание религиозных скандалов на весь мир, Гофману, по субботам, в «парко-хозяйственные дни», разрешался выходной. Строевые сержанты, у которых на горячем счету были каждые салабонские руки, материли его последними словами. Вера помогла Гофману устроиться в Лабораторию.
Присматриваясь к узбеку Джаббарову, у Седино, постоянно, возникала дивная ассоциация: вроде бы, Аллах, манипулируя с куском плоти, - ваял настоящего верблюда, - этот величественный корабль пустыни, - но, в последний момент, - не нашел духа для вселения этой твари (впопыхах, ли?), вдохнул в свое детище подвернувшийся человеческий дух. Коим, и оказался в итоге этих манипуляций – Саттар (Прощающий), по фамилии Джаббаров (в переводе на русский язык, это переводится, как: могучий, сильный, подчиняющий). Одним словом – человечище! Сгорбленный, из огромным изломанным носом и тонкими губами, чем-то смахивающим на карикатуру Кукриниксов, каким они изображали Дядю Сема в газете «Правда».
…Летний Полигон – это, прежде всего, ряд пропарочных камер, которые постоянно дымятся под открытым небом. Над ними бегают по проложенным рельсам три козловых крана. Вдоль них лежат складированные, в несколько этажей, проходные каналы, - создающие вокруг что-то в виде настоящей цитадели. Два башенных крана, стоящих на отшибе. Довершают эту картину: горы застывшего бетона, который накапливался здесь десятилетиями.
Летний Полигон  - входит в систему огромного Комбината.
По всему периметру, Комбинат, был огорожен кое-где высоким бетонным забором. Это была, прежде всего, огромная промышленная зона, со своими внутренними дорогами, а также несколькими железнодорожными переездами с имеющимися возле них шлагбаумами.
На его территории (сколько можно было окинуть орлиным взором), тянулись огромные склады бревен, коробки разных пакгаузов, между которых имелась разветвленная паутина железнодорожных веток, ведущая от недалекой отсюда железнодорожной станции - Тюра-Там.
В самой непосредственной близости от железнодорожных колей: располагались два припорошенных цементом бетонных узла - с настоящим Монбланом и Казбеком щебенки возле каждого; деревообрабатывающее производство (ДОК), - со своими ступенчатыми пирамидами складированных горами бревен; штаб, с Лабораторией и выросшими в условиях пустыни, благодаря интенсивному поливу, несколькими тополями под окнами; безобразно завоженный мазутом Асфальтный завод, - на территории которого торчали прокопченные стены каких-то немыслимых пакгаузов; подчеркнуто чистенькая Подстанция, - с цветочными клумбами и подходящими к ней многочисленными линиями электропередач...
Еще что-то там, тянущееся в бесконечность, где денно и нощно что-то клепали, испытывали, проверяли, хранили; все, что надо было предполагать, существовало только ради строительства и бесперебойного функционирования космодрома Байконур и закрытого города Ленинск.
Все это создавалось руками представителей рода людского в нечеловеческих условиях выживания, токмо ради запусков космических аппаратов, которые, - если выразиться словами из популярного фильма режиссера Леонида Гайдая, будут «бороздить просторы Вселенной».
За открытыми настежь границами Комбината начиналась бескрайняя и голая, хоть шаром покати, пустошь.
На дорогах, возле шлагбаумов, торчали посты; на них, как и положено, дежурили военные строители, подчиненные майору Садыбекову (начальнику секретного отдела).
То, что в первую ночь, Седино пригрезилось в виде черных каракатиц - были кучи  железобетонного мусора, оставленного еще со времен начала строительства Байконура.
…Бригада младшего сержанта Садыкова – узбека – в которую, Щелкунов запрятал Седино, была типичной для Байконура. В ней работали одни среднеазиаты – то бишь «бабаи», как их здесь все называли. (Бабай, значит, дедушка; но в тех условиях, это звучало несколько иронично, может даже в чем-то и цинично для потомков Великого Хромого).
Эта бригада бабаев занималась основным производством, - лепила проходные каналы – то есть производила основную продукцию Летнего полигона: четырехстенные метр десять высотой или полутораметровые изделия, с железными закладными внутри. Собранные один к одному в длинную цепочку, они должны образовывать что-то в виде многокилометровых тоннелей, по которым к стартам или на командные пункты протянут многокилометровые кабеля. За  производством этих стратегических изделий строго следили на самих верхах. Ежедневно из Летнего полигона велась отгрузка этих стратегических проходных каналов.
В эти напряженные, во всех отношениях для стройки века, дни – салабоны должны были очищать скребками от налипшего бетона формы и вкладыши, для формовки в них этих основных изделий. Работа не совсем простая, если учесть, что за этим процессом пристально наблюдал их бравый бригадир. А через день, они долбили в земле какую-то канавку для прокладки кабеля к электрическому щитку.
Делать это на морозе было не так уж и просто. Если учесть, что вместо лома у них в руках был заостренная, с помощью сварки, графленная тридцати двух миллиметровая в диаметре, арматурина.
После какого-то часа такой изнурительной работы двупалые рукавицы превратились в клочья. Они вынуждены были все это время находиться на морозе. Их не пускали в бытовку, где можно было отогреться.
- Вешайтесь, духи! – не забывал напоминать им, бригадир Садыков.
Новые рукавицы, получил Кузьмин. Он уже понравился Садыкову, и старался изо всех сил.
В этой бригадирской шутке висельника, была большая  доля истины: салабонов лишали элементарной надежды на лучшее будущее, ломая им веру в добро и справедливость, чему учила до этого нормальная человеческая мораль.
Офицерам все это, по всей видимости, было по барабану: они занимались только производством, видя в этом смысл своей службы на Байконуре.
Салабонов, - нужно понимать, - с самого начала психологически начинали загонять в глухой угол, чтоб небо им показалось в овчинку. На них кричали; ими всячески понукали, как рабочим скотом.
Трудовой день на лютом морозе, тянется безумно долго. Медленно тянутся минуты мучений.
Салабоны поглядывают на медленно катящийся по небу не яркий диск декабрьского солнца. К вечеру, он становится багровым. Разбив панораму Комбината на циферблат солнечных часов, они безошибочно угадывают время. Скоро придут строевые сержанты, чтоб отвести на обед или ужин. В эти страшные дни из разбитых рук уже не сходят кровавые мозоли.
Их не били сразу; их третировали морально, чтоб они теряли в себе силы оказывать реальное сопротивление. Особым шиком для старослужащего было заиметь снятую с духа шапку. Для потерявшего свой «скальп» салабона, начинались несложная процедура «опускания» его в чмыри. В местах мужского скопления, где много всякой грязной работы, это обычное явление: появляются «гонимые», и те, кто их постоянно «шугает» и «прессует», заставляя взять эту не престижную обязанность.
Надо не просто уметь хорошо драться, чтоб показать, что ты умеешь за себя постоять, но и обладать набором обязательных человеческих достоинств. После очередной кровавой драмы, разыгравшейся в столовой с участием Седино, к нему подошел один авторитетный земляк и увел его в Лабораторию.
Там, в чистоте и уюте, Седино должен был спрятаться от рабского труда на Летнем полигоне до самой демобилизации; обслуживая жен офицеров. Но, там находилась целая свора старослужащих из соседней части Денисова, где верх держали бабаи из Средней Азии, - и в Седино, естественно, ничего из этой попытки не вышло. Эти отморозки набросились на него, начались попытки «припахать» его, заставить делать то, что он не хотел делать, потому что это не делали уважающие себя люди, которых поведение он взял себе за образец. Начались неизбежные  стычки, переходящие в драки, в конце концов, Седино пришлось, без сожаления, уйти оттуда.
Седино уходил в потемках из Лаборатории. Огибая высокую гору щебенки, он разминулся с какими-то пьяными военными строителями. По лихо заломленной шапке можно было определить, что они, как минимум, уже год прослужили на Байконуре. Разминаясь с ним на узкой тропинке, воины, очевидно, успели прочитать на его новой фуфаечке, - что, естественно, соответствовало его рангу: «салабон», - вытравленную хлоркой необычную фамилию и начали в полголоса совещаться:
- Наверное, хохол?
- С чего ты взял?
- Помнишь: Махно или Михно? В Первой роте был. 
- Ну?
- Хохол, же?
- Хохол.
- Проверим?
- Ей, воин!
- Постой! Иди-ка сюда!
- Тебя «дедушка» зовет!
Седино остановился. Статус обязывал остановиться. Они могли быть авторитетными, «борзыми дедами», и тогда хлопот не оберешься.
- Кто был первым космонавтом на планете? – Неожиданным вопросом, огорошил пьяный борзый, в заломленной шапке.
- Как, кто? – переспросил Седино, угадывая направления их мыслей.
- Разве ты не знаешь? – спросил он.
- Все это знают, - подсказал его товарищ.
- Пусть тогда скажет, дедушке? – сказал борзый дедушка.
- Каждый это знает, - сказал уверенно Седино.
-  Скажи. Не, ломайся, - сказал борзый.
- Гагарин. Все?
- Все.
- Я, пошел?
- Пошел, - эхом, отозвался борзый дед.
Отойдя совсем немного, Седино, открылся припрятанный смысл этого странного допроса. Пьяный байкануровский дед искал, на свою задницу, запоминающихся приключений. Для этого, ему необходим был салабон, желательно прибывший из Украины, на котором он бы смог выместить свою великодержавную злобу. Поскольку Седино мог ему соврать в ответе: кто он есть по национальности, - этот имперский пес, попросил произнести фамилию первого в мире космонавта. Эффект мягкого «Г» для уха россиянина, связан со специфическим произношением украинцев: (Хахарин). Седино ответил этому шовинисту с твердым нажимом на эту букву, избежав в тот вечер незапланированной потасовки.
В Карантине постоянно приходилось присутствовать при подобных сценах насилия. В одной семье с уголовниками не могло быть иначе.


Смерть в Карантине.


