(Продолжение)
3
Сильно пьющих людей можно разделить на две основные категории: обычные пьяницы, бытовые, как их иногда называют, и — алкоголики. Деление это очень приблизительное — и в первой, и во второй категории много разновидностей, переходных, смешанных или весьма близких одна другой степеней. Глубоко вдаваться в причины явления «бытовое пьянство» не является целью данного авторского отступления. Бытовое пьянство и его представители автору не интересны, однако несколько слов о них сказать придётся... Бытовые пьяницы — как правило крепкие нервами, физически здоровые люди. Пить для них — это образ жизни, хобби, как у кого-то хобби — туризм, шахматы, спорт, чтение книг, коллекционирование. Последним нравятся вот такие занятия. Бытовому же пьянице нравится быть в состоянии опьянения и, находясь в опьянении, общаться с себе подобными — разглагольствовать. Показывая какой он умный, осыпать собеседника незрелыми плодами своих упрощённых (а ему самому кажущихся — глубокими), вынесенных из его скудного личного опыта суждений о мире и человеке. Кто-то из них спасается застольями от нудности нелюбимой работы или сварливого (-ой) супруга. Кто-то — не зная, чем заняться, куда приложить свои силы в свободное время. И первые, и вторые могут напиваться чуть ли не ежедневно на протяжении многих лет. Но утром как ни в чём не бывало быть трезвыми, ходить на работу или, если не занят, слоняться без дела. У бытовых пьяниц запоев не бывает, и не может быть в силу их физической конституции, их нервной системы и психики.
Запои — признак алкоголизма. А алкоголики — иной тип людей пьющих в сравнении с пьяницами бытовыми и внутри этого типа — тоже разные. Одни — люди никчёмные, ленивые, от природы не наделённые никакими талантами, которым однако хватает ума, что¬бы осознать собственную никчёмность, бесталанность, обрекающие их на бесцветное существование. Этих к алкоголю толкает невозможность удовлетворить честолюбие, добиться хоть сколько-нибудь значительного положения. Вторые — люди способные, умные, талантливые, но не умеющие остановиться на каком-нибудь одном таланте и начать упорно, терпеливо, последовательно воплощать этот талант в реальное дело — у них, слабых духом, нет для этого обыкновенной силы воли. Зато есть достаточно развитый ум для понимания собственной слабости, а к уму, увы, слабенькие нервная система и психика, не могущие дать отпора безвольному желанию забыться в алкогольном опьянении. И, наконец, третьи — эти, как самый интересный тип сильно пьющих людей, так и наиболее достойных, чтобы уделять им время и внимание, — люди и сильные духом, и уже проявившие себя, а так же претворившие в конкретные дела свои незаурядность и талант. Они очень часто — состоявшиеся, известные и далеко не бедные люди.
И первые, и вторые, и третьи пьют по не одинаковым причинам. Но у них у всех есть сходные черты характера, психики и нервной системы. Во-первых, они — думающие, задающиеся вопросами о себе и о мире люди. Во-вторых, у всех них — нежная душа, а нервы оголены, в буквальном смысле выходят за пределы тела, и поэтому они слишком остро, недопустимо близко к сердцу принимают и собственное несовершенство и несовершенство, несправедливость устройства общества. При этом одни «болеют» главным образом за себя, а вторые и третьи и за себя, но и — за других, за всё живое во вселенной. И вот тогда-то, когда их мучительные переживания достигают апогея, а страдание заполняет их до предела, они запивают.
Запой — своего рода самоубийство. Он начинается, когда жить больше невмоготу. Когда не остается сил терпеть прикосновения грубой реальности. А к действительному самоубийству, — ядом там, петлей или пулей, — предрасположенный к алкоголизму еще не готов. Начавшийся, как акт самоубийства, запой, впрочем, спустя два, три дня переходит в напивание уже ради напивания: алкоголик, забыв, почему принялся пить, пьет уже автоматически. Подчиняясь — совершенно одуревший, ничего не соображающий — требующему спасительной выпивки телу.
Трезвенникам, или лишь изредка выпивающим, но никогда не побывавшим в запое людям алкоголик, вошедший в «штопор», кажется наглым бездельником, из прихоти и распущенности продлевающим себе возлияниями отдых-праздник, в то время как им приходится трудиться. «Отдых» в «штопоре», конечно, имеет место быть — отдых, как спасение от заворота в мозгах. А вот праздником запой ну никак не назовёшь. Тех душевных, психических, физических мук, которые алкоголик испытывает до (!) и во время запоя (наиболее страшные именно «до», то есть те, что и заставляют запить), не дай бог пережить никому.
Ещё одно широко распространённое заблуждение — будто бы алкоголику нравятся процесс выпивания и спиртное сами по себе. Это не так. По крайней мере, у ал-коголиков из третьей группы, по нашей классификации. Настоящий, в чистом, так сказать, виде алкоголик (третьей группы) спиртное терпеть не может. Поэтому этот тип сильно пьющих не берёт в рот ни капли в промежутках между запоями не потому, что, выпив, боится запить, — как принято считать, — а потому, что действительно относится к алкоголю и к состоянию опьянения (к нему — особенно) с отвращением. Ну а за рюмку хватается только, когда вырубающее сознание из реальности опьянение — единственное спасение от начинающих раздирать мозг в клочья депрессии, сомнений, душевных мук. Вопрос стоит так: или забыться, оглушив себя спиртным, или, что очень даже возможно, повредиться рассудком.
В ответ на подобные доводы непременно раздадутся протестующие крики: у нас, мол, тоже случаются несчастья, горе, личные трагедии, сильные переживания. Но мы же не хватаемся за стакан... И слава богу, счастливцы! Природа и судьба дали вам иной тип психики. Психики, не загоняющей в угол не совместимой с жизнью болью от отчаяния и депрессии, даже в случае, если на вас обрушиваются и впрямь тяжелые жизненные невзгоды.
Не довольны, протестующие? Объяснения не устраивают?.. Хорошо, сделаем ещё одну попытку объяснить... на примере, скажем, физической боли. Всякую ли боль, и как долго, если она адская, мы в состоянии перенести? Допустим, зубную — день, два... Головную, без врачей, без лекарств, примерно столько же... А если предположить невероятное: обычной ножовкой отпиливают (без наркоза) ноги — умрём от болевого шока... Так вот, алкоголик (третьего типа) (и — до запоя) испытывает душевные и психические муки равные таким физическим, как если бы его голова зажата в железные тиски, а в ухо вставлен и, работая на полной мощности, бьёт большой, тяжёлый отбойный молоток... Работает, долбит сутки за сутками, ни на минуту не переставая... А, что и есть самое удивительное, еще трезвый как стёклышко алкоголик зажал себя в тиски, вставил в ухо острый конец отбойного молотка и нажимает на его рукоятку сам, собственной персоной... А каждый из тысяч и тысяч ударов молотка помимо отвратительного звука-стрёкота ещё и орёт в ухо: «Ты бездарь, ничтожество, никчемный человек!..» «Люди вокруг — злые!..» «Мир несправедлив и жесток», «Жизнь не имеет никакого смысла...»
—Так он просто псих! — скажете вы.
—В каком-то роде, да, раз не видит, алкоголик чёртов, смысла в продолжении физического существования. Псих, одним словом. С точки зрения здоровых. Никоим образом не оправдывая пьющих, зададим здоровым лишь один коротенький вопрос: а почему лучше (в смысле отрицания самоубийства) быть здоровым и, главное, ради чего?
Брезгливо-презрительное отношение к человеку алкоголику не уменьшится, сколько ни говори, что у него особый тип психики, тонкая до болезненности душа и что он слишком всерьёз задаётся вечными и неразрешимыми вопросами бытия. Для людей алкоголики всё равно — распущенные и бездельники. По отношению к большей их части это верно, но ни в коей мере не ко всем. Алкоголики из третьей группы, кстати, всегда и безо всяких исключений — трудоголики. Работают между запоями как заведённые. Одержимо, жадно, с радостью. Работают и днём, и, не могущие остановить заведённость на работу, вечером, и даже ночью. Эти за сутки, бывает, могут сделать высококачественно и столько, сколько иной здоровый не сделает за месяц. Трудоголизм сродни алкоголизму, поскольку впавшие в них не знают меры. Трудоголизм не обязательно ведет к алкоголизму, но для предрасположенного к алкоголизму трудоголизм, доводящий подчас до полного физического и нервного истощения, может стать дополнительной причиной запить.
