5
В моей печали,
В звериной боли,
В из века — стали
Рожденной боли:
.................
..................
И - Неземное,
И — Черный Круг,
И беспокоит
Бесплотный Друг:
Он мельком кажет
Свое Лицо,
То — шут в плюмаже,
То — Бог с венцом.
И ночью чудом
Живут углы,
И манит Будда
В кристалл смолы...
.................... (В. Иванов,
из стихотворения из
цикла «Мистическое»)
На кнопку звонка, пока он шел по коридору, давили уже без перерывов.
-Кто б ты ни был, хоть Его Величество король какой-нибудь Гвинеи — Биссау, — зло думал Иванов, - придется тебе ретироваться несолоно хлебавши. Он встал на пороге таким образом, чтобы самой позой пресечь всякое поползновение напроситься в гости. Щёлкнул замком и открыл дверь...
В слабом освещении лестничной площадки стояла утрированно подбоченясь грациозная, насмешливая, чуточку навеселе, Неля. В ливне обрамлявших удлинённое лицо неприкрытых головным убором каштановых волос посверкивали дождинки...
-Отважилась вот навестить тебя, Вольдемар... Пустишь? — пряча смущение, спросила девушка кокетливо-развязно.
-Мм... Нет, то есть — да, - промямлил Владимир плохо повинующимся языком. Помедлил, и сделал полшага назад, освободив проход. Внутри него билось: он ведь «вырезал» девушку из памяти, и забыл, казалось бы...
Растерянный вид хозяина был замечен. Гостья осмелела. Она хитро хихикнула, шутливо уперлась кулачком в грудь мужчины, вдвинула его дальше вглубь квартиры. Ступила на порог и, развеселившаяся, бросила через плечо:
-Они нас приняли, Машка! Входи... Маша Полищук, художник-дизайнер, - представила Неля свою спутницу, скрывавшуюся до этих пор за косяком двери.
Маша Полищук, одетая со вкусом женщина лет тридцати восьми, вошла и вежливо кивнула в ответ на бормотание хозяина: «Володя Иванов». Художница ничуть не смутилась наступившей после представления заминкой. Она иронично, с интересом наблюдала за быстрыми, украдкой, взглядами, которыми обменивались хозяин и её подруга.
-Ага, ничего не изменилось: обстановка все та же, - воскликнула Неля, когда они прошли в комнату. И чуть дёргано заметалась в узком пространстве между диваном, секретером и письменным столом. — Книги. Гитара. Пишущая машинка, и — отшельник с бородой.
-Присаживайтесь. Маша, вот — кресло, - выдавил из себя Иванов. Он не знал, куда себя деть. Сел, встал, опять сел, закурил и насупился.
-Нет, сидеть мы не будем, - крикнула Неля и бросилась к проигрывателю на тумбочке у входной двери. — Мы будем веселиться. Петь, пить, танцевать... Пластинок новых, вижу, нет. Так, эта скучная, эта быстрая, а вот эта — самое то: Эллочка Фитцджеральд. — Она включила проигрыватель и повернулась к подруге: - Машка, чего расселась? Ну-ка, доставай!
Маша дотянулась до своей сумочки, повешенной на спинку кресла, и извлекла на свет бутылку шотландского (!) виски и продолговатый свёрток; в нем оказалась нарезанная ломтиками копченая колбаса.
-Отшельник, - перекрывая звуки спиричуэл-с, льющиеся из динамиков, грудным голосом спросила художница, - хлеб в вашем доме имеется?
-Да — да, конечно. Я сейчас. — Владимир бросил папиросу в пепельницу и вышел в прихожую.
Когда он вернулся с хлебом, уложенным кусками на широкое блюдо, откинутая крышка секретера была уже сервирована. На ней стояли бутылка, стаканы, тарелка с колбасой. Неля, дирижируя в такт музыке рукой с зажатой между пальцами сигаретой, медленно, в ритме спиричуэл-с, кружилась на пятачке рядом с проигрывателем. Маша, затягиваясь из длинной сигареты, снисходительно щурилась на танцующую.
-Давайте напьемся! — прервав танец, ринулась Неля к секретеру.
Схватила бутылку и плюхнула всем по порции виски. Сунула стакан подруге. Притихла и, протягивая Иванову его порцию, прошептала: - Выпей со мной. Пожалуйста!..
Стакан он взял, а вот перебороть себя и чокнуться с девушкой как ни в чем не бывало не мог.
Неля вспыхнула. Деланно расхохоталась и не дожидаясь других, выпила свой виски залпом. Казалось, она сейчас возьмет и хлопнет стаканом об пол — «на счастье».
Все это что-то напоминало, что-то хорошо знакомое... И наконец вспомнилось: поведение Нели в точности копировало поведение Настасьи Филипповны из «Идиота» Достоевского. «Надлом», капризное требование внимания к своей, якобы тонкой, якобы благородной натуре, испытывающей трагедийно высокие переживания... Ну да!.. Она же актриса. Средненькая. Неспособная придумать чего-то подлинно своего, и потому имитирующая чужие чувства и поведение.
Отрезвило ли Иванова это открытие? Нет. Его по-прежнему волновала эта девушка. Ища спасения у взрослой женщины с её проницательными, спокойными глазами, он привстал и чокнулся стаканами с Машей. Художница ответила понимающей улыбкой, и они выпили так, словно были в комнате одни.
-Ты не представляешь, Машка, какие мне Володька письма писал! Целые поэмы в прозе... - будто не заметив унизительного для нее поступка мужчины, отчебучила актриса уже совершеннешнюю неделикатность.