На время «карантина» (курс молодого бойца), прибывающих со всех концов Советского Союза, сюда, на Байконур, новоиспеченных в военкоматах Сибири, Армении, Украины, РСФСР и солнечных республик Средней Азии, военных строителей, привычно впихивали в казарму Второй роты. 
Бойцов Второй роты, числящихся в воинской части подполковника Пухомелина, на должностях: хлеборезов, кухонных работников, поваров, парикмахеров (выражаясь лагерным языком: «придурков»), временно  отправили в Четвертую, - состоящую, в основном, с украинцев, работающих на деревообрабатывающем комбинате (ДОКе).
Три строевых сержанта, за месяц, по скомканной до предела программе военного обучения, должны были: из ново-прибывающих сюда больных и отсидевших в тюрьмах малолетних преступников (выбив за короткий период весь человеческий смысл, вложенный в них цивилизационным развитием), сделать из них рабочих лошадок. То бишь: тех, кто два года за скудную пайку будет безропотно вкалывать здесь, на многочисленных предприятиях 9 площадки – «Девятки», - которая расположилась на безжизненном пространстве пустыни, под самым носом у города Ленинск, - «Десяткой», - решая всякие грандиозные планы по строительству. В конечном счете, руками этих людей, где-то рядом, на 95-й или 250-й площадках, строится посадочная полоса  для «Бурана» - первого советского челночного, космического корабля.
Трудно представить себе, как недомерки из Западной Украины, - строевые сержанты во главе со старшим сержантом Сторчаком, - справятся с этим архи-сложным делом (казарма до отказа набита двухъярусными койками, вмещает несколько сотен человек).
Сюда же, в карантин, забегают еще некоторые сержанты: не иначе как поиздеваться над беззащитными «духами».
Особенно достает, двухметровый сержант Васканян, заведующий вещевым складом.
Этот, влетая в казарму, разбрызгивал зазевавшийся перед собою люд пинками и подзатыльниками, словно мелюзгу какую-то. Полы его начесанной чмырями из Второй роты шинели разлетались, словно птичьи крылья; орлиный нос, черные усы и пылающий взгляд, говорят только о высоком положении в иерархии дедов, представителя армянской нации из Ростовской области РСФСР. В порыве гнева, Васканяну приходилось придерживать левой рукой офицерскую шапку, чтоб она не свалилась из головы (в нормальном состоянии шапка прикрывала лишь макушку, с-под которой выбивались густые пасма черных, как воронье крыло, волос).
- Я вашю мамашю е*ал! – Орал он, перекрикивая непрекращающийся шум, от постоянной возни, больше чем пары сотен лиц, человеческой породы.
Васканян наведывался сюда, чтоб поддержать своих черных, кажущихся поджаренными даже на пороге зимы, соплеменников из солнечной Армении. Подолгу разговаривая с ними, сидел в затемненном углу казармы. Он давал им поддержку; учил, как надо выживать в экстремальных условиях Байконура.
В этих темных углах казармы, постоянно сверкали огоньки сигарет (армяне курили нарочито, на виду у сержантов). Благодаря авторитету Васканяна, армяне совсем обнаглели. Вели себя, как дома в Армении. 
За месяц службы, молодое пополнение, на голодный желудок, обязали зачем-то научиться маршировать и выучить воинские уставы, а, потом, уже, принять Военную присягу (для такого дела, из комендатуры, привезли настоящий автомат Калашникова). 
Как-то упростить эту процедуру военное начальство не решались (очевидно, запрещали строгие инструкции), и людей, перед отправкой на производство, словно в наказание, целенаправленно мариновали в карантине.
По нехитрому замыслу командования, это должно было сделать обычный рабский труд в строительном батальоне, чем-то отдаленно похожим на службу в армии? Или, - скорее всего, - чтоб в случае побега, примерно наказать дисциплинарным батальоном, как дезертира.
Военных строителей, селили в сборных казармах. С одной стороны спальное помещение со стандартными двухъярусными койками и проходами-кубриками между ними. На входе: канцелярия, бытовая комната, умывальник и сушилка. В пристройке, в глубине казармы: тех.класс и ленинская комната для политзанятий. Через всю казарму идет, так называемая, - «взлетка», - где и происходят все самые важные события: построения, проверки, объявление нарядов, раздача писем…
Проверки делаются через каждые два часа, чтоб не расслаблялись.
Туалет - во дворе.
Всю дорогу в эшелоне сюда, Седино конфликтовал с бывшими малолетними ворами, которым: «родина дала еще один шанс: стать военными строителями коммунизма», «чтоб: достойно отдав родине долг, начать свою жизнь с чистого листа». Элементарно, Новосибирск «зачищали» от разгула преступности, сплавив воров на Байконур, благо подвернулся такой случай: и отдать свой долг родине, и получить из этого неоценимую пользу.
Впрочем, воры мало перенимались заботами родного города, начав уже с эшелона гнуть свою линию. Казарма, с ее насилием и бессилием, стала для них настоящим полигоном, где потребовался весь их тюремный. Они быстрее всех адаптировались. Еженощно, в каптерке сержантов, бренчала их гитара, и голос гнусавого гитариста,  пел песни «Машины времени».
Как следствие этих концертных выступлений, скоро к Седино подошел младший сержант Сторчак, и велел перебираться поближе к узбекам, к Саттару Джаббарову...
Этот «дух» все время смирно на своей койке. Иногда, доставая из-под подушки письма, и подолгу перечитывал их, перебирая рядки своими добрыми, карими глазами, спрятанными под большими темными ресницами. Потом, закинув руки за голову, лежал, уставившись невидящим взглядом в нависшую над ним сетку верхнего яруса. Что можно представлять себе в это время? Отары пасущихся овец? Свой кишлак? или родственников в нем?..
Седино никогда не расспрашивал его об этом. Да и не принято было им наводить мосты между народами. В карантине они были злыми, голодными, ненавидящими друг друга. Каждый из военных строителей выживал, как умел, как позволяло ему воспитание. Одни сторонились, замыкались в себе (верный признак, что человеку придется нелегко выживать), - другие наоборот: искали способ влиться в чью-то компанию.
Седино жил сам по себе, но не оставлял случая поговорить с кем-нибудь, пообщаться. Он умел находить темы для разговоров; ему было не скучно.
Возле Джаббарова не хотели селиться даже земляки.
Лицо Джаббарова уродовал страшно большой, сломанный посредине нос. Этот нос делал его лицо уродливым, чем-то схожим с настоящей мордой верблюда. Этот страшный нос, служил ему каким-то резонатором; он, как-то тонко протягивал через него произносимые слова. 
- Саттар? – Подсев к Джаббарову, спрашивал его тощий строевой сержант Томич. – Ты женатый?
- Так то…о…ошни…Ий! - улыбаясь неловкой улыбкой, тянул в свой нос, Джаббаров.
- А за сколько? – Рот Томича, расплывался в предвосхищении веселья. Он уже еле сдерживал себя, чтоб не рассмеяться.
Нависшие над ними со всех сторон бывшие уголовники, во главе с тем же Подольским, начинали и себе подхихикивать, в предвкушении хохмы. Этих, не надо хлебом кормить, лишь иметь очередную возможность над кем-либо повеселиться.
До Джаббарова доходило, что над ним пытаются насмехаться, он наглухо закрывался в себе, как в танке.
- За сколько баранов, я спрашиваю, родители купили тебе невесту? – спрашивает Томич. (Он начинает гладить Джаббарова по плечу). – Какой калым отдали невесте? – Заходит из другой стороны, насмешливый сержант.
Саттар продолжает молчать: не пары с уст! На его тонких губах, все это время блуждает виноватая, ничего не значащая, слегка нервная, улыбка.
- Да за такого верблюда надо не меньше стада отдавать! – Не выдержав ожидания, бросает белобрысый злодей, Подольский.
Воры начинают ржать, словно лошади. Смеется и Томич; он начинает обнимать Саттара. Тот отпихивает сержанта, не дает ему взять себя в руки.
Этот ежедневный цирк продолжался до тех пор, пока Саттар жестоко не избивает какого-то очень авторитетного в среде Бабаев, зэка, отсидевшего в тюрьме, оказавшись за него относить посуду. Он рубанул так того своим острым, как лезвие топора, изогнутым носом, что лицо того сразу же заюшилось кровью. После этого случая, к нему больше не приставали.
Седино, тоже попытались припахать подобным образом.
Однажды бывшие зеки, отказались нести посуду. За столом кроме них, Седино и Геворкяна, который отпадал сам по себе, потому что кавказцы – гордая нация: они не носили посуду.
После слов дежурного по столовой, лейтенанта Щелкунова: «Убрать со столов посуду!», сложенная на краю их стола посуда, осталась тут же, в бачке.
В столовой вдруг стало: тихо, тихо. Все дружно начали прислушиваться к внезапно возникшему скандалу.
- Кккто у вввас ооноссит поссуду?! – Возле стола, будто жердь воткнули, возник Щелкунов.
За его спиной, следует недоростоком, Сторчак.
Седино помнил, что относит должен гнусавый гитарист.
- Кккто, я в…вас с…спрашиваю?! – повышает голос Щелкунов.
Лицо его, как всегда в минуты нервного напряжения, начинал передергивать нервный тик; в такие мгновения начинает запинаться вначале слов больше обычного. Он, похоже, что-то впечатляющее пережил в свое время. На лошадином лице Щелкунова, это приключение отразилось нервным тиком!
Повисла тяжелая пауза. Все глаза были направлены на стол, за которым сидел Седино.
- Н…ну!? Ааатвичайте! – Щелкунов впритык придвинулся к столу.
- Оборзели, - сказал, высунув из-за его спины, шею строевой сержант. – Скоро дедушки будут таскать за них посуду.
- Н…ну, я ссспрашиваю?! – Повысил голос, Щелкунов.
- Он! – Указывает пальцем на Седино, гнусный гитарист.