Несколько выпитых за один присест бутылок водки подсознательно (именно подсознательно, а не сознательно) рассчитывал Иванов убьют его наверняка. Могло быть и так. Если бы после пятого стакана его не свалил с ног многочасовой сон. Таким образом, остальная водка, которую он механически вливал в себя при каждом пробуждении, пилась маленькими частями, и до смерти поэтому довести не могла. Он просыпался, выпивал и тут же опять засыпал, а очнувшись снова тянулся к бутылке — на автопилоте, абсолютно не соображая, что делает. Это и есть запой.
Запой — как водоворот. Стоит в него попасть, подобно тому как неумелый пловец попадает в водоворот водный, затягивает — не вы¬рваться. Крутит и крутит. И каждый круг всё уже, всё ниже, всё глубже... И в конце, нередко, смерть. Так что, не отведи Иванова мама к врачу, его подсознательное желание возможно сбылось бы...
Сны прервавшего длительный запой — низвергающий в ужас кошмар. Каких только ненормальных картин не выдаёт поражённый отравой больной мозг!.. Логические связи в мозгу разорваны, перепутаны, и он с бешеной скоростью создаёт, стирает и снова рисует слепяще яркие, странного содержания кадры, на которых намешено и реальное и ирреальное. Непонятно, откуда мозг берёт эти сюрреалистические сюжеты картин, двигающихся, словно это кинолента, картин не то из реального, не то из потустороннего мира. Кадры — цветные. Краски режут глаза, ослепляют...
Грохочет какая-то «музыка», запредельные инфразвуки которой сводят с ума и негде от них укрыться... «Музыку» производит вокально- инструментальный ансамбль... Музыканты — уродливые чудовища с человеческими головами, костюмы на них — лохмотья из разноцветных лоскутков... Через прорехи в костюмах видна синяя чешуя. Приплясывая, вопя под аритмичную барабанную дробь, чудовища дудят, свистят, отрывают от гитар струны... По сравнению с лицами музыкантов-уродов уроды из «Компрачикосов» Франсиско Гойи — просто красавцы... Ансамбль в кадре отдаляется, уступая передний план реке крови, медленно текущей между каменистых берегов в иссине-чёрной пустыне... По красной поверхности плывут и плывут... опавшие листья?.. Нет, это не листья... Это — полуутопленные в крови плоские человеческие лица!.. Ещё живые, лица разевают рты в беззвучном крике... Смотреть на них страшно, хочется отвернуться или хотя бы прикрыть веки, но ни шея, ни глаза не слушаются и приходится оставаться с открытыми глазами, даже тогда, когда появляются какие-то крылатые монстры. Монстры подлетают к твоему лицу, заглядывают тебе в зрачки...
Ужаснее этих сновидений ничего, кажется, быть не может. Но нет, ещё как может. Это — пробуждение. Сон, оказывается, — «благотворный» наркоз, но как только «наркоз» отходит, на слабое, истощённое тело, как будто его грызут тысячи микроскопических зверюг с зубами-иголками, обрушиваются нестерпимые боли... Иголки рвут, терзают, прокусывают насквозь каждый волосок, каждую косточку, вену, сосуд, мышцу...
Проснувшийся Иванов застонал от боли и как можно медленнее свернулся под одеялом калачиком: может удастся снова погрузиться в болезненное, но всё-таки забвение. Какое там: «Жратву привезли!» — радостно прокричал кто-то рядом с его койкой.
Обрывки памяти начали сходиться друг с другом. Срастались постепенно и хаотично, образуя кое-как целостную картину: мама, нарколог, скорая, приемный покой, врачи, больничная палата, капельница. .. Иванов попробовал открыть глаза — склеенные гноем ресницы не пускали... Он сделал усилие и разодрал слипшиеся
веки...У койки, наклонившись к Владимиру, стоял Пётр...
—Очухался?! — морща утконосое лицо, полуутвердительно спросил Пётр. — Лады, жить будешь. Вставай, кашкой заправься — завтрак принесли.
Увидев, что Иванов вытянулся и лег на постели прямо, он вернулся на своё место и принялся за завтрак.
Палата звучала чавканием, глухим стуком ложек по дну алюминиевых мисок...
Владимир приподнял разрывающуюся от боли, и в то же время какую-то совсем тупую голову... В ногах на его койке стояла прямо на одеяле миска с манной кашей. В каше тонули два ломтика булки с кусочком масла... При виде еды его чуть не вырвало и он опять лёг.
—Эй, не заваливайся, — одёрнул его издали Пётр. — Через силу, а пожрать надо.
—Поднимайся в самом деле! — прикрикнула на него и Мария Осиповна,сидевшая в сестринском кресле у входа в палату. — Особого приглашения ждёшь? Остынет каша-то.
Окрики подействовали — Владимир поднялся. Сел на постели, скрестив ноги... Голова кружилась. Слезящиеся глаза видели окружающее как сквозь туман. Накачанный снотворным, ещё до конца не протрезвевший, он почти ничего не соображал. Тем не менее, покрутил шеей, осмотрелся...
На койках, расставленных по надзорной палате в три ряда, сидели занятые едой больные... Его койка, вторая от входа, находилась в среднем ряду... Пустовали две койки: одна — первая в среднем ряду, вторая — в левом от него ряду, рядом с сестринским постом. За этой второй на следующей койке восседал лохматый, с кус-тистыми бровями, испитой мужчина преклонных лет. Правая рука у него была в гипсе, согнута углом и поддерживалась в горизонтальном положении перевязью, перекинутой через плечи. Подвешенная таким образом рука создавала в месте сгиба у локтя некое подобие стола, и загипсованный, водрузив на сгиб миску, черпал манку ложкой в левой руке... За постелью загипсованного шла койка Петра. За ней — Анатолия, мужчины лет тридцати, комичного вида из- за его крошечного носика, еле-еле просматривавшегося за выпирающими вперёд бугорками толстых щёк. Обжора, Анатолий благоговел над каждой ложкой каши, смаковал белую жижу маленькими порциями...
Единственная койка, стоявшая на отшибе, вне трёх рядов, принадлежала Славику. Тяжёлого больного, его положили так специально: у стены у входа, на виду медиков, всегда сидящих у надзорки. Нездорово пухлый Славик ел полулёжа.
Каша проглатывалась Славиком не полностью — часть ее текла у него по подбородку, падала на простынь. Неосмысленные, но как-то очень по-человечески грустные глаза дебила будили в окружающих сочувственную жалость. Жалость увеличивалась, когда Славик начинал, словно подвывая, тихо стонать.
С постелью Славика соседствовала койка, начинающая третий ряд. На ней, извиваясь в путах, удерживавших его от нередких по¬пыток вскочить и убежать, громко чавкал, давя кашу беззубыми дёснами, Огурцов, Огуречик. Всегда связанный, хроник, слизнув с ложки очередную порцию, звонко захлопывал хищный, тонкогубый рот и жадно проглатывал «разжёванную» еду...
За проходом у койки Огурцова находилась койка Феоктиста, которого полуумирающий вчера Владимир принял за глубокого старика. На утреннем свету Феоктист выглядел моложе: где-то под сорок. На идеально круглой по форме голове с запавшими внутрь черепа висками хронического больного злобно поблёскивали бес-покойные и пренебрежительно капризные мутные глаза. Феоктист хватал ложку и куски булки резко, нервно, брезгливо...
У окна, на последней в третьем ряду койке, облокотившись головой на левую руку, лежал на боку в своей всегдашней позе «мыслителя» Тимоша Кузякин. Он и ел лёжа на боку. Жевал размеренно, не чувствуя, похоже, вкуса пищи, и беспредметно задумчиво смотрел в какую-то воображаемую им точку. В бесцветных, на выкате глазах хроника стыла запредельная пустота. Тимофея Кузякина, Тимошу, самого давнишнего пациента отделения, из надзорки не «выводили» из-за его характера. Нрав у него был ой-её-ёй! Тихий, но взрывной, агрессивный — не смотри, что «философ». Своей коротко стриженной седой головой, длинной старческой шеей и вы¬тянутым в области носа вперед лицом Тимоша удивительно походил на утёнка Дака из мультфильма Уолта Диснея...
