Одинокая двадцатипятилетняя кассирша из супермаркета рядом с моим домом родила мальчика. Без мужа, как потом она объяснила: «для себя».
Лет семь или восемь назад, как сирота, она получила от государства полуторакомнатную квартиру в панельном двенадцатиэтажном доме напротив. А затем она начала работать в только что открывшемся тогда супермаркете. Сначала она раскладывала товары по полкам, а после оказалась за кассой. Она не родилась красавицей, но была стройной, а молодость и свежесть были ей очень к лицу.
Год за годом я с тайной печалью замечал как она увядала и расплывалась, как лицо ее грубело и теряло цвет. Однажды на левом запястье появилась татуировка «Michael» с модными петлями и завитушками. Работала она споро, никогда не болела, не пила, с покупателями была вежлива, но по карьерной лестнице она не продвинулась ни на чуть-чуть, так и работала день за днем за одной и той же кассой номер 2.
Ее начальница – заведующая отделом в супермаркете – суровая и неразговорчивая дама с крашенной под вороново крыло косой челкой, увольнявшая продавшиц и кассирш за малейшую невнимательность к работе, поехала на такси забирать молодую мать и новорожденного из роддома. Бывает и такое.
Так мне после рассказала моя соседка по этажу, которая неведомо из каких источников, но знает о жизни каждого живущего в микрорайоне все и в подробностях. Иногда в таких, о которых бы в самый раз умолчать. С такой памятью на детали она была бы бесценна для государства в качестве разведчицы. Держать язык за зубами, это первое, чему бы ее должны были обучить в развед.школе. Провидение распорядилось иначе, и Валентина Ивановна последние тридцать с лишним лет трудилась санитаркой в районной больнице.
Летом, обычно по субботам и воскресеньям я видел молодую мать с коляской, одиноко сидевшей на детской площадке под старыми липами. Однажды, выбравшись из «маршрутки», я увидел ее с коляской у автобусной остановки. Она, похоже кого–то встречала. Я поздоровался первым, она меня тоже узнала, улыбнулась. За эти несколько недель она осунулась и сникла, мне показалось, что незадолго до того как выйти на прогулку, она плакала. В коляске спал младенец. Розовое его личико было чистым и безмятежным. Было тепло, он был до груди укрыт флисовым пестрым одеяльцем с крупными причудливыми рыбами. Ему было еще неведомо какой будет его будущая судьба, в каких стране и городе он родился, кто его мать и отец. Ничего из этого он не выбирал.
Где-то неделю назад я возвращался с работы. Было тепло, пасмурно и сухо. Пол-восьмого вечера. Август уже отпылал, вкрадчиво, но заметно в город вступала осень.
В супермаркете я купил пачку пельменей и стаканчик вологодской сметаны. Посетителей было совсем немного, кассирши за кассами сплетничали и делились друг с другом свежими новостями. Они там, конечно не на одно лицо, но похожи – немолодые битые и тертые жизнью тетки хорошо за сорок и старше. До меня долетел обрывок их разговора, конец фразы: «.........зачем было плодить нищету?»
Я расплатился и сложил покупки в еще советскую плетеную сетку. Лифт завис где-то на десятом этаже. На свой седьмой этаж я шагал по лестницам. Считал этажи. Останавливался отдышаться. Шел и думал о маленьком беззащитном человечке в коляске, вся жизнь которого уже в общих чертах предопределена обществом. Почему-то мне стало его нестерпимо жалко, так что глаза намокли. Потом я кипятил воду для пельменей, и почему-то вспомнил слова толстой рыжей кассирши о том, что дескать «зачем было плодить нищету».
Она была права настолько, что философы-антинаталисты Давид Бенатар и норвежец Петер Вессель Цапффе с ее выводами безоговорчно согласились бы. И это приговор нашему «прогрессивному» миру.
Пока варились пельмени, я записал в блокноте:
«Рожать детей, не имея возможности гарантированно обеспечить им счастливое детство, а после качественное образование – преступные глупость и легкомыслие. Это значит, повинуясь давлению слепого инстинкта продолжения рода, вытолкнуть в беспощадный и крайне несправедливый мир еще нескольких обреченных на несчастье рабов и страдальцев. Крайне болезненным будет их прозрение, когда они наконец осознают, где они оказались по вине несдержанности и иллюзий родителей.
Кому в наследство от матери и отца досталось всего лишь тело и данное им при рождении имя, будут вынуждены «гнуть спину» до старости на потомков тех, кто при рождении получил от своей семьи собственность, состояние и все виды поддержки.
Даже и в том редчайшем случае, если им благодаря талантам и способностям удастся вырваться из нужды, они никогда не смогут встать вровень со счастливчиками, кому «место под солнцем» было уготовано уже при рождении.»
Перечитал и ухмыльнулся. Со времен, когда писал свои романы Диккенс мало что изменилось к лучшему. Стало еще хуже. В те далекие времена можно было наняться матросом на торговую шхуну, а после остаться на каком-нибудь малообитаемом тропическом острове, построить хижину, взять в жены дикарку из местного племени. Прожить возможно короткую жизнь, но без «работодателей» и хлопанья бичей их многочисленных надсмотрщиков.
В последний раз такая волна горечи и отчаяния настигла меня два года назад, когда в автомобильной катастрофе погиб мой лучший, еще школьный друг Глеб. На случай жизненных «аварий», в ящике заморозки холодильника я хранил бутылку водки «Финляндия», купленную год назад в сувенирной лавке парома Silja Line, во время путешествия в Хельсинки.
Пьяный и злой я стоял у окна и смотрел в ночь. Внизу на платной парковке сновали лаковые темные жуки автомобилей. В доме напротив зажигались и гасли огни в комнатах, кухнях и туалетах. Мир за окном жил по своим простым и безжалостным законам.