В тот же миг, от злости у Седино позеленело в глазах. Он ткнул, гнусавого, кулаком в челюсть, тот откинулся спиною на сидящих за ним. После чего, тут же, сам получил, черпаком по голове. От повторного удара, гнусавый очутился под лавкой…
Обоих смутьянов выпроводили из-за стола, и в сопровождении Сторчака, направили в каптерку. Там драчунов дожидался Васканян.
Седино решили: «опустить почки».
Сторчак несильно ударил гитариста по плечу; тот, громко «ойкнув», уполз на стеллажи. Почти двухметровый Васканян, горой, поднялся из-за стола. Седино понял, все у них расписано; они готовили давно эту расправу.
Это была чистой воды подстава, но в этой уголовной среде такие вещи считались вполне приемлемой нормой поведения. После первого удара по спине Васканяна, Седино ушел в глухую защиту, прикрывая локтями важные внутренние органы. Васканян стучал ему по реберному каркасу, сбивая себе кулаки…
Организм Седино легко выдержал новое испытание. К его удивлению, все это время, под дверью, расхаживал дежурный по столовой, лейтенант Щелкунов.
Как только Васканян перестал дубасить Седино по спине, он тут же расправился.
- Вах! Высэ кулаки отбил, я ему хоть би чьто! – сказал сержант, не принимавшему участия в расправе, Сторчаку. – Можэшь идти! – отдал команду Седино. – Ии, чьто вы, русские, за люди? Сависэм не можэте жить мирно между собой. – Седино услышал за спиною его слова, произнесенные в задумчивом тоне.
Ночью Седино поднял Сторчак, и отправил, - «За драку», - мыть полы в штабе. Седино уже не спрашивал за Гнусавого, почему тот остается дрыхнуть. Он взял у находившегося в дежурке с красной повязкой сержанта Пасечника ведро и швабру…Но, появившийся в дверном проеме в тот момент высокий солдат, с висящей набекрень на самой макушке шапкой, одетый, как и все авторитетные деды, в начесанную шинель и сапогах, с голенищами, собранными в гармошку, вдруг спросил:
- А ты, зёма, что здесь делаешь? Нормальные люди в это время спят?
- Да вот, - сказал Седино: - строевой сержант, отправил штаб мыть.
- Передай Сторчаку, что я его сам заставлю мыть полы, если он тебя еще один раз подымет ночью! – сказал солдат. - Не стесняйся, передай!.. Нечего, этому, сучаре, в рот смотреть. Продолжай их всех мочить, в том же духе!
Седино передал Сторчаку все, как его просил солдат.
- Это - Вася Горковенко! – сказал Сторчаку, дежуривший по штабу Пасечник.
Пасечнику, пришлось, вслед за Седино, идти в роту за новым салабоном.
- Можешь идти спать, - сказал Седино, Сторчак.
Больше его в казарме никто не трогал. Армяне стали приглашать его, поиграть в шашки.
На следующий день тот же Горковенко, отвел Седино в Лабораторию. До этого Седино, несколько дней, отработал под козловым краном в бригаде младшего сержанта Садыкова. Это, Щелкунов, подбирал будущих бригадиров, себе, на производство.
Потеряв, после драки, всякий интерес к Седино, Подольский и компания, начали приставать к ежедневно продолжающими в карантин среднеазиатами – узбеками и киргизами.
Но, нагрянувшие на их голову, Айтиев и Пыхриев (старослужащие из Третьей роты), учинили в бытовой комнате им настоящее побоище.
Сам Подольский забился в угол, и истошно вопил оттуда:
- Бейте их! Их только двое!
Надавав бывшим уголовникам по ребрам, Айтиев Пыхриев так же оперативно смылись...
- Ну, что ж вы так? – упрекал своих бойцов, после драки Подольский. –  Это вам не «мохнатые сейфы ломать» (117 статья УК СССР; за изнасилование). – Он, в сердцах, махнул рукой, направляясь в казарму.
 …Седино стал замечать, с какой завистью Подольский следит за бесцельно блуждающими по казарме армянами. Ему хотелось выслужиться.
…Тогда-то и попался ему на глаза этот хлипкий паренек из побережья Азовского моря (из-под города Жданов), зачем-то брошенного в это горнило какими-то  паршивцами из тамошнего военкомата.
Этот парнишка, смотрел на мир почти детским, наивным взглядом. Поражала его худоба: он почти весь просвечивался насквозь. Эта выступающая далеко вперед нижняя челюсть и тонкие кости лица, обтянутые бледной, до желтизны, кожей, такому опытному садисту, как Подольский, могли подсказать: как вести дело, с этим дрыщём. Судя по цвету кожи, больные почки привели его на Байконур, как и некоторых из прибывших сюда не по своей воле.
С его стриженой головы, Подольский сорвал новую шапку и нахлобучил старую, сморщенную, в которой, как здесь принято было выражаться: «помер не один дембель». Это означало здесь, что ее владелец смирился с ролью «жертвы». За потерю шапки, здесь сурово наказывали. С этого момента, потерявший шапку, мог рассчитывать только на судьбу чмыря.
- «Заяц»! – увидев глуповато-наивную выражения лица, сказал авторитетный Геворгян.
- Ну, Заяц, погоди! – крикнул Подольский, заискивающе захихикал перед армянином.
Зайца, гурьбой, провели по «взлетке». 
- Суда! Ко мне! – закричали, со своего угла, армяне.
- Шагом марш! – скомандовал, Подольский.
Зайца - не оставляли, не на минуту. Его весь вечер таскали по казарме. Желающих побыть в роли командира – хоть отбавляй.
То и дело, слышались новые команды:
- Заяц! Шягом марш!
- Ну, Заяц, погоди!..
Не отходя ни на шаг, за ним следовала густая толпа мучителей.
Утро началось для Зайца с того же самого. За ним, по пятам, бродили падкие на зрелища армяне и бывшие заключенные.
Ближе к обеду, сержант Сторчак вынес из каптерки свое хэбэ с сержантскими лычками, кусок хозяйственного мыла, и приказал:
- Услуга дедушке. Чтоб чистое было. А, то… сам знаешь...
Вся компания повалила за Зайцем в умывальник.
Седино зашел, когда самое отвратительное действо уже началось. Спасать обреченного Зайца, было бесполезное занятие. У Седино и в мыслях этого не было. Выживающие, думали только за себя. И, только мучители, думали за всех.
Седино протиснулся через плотную массу людей, состоящую из армян и бывших зеков.
Посредине умывальника стоял в грязном исподнем Заяц, а перед ним, набирая в ведро воду, дневальный по фамилии, Мальцев.
Заяц держал в руке мокрое, лавсановое хэбэ Сторчака. С его прилипшей к синюшному телу рубахи стекала вода, и валил холодный пар. В умывальнике, за его спиной в большом окне, не было одного стекла.
В декабре, на Байконуре – минусовая температура. При отсутствии достаточного количества калорий в рационе питания, холод плохо переноситься даже более сильным организмом, чем этот дрыщ.
Мальцев, как и Заяц, находился в нательной рубахе. Что придавало ему большую схожесть с молодым нацистом.
Мальцева дневальным назначили за то, что деды (бабаи) отняли у него новую шапку. Они попытались пройти через соседнюю часть в гарнизонный магазин, чтоб купить сигарет. Седино выбросился в окно заброшенной казармы, а Мальцев не сумел. Мальцев – вор. Теперь Мальцев должен был искупать эту вину, отправляясь дневальным. Пока не добудет себе новую шапку. Своей жестокостью, он доказывал, что он не самый последний в этой стае.
Тугая струя, с шумом и пеною, наполняет оцинкованное ведро. Заяц не сводит из нее затравленного взгляда
- За что вы меня мучаете? – Заяц выглядит жертвой (чего нельзя допускать).
Ответ Мальцева, следует незамедлительно:
- Было бы за что, вообще убил бы!
…Когда ведро наполнилось, - Заяц умолк...
Мальцев вытащил ведро из-под крана. Широко расставив для устойчивости ноги, окатывает Зайца ледяною водою: с ног, до головы.
Вода захлестывает посиневшее от холода тельце. На миг парнишка скрывается под пеленой воды.
- Генерал Карбышев! – мрачно, прокомментировал Мальцев.
Заяц уже ничего не говорит, только тупо глядит на своего палача. В его глазах, застыл животный ужас…
Седино выходит из умывальника. Если б он обращал внимание на сценки садизма, его б надолго не хватило.   
…Ночью Зайца отправили в каптерку, убирать ее...
Над ним продолжали измываться.
- Удар по почкам, заменяет бокал пива! – Комментировали удары по почкам.
Утром Заяц отказался подниматься с постели. Напрасно сержант Томич тряс его койку.
- Вставай, дух! – кричал Томич. - Ты что, оборзел?!
В дверях казармы появилась длинная фигура лейтенанта Щелкунова.
Он пришел, чтоб проверить, как сержанты делают подъем. Основным своим занятием, офицеры считают свою деятельность на производстве. Но, иногда, они заглядывали и в казарму, чтоб проверить, как сержанты делают свое дело.
- Ччьто… тттам… тттакое? Тттомич? - заикаясь, спросил Щелкунов, подходя к койке, на которой лежал больной дрыщ.
- Вот, - разводя тонкие руки в стороны, сказал сержант: - Воин «опух», - и не хочет вставать. Оборзел, видать совсем.
- Аа, нну, вы…встать! – скомандовал, Щелкунов.
- Я – болен, - еле слышно, простонал Заяц: – Я домой хочу. К – мамке.
Этот шепот услышали все.
-   Ччь…то?! - приводя себя в бешенство, озверев, закричал офицер. -  Ты, кккаму это гггаваришь, с…сынок! – Как всегда в такие минуты волнения, он начинал заикаться все больше. - Я ооофицер с…советской ааармии! Вс…стать! Я, из тебя… сссчас… олимпийского че…чемпиона сы…сделаю! - С этими словами, Щелкунов, смахнул Зайца с верхней койки, словно щепку, на пол. – О…о…отжимайся! – приказал офицер. - Я в тттваи ги…годы... Раз! Ддд…дваааа...