За зарешёченными и плюс к этому прикрытыми железными сетками окнами покачивались верхушки безлистых деревьев...
—Хе, хи, хе... — запищал Славик, протягивая к медсестре толстую, готовую лопнуть от пухлости руку.
—Что, Славик? — встрепенулась Мария Осиповна. — Что, мой дорогой? Хлебца? Да? На, мой хороший...
—Да он уже кусков пять сожрал, — вмешался Пётр. — Опять просраться не сможет и будет орать, спать не давать.
—Помолчи-ка, — оборвала его медсестра. — Не велик барин.
Выспишься!.. Ешь, умница, не слушай его... У Славика тяжелая судьба, — понизила голос Мария Осиповна, обращаясь к Владимиру. — Он образованный, день и ночь учился; ему большое будущее пророчили. И на тебе! Вишь, переучился, значит... А ты?! — укорила она Петра. — Небось, раз двадцатый уже здесь?
—Двадцать первый, — смеясь, уточнил Пётр.
—О, ему смешно! — всплеснула руками медсестра. — Собрать бы вас алкоголиков, да... А ты что не ешь? — прервав себя, набросилась она на Владимира.
—Не могу, — поморщился он. — Попить бы?
—Сейчас компот принесут, — сказала Мария Осиповна, забирая его кашу. —Доведут себя... Кто еще кашки хочет?
—У... у... — жадно замычал Огурцов.
—На, Огуречик, поешь, — отдала она Огурцову кашу. Ну, мальчики, покушали, счас компотик будет... Потом покурим, а там и смену сдавать... Вот и сладкое... — встретила она влетевшего в палату с огромным подносом Валентина-раздатчика.
На Валентине был белый халат, из-под которого виднелась майка. Быстрые движения, уверенный вид говорили о том, что он чувствует себя в больнице, как дома. Среднего роста, нагловатый, откормленный, он, благодаря бандитскому прищуру и бородавке на правом веке, производил впечатление чем-то опасного человека.
—Осторожно, халявщики, — грубо прикрикнул Валентин на кинувшихся к подносу больных. — Будто три дня не жрали... Все, Осиповна?
—Все, Валя, забирай посуду... Мальчики, кто попил, кружечки сюда, — суетилась Осиповна, указывая на почти пустой поднос с хлебом. — А теперь покурим. Огуречик, будешь курить?.. На, возьми. — Она достала из кармана пачку сигарет и спички. — Так, прикури... Тебе не надо: у тебя свои есть, — приговаривала Осиповна, миновав Владимира; остальным обитателям надзорки она кинула на постели по сигарете. — Толик, Пётр...
—Дайте и мне, Мария Осиповна, — вмешался больной, которого Владимир до сих пор не замечал потому, что тот был скрыт толстой фигурой Анатолия.
—И тебе дам, Илюша, не волнуйся, — успокоила медсестра, двигаясь между постелями.
-Ая и небеспокоюсьЯотдам, — как из пулемета затрещал Илья, мужчина с насупленным, склочным лицом. Его речь сливалась в одно предложение. — Сигареты
ТрудноЧтолиЗаработатьМеняпросятСделайТо,сделайЭтоЗаплатим
ЯнеотказываюсьСпасибоМарияОсиповнаВыПриходитеЯотдам, — договорил он, забирая сигарету, и прошествовал в туалет, что-то бормо¬ча себе под нос.
—Конечно, отдашь, Илюша! — поддакнула Мария Осиповна. — Тимоша, а тебя-то я чуть не позабыла... Будешь курить?
—Курыть? — не меняя позы, переспросил «философ». — Можно покурыть!.. Только дымно будет, а дым — вредно... Я покуру... пожалуй... В туалете!
Он плавно привстал, важно принял переданную ему сигарету, сунул ее в середину рта и встал. Длинный, тощий, в спадающих кальсонах, заскользил по полу как на лыжах.
Владимир тоже отправился в туалет, опираясь от страха упасть то на спинки кроватей, то о стену.
В коридоре было безлюдно. Из столовой, где завтракали ненадзорные больные, доносились гомон и шум. Войдя в туалет, Иванов прикурил у сидевшего на скамье Петра.
—Ломает? — подсмеиваясь над сотрясаемым дрожью Владимиром, спросил Пётр. — Ничё, оклемаешься.
Тужившийся на унитазе у окна Феоктист протяжно, заливисто пукнул, и Пётр переключился на нарушителя спокойствия:
—Эй, ты чё не мог посрать, после того как люди накурятся? От мудаки, жрут, и тут же серут!
—А ты сам-то что — не серешь? — окрысился Феоктист. Слова он выговаривал вроде как равнодушно, но взгляд был злобным. — Говно!
—Я те покажу — говно, — пригрозил Пётр спокойно. — Месяц срать не будешь...
—Мужики, не надо, — в попытке примирить вмешался Анатолий, который стоял у стены напротив Петра и неумело затягивался, потешно держа папиросу растопыренной пятернёй.
Придерживая распахивающийся халат, сутулясь от боли в теле, Иванов протиснулся между курившими к приоткрытому окну. Под окном, примостившись на корточки, спиной к батарее отопления сидел Тимоша. Наморща маленький лобик, он думал свою думу и посасывал уже потухший окурок.
За зарешёченным окном, у подножия здания внизу раскинулся грязный садик. Садик ограничивала высокая стена, увенчанная железной оградой с острыми прутьями. За стеной — какое-то здание, кусочек улицы и набережная речной протоки. Иванова знобило. С тоской окинув взглядом недосягаемый теперь для него внешний мир, он повернулся к окну спиной.
В противоположном конце туалета, у двери, курил, мрачно поглядывая на кончик сигареты, Илья... Он огрызнулся, когда дверь распахнулась и чуть не ударила его.
Толкнул на Илью дверь влетевший в туалет на большой скорости какой-то острый всеми углами своего тела больной, похожий лицом и размером на маленького взъерошенного зяблика. «Зяблик» всегда и везде дёргался всеми сочленениями своего скелета. Вот он, дёргаясь, прикурил от сигареты Анатолия, дёргаясь пробежался из конца в конец туалета, развернулся, застыл, потом запрыгнул с ногами на узкую скамью и замер, засматриваясь в кафель пола.
Спустя минуту после появления «зяблика» внутрь уверенной походкой вошёл излучающий физическую силу мужчина среднего роста в распахнутой пижамной куртке. На его атлетической груди, не прикрытой футболкой, виднелась вульгарно скабрезная татуировка. Грубое, свирепое лицо мужчины с прищуром на слегка тро-нутом матовым бельмом глазу было отталкивающим. Добавить бы мужчине роста, и он вполне сошёл бы за Гомеровского циклопа. «Циклопа» звали Фомой. Фома прикурил от собственной зажигалки. Быстро осмотрелся. Зацепил краем здорового глаза неподвижно сидевшего «зяблика», и без эмоций, походя, так хватил его по шее, что тот свалился со скамьи, потеряв тапок.
—Ху... на скамейку с ногами залез, дурак?! — равнодушно процедил Циклоп. — Заставлю языком вылизать.
—С-с-сам, дурак! — тонким голоском выкрикнул Зяблик и, вдев ногу в тапок, попытался замахнуться на обидчика, но заверещал и отскочил, как только Фома шагнул к нему...
—Оставите покурить? — обращаясь сразу ко всем находящимся в туалете, вбежал внутрь Валерка. Обогнул шаркающего к выходу Тимошу и подскочил к Иванову: — Оставишь?
—Оставлю, Валера. — Владимир присмотрелся к больному мальчику. В задуренной голове мелькнуло, и пропало смутное вос¬поминание, как этот пациент, давно, при посещении Владимиром Соломина, предсказал появление его, Иванова, здесь, на этом отделении.
—Уже мало осталось, давай! — не дав Владимиру додумать, потребовал мальчик-альбинос. Он не отрывал взгляда от тлеющей папиросы, и Иванов отдал ему чинарик.