-Хватит, подруга! — осадила её Маша. — Разошлась. Вы её извините, Володя. Она... - Художница не закончила фразы и неожиданно попросила: - Спойте что-нибудь, пожалуйста!
-Споет, конечно, споёт! — захлопала в ладоши Неля. — Мне он не откажет, да? О, он, когда в духе, хорошо поёт, проникновенно.
Петь не было никакой охоты.
Художница увидела колебания мужчины, потянулась вперед и ласково тронула его за руку:
-Прошу вас!
Неля взвилась с места, выключила проигрыватель и сняла гитару со стены.
-«Юнкерский вальс», Алмазова, Володечка. Пожалуйста! — вручив инструмент хозяину, проговорила она умоляюще.
Гитара была слегка расстроена. Владимир подкрутил колки. Пробежался по струнам пальцами и, взяв пробный аккорд, вполголоса запел: «Под Громкое, под солдатское, Раскатистое «ура», Присягу императору давали юнкера...»
Близкий ему по содержанию текст песни воодушевил. Иванов увлёкся, забыл обо всём на свете, и слова припева: «Этот вальс, этот вальс, этот вальс! Струится вощенный паркет, Этот вальс, этот вальс, этот вальс В семнадцать юнкерских лет», — пел уже в полный голос. Сейчас он не видел своих гостей, он находился в 1916-ом, в освещённом сотнями свечей зале Офицерского собрания... Кринолины дам, обмахивающихся веерами, эполеты, аксельбанты и белые перчатки военных... Раскрасневшиеся, беспечные лица барышень и кавалеров, кружащихся в вальсе по натертому до блеска паркету... Красивые, сильные люди полные надежд... И они, цвет нации, и еще миллионы жителей несчастной России, очень и очень скоро будут убиты, замучены, расстреляны, потому что приближались 17-ый, 21-ый, 31 и 37-ой годы. Счастливые сейчас, могли ли они знать, что у них и у их страны нет будущего? Словами песни, интонациями своего голоса Владимир оплакивал этих ни в чем не повинных, кроме их наивной веры в добро, вальсирующих мальчиков и девочек...
-Безобразие! Притон из квартиры устроили, спать мешают, - заколотили в стену со стороны соседей. Владимир заглушил струны, криво усмехнулся и, бросив на гостей виноватый взгляд, отложил гитару.
-Чего это они? Мы же тихо, - возмутилась Маша. — Стены такие тонкие? Соседи, наверное, сами вам мешают, Володя?
- Нет. За стеной - соседи-старики. Они — то на даче, то у сына гостят. И вообще тихие...
-Знаете что, - сказала Маша, - поехали ко мне. На такси быстро доедем. Гитару Володя с собой возьмет...
-Правильно, едем! — подхватила Неля и посмотрела на хозяина вопросительным взглядом.
Надо было отказаться. Но сделать это он был не в состоянии. Никакая сила воли не действовала, и он, помолчав, согласился.
-Ура! — нарочно громко воскликнула Неля и погрозила стене кулачком. — Виски забираем, еще и водки у таксистов купим. Мы с Машкой сегодня богатые, платим, «тачка» тоже, чур, за наш счет.
Маша жила в отдельной двухкомнатной квартире в спальном районе. В высотном кирпичном доме, первый этаж которого занимали продуктовые магазины. Парадные многоэтажки выходили во двор. В центре двора раскинулся скверик с детской игровой площадкой. У дверей каждого парадного Машиного дома высились по бокам входа штабели, сложенные из пустых деревянных и картонных коробок, тары из-под продуктов, приготовленной продуктовым магазином на вывоз.
Большая комната служила Маше спальней. В неё они не заходили. Полуночничали в гостиной, маленькой комнате с минимумом мебели. Шкаф, тахта, круглый журнальный столик, окруженный пуфиками-цилиндрами. Уют помещению придавали тяжелые шторы на окнах, изумрудного цвета портьеры на дверях, мягкий свет лампы с красным абажуром. На стенах: полочки с книгами по искусству и забавными безделушками, а также, показывающие талант хозяйки, дизайнера по тканям, ручной вязки гобеленчики и коллажи, составленные из разноцветных лоскутов ткани.
Душой компании была хозяйка. Она веселила гостей анекдотами, историями из жизни известных художников. Иванову не было весело, и спев несколько песен, он охотно уступил Маше право развлекать присутствующих. Купленная у таксиста водка осталась нетронутой. Для застолья им за глаза хватило виски.
К шести утра вечеринка сникла. Приблизился тот момент, из-за которого вечеринка затевалась, и по комнате витало едва заметное напряжение. Неля притихла. Не зная, как себя вести, Владимир механически перебирал пальцами струны. Его разрывали противоречивые желания: остаться здесь или без оглядки бежать обратно в свой эфемерный, но чистый и прекрасный, преданный им сегодня, любимый мир одиночества и духовных бдений.
Маша посматривала на бывших любовников покровительственно, со снисходительной усмешкой.
-Ну, - обронила она, поднявшись с пуфика, - вы как хотите, а я — спать. Подушки и простыни там, в шкафу...
-Нет, Маша... Посидим ещё, а? — испугался Владимир.
-Ха-ха-ха! — шутливо отбрила художница и, двусмысленным тоном пожелав «спокойной ночи», удалилась.
-Спать, так спать, - деланно оживилась Неля. Вскочила, пошатнулась и хихикнула: - Ох, и наклюкалась я!.. Отвернись-ка, мужчина.
Девушка пробалансировала к шкафу, на ходу без стеснения сдирая с себя платье