Как не силился парнишка оторвать от пола свое тщедушное тельце, сделать это он больше одного раза, так и не смог. Тело дернулось несколько раз, словно в конвульсии, и - затихло. Щелкунов сверху посмотрел на него, будто проясняя в своем мозгу, и – побежал к выходу.
- Ббыстро в сы…санчасть! – бросил он через плечо, сержанту: – Ны…наражают ны…на мммою гголову!
- Мальцев, – сказал, перепуганный сержант Томич. – Зайца - в санчасть! Это - твоя работа…
Дневальный свалил Зайца себе на плечи, словно мешок с картошкою.
За дверью, Заяц, слабым голосом, попросил Мальцева остановиться.
…Потом Заяц ссал, придерживаясь одною рукою за угол казармы. Струя мочи, кровавым пятном, расходясь, окрашивала тонкий слой, только что выпавшего, пушистого снега.
К следующему утру, Зайца не стало в живых.
Спустя двое суток, приехали родители убитого паренька. Достаточно интеллигентные, по виду, люди. Мать даже не плакала, очевидно, смирившись с потерей сына...
В то время, когда гроб с телом покойника стоял на табуретах посредине взлетки – в казарме царила гробовая тишина.


Жизнь в казарме

Казарма – сущий ад для духов и салабонов.
Сразу, с порога, Седино сунули в руки щетку. Хорошо сложенный парень, военный строитель, стройбатовец и молдаванин Шапа, лицо с грубыми наростами губ и носа и угрей на сальной лоснящейся коже. Но, идущий по взлетке невысокий хорошо сложенный парень, военный строитель, стройбатовец Цымбалов, в лавсановой и подогнанной по фигурке форме.
- Брось щетку, - приказал он Седино, и начал выговаривать, Шапе: - Ты чьмо, Шапа! Будешь здеся припахивать салабонов? Я, вот, Витьку скажу. Он тебе сделает! Тебе же велено было убирать вздетку – вот ты и убирай! Совсем оборзел, чморик. Надо, обязательно, Витьку сказать. – И, снова, к Седино: - Никогда не бери из рук чмориков никаких щеток. Только, если прикажет офицер. И, то – не каждый! Учись, как поступают другие. Учись.
Заботами Щелкунова, на три месяца, салабонов отстранили от нарядов. Это была поблажка от начальства.
Салабоны держались в одном кубрике, сидели втроем: Седино, Баскаков и Суботин. Баскаков доставал из кармана брюк мятый комок черного хлеба. Хлеб был шибко вонюч, спеченный из муки зараженной картофельной болезнью. Кроме салабонов и чмырей, этот хлеб никто не ел.
Чмырей почти не кормили. Салабоны, потому что были постоянно голодными. Убогая пища, за которую со строителей драли бешеные деньги, нисколько не насыщала их. На первое, обычно, давали капусту с водою, на второе, капусту без воды, а на третье: воду без капусты. Размазанная по железной миске сухая картошка – субстанция похожая на клейстер, которым приклеивают обои. Раз в день – кусочек рыбы. У блатных и авторитетных строителей, имелись знакомые на кухне, которые раздавали им отдельные пайки. У них были деньги и власть, которая позволяла им отбирать у других. 
У Баскакова карманы постоянно набиты чернухой. Он пытается угостить и Седино. Субботина первым забирают к себя земляки из Липецкой области; он прислуживает только им; бегает в магазин и на Тюра-там; он кормится возле них. Один Кузмин, который работает все больше на армян и бригадиров, что-то им стирает. Он фирменный салабон. Те, угощают его хлебом с вареньем; выдают, сравнительно, чистые обноски. Он - чист и подтянут; хотя работает не меньше всех. Он тщательно следит за собой.
Салабоны, в чем-то, даже, завидуют этому подхалимистому чморику. Кузьмин старается поучать их, как надо правильно жить.
- С дедами надо уметь ладить, - говорит им, Кузмин.
В их кубрик, заходит армянин из того же призыва:
- Куз-мын! Куз-мын! – Вопит Геворкян, сделав свирепое выражение лица. - Ты… пачэму молчишь? Кагда «дэдушка» тебья спрашивает?
Кузмин пытается сохранить на лице приличное выражение делового человека. Но, его вид и подобострастная фигура, с лакейским выражением лица настоящего официанта из кабака, уже выражает о бесконечном почтении к армянской нации. Кузмин застывает перед армянином в характерной позе: весь в ожидании.
- Можно потише, Геворг, а то эти услышат, - напрягшимся слухом Седино улавливает его слова. Кузьмин стесняется при всех обговаривать свои дела с армянами. Он бросает в сторону притихших салабонов таинственный взгляд заговорщика, - но, армянин, вдруг, со всей силы, лупит его кулаком по его спине. 
- Эээ! Чморик! – Закричал армянин, в стиле своего земляка Васканяна: – Я, твою мамашю е*ал! Воображала! – Армянин подмигивает нам. – Вот тэлага, и сдэлай чистай. Чморик, дааа! – Геворк учиться ненавидеть чмырей на Кузмине, который добровольно взвалил на себя эту никчемную роль.
Кузмин молча берет из его рук телогрейку, с вытравленной на спине хлоркой армянской фамилией, и спешит в умывальник. Через час он появляется в салабонском кубрике с хлебом, намазанным сверху сладким вареньем.
Постоянные недоедания делают свое черное дело, и Седино отправляется на поиски своего, заныканного, клада.
Седино подготовился к этому основательно. Он изучил все прорехи в огороже воинской части. В один зимний день, он вылез через дыру за глухой стеной солдатского клуба, дошел до нависшей над дорогой теплотрассы и, отсчитав от нее положенных пятьдесят плит,  свернул на пустырь. Там в клубках верблюжьей колючки и боялуча, среди куч разбросанного бетона, начнет поиски своего, драгоценного, сокровища.
Сразу же, Седино смог поразиться  изобретательностью рока в его случае. Накануне во все близлежащие чайные завезли сигареты «Прима» и все пространство пустыря было завалено пустыми пачками. Просмотрев несколько десятков, Седино пришел к выводу, что так ему не управится и до второго пришествия…до дембеля. Было от чего придти в отчаянье. Не долго думая, Седино начал собирать эти пачки в отдельные кучки. Он бродил по мусорнику, среди каких-то колючих растений, и все собирал пустые пачки. Со стороны он казался каким-то нелепым салабоном, которого деды, за какую-то провинность, заставили заниматься грязным делом.
…Седино увидел ее лежащей в канавке, шестым чувством сразу же определив, что это она и есть. Пачка немного выделялась на фоне других, которые накануне завезли сюда, на Байконур…
С этой поры, Седино был обеспечен сигаретами и забыл о голоде.
Седино разделил деньги на две части. Одну часть он хранил у Гофмана; другую, спрятал у себя, в резинке трусов. Это, казалось ему, самым надежным  местом.
В самый памятный день, когда отобранных Щелкуновым из карантина салабонов принимала казарма третей роты, там произошло памятное событие, отдаленно напоминающую Куликовскую битву.
Пять человек, из владимирского ополчения, - (один  Чернецкий представлял собою выходцев из галицкого), решили отпраздновать уход дембелей. Во время празднования в родном кубрике, они услышали в адрес Чернецкого, от Айтиева просьбу о том, чтоб «бандера» «сбавил звук», и начал «говорить тише». (Уходящие домой настоящие отпрыски Золотого Тамерлана, оставили его поддерживать «мусульманские традиции» в этом социуме, кем-то, типа: уголовного «смотрящего»).
Под его началом оказались жители Средней Азии, и, в случае чего, ему должны были подсобить земляки из соседних воинских частей.
Пять грыдников, - Чернецкий, Тугушев, Бутаков и Авилов (поговоривали, что и бугаистый Горбунов из майского призыва им помогал), восстав, устроили в казарме сечу люту, зело усердствуя в избиении воинов ислама. Фортуна, в ту ночь, оказалась на стороне восставших русичей.
Айтиев спасался бегством, выпрыгнув в окно.
Для пущей убедительности, почти двухметроворостый Бутаков (родом с Владимира), в показательной манере, громил на глазах у всех табуреткой по голове, наглую рожу Пыхриева, так, что тот, медленно сползая спиной по спинке двухъярусных коек, изображал клоунское удивление…
Утром, на разводе, комбат, подполковник Пухомелин, констатировал лишь скупые факты этого исторического побоища.
- Ночью в казарме третьей роты произошла безобразная драка. Фазики (производное от слова фаза; сдвиг у кого-то по фазе, говорили на тех, кто вел себя не совсем адекватно), - говорил полковник, - напали на азиков (азербайджанцев)! Кто-то искал там пятый угол в казарме! Были разбиты окна! Но, меня это, не очень волнует, - продолжает, комбат: -  Мне хотелось бы знать, почему я об этом узнаю позже, чем майор Садыбеков из секретного отдела? Капитан Умаров, разберитесь в этом вопросе, кто у вас вытаскивает сор из избы! И – накажите, примерно!
Некоторых закоперщиков, тут же выставили перед личным составом части, зачитали приказ, и, строем отправили на гарнизонную гауптвахту. Только незаменимый бригадир Тугушев и крановой Чернецкий избежали сей грустной участи (были оставлены на Летнем полигоне, в интересах производства).
Невысокий капитан Умаров, командир роты (узбек по национальности), с черной щеточкой усов, а ля Адольф Гитлер под носом, выстроил вверенное ему подразделение перед казармой Третьей роты. Он долго ходил в подбитой ветром парадной шинельке. До Байконура он служил в Липецкой области, и, теперь, считает своими земляками лишь русских, выходцев из Липецка.
- Блин! – наконец, произносит капитан  Умаров свою историческую речь, которая, во многим, стоит знаменитой, Фултоновской речи Уинстона Черчилля. – Ночью в наша казарма случился безобразный драка! Табуретка, блин, под кровать… 3,14зда х&й сосать… Блин! Таак…Был побит стекла…Кто-то бегал к майору Садыбекову, блин! Тааак! Не успел капитан Умаров прийти в рота… Майор Садыбеков встречает его и говорит: «У  вас, капитан, в рота случился безобразный драка. Блин. Таак, я знаю, кто настучал майор Садыбеков. – Он, мельком, зыркает на бежавшего через окно, Айтиева. – Он об этом еще пожалеет. Блин!