Валерка осмотрел окурок одним глазом, вторым, так, как осматривает свою добычу курица, быстро сунул окурок в рот и нервно скурил за две глубокие затяжки.
Уходить не хотелось, и Владимир закурил ещё одну беломорину.
—Кхе, кхе... кхе, — разнеслось по помещению кряхтение Славика, которого привёл справить нужду Коля.
Славик еле держался на ногах, и Коля поддерживал хроника под мышки. Колени Славика подгибались, словно тело намеревалось сложиться, и хроник почти висел на Колиных руках. Передвигаясь шажками, Славик обеими руками держал сваливающиеся вниз бурые, пожелтевшие от мочи кальсоны.
Коля всё-таки довёл больного до горшка, и Славик «сложился» на стульчак.
В туалет хлынула толпа больных из столовой и сразу стало сизо от дыма.
Владимир слушал разговоры то нормальные, то какие-то нелепые и смотрел на необычные лица необычных больных, лица иногда веселые, но все — удивительные, странные.
Вот, озираясь, проталкивается между курящими «боксёр». Ему удаётся в этой толчее никого не коснуться. Он исподлобья поглядывает на больных, останавливается, сверлит кого-нибудь непонятным взглядом и, как тень, скользит дальше.
«Боксёр» добрел до унитаза, где стоял ожидающий Славика Коля, и уставился на него.
—Что, Юра, курить хочешь? — спросил Коля. — Видишь, я не курю.
Коля показал пустые руки, тогда Юра перевёл ужасный, тяжелый, бессмысленный взгляд на Иванова и вдруг осклабился.
—Ы... ы... — промычал он, чему-то радуясь.
—На, кури, — поспешил отдать папиросу Владимир, внутренне содрогнувшись.
«Боксёр» медленно-медленно взял окурок и куда-то понес его.
—Правильно, что отдал, — одобрил Коля. — Ты с этим поосторожнее. А то он тихий, тихий, но как ёбнет, мало не будет!.. Ну, пошли, засранец, — похлопал он Славика по спине, поднял кряхтящего, застегнул на нем кальсоны и повел на выход, предупреждая всех: — Посторонись!
Владимир стал пробираться к выходу. Внимание привлёк широкоскулый парнишка, стоявший у стены. По-видимому, по национальности татарин. У него была круглая голова, крепко посаженная на широкие плечи. Поражало детское выражение лица у этого взрослого «ребёнка». Он блаженно улыбался, тихо шлепал ладошка об ладошку и мурлыкал что-то похожее на детскую песенку. «Татарин» проводил Владимира ласковым взглядом и застенчиво улыбнулся.
В коридоре, рядом с туалетом сидели на корточках несколько человек. Здесь проводили свой досуг в дневное и вечернее время одни и те же лица. Сидели просто так, о чем-то думая, или, скорее, ни о чем не думая, сидели месяцами, годами. Среди них — Феликс - шизо, который со всегдашней ухмылкой спросил Владимира:
—Ну как?
—Плохо еще, — ответил тот и прошаркал в палату.
Мария Осиповна, сидевшая в проходе, отодвинула ногу, чтобы пропустить и попросила:
—Иванов, проверь, пожалуйста, постели. Сейчас смену сдавать, помоги... Мальчики, прибирать постели, смена!
Она встала и направилась к Огурцову.
—А ты, Огуречик, не описался? Ох, злодей, напруднил: надо менять бельё теперь!.. Паша, — крикнула она появившемуся у над- зорки Паше, — Помоги-ка! У-у бесстыдник, попроситься не мог!
Мария Осиповна, шутя, толкнула Огурцова в голову. Тот что-то возбужденно промычал, а когда из-под него стали вытаскивать мок¬рое бельё, с любопытством следил за процедурой.
По распорядку, перед сменой все должны были находиться в палатах, чтобы не сбить персонал при пересчете голов. Надзорка собралась в полном составе. Илья сидел в своей обычной позе: руки крест накрест на груди. Он молчал, только иногда хмыкал. Толик листал, сидя на постели, рваные газеты. Петр лежал поверх одеяла, Славик постанывал в своём углу. А Феоктист злобно ходил между койками.
Уже через несколько минут Иванов пожалел, что взялся прибрать палату. Походив по узким проходам между койками, подтыкая и распрямляя, где надо, скомканные простыни, он совсем обессилел. Голову наполнил оглушительный звон. Его зашатало, ноги подгибались. Ощупью добравшись до своей постели, он лёг и свернулся в позу эмбриона. Сведённые судорогой пальцы рук гнуло в стороны. Чтобы удержать, пришлось зажать их между коленями... Ныла, скребла каждая косточка, и никакая поза не была в состоянии облегчить боль. Помимо физических страданий возникла мука первых после долгого времени пьяного забытья проблесков разумных мыслей. Фрагментарно припомнилось всё безумие запоя. То, как кончились деньги. Как он за бутылку продавал дорогие вещи, книги, пластинки. Как выпив, валился в пьяном угаре на пропитанный мочой диван. Забывался, просыпался одуревший и, день ли, ночь, ничего не соображая, с мыслью: достать выпивки — выползал на улицу, возвращался с бутылкой, пил и опять засыпал... Ужасные воспоминания, как ни отрывочны они были, повергли в плачущее отчаяние, горло перехватило... Задыхаясь, он встал, чтобы сходить снять напряжение папиросой.
На выходе его остановила Мария Осиповна:
—Ты куда? Уходить нельзя. Считают, не видишь разве?
По коридору, сгоняя больных разведёнными в стороны руками и пересчитывая головы, двигались мужчина лет пятидесяти пяти и женщина неопределенного возраста, оба в медицинских халатах и шапочках.
—Сошлось? — спросила Мария Осиповна, когда сменщики просчитали надзорку и тех, кто находился в туалете.
—Да, сто девять человек, — ответил медбрат. — Можете уходить, Мария Осиповна.
—Ефим Ильич, здравствуйте! — посыпалось со всех концов надзорки, как только медбрат уселся в сестринское кресло.
—Здравствуй, Петя, здравствуй, Тимошенька! — ласково здоровался с больными Ефим Ильич, вертя в руках авторучку и листок со списком фамилий. — А кто у нас новенький? — заглянул он в бумажку. — Иванов. Вы Иванов?
Владимир ответил. Ефим Ильич сделал на листке пометку и спрятал его в нагрудный карман халата.
—Ефим Ильич, вы на сутки? — поинтересовался Феоктист, вежливее, почтительнее, чем разговаривал с другими.
—На сутки, Феоктистов. Вы — курить? — окликнул медбрат выходящего из палаты Владимира.
—Да. Можно?
—Идите, но никуда дальше туалета: начнётся обход, все должны быть на своих местах... Феоктист, а ты куда? — уставился Ефим Ильич на удалявшегося по коридору хроника.
—Пройтись немного, Ефим Ильич, — пояснил Феоктист умоляющим голосом, придерживая рукой фиолетовый халат, из-под которого торчали широченные кальсоны.
—Тебе нельзя, дорогой. Тебе нужно в палате находиться. Вот выведут из надзорной — тогда гуляй на здоровье...
—Когда выведут-то?! — взорвался хроник. — Месяц уже на одном месте... Так и сумасшествием заболеть можно...
—Ничего-ничего, дорогой, потерпи. Врачам виднее, что делать.
— Ребятки, на работу! — разносился по коридору медсестринский клич, когда Владимир вышел из туалета.
Созывала работающих по больнице больных, перемещаясь от палаты к палате, неопределённого возраста медсестра-учётчица. Молодящаяся, с кокетливыми ужимками, медсестра заглянула и в туалет.
—Кто у нас идёт в оранжерею? — пропела она. — Кто — в столярку, в мастерские? Собирайтесь и — одеваться. Живенько!
В палату Владимир не пошёл. Опустился на корточки у стены рядом с туалетом, около Феликса, с иронией наблюдающего за суетой медсестры.
—О, смотри: Алевтина! — призывая Иванова в свидетели, проговорил он. —Гляди, как играет и задницей крутит!...
Алевтина наконец собрала «рабочих», пригнала их к обитой железом двери и, открыв её, впустила внутрь одеваться. Работники натягивали брюки и ватники прямо на пижамы, влезали из тапочек в рабочие бутсы...