Салабоны, по-прежнему, жили отдельно. Лейтенант Щелкунов, считал, что так, новое пополнение, переживет этот сложный период адаптации; запрещал строевым сержантам подымать салабонов ночью, и ставить их в наряды. Его расчет был прост: ему нужны были бригадиры на производство, а не «зашуганные чмыри».
Щадящий режим, просуществовал недолго, лишь до 9 января.
До тех пор, пока выплеснувшаяся баланда из миски не подмочила хлеб, сидящему напротив Седино, Саттару Джаббарову.
Это видели все сидящие за одним столом в столовой: ручеек мутной жидкости медленно подтекает под горку сложенного хлеба.
Саттар, не долго раздумывая, берет кусочки хлеба, и перекладывает их Седино.  Тот вернул свой хлеб обратно. И… тут же… получил мощный удар черпаком по голове. На лбу у него, мгновенно, набежала огромная шишка.
Когда Седино пришел в себя, он увидел стоящего над собой Джаббарова, держащего на весу увесистый, чугунный черпак. Он готов был снова пустить его в дело.
Краем глаза, Седино видел подбадривающие улыбки на лицах его земляков. Это был настоящий триумф Саттара.
- Якши!
Седино даже не вставал, продолжая, как не в чем не бывало, хлебать баланду, под видом капустных щей. Седино только шепнул сидящему рядом Серёге Баскакову:
- Прикроешь мне спину.
Тот кивнул головою, в знак согласия.
С первой же командой, Седино отправился в коридорчик. Сержанты его даже не останавливали на входе, очевидно понимая его внутреннее состояние. Седино выглядел в состоянии аффекта, и от него всего можно было ожидать. Седино стоял посредине коридорчика - и ждал. Начали выходить рабочие бригады. Люди, мутными ручьями, огибали его с обеих сторон...
Ожидая Джаббарова, Седино стоял обращенным к двери в столовую. Чуть раздвинув ноги в стороны, для пущей устойчивости; руки были чуть опущены, только затем, чтоб они не уставали от напряжения. Спокойствие боксера, перед предстоящим поединком. За спиной ощущалось присутствие Баскакова. Кое-кто, из проходящих мимо, начал придерживать свой выход, оценивая обстановку перед дракою.
Джаббаров, ожидаемо, появился на дверном проеме, и на какое-то мгновение оцепенел от собственной неуверенности. Он еще находился в состоянии Давида, только что повергнувшего Голиафа. И, здесь, увидел снова живого Голиафа. Присутствие Седино в коридорчике, неприятно удивило его. Но, выходящие со столовой рабочие подтолкнули его спину, и он, как бы нехотя, сполз в пристройку.
Несчастный, тут же превратился в отличную мишень для Седино, уже успевшему озвереть. Седино наносил ему хлесткие и акцентированные удары в голову: один за другим. Алая кровь, фонтаном, брызнувшая из-под кулака, окрашивала потолок и стены тесной коморки. От сильных ударов, голова Саттара каждый раз дергалась назад, тогда как тело, уперлось в стену подпирающих его спину людей, пытающихся покинуть столовую.
За спиной, в это время, Баскаков возился с Айтиевым, не давая тому напасть со спины.
Избив Джаббарова, Седино покинул тесную коморку с руками по локоть в крови. За ним, выпал из нее на жидкий снег, Джаббаров; он сыпал его на окровавленное лицо, словно пытался тушить бушующий пожар.
К Седино, осторожно, приблизился строевой сержант. Он сказал, чтоб Седино шел за ним. Седино еще раз посмотрел на страшно побитую голову Джаббарова, орущего что-то по-узбекски и окровавленный снег…
Седино шел опустошенный этой страшной дракой, с руками по-локоть в крови. Настоящий мясник! Сбоку, держась на почтительном расстоянии, за ним следовал Сторчак. Мимо них, в сторону санчасти, пронесли на спине, взваленного мешком, Джаббарова.
- Ну, что? Дождались от них благодарности? – спросил, с укоризной, Сторчак, вызванному из Летнего полигона Щелкунову. Видно эти слова продолжили какой-то внутренний разговор. Щелкунов стоял в холе казармы, со смешанными чувствами. С одной стороны, он не ошибся в Седино, а с другой – это не драка, а садистское избиение. За это надо наказывать.
- Духи оборзели и припухли. Начали драки устраивать. Того и гляди, что скоро на дедов начнут бросаться. Вот до чего доводят всякие поблажки! – сказал, дежурный по роте, узбек, бригадир и сержант Садиков. Он размахнулся и ударил по затылку, стоящего к нему спиной, Седино. Тот даже не шелохнулся.
…Всех, салабонов – бросили на полы. Взлетку залили водой и засыпали крошеным мылом. Под вечер Седино запихнули в наряд: дневальным по роте. Здесь у него, окончательно, распухла рука. И, на следующий день, его отправили в госпиталь, в город Ленинск. Там наложили на сломанную кисть руки необходимый гипс.
Седино прошелся по закрытому городу…
Официально этот город родился 2 июня 1956 года, когда директивой Генерального штаба Министерства Обороны СССР была учреждена структура 5-го Научно-исследовательского испытательного полигона. Полигон и поселок получили название – «Заря». В тот же год был установлен почтовый адрес поселка. Возводились деревянные бараки. Численность людей перевалила за 2500 человек. В следующем году началось строительство кирпичного городка, который получил название «Десятая площадка». Это название, потом, перенеслось на весь город. 29 января 1958 года поселку было присвоено звание «Ленинский», которое уже потом трансформировалось в город Ленинск.
Город Ленинск расположен на берегу Сырдарьи. В нем были выстроены уже современные на то время дома; кинотеатр, конечно же, «Космос».
Посмотрев художественный фильм «АВВА» Лассе Халластрема, Седино наелся до отвала пирожными в каком-то попавшемся ему по пути кафе, и, с набитыми сигаретами и карамелью карманами, вернулся в свою воинскую часть. Седино раздавал конфеты попадающимся навстречу всем салабонам, с кем, так или иначе, пересекались его здешние пути.
С этого времени, строевые сержанты старались не замечать Седино. Целыми днями, тот мог слоняться по казарме; сидеть с «Дизелем», у которого была сломана нога, за кружкой чифиря. Ему на ногу опустили железобетонную колонну. (Было подозрение, что это сделали специально). Теперь Дизель проворно носился по казарме в гипсе, с большой железной кружкой наполненной дымящимся чифирём. За это его и прозвали: Дизель.
Это был бывший зэк: друг, ставшими заметными авторитетами, воронежских воров - Протопопова и Цымбалова.
В эти дни, Седино мог забрести в ленинскую комнату, где любимец замполита Сибанова, – Чистяков, – творил «дембельский аккорд».
Дембельский аккорд – это последнее благое дело дембеля. Чистяков вырезал трафареты букв и писал ими, на огромном стенде, разные лозунги и изречения, вождя мирового пролетариата, Ленина. Еще: он делал буквы из пенопласта и делал из них заголовки.
Он никуда не спешил. До демобилизации ему оставалось не меньше полугода. В ленинскую комнату постоянно набивалось много авторитетного люду. Здесь собирался весь высший цвет казармы.
Строевые сержанты попытались использовать Седино вместо себя на КПП.
Контрольно пропускной пункт воинской части №05786 – был относительно спокойным местом. Седино целыми днями занимал себя тем, что считал дни до демобилизации, глядя в купленный в Ленинске календарь (мечтать не вредно). Как не крути (по самым оптимистическим подсчетам), в феврале, ему оставалось служить еще почти два года. Это обстоятельство выводило его из равновесия; давило на психику. От таких мыслей - становилось пустынно и холодно, одновременно. Он попытался, даже, писать стихи, - но, от скуки, они не получались...
Его вдохновения хватило только на строки:
               
                «Пустыня жалкая стяжала,
                Природу здешних мест;
                Здесь птицы певчей не слыхал я,
                Здесь выл ишак…
                А может бес?..» -
Иногда, на КПП, появлялись зашуганные чмыри со Второй роты. В своих засаленных бушлатах, распространявшие зловонный дух здешних помоек. Седино был рад, даже им: они спасали от смертной тоски.
Усаживаясь ближе к батарее водяного отопления, они тут же начинали дремать, и, даже, тихонько похрапывать во сне. Седино было их жаль (все же люди, созданы по-божественному подобию).
Через некоторое-то время, на горизонте появлялся Васканян, и они, будто нюхом чуя его приближение, срывались с места, словно воробьи из веток, - и пулей вылетали из КПП, попадая копчиками на пинки бравого сержанта-армянина. Падали в снег, и тут же подрываясь на ноги, и разбегались: куда глаза глядят. Зрачки широко открытых глаз, в эти мгновения, излучали у них какой-то животный ужас.
- Ты хорошо слюжишь, - упрекал Седино, Васканян. – Но, зачэм ты тэрпишь этих чмырей? Что би я болшэ нэ видэл их на ка-пэ-пэ!..
Но, проходило какое-то время, и эти чмыри снова появлялись там...
Тогда сам Пухомелин, распорядился убрать Седино.
Седино должен был открывать ворота воинской части, когда подполковник подъезжал на уазике. Его подвозил ефрейтор, Калмык.
Открыв ворота перед его уазиком, Седино должен был отдавать честь. Часто по растерянности, Седино выскакивал, забыв в этой гостеприимной биндюжке свою шапку. Переломанная рука, была в обмотках; у вшитых по-дембельски штанах...
- Капитан Умаров? – Как-то обратился на разводе Пухомелин к ротному. – Что это там у вас за солдатик пристроился дежурить вместо строевых сержантов?.. – Выждав многозначащую паузу, подполковник продолжал уже неспокойным голосом: КПП – это лицо части! Черт те знает, что творится! Подъезжает командир части, - а с дверей вываливаться воин, с намотанной на руке портянкой, вшитый, извините меня, как гандон! Без шапки! Сейчас же уберите его оттуда. Я, требую!
Седино убрали, выполняя приказ командира.
Это случилось уже, после того как Седино выбросил в окно столовой Токоева. Авторитетного киргиза. Тот Седино чуть глаз ложкою не выдавил.
После этого над ним учинили что-то в виде товарищеского суда. Чтоб припугнуть зарывающегося салабона.
Именно так Седино постиг истинную любовь этого человека к своим подчиненным.
В солдатском клубе, на это мероприятие собрали всех служащих. Седино выставили для обзора, перед сидящими сослуживцами.
- Ну, что будем с ним делать? – спросил Пухомелин.
- Да, что там с ним возиться, - сказал молоденький лейтенант из хозяйственного взвода, носивший красные погоны внутренних войск. – Отправим его в дисциплинарный батальон, да и дело с концом!
Для Седино, наступила тревожная тишина, в которой решалась его судьба. Слышны были только покашливания многих сотен людей.
Седино становилось не по себе. Он смотрел на застывшие серые лица. В тишине, повисла тяжелая пауза.
Два человека с дисциплинарного батальона, уже дослуживали в их роте. Оба: бежали со свинарника, пытаясь уйти от каких-то проблем с старослужащими. Но, правду говорили офицеры: «Дальше Советского Союза у нас не убежишь»! Они схлопотали по два года дисциплинарного батальона.
Там, они «ухаживали» за охраняющими их краснопагонниками. Они научились делать все: начесывать дедам шинели, делать «гармошку» на голенищах их офицерских сапог... К ним обращались за толковыми советами, когда надо было отправляться в Ленинск, в увольнение. Они могли замещать собою не только экскаватор («два солдата из стройбата, заменяют экскаватор»), но: и стиральную машину, и утюг, и сапожную мастерскую.
Седино напряженно вслушивался в мертвую, почти гробовую тишину. На него глазели сотни  напряженных взглядов. Он ощущал их своею кожею, они вцепились в него, просверливали насквозь. Это магическое воздействие толпой, продолжалось целую вечность. Можно было ощутить себя Иисусом Христом перед распятием. Достаточно было бросить одно слово «Распни!», - и жизнь его круто изменится.
Седино, на своей Голгофе, напряженно вслушивался в мертвую тишину. Откуда придет спасение?..
В пустоте затянувшейся паузы, слова полковника Пухомелина прозвучали симфонией спасения.
- Что ж, это, вы? Мы все, здесь, советские люди. Сдать человека – это значит: расписаться в своей несостоятельности. Наша задача: помочь встать на ноги оступившемуся товарищу. Сделать надежным другом в какой-то беде. Вот, товарищи офицеры, и займитесь этим делом. Это теперь ваша задача. - Роняя весомые, спасительные слова, сказал комбат, подполковник Пухомелин.
А, ведь до этого, Седино, никогда не задумывался о том: как хорошо быть: «советским человеком».
Собственно, то и вины своей как таковой, Седино, не ощущал на себе. Ну, понимаешь, выбросил одного бывшего зэка в окно. Токоев, ведь, ему тоже: чуть было глаз алюминиевой ложкой не выдавил.
Выбрасывая его в окно, Седино защищался, как индивидуум, и, в то же время, нападал, как лютый зверь. Ему было невдомек в этот момент истины, что может покалечить другого человека, он старался как можно больше нанести ему увечье. То, что это сильная личность и ярый индивидуалист, многие поняли давно и вслед за Пухомелиным, внутренне согласились, наверное, с мотивацией его жесточайших поступков. Здесь многие и не на такое способны, и, может быть впервой, они постарались понять, что каждый из них должен защищать себя так, чтоб остаться живым душою. Седино не отторгли за его избыточную жесткость, как это часто бывает на гражданке. Его, только, привели в чувство, чтоб он не натворил большего зла, за что – действительно – придется отвечать, по уголовному закону.
Здесь, на Байконуре, шлифуя свой характер, Седино выучился защищаться любыми способами. Седино сломал себе руку на этой войне. Рука плохо срасталась. То, что его уровняли в тот день в правах с коллективом, помогало ему дальше оставаться самим собою. Он был напуган, и, поэтому, сбавил накал ненависти к другим.
С той поры, сержанты начали привлекать Седино на дежурства, в штаб.
Однажды, Седино делал записи, находясь ночью один в комнате, где обычно тащили службу дежурные, строевые сержанты, и не сразу услышал: как со спины кто-то тихо подошел к нему. Когда оглянулся (скорее всего: почувствовав спиной чье-то присутствие), - то, впритык, увидел комбата.
Он внимательно, как-то по-отцовски, смотрел на него…
- Ты откуда родом будешь? – спросил Пухомелин.
Седино, ответил:
- С Украины.
- Земляк, значит…Я тоже - с Украины. С Ворошиловоградской области. Служи, зёма, - сказал, и вышел.
За ним, подошел лейтенант Щелкунов.
- Служишь ты нормально, претензий к этому, не может быть. Вот бы еще поучился ладить с офицерами, – сказал Щелкунов.
Седино, почему-то, показалось, что его агитируют в стукачи. Что, очевидно, имело под собой какую-то почву. Это стало распространенным явлением в этой части. Что, значит, «ладить»? Естественно, что Седино придется доносить на своих товарищей. Этому его никто не учил. Седино привык управлять, только собой. Он может и хотел бы стать бригадиром, чего добивался Щелкунов, - но не умел этого. Как это делают люди, не отягощая свою совесть формальными подписками в сотрудничестве, но, постоянно «докладывающие» офицерам о делах в коллективе, производя это в форме простого, элементарного общения? Обычно этим людям дают неформальную власть в коллективах.
Доносительство - происходило на Байконуре повсеместно: являясь как бы самой основой этого существования. От своих помощников, офицеры, в конце концов, узнавали, чем дышат в казарме. Через этих людей, они управляют коллективом, внося в эту жизнь, свои пожелания.
В то же время Седино попал под некоторое влияние бывшего зэка Цымбалова, что очень помогало ему на первых порах выживать. Этот маленький ростом, но по-своему целеустремленный человек, с «комплексом наполеончика», полностью «втерся» к нему в доверие. Цимбалов постоянно вертелся в среде авторитетных здесь армян; ездил с ними на разборки в соседние части, где происходили конфликты. Армяне жили дружно на Байконуре: стояли за своих горою.
Цымбалов показывал примеры: как добиваются здесь авторитета.  На виду, у Садино - этот невысокий и ладно скроенный, человечек, - натыкал в морду, кулачишком, крепко сбитому, молдаванину Шапе.
Он добровольно брался обучать Седино «правильному» поведению. Он объяснял,  кого надо бить, а с кем лучше придерживаться нормальных и общепринятых отношений. Это были лекции о тюремном выживании. Седино прошел весь курс его тренингов, по нынешней терминологии. Тем более, что это было не трудно, поскольку все быстро вызрело, при наличии примеров. Просто, Цымбалов учил его применять быстро прививающиеся навыки в боевых условиях. Цымбалову нужны были воины.
В казарме все время происходили какие-то вспышки массового насилия. В основном: на межнациональной почве.
Однажды Седино вышел из умывальника, дверь в сушилке с армянами распахнулась, и оттуда, пробкою вылетел, узбек Айтиев. За которым тут же выскочил длинный, худощавый, Хачатрян.
Очевидно, Хачатрян, до этого, ударил Айтиева.
- Средняя Азия ко мне! – завопил, Айтиев.
На этот зов, с казармы примчала дружная орава среднеазиатов-«бабаев».
Они пронеслись мимо Седино, с широко распахнутыми, от горящего в них пламени, глазами. Так они спешили, наверное, еще, со времен Тамерлана.
Уже через минуту, получив достойный отпор от семерых армян, они рванулись в обратном направлении, сметая все на своем пути.
Цымбалов не только тренировал Седино, - но и распространял о нем выгодные для него сплетни. Прищеплял ненависть к офицерам, как к каким-то надсмотрщикам на зоне, приставленным приглядывать за военными строителями; он внушал уничижительные мысли об офицерах.
Цымбалов, уверял:
- Стройбат - хуже зоны. Не верь позорным волкам (офицерам). У них такая служба. Они – переодетые, в армейскую форму, легавые.
Это отвечало тому, что видел Седино вокруг. Пожелание Щелкунова вести с офицерами иначе, вызывало у Седино, под влиянием Цимбалова, уже обратные реакции. Седино было выгодно наследовать Цымбалову, поскольку его благополучие больше зависело от таких, как недавний зэка, Цымбалов, а не от таких офицеров советской армии, как Щелкунов. Это было основной причиной привязанности Седино к бывшим уголовникам.
- Я, такой как есть, и другим ставать не хочу, - сказал он, тогда, Щелкунову.
- Ннуну-у… ттебе зздесь жить, – задумчиво, произнес Щелкунов, и, хлопнув руками себя по коленям, заторопился куда-то по своим делам.
Седино, собственно, не умел извлекать себе выгоды из «стучанья». Мать учила в школе; отец на дух колхозов не переносил. Коллективный дух, все же воспитывается на примерах. Только в больших коллективах необходимы стукачи.
Седино вербовали в сексоты, - но и с этого ничего не вышло. Он добровольно отказался сотрудничества. Не увидел своей выгоды. Он был идеалистом по мировоззренческим устремлениям и максималистом по своей молодости. Геология?.. Но, это специфическая среда, в которой  в цене свободолюбивые качества. Геология только укрепила в  Седино дух противоречий с существующей, обывательской моралью.
Вот и вышло, что, изначально, Седино не мог заниматься стукачеством в тех условиях выживания, ибо для этого у него не было элементарного навыка. Седино, таким образом, спасал свою душу от недобрых поползновений.
Для энергетически напитанного человека является неестественно «продавать» людей, чтоб продвигаться по жизни, шагая по их головам.