—И куда они теперь? — спросил Владимир Феликса.
—Кто куда, — бросил тот, не меняя позы. — Кто с головой: алкоголики, те — на двор, на склад, в столярку; дурики — в мастерские, швабры делать, перчатки шить.
—А как попасть на работу?
—Врач назначает. Чё, захотелось?.. Выведут из надзорной — просись.
—А ты?
—К чёрту! Работать ещё на них! Держат тут месяцами...
—Ты здесь так давно?
—Четвёртый месяц, — мрачно хмыкнул Феликс и поднялся на ноги. — Покемарю, пожалуй.
Владимир остался сидеть. Понаблюдал, как в другом конце коридора, тщательно пересчитав, рабочих выпускали за пределы от¬деления. Потом всё-таки поплёлся в палату. Лёг и стал смотреть на странное копошение Огурцова. Хроник косил глазом, как всхрапывающий от испуга бешеный конь. Бормотал что-то себе под нос и возился с узлами на своих руках... Смотреть утомило, и Иванов прикрыл веки. Но тут же опять открыл, когда по палате вдруг пронёсся всеобщий вопль... Он даже не сразу понял, что происходит... Увидел только, как мимо, словно из фильма о спортивной олимпиаде, промчался, прыгая с койки на койку гигантскими махами, стройный, поджарый силуэт развязавшегося Огурцова... Раздались гулкие звуки ударов... Это Огурцов, добравшись до окна, со страшной силой бил кулаком по железной сетке. В одном месте сетка прогнулась, Огурцов ударил в прогиб, и стекло под сеткой разбилось... А сумасшедший, восторженно мыча, бил и бил по сетке...
Отлучившийся куда-то Ефим Ильич прибежал в палату. За ним бежали Паша и Фома. Троица ринулась к хронику и повисла на нём, пытаясь оттащить от окна. Огурцов не давался, и Паша врезал ему кулаком; удар, правда, получился скользящим...
—Ты что, Паша? — одёрнул помощника Ефим Ильич. — Не надо бить, нельзя. Огуречик, как же ты у нас развязался?.. Ну, ладно¬ладно, слезай с чужой коечки, дорогой. Пойдем в свою постельку.
Стоявший на койке, полностью обнажённый Огурцов повернулся лицом к палате и выпрямился, выпятив могучую грудь над своим усохшим тазом. Высокий, и — на койке, он на много возвышался над медбратом и его помощниками. А в его прямой как палка фигуре, в квадратном подбородке, прижатом к груди, в его диком взгляде, было что-то торжествующее, непокорное.
Ласковые слова медбрата возымели действие: Огурцов помычал ещё что-то, затем слез на пол и, шлёпая босыми ногами, послушно прошествовал под охраной к своей кровати. И лёг, добровольно вытянув руки: связывайте, мол.
—Ну, Огурец!.. Кайф-то хоть словил? — осклабился смехом- ухмылкой Фома. Смех на его свирепом, с бельмом на глазу лице смотрелся жутковато.
Хотя Огурцов лежал спокойно, Фома на всякий случай прижал его своей жилистой рукой к постели, а Ефим Ильич и Паша развернули приготовленную ими ранее простыню, взялись за её противоположные по диагонали углы и начали вращать так, как дети крутят скакалку... В результате получился длинный жгут, которым Огурцова и «ограничили», говоря попросту - привязали к койке...
—Ребятки, может, кто коробочки клеить пойдет? — вкатилась в надзорку Софья Платоновна. — А что тут такое? — поинтересовалась она, когда увидела, как привязывают Огурцова.
—Огурцов у нас развязался, — пояснил медбрат, наблюдая за вязальщиками. — Не туго, ребята?
—И что, разбил что-нибудь? — спросила Софья Платоновна.
—Успел, окно...
—Какой ты нехороший, Огуречик! — пожурила медсестра. Туловище и голова у нее были круглые, как у снежной бабы, голова маленькая, отчего очки на носу казались огромными.
-Петя, ты опять здесь, — узнала Софья Платоновна Петра, - Давно ли тебя выписали? Ох, горемыки... Пойдем коробочки поклеим?
—Не пойду, Софья Платоновна. Вы же знаете, я это не люблю.
—Знаю! Но хотя бы помог когда отделению: у нас ведь план...
—ЯмогуКлеитьКоробочки,СофьяПлатоновна,яНеУстал,яНеТ а- куюРаботуДелаю,На МашинкеПерчаткиШью, - трегца, встал со сво¬ей постели Илья.
—Ой, Ильюша, а я и не заметила, и ты снова поступил к нам! — всплеснула руками медсестра. — Здравствуй, сколько же ты дома побыл?
—МесяцБыл,сМамойГулял, — ворчал Илья. — ВозьмитеНа- Коробочки.
—Ефим Ильич, разрешите Архипову на коробочках порабо¬тать, я присмотрю.
—Если он хочет, можно.
—Яхочу,тыгцуКоробочекСделаю...
—Ну, пойдем, Илъюшенька, пойдем, родной.
—МильярдСделаю,мнеМильонЗаплатят... — бормотал, после¬довав за работодательницей, Илья.
Паша и Фома тем временем закончили. Паша пошлепал толстыми губами, подергал узлы и ушел. Фома, прежде чем уйти, поднес к лицу Огурцова кулак.
—Еще раз развяжешься, нюхнешь, — сказал он полушутя, полусерьезно.
—Не надо, Тудыкин, — урезонил медбрат. — Он ведь больной, не понимает.
—А что значит «коробочки клеить»? — спросил Владимир у Петра, читавшего книгу.
—Коробки под пластилин, фирма — «Дурдом», — усмехнулся Пётр. —Трудотерапия. И тебе это предстоит.
В проёме двери мелькнул «боксёр». Он направлялся в сторону туалета. Как и прежде, движения его были бессмысленны, но сейчас он передвигался, словно имел цель, крадучись. Вдруг остановился и молниеносным движением нанес удар по воздуху. Удар был «красивый», профессиональный. «Боксёр» заозирался по сторонам. Потом, как ни в чем не бывало, равнодушно двинулся дальше, но, неожиданно сделав поворот, подошёл к надзорке и уставился на лежащего Владимира.
—Не стой, Чумичин, погуляй, — опасливо, но мягко оттолкнул его Ефим Ильич, сидевший на своём месте.
-Мастер спорта по боксу был, — пояснил, заметив вопроси-тельный взгляд Владимира, Ефим Ильич. — И на всю жизнь сюда.
—А Огурцов? — спросил Владимир, видя как тот лежит с головой под одеялом.
—Этот — в цирке гимнастом, а теперь восемнадцать лет лежит. У него мания стекла бить. Здесь много таких. Вон Тимофей, у окна; то - серьезный человек: окончил философское университета, книгу написал... Потом что-то в голове сломалось... Уже двадцать лет здесь. Он хороший, пока не взбунтуется, а тогда...
—Ефим Ильич, можно Вас на минуточку? — позвала откуда-то из коридора Алевтина.
—Я сейчас, — вскочил медбрат, — Паша, иди-ка сюда, посиди, пожалуйста, посмотри.
Медбрат ушел. Паша, развалясь в кресле, занял его место. Владимир, перешагнув через ноги Паши, отправился курить.
В туалете была редчайшая ситуация: находился только один человек. Значит, можно было покурить спокойно, когда никто не стоит над душой, не просит оставить. Владимир прикурил у сидящего нога на ногу парня и присел рядом.
—Классно тебя крутит! — посочувствовал парень. — Сколько дней пил-то?
—Месяца два.
—Ну... Это что!.. Я — полгода! Тоже небось не закусывал?
—А! — отмахнулся Владимир.
—Во, это нас и губит!.. Конфетку пососёшь, папироску в зубы, а организму чем жить?.. И «глюки» были?
—Что?
—Галлюцинации, — пояснил парень. — Черти, голоса...
—Вроде, было...
—И я такое «кушал»... Так допился; сижу в комнате, а «он» дразнится; я схватил стул и давай за ним гоняться. Убью, кричу... Звонок!.. Есть: два амбала в белых халатах вваливаются, повязали, в «чумовоз» и — сюда. Жена вызвала... А ты в первый раз?