Седино привык в то время всегда придерживаться каких-то нравственных основ закладываемых самой природой; умением достойно выходить из сложных житейских положений только за счет своих личных качеств. Максимализм? Возможно, что нравственное здоровое только помогало сохранить внутренний порядок и гармонию. Цымбалов, как это не странно, помогал в этом больше, чем офицер советской армии. Офицеры меньше влияли на внутреннюю жизнь в казарме, чем уголовники. Седино мог находиться под защитой их авторитета, как в оболочке какой-то. Его можно было обвинять в цинизме, в эгоизме, в индивидуализме, в идеализме, в космополитизме, - только не в продажности офицерам, которые не могли ему гарантировать его внутреннего сохранения. Наоборот: тяжелой физической работой, бригадирством ли, с его садизмом, стукачеством и доносительством, они питаются разрушать внутренний настрой.
Награды Седино были ни к чему. Не приспособлен он был внутренне служить в коллективе - стукачом.
Седино, стремился, развиваться в ином ключе, готовя себя к иной жизни, более возвышенной; культивировал в себе  качества иного порядка. Собранная в кулак воля должна была принести ему жизненный успех. То, что опыт выживания, в скотских условиях казармы, найдет выражение в творчестве.  Необходимо лишь перетерпеть два года. Выдержать до конца, чтоб ничего не подменив в себе, спасти все лучшее в себе,  при этом впитать в себя как можно больше красок взятых из палитры окружающей действительности.  Шлейф таких сомнительных отношений, хотя бы с таким откровенным негодяем, как Цымбалов, исповедующим зэковскую культуру, - очень помог Седино на первых порах выживания в этих экстремальных условиях.
Мачта сохраниться в себе самом максимально, таким каким себя ощущал Седино до Байконура (способным достичь творческих вершин), находила в Цымбалове тот психологический тип характера, который поможет ему выжить на Байконуре. 
…И, чуть было не осложнил себе жизнь...
Через неделю каждая рота должна была дать по десять человек на одну из отдаленных площадок. Где производились основные работы по строительству посадочной полосы для космического челнока «Буран». Там, дополнительно, потребовались люди.
Полковнику Пухомелину открывался удобный случай, сбросить из своей воинской части весь ненужный человеческий балласт.
Этот приказ был озвучен на разводе. От Третьей роты, были озвучены фамилии: Седино, Цымбалов, Бутаков, Айтиев (как стукач майора Садыбекова).
Избив в каптерке Гофмана (подвесив ему под глаз огромный фенгал), часть денег Седино, ушла на выпивку.
Как они вычислили, что у Гофмана есть деньги Седино? Для этого и существуют стукачи в казармах, которые за всеми следят.
За Седино, очевидно, тоже, велась ежедневная слежка. Он ловил уже не раз воров на горячем, искавших деньги под своею подушкою. Мелкого воришку Матазимова.
- Сялябон…сялябон, - шипел он, пятясь от Седино.
«Крыс», которые воровали чужое, в казарме было предостаточно. Никто в этом не видел ничего зазорного. У салабонов, в бригадах, деньги отбирали бригадиры, пуская их себе на выпивку. Это считалось – нормой.
Испуганный Гофман обещал Седино, что он вернет ему все эти деньги. Двадцать рублей – сума не шуточная для военного строителя на Байконуре. Сума неподъемная, как для человека, которому их ждать неоткуда. Гофман, немец, который жил здесь с хитрым лицом лиса. Из-за этого - не только одному Седино так казалось, что, числясь «адвентистом седьмого дня», он больше пытается избежать прелестей парко-хозяйственных припашек по субботам (адепты этой веры в этот день отдыхают, до захода солнца). Гофман был обеспечен дополнительным выходным, когда салабоны пахали в поте своих лиц.
Перед отъездом на новое место службы, они решили крепко выпить. За выпивкой, на Тюра-Там, отправились втроем: Седино, Бутаков и Цымбалов.
Шли, уже, особо не скрываясь, даже в полдень, ибо им не надо было бояться комендатуры, так как любое приключение с красно-пагонниками из Комендатуры, означало бы, что остались бы дослуживать в своей части.  Ехать на отдаленную площадку, - где строили старт, - откровенно сказать, - никто не горел желанием.
Они минули Летний полигон; прошли заброшенный ЖБИ, с торчащим одиноко козловым краном, щедро вымазанным серебрянкой; преодолели полтора километра заваленного мусором пустыря, прежде чем добрались до поселка. Приобрели в казахов три бутылки водки и вернулись тем же путем. На заброшенном ЖБИ, у примечательного козлового крана, они осушили одну из трех бутылок. Стало проще прощание с этими примелькавшимися видами. Тем более, что уже начиналась настоящая весна; ветер с юга, нагнетал на Байконур теплый воздух.
При подходе к казарме, они увидели стоящих офицеров. Замполит Сибанов, как всегда пристально следивший за Седино, в том числе и глазами своих стукачей, заметил, подозрительно отдувшуюся на его груди, шинель.
- Стой! Стоять! Я приказываю! – Закричал Сибанов, кинувшись за Седино.
Седино заскочил в казарму. На входе, - сориентировавшись в пространстве, он сунул бутылку за стенд, на котором были наклеены портреты членов политбюро - и бросился бежать еще дальше, к бытовке.  Сибанов,  тупо, последовал за ним: а, настигнув,  сунул руку за пазуху, во внутренний карман шинели.
- Ты чего убегал? – спросил Сибанов,
- Потому, что погнались, - спокойно, парировал Седино.
Они вышли с казармы. На пороге стоял лейтенант Щелкунов, с бутылкой водки. Словно иллюстрируя: для чего нужны в казарме стукачи.
- Как хорошо, что я, наконец-то, смогу от тебя избавиться. Могу дышать спокойно, - обращаясь к Седино, сказал Сибанов.
- Смотришь, - сказал Щелкунов.
Он держал на весу, - за белый колпачок (бескозырку), - бутылку водки. Потом его пальчики изящно разжались, и бутылка, с красной этикеткой, освободившись от опеки, понеслась донышком вниз. Послышался  звонкий, тукнувший звук, и на асфальте появилась пенная лужица, отдающая сильным запахом спирта.
…В назначенный день, за отбывающими пригнали грузовик...
Сопровождать Седино, - вызвался сам Сибанов. Очевидно, это была в основном его идея: избавить казарму от присутствия в ней «этого высокомерного индивидуума». Седино, нарушал своим присутствием, естественное течение жизни. Он не был «таким как все». Когда Седино лишился всякой офицерской опеки, судьба его была отдана в руки Сибанова.
Сибанов, вызывался поставить в ней окончательную точку? Возможно, он подумал, что Седино сможет как-то выкрутиться по дороге, и, поэтому, он не станет искушать судьбу? Если потребуется, он организует погоню, арест или застрелит его при попытке к бегству? Хотя представить вместе мешковатую фигуру замполита, старшего лейтенанта Сибанова и боевое оружие, было очень замысловато, даже при наличии очень богатого воображения. Скорее всего, с  документами «контингента», отправили того, кто наименее был необходим производству. То, есть – Сибанова.
Поначалу, переселенцы хорохорились, старались выглядеть бодрыми; пытались организовываться в боевую единицу. Но, по мере приближения к месту назначения, воинственное настроение улетучивалось, а на смену ему уже спешила апатия. Когда приехали – все, окончательно, скисли.
Вид голой пустынной местности, на которой стояло несколько типичных казарм, указывало на новые формы выживания.
Липкая желтая грязь, налипшая на подошвы грубых кирзачей, волочащаяся следом, качеством напоминала окончательный жизненный финал.
Новоприбывших завели в какую-то мрачную казарму. Со всех углов,  на них, бесцеремонно, глазели хищные глазёнки воинственных потомков Великого Хромого Воителя. Это не сулило им никакой спокойной жизни, особенно на первых порах. У Седино были сломаны фаланги, он сразу же почувствовал свое бессилие. Его не покидало ощущение, что он попал в западню, из которой нет никакого выхода. Такое ощущение было, что у него изнутри выкачали весь воздух. Все естество его наполнилось ощущением опасности.
Старший лейтенант, - здешний ротный, - принимал у Сибанова документы на пополнение.
Местный командир, многим был похож на тертый калач, который знает почем фунт лиха. Это был опытный в этих делах, «профессионал».
Поглядывая скоса на Седино, Сибанов потирал руки. Была у него такая привычка. Здесь она приобрела, даже, какое-то мистическое значение: будто он пытался скормить Седино какому-то Диву.
- А что у тебя с рукой? – Ротный направил на Седино сверлящий взгляд.
- Сломана, - ответил Седино. Угадав направление своего спасения.
- Как сломана? – подняв брови, спросил старлей и перевел взгляд на Сибанова. Для него важно было, чтоб новички сразу же впряглись в работу. Надо давать план! А ему показывают какого-то неясного калеку.
- Это он в драке сломал, - расслабившись, сказал замполит. Желая, очевидно, усугубить, и без того незавидную, участь Седино. Круглое лицо Сибанова, приобретшее деловую мину, украсила самодовольная улыбка.
Этого ему никак делать было нельзя, особенно, когда дело уже, казалось бы, было сделано. В армии, многое случается в самое последнее мгновение.
Лейтенант отложил личное дело Седино в сторону.
- Мне… такие… здесь… не нужны, - твердо расставляя слова, сказал ротный. – У меня самого, таких – полказармы. Могу, и вам, если что, отбавить… – Последние слова он проговорил, с нажимом на безаппеляционность.   
Сибанов, с глупым выражением лица, кинулся спасать резко пошатнувшееся положение. Он, вдруг, прозрел.
- Он все может! Он все будет делать! – Приставая к старшему лейтенанту, с умоляющим взглядом, заголосил замполит.
- Нет! – Как отрезал, старлей: – Мне такие, здесь, не нужны!
…Назад из Сибановым, Седино возвращался ночью. Ждали на станции поезд.
Седино подставлял лицо под упругий, теплый воздух, нагнетаемый с пустыни. Скоро уже настоящая весна: расцветут тюльпаны.
В казарму Седино вернулся, как к себе домой.
- Ну? как там наши? - Бросились к нему с расспросами.
- Влипли, - сказал Седино, уже засыпая в своей кровати.
Но, не тут-то было. Через пару дней в часть начали возвращаться многие.
Айтиев, которого отправили так неожиданно, чтоб о своем агенте  предварительно не узнал майор Садыбеков. Этот, вернулся самым первым.
Вернулся и Цымбалов, чтоб стать другим.
Его возвращение прокомментировал комбат, подполковник Пухомелин.
- Некоторые побежали уже на следующий день в штаб и стали орать: «Я, мол, дурак! Отправьте меня обратно!». А, я, предупреждал: «Служи родине здесь. Не качай права. Не слушал. Ладно, продолжай служить здесь, но знай, что я принимаю тебя назад, в самый последний раз. Я тебя предупредил!..
Не вернулся один, Бутаков. Этот здоровый русский парень, участвовавший в знаменитой драке, смог постоять за себя и там. Он появился в части Пухомелина только единожды (работал экспедитором), заехал ночью, разбудил Седино, чтоб только поздороваться.
На этом грустном примере стала понятна одна непреложная истина, что хорошо только там, где тебе уютно; где тебя все понимают. Потому, что не надо больше искать ничего лучшего: все у тебя есть, только живи и наслаждайся жизнью, - потому, что есть люди, которые живут   в таких местах принуждения намного хуже тебя. Раз тебе повезло устроиться получше, чем многим другим, - значит, ты имеешь полное право считать себя очень счастливым человеком, по сравнению с другими. А это, многого стоит.
Так Седино снова обрел внутренний покой и удовлетворение жизнью. Хоть, суждено было этому скупому счастью, продлится совсем недолго.  Счастье от возвращения, какое Седино испытал в ту, памятную для себя ночь, в ставшей ему такой родной казарме Третьей роты, воинской части 05786, он испытает еще не раз в своей судьбе, здесь на Байконуре. Это было особое ощущение: избавление от опасности.   
В казарме Седино ждала сплоченная внутренними связями будто родная семья, в которой он заслужил определенное место под солнцем, и которое не хотел никому уступать. Он врастал в коллектив, хотя и считал себя индивидуалистом. Здесь не любили хлюпиков, делали их чмырями и заставляли делать всякую грязную работу.
Чмыри - существа человеческой породы, которые теряют свою национальную принадлежность, становясь в самом худшем случае педерастами, а в лучшем случае – обслуживающими амбиции  «борзых». Это – какая-то протоплазма; утратившие человеческие облики существа.
Чморик – чумазое существо, глаза которого постоянно бессмысленны, сохраняют в глубине стеклянно-равнодушную пустоту, лицо обычно не брито, тело не мыто, воротничок подшит какой-то серой тряпкой. На  нем парша выглядит, как рыбная чешуя. Все обноски на нем висят, грязным  не стираным тряпьем. Он вонюч, смотрит заискивающе. Постоянно таскает в карманах набранную в столовой после рабочих бригад вонючую чернуху. На старенькой шапке или на заношенной панаме (в которой «умер» уже не один дембель) у него пришитая нитками кокарда. Он постоянно спит, где-то приткнувшись, забившись в какую-то щель.
От постоянных побоев и издевательств, у чмырей прекращается высшая нервная деятельность; чувства практически отмирают; он замыкается,  перестает общаться, поскольку это не входит в его повседневную функцию. Это уже определенно какое-то новое животное; может быть даже какой-то снежный человек, если б его удалось отпустить в природу.
После чудесного возвращения на прежнее место жительства -  к Седино тут же явился Щелкунов. Очевидно, он, уже зная на то время, что его воинская часть переезжает на отдаленную площадку, и, таким образом, на этот раз, он хотел подстраховаться, чтоб Седино не отправили вместе.
Он взялся снимать из руки Седино гипс, чтоб засунуть его в рабочую бригаду.
- Ссними гипс, отныне я сам ббуду ттебя ллечить. А, ттеперь, давай, ппошевели своими ппальчиками…Ттэк-с… … Нужно разрабатывать, - сделал он медицинское заключение, не свойственным ему, голосом эскулапа, - а, то: ккости ссрастутся ннеправильно…
Открывшееся место разлома, выглядело, угрожающе синим. Но, Щелкунов, отнял гипс. Унося  его, он, громко выразился на всю казарму:
- Ххоть бы на п…производстве, а то в ддраке сломал!  Ццелых ппол года н…ничего не д…делает!..
Через день, Щелкунов прикрепил Седино к бригаде «Ух». То, есть: к бригадиру, сержанту Тугушеву.
Тугушев, был один с тех, кто в числе пяти человек, которые участвовал в знаменитой битве народов. Он выглядел, довольно-таки, плотно сбитым парнем из города Владимира. Держащий в ежовых рукавицах бригаду своих чмырей, доставшуюся ему от предыдущего садиста, дагестанца Мусаева.
Об его подопечных, ходили здесь настоящие легенды. Можно даже не упоминать того, что чмыри из его бригады обстирывали и обихаживали своего бригадира. Это, как будто, само собой имеющийся фактор. Они были заражены каким-то  животным страхом.
Однажды, они, не дождались Тугушева и ушли в казарму без бригадира. Тот где-то пьянствовал в биндюге, - а, возможно, что и держал их на морозе специально под краном, получая от этого какое-то внутреннее удовольствие, - и, не исключено, что на чей-то спор, желая испытать терпение этих зашуганных до смерти существ. Можно было даже предположить, что те ушли, по чьему-то злому умыслу или по элементарной зэковской подставе. 
Явившийся следом за ними бригадир, выстроив всю бригаду в бытовке, дал каждому по куску мыла и въедливым тоном начал читать нотации, постукивая при этом ладошкой по щекам. Пока очередь дошла до стоявшего последним в строю Бабинца, тот от волнения, продырявил пальцем толстый кусок хозяйственного мыла, и вертел им от волнения, словно пропеллером.
В этой бригаде, получив наставления от Цымбалова, Седино сразу же проявил свою мятежность. По-иному, Седино, уже не смог бы выжить в тех условиях.
Когда Седино уходил после рабочего дня без строя, не дождавшись бригадира Тугушева, зашуганная до смерти бригада, глядела ему в спину, уже, как смертнику.
Тугушев догнал идущих строем в столовую людей.
- Выходи! – гневно, приказал он Седино.
Седино оставался стоять в строю. Тогда Тугушев, разметав строй, подскочил к Седино.
Седино получил сильный удар в лицо, после чего оказался сидящим сразу же за невысоким штакетником, который подрезал мне в коленках ноги.
Недалеко, посредине рассыпанной как попало шеренги,  стоял сам бригадир, почему-то держащийся за нос. Потом Седино объяснили, что это он разбил ему нос. Это мог быть сработавший, автоматически, удар кулаком. Или же наглядное пособие среднеазиатам, что в них в роте появился новый боец?..
- Вставай! – сказал Тугушев.
 Тугушев и Авилов стали по обе стороны Седино, и увлекли его в пустую казарму. И, недолго, но внятно объяснили: кого? за что? и как? надо бить. 
Больше в казарме к Седино никто не приставал. Он мог ходить, без строя, когда и куда ему придумается.
Седино, как бы, автоматически становился «борзым», не имея к этому явлению никакого отношения.
Да, - на него теперь могли рассчитывать в драке. Седино должен был служить сдерживающим фактором для среднеазиатов. Но Седино не был «борзым» - этим байконуровским чудовищем, садистом и настоящим пугалом для салабонов и чмирей, в полном понимании этого слова.
Седино не желал служить этой системе произвола, отказывался играть в эти игры. Седино не хотел заставлять кого-то исполнять свои дикие приказы, насиловать и убивать за их невыполнение; угнетая тех же интеллигентов, ощущая перед ними свою ничтожность. Седино оставался интеллигентным внутри человеком, сочиняющий свою легенду.
С его интеллектом ничего не случилось; он не подходил не под одну известную на Байконуре и вообще в Советской Армии классификацию; он ощущал себя в этих условиях, как обычный «пофигист» - (по-байконуровски это звучит: «поху*ст), - знающий свою работу и желающий ее выполнять.
Седино не должно быть стыдно, за тот период жизни даже перед собой. Седино жил очень достойно, как для салабона; деньги, провезенные сюда, давали ему экономическую независимость. Он был частым гостем в чайной, покупал сигареты (не собирал «чинарики» по курилкам). Он избежал есть объедки с рабочих столов.
Седино пророчили лычки, и должность бригадира уже к ближайшему празднику. Но, 9 мая…
С утра, 9 мая, в казарме 3-й роты, появились упорные слухи, которые, - как и подобает всем отвратительным слухам, имеют неприятную тенденцию, сбываться. В этот день, роту перевели в соседнюю часть майора Денисова. В маленький дисциплинарный батальон, как ее называли в части Пухомелина.
- Сынки! С каждым из вас я отправился бы хоть сейчас в разведку! Но служба, - есть служба! В армии приказы не обсуждаются, - а выполняются! Меня переводят на площадку, а вы остаетесь здесь!  Сегодня вас переведут в разные части. Приказ зачитает майор Фарафонов! – И, смахнув скупую мужскую слезу, отошел в сторону. Он говорил с ними, голосом старого армейского дедушки, как говорят на прощальном банкете. Они попрощались. Их добрый Пух, без которого, еще накануне, было трудно представлять свою жизнь, уезжал на отдаленную площадку, оставляя их служить здесь.
- Ну вот… Теперь-то, я от тебя, точно избавлюсь, - раздался возле уха Седино, чей-то самодовольный голосок. Это был, змеящийся, шепоток Сибанова. Круглая, как поджарый корж, мясистая рожа, излучала само удовольствие. Его мечта сбылась.

   


Сокращено. Полный текст здесь:
1990-2019