—Первый, — ответил Владимир. — А ты?
—Третий. Три недели здесь... Так бы ничего, только жена родила, мальчика... Как думаешь, выпустят пораньше?.. Она ведь одна, надо и за ребенком ходить, и в магазин... Всё, выйду, завязываю с пьянкой... На работу устроюсь.
Владимир посмотрел на собеседника с сомнением. Парень производил впечатление безвольного человека, то ли из-за пухлых губ и пушистых ресниц на простоватом лице, то ли потому, что у него был маленький, скошенный к шее подбородок.
—Как думаешь, выпустят? — настаивал парень.
—Не знаю.
—Проситься сегодня буду, — сказал парень, помолчав. — Должны выписать... А тебя как звать?
—Владимир.
—Меня — Афанасий. Держи «пять»! — сказал он, протягивая широкую руку.
—Иванов, давай в палату, обход, — всунулся в туалет Ефим Ильич.
—Ух ты! — воскликнул Афанасий, вскакивая. — Побегу Ульяшу ловить по поводу выписки.
По коридору, окруженные больными, медленно двигались трое врачей. За ними, почтительно — Алевтина. Возглавляла процессию Юлия Григорьевна, молодая женщина, заведующая отделением. На ее красивом лице блуждала мягкая улыбка, в то время как она покорно выслушивала следующих за ней хвостом, перебивающих друг друга больных. Беседовала с больными и Ульяна Юрьевна, Ульяша, цель алкоголика Афанасия. Владимир видел, как тот рвался попасть ей на глаза, но мешали другие больные, в частности, выскочивший из столовой Илья, который рассказывал Ульяне Юрьевне, что он делает коробочки, что пора его выписать и нечего его задерживать в сумасшедшем доме.
—Подлечим, Ильюша, и выпишем, — успокоила его Ульяна Юрьевна. — А как ты себя чувствуешь, Пятачков? — спросила она «татарина», переминающегося с ноги на ногу, нетерпеливо улыбающегося, сдерживающегося, чтобы не хлопать, по своему обыкновению, в ладоши, однако руки сами делали свое дело.
—Хорошо, — тихо-тихо ответил «татарин», картавя. — Хорошо, Ульяна Юрьевна. А можно меня выписать?.. Я давно в больнице лежу... Я веду себя хорошо, песни пою.
—Молодец! — похвалила врач. — Выпишем, конечно, выпишем.
—Юлия Григорьевна, здравствуйте! — К заведующей подскочил Валерка. — Правда, Вы меня отпустите?.. Не знаю прямо, что делать. Мне ведь жениться надо, а я здесь... Вы понимаете, это плохо, когда невеста долго ждет: я уже десять лет лечусь. Нехорошо... Мама меня заберет. Только Вы меня выпустите, совсем я измучился.
—Посмотрим, Валера!.. А голова вот здесь не болит? — спросила заведующая, касаясь пальцами его затылка.
—Так... иногда, но это пройдет, правда?
—Конечно, пройдет. Лекарство принимаешь?
—Каждый день, на ночь... целую ладошку.
—Умница, — похвалила Юлия Григорьевна. Она что-то сказала третьему врачу, молодому, рыжему мужчине, который безучастно слушал ее разговоры с больными. Рыжий кивнул, и процессия двинулась к надзорной палате, куда рассерженный Ефим Ильич загнал, наконец, Владимира, а сам встал у палаты навытяжку.
—Ульяна Юрьевна, Ульяна Юрьевна, — канючил Афанасий, идя вслед за врачами, не отступив и тогда, когда те вошли в надзорку.
Врач-мужчина повернул к Славику, присел на его постель и тихо заговорил с ним; заведующая прошла мимо Владимира к Анатолию.
Ульяна Юрьевна повернулась к Афанасию, застывшему в проеме, и сказала:
—Ладно, завтра посмотрю анализы и... будет видно!
—Да я здоров, — обрадовался Афанасий, но врач не дослушала и повернулась к лежащему загипсованному:
—Что у Вас?
Внимание Владимира переключилось на заведующую и Анатолия.
—Меня можно выпустить из надзорки, — горячо утверждал Анатолий. —Я отлично себя чувствую... Мочи нет здесь сидеть. А там — телевизор, домино... Выведите?!
—Рановато, полежите еще денек, — мягко проговорила Юлия Григорьевна, и Владимир только сейчас заметил, какие красные у этого толстяка глаза, что, естественно, не укрылось от внимания врача.
—А завтра?
—Завтра посмотрим!.. Как Вы, Вознесенский? — повернулась заведующая к Петру.
—Лучше всех, — лаконично ответил тот, даже не приподнявшись на койке.
—Ефим Ильич, — обратилась заведующая к медбрату, ловящему каждое ее слово. — Вознесенского можно вывести из надзорной палаты.
—Понятно, Юлия Григорьевна, выведем. В пятой палате место есть... Можешь собираться! — обратился Ефим Ильич к Петру и тот, не торопясь, поднялся и стал разбирать свою постель.
-Тимоша, как твои дела? — обратилась заведующая издали, через кровати, к «философу».
—Ничего не происходит, — изрёк Тимоша, не меняя излюбленной позы. — Чёго делать?.. Не знаю!.. В больнице — тишина. Нечего ждать... Не знаю!
—Тебе что, не нравится в больнице? — прятала улыбку Юлия Григорьевна.
—Нет, тут хорошо, — ответил с ударением на «о» Тимофей. — Ничего, ляжу...
—Не буянишь? — спросила заведующая, но Тимоша насупился, и она обратилась к медбрату. — Не буянит, Ефим Ильич?
—Нет, он у нас теперь молодцом, — похвалил медбрат.
—Юлия Григорьевна, сколько можно меня в надзорке держать? — грубо ворвался в разговор Феоктист. — Я же себя тихо веду.
—Полежи еще немножко, Феоктистов, — заведующая на этот раз говорила нехотя.
—Хоть уколы отмените, — взорвался Феоктист. — На жопу уже не сесть!.. Что это за лечение?
—Такое лечение... И не надо грубить, Феоктистов, ведь ты все отлично понимаешь!
—Понимаю, понимаю... Идите Вы!.. Надоело! — распсиховался Феоктист. Он заметался по палате и рванулся к выходу.
—Ты куда? — преградил ему путь медбрат.
—В туалет, — заорал Феоктист бешено.
—Стыдно, Феоктистов, с тобой доктор разговаривает...
—Что разговаривать, что? Я уже пять лет здесь разговариваю!
—Пропустите его, Ефим Ильич, — вмешалась заведующая, и взбешенный Феоктист убежал.
Владимир, ожидая своей очереди, наблюдал за врачами. Вот холеный, полный, с почти накрашенными, так они блестели, ногтями мужчина-врач. Сидит, будто аршин проглотил. Слушает лепет Славика. Врач внимателен, но вместе с тем в нем какая-то отчужденность. То же - у Ульяны Юрьевны. Ее старческие глаза смотрят на загипсованного алкоголика так, словно мимо... Владимир заметил это еще тогда, когда наблюдал шествие врачей по коридору; именно шествие, а не ходьба. И слушали они больных как-будто внимательно, а все-таки — отстраненно.
—Как себя чувствуете? — услышал он вопрос заведующей и обернулся. Их глаза встретились. Участия к нему в этих глазах не было, только необходимость, желание узнать правду разумом.
—Плохо еще, — ответил Владимир, приподымаясь. — Хотя капельница помогла...
—идите, — остановила его врач и добавила: — Ничего, не всё сразу.
Она двинулась к выходу, потеряв к нему интерес, а Владимир расстроился и потянулся за ней...
—А Вы мне еще что-нибудь назначили? Я очень ночи боюсь, ломает...
—Да, Вам опять капельница.
—Хорошо, — облегченно выдохнул Владимир.
Врачи вышли в коридор, и процессия потянулась в обратную сторону.
Ближе к обеду отделение пополнилось новым больным. Внешне он походил на загипсованного, разве свирепости в его лице было поменьше, благодаря смешной круглой лысой голове. Он был в тяжелом состоянии, в горячке. Потом рассказывали, как он дрался в приемном покое и только пятеро мужчин совладали с ним.
Привели его на отделение связанным. Вели Федю, так звали больного, «Циклоп» и какой-то здоровущий больной, вели осторожно, с опаской, держа за руки. Уже в надзорке Федя опять стал рваться.
Произошла настоящая схватка, в которую не преминул попасть и Паша и даже исподтишка «звезданул» Федю по зубам. Федя боли не чувствовал и кричал, что он не даст себя грабить, что он сбережёт свои вещи и доедет до Астрахани. Ему казалось, что он на вокзале. Загипсованного заставили перебраться на другую кровать, а Федю завалили на его место, «ограничили» и оставили, рвущегося, в ожидании капельницы.
Когда Владимир проходил мимо, Федя позвал его:
—Братан, скажи, скоро поезд? — говорил он нормально, но нервно, дергано, а воспаленные глаза напряженно искали и не находили глаз Владимира.
—Успокойтесь, Вы в больнице, — ласково сказал Владимир. — Сейчас Вам капельницу сделают и Вы уснете.
—Развяжи меня!
—Нельзя.
—Развяжите, гады, суки! — забился Федя в путах, на губах у него выступила пена.
—Лежи, лежи спакойненько, — прибежал на крик Ефим Ильич.
—Чего орешь? — готовый разорвать на куски, подступил к Феде Феоктист. — Заткнись!
Медбрат оттеснил Феоктистова.
В туалете Владимир застал уже переодевшегося в пижаму Петра, который громко поучал Анатолия:
—Не надо было соваться. Я сказал, что все хорошо, и меня вывели. Тут надо поменьше говорить, тут каждое твое слово записывают. Это ж дурдом! О! — указал он на прикуривающего Владимира. — Ещё один «больной»! Дать бы нам всем по лопате и землю рыть, сразу бы выздоровели. Одеколон пил? — спросил он у Владимира.
—Неет...
—И зря — вещь! А еще лучше настойка «календулы», дернул флакончиков пять, и хорош! Дешево и сердито!
—Что ты?! — вмешался вошедший Афанасий, — Лучше всего огуречный лосьон. Вмажешь — будьте-нате! Восемьдесят копеек, и — полное тебе удовольствие...
—Я предпочитаю «корвалол», — сказал молчавший до сих пор Игорь. — Четыре пузырька в стакан, водой разбавил, и поволочёт, как со стакана водки.
—От корвалола «кайф» тяжелый, — сказал Афанасий. — От него как дурак делаешься.
—А лучше всего пивко, — охладил компанию прикуривающий Фома. — Холодненькое, кружки три-четыре, с рыбкой...
—С рыбкой я бы и шесть принял! — мечтательно проговорил Афанасий.
—Что там шесть? — сказал Игорь. — Кружек десять я на грудь спокойно возьму.
На некоторое время компания затихла, глотая слюну, а кое-кто покосился на окна с решеткой.
—Курить оставите? — вбежал в туалет Валерка. — Фома, оставишь?
—Оставлю, — лениво отмахнулся тот. — Валерка, ты бы пива попил?
—Попил бы, — с готовностью ответил Валерка, хотя до него явно не дошло, о чем речь. —Я бы много попил. Оставишь?
—Надо идти к обеду готовиться, одна у нас забота - пожрать, - сказал Пётр, бросая окурок в грязное ведро. — Не знаешь, что на обед?
—Чё, забыл? Рыбный день сегодня. Рыба! — брезгливо поморщился Фома.
—Рыба, рыбка, рыбёшка, — завздыхала компания, распадаясь.
—Мальчики, освобождайте туалет, обед, — заглянула в стекло, кокетливо щуря глаза, Алевтина.
—Так в туалет и норовит зыркнуть, выдра. По виду — злоебучая,
—сказал Анатолий.
—А что? Ей под пятьдесят, но вдеть можно! — азартно сказал Фома. — Я бы не отказался.
—Ага, с такой сразу прозрачным станешь, — обронил Анатолий уходя.
Обед прошел, как и завтрак: Иванов ничего не ел, выпил только две кружки чая, из-за чего получил замечание от сердобольного Ефима Ильича, который говорил, что есть надо, что иначе сил не будет. Послеобеденное время, тихий час и время до капельницы Владимир снова мучился, не зная, чем унять боль, куда приклонить исстрадавшееся, дрожащее тело. Он слушал, как начал, и уже не переставал до утра, канючить Славик: «Сделайте укольчик. Мне плохо... Сделайте укольчик...» Слушал выкрики Феди. Требования курить Огурцова. Перебранку со всеми подряд Феоктиста и мучался, мучался...
Капельницу сделали как-то по-глупому, перед ужином, так, что он проснулся сразу после того, как все поели и ужаснулся — впереди поджидала долгая бессонная ночь.
В палате было темно, жёлтым куском света выделялся проём двери, в котором безостановочно появлялись больные. Тишина раздражала, и тем заманчивей становились звуки: смеха, стука домино и телевизора из столовой. А здесь: напоминал о себе Славик, да изредка взбунтовывался привязанный Федя. Медбрата не было. На его месте сидела Алевтина, которая, после долгих уговоров, позволила Феоктисту пойти посмотреть телевизор. Владимиром все больше овладевали страх и тоска, черная тоска.
Около девяти часов вечера позвали принимать лекарство, и долго еще по отделению перекликались: «Лекарство, кто не принимал лекарство?»
—Иванов? — выкрикнули его фамилию. И пошло по цепочке:
—Иванов, Иванов!
—Иванов, — спохватился вернувшийся Ефим Ильич. — Тебе ведь укол, чуть не забыл... Сам дойдешь, или в палате сделать?
—Дойду, — сказал Владимир, вставая.
Он запахнулся в халат и поплелся в дальний конец коридора.
Дверь в маленькую процедурную была распахнута. Туда вливалась изрядная очередь больных, стоявших за ночной порцией лекарств. Владимир встал за последним, за ним пристроился Пётр.
—Ты случайно не знаешь, что мне собираются вколоть? — спросил его Владимир.
—Откуда же я знаю? — ответил Пётр. — Вкатят кубов десять аминазина, и будешь балдеть.
—Аминазин, что-то знакомое...
—Снотворное, и мозги прочищает, врачи говорят. Только х.. .ня все это.
—Снотворное — хорошо, мне бы сегодня поспать, — обрадовался Владимир.
—Ага, только не такое, дурной он, аминазин! Будешь потом ходить, как пыльным мешком трахнутый или импотентом станешь ...
—Тизерцину бы, таблетки две. Это я понимаю! — мечтательно проговорил Пётр.
—Тебе тизерцин прописан?
—Если бы!.. Мне — «резину».
—А это что?
—Тетурам. Что не знаешь, что такое тетурам? А еще алкоголик!.. Ничего, теперь познакомишься... Зарядят тебя на полгодика, таблеточек ...дцать, выйдешь отсюда, рюмку выпьешь и ...готов, покойник, если не успеют откачать.
В процедурной все блестело и белело: занавески, накидки, халаты медсестер, шприцы, ампулы, мензурки, чтобы запивать лекарство, которое больным засыпали прямо в рот, медсестра при этом внимательно следила, чтобы больные проглатывали его полностью.
—Иванов? — спросила Алевтина. — Снимай штаны, ложись.
Она взяла заранее наполненный шприц и быстро, и безболезненно, с хлопком, уколола.
—Сестричка, а что это за укол? — спросил он, натягивая кальсоны.
—Снотворное.
—А как называется?
—Много будешь знать... сам знаешь. Позови-ка Хренова, — читала она по бумажке. —Черт, Хрущова, что ли?.. Хрен его знает!
—Хряюв, — уточнил Пётр. — Я позову!
—Ну-ка, ну-ка, Вознесенский, покажи рот, — ухватила Петра медсестра за пижаму.
—Ну, Алевтина! — урезонил Пётр, но рот открыл и медсестра, исследовав его пасть, отпустила, однако пригрозила:
—Смотри у меня!
Потирая ягодицу, Владимир дошел до туалета. За ним туда ввалился Пётр, воровато оглянулся на дверь, выплюнул что-то на ладонь и спустил в унитаз.
—От-так! — сказал он, закуривая. — Ты — тоже? — спросил он вошедшего в туалет и на ходу сплюнувшего в ладонь Фому.
—А че я себе враг?.. Печень «сажать»! — повёл единственным глазом Фома.
Он собрался выкинуть таблетки за окно, но Владимир остановил его:
—Покажи, а? — Он взял из рук Фомы зеленые таблетки и несколько раз подбросил на ладони.
—Ты не очень-то свети! — предупредил Фома, оглядываясь. — Ну-ка, прикрой, — скомандовал он Петру и, взяв таблетки, поджег их на подоконнике, предварительно приоткрыв раму.
Таблетки горели, треща и пшикая, зеленоватым огнем.
—Что я дурней паровоза, такое «ге» пить? — Фома щелчком сбросил таблетки на улицу и закрыл окно.
—Ага! — поддакнул Пётр. — А ты — пей! Тебе полезно, — покивал он Владимиру и заговорщически спросил Фому: - Ну, приготовил?
—Есть! — похлопал Фома по оттопырившейся на животе пижаме. Он кинул подозрительный взгляд на Иванова и увлек Петра в сторону.
—Пошли спать, — поднялся сидевший в отдалении Афанасий, он обращался к Анатолию.
—Пошли, — сказал тот, потягиваясь. — День-ночь, сутки прочь!
У входа в надзорку сидел новый медбрат, молодой парень. Даже сидя он казался высоким: длиннющие ноги занимали весь проход. У него было красивое, мужественное лицо, тонкие губы. Черные волосы резко контрастировали с белым халатом. Около медбрата толпились больные. Они что-то спрашивали, он отвечал односложно, порываясь взяться за обернутую газетой книгу. По виду можно было догадаться, что это подрабатывающий студент. Владимир и Андрей посмотрели друг на друга. И, кажется, оба прониклись симпатией, так, сразу, как иногда бывает в жизни, ни из чего.
—Андрей, а как там на улице? — подскочил к медбрату Валерка.
—А что тебя интересует? — лениво поднял на него глаза Андрей.
—Погода, дождь, — неопределенно проговорил Валерка, но его оттеснил тот, с прической «ежиком», в очках, Борис.
—Гуляй отсюда, Валерка!.. А Вы, Андрей, какую литературу любите? — спросил он тонким, ласковым голосом.
Владимир пробрался мимо них к своему месту, разобрал в темноте постель и лёг под одеяло.
В палату быстрым шагом вошла Алевтина, в руках у неё был тазик со шприцем.
—Феоктист, готовь задницу, — прокричала она с порога.
—Как? — воскликнул Феоктист, вскакивая с койки. — Мне ведь сегодня не было укола?
—Не было, а теперь будет, ну, ложись! — покрикивала Алевтина, добравшись до его постели.
—Да почему?.. Не буду, не хочу, — стал повизгивать Феоктист.
—Я те покажу: не хочу. Назначено... Болтать языком надо меньше. Ложись тебе говорят. Или Фому сейчас позову, он подержит.
—Убийцы, изверги, чтоб вы сдохли! — Феоктист сел, но неумолимая Алевтина стояла, ждала; и тогда Феоктист как-то неестественно завыл и ничком опрокинулся на постель, подставив ягодицы под укол.
Когда Владимир, часа два помучавшись без сна, встал и пошел курить, Андрей, пропуская его в туалет, поднял глаза и спросил:
—Не спится?
Он был серьёзен, а в глазах — ирония, относящаяся, правда, не к кому-либо конкретно, а ко всему миру вообще.
—Да, — ответил Владимир и потянулся к книге в руках медбрата. — А что Вы читаете, можно поинтересоваться?
—«Мастера и Маргариту». — Медбрат показал титульный лист книги.
—Этого издания я не видел, — заинтересовался Владимир. Он присел рядом с Андреем на принесенный кем-то стул. — Разрешите взглянуть?
Он полистал книгу. Они разговорились и долго беседовали полушепотом в тишине засыпающего отделения. Изредка мимо проходили в туалет заспанные, в одном нижнем белье, больные. На кожаном диване, в противоположном конце коридора дремал, укрывшись ватником, Ефим Ильич.
—Папирос мало, — пожаловался Владимир, вынув из пижамы тощую пачку. — А выдают, говорят, только два раза в неделю.
—Да, с куревом здесь «напряжёнка», — сказал Андрей. Он порылся в карманах и достал почти полную пачку. — На, кури. На надзорку выдали, а тут — сонное царство.
Где-то зазвонил телефон. Ефим Ильич проснулся, вскочил и зазвенел у выходных дверей ключами. Через минуту он вернулся и крикнул Андрею, чтобы готовился встречать новенького.
Нового больного притащили на себе Ефим Ильич и незнакомый санитар. Больной был очень плох. Мужчина лет сорока пяти, с редкими волосиками на усохшей голове, опухший лицом, шамкающий беззубым ртом, он был ужасен. Его уложили в надзорке, а он все силился встать и пойти покурить.
—Лежи, Витя, уже капельница готова, — удерживал его Ефим Ильич.
В палате зажгли свет; кто-то проснулся и заворчал, когда злая заспанная Алевтина внесла стойку-капельницу. Она долго примерялась к тощим рукам и все не могла попасть в вену, а Витя смеялся и пытался приподняться. Алевтина била его по лбу тыльной стороной руки и приговаривала:
—Лежи, никакого покою с этими алкоголиками.
—Господи, какой ужас! — вырвалось у Владимира, наблюдавшего эту сцену. Больше всего пугала жалкая попытка Вити улыбаться.
—Погоди, — тихо сказал Ефим Ильич, — дней через десять его не узнаешь, такой он будет... станет, что твой ученый!
—«Профессор»! — как всегда иронически, поддакнул Андрей.
—Да, — добавил Ефим Ильич. — О, он начитанный!.. Старый знакомый.
—Я вижу, тут многие не в первый раз, — сказал Владимир.
—Это так, — вздохнул старший медбрат и спохватился: — А ты почему не спишь? Спать, спать.
Владимир и Андрей понимающе переглянулись: службист.
Мимо пытавшегося заснуть Владимира ходили то Андрей, то Алевтина. Потом Андрей сидел у капельницы с книжкой в руках, а Владимир мучался, ворочаясь под одеялом. Как только закрывались глаза, в мозгу возникали сумасшедшие картинки, окрашенные в пронзительные красные тона, искривленные, исчерченные черны¬ми молниями, пугающие.
Свет в палате погасили, как только убрали капельницу, но тишина воцарилась ненадолго. Сначала проснулся и завопил Славик: «Сделайте укольчик...»; потом забегали, не дав подремать Андрею, Ефим Ильич и Алевтина; привезли сразу двух больных: неприятного, нежного, но высокомерного мужчину лет сорока, алкоголика (его звали Альфред) и совсем молодого, красивого, как юный бог, мальчишку лет пятнадцати по фамилии Вишневский.
Владимир, так и не поспав, отправился курить, а когда возвра¬щался, услышал:
—Иди сюда, твой дружок прибыл, — позвал Ефим Ильич за¬спанного Фому, вышедшего из своей палаты.
—Кто ещё? — зло и равнодушно спросил Фома.
—Альфред.
—Да ну! — встрепенулся Фома и кинулся в надзорку.
—Альфред, здорово! — радостно затряс Фома руку лежавшего под капельницей Альфреда. Они перешли на шепот и еще долго о чем-то совещались.
Владимир воспользовался тем, что Ефим Ильич ушел, и подошел к Андрею.
—А что, этот мальчишка тоже алкоголик? — кивнув на пятнадцатилетнего, спросил Владимир.
—Наркоман.
—Ничего себе!
—Чему ты удивляешься, их тут часто откачивают. Я насмотрелся. ..
—Да - а, — протянул Владимир. Он засомневался, чем заняться и решил покурить еще, но в туалете никого не было, и он вернулся к Андрею за огнём.
—Бери, спрячь и не говори, где взял, — сказал Андрей, передавая ему коробок спичек.
—Спасибо. А ты когда в следующий раз дежуришь?
—Через двое суток, — ответил Андрей и углубился в чтение, время от времени вставая, чтобы проверить капельницы.
Физическим мукам не было конца; сдерживая рвущийся наружу стон, Иванов проворочался без сна всю ночь. Короткий, нервный и потный, сон пришёл только под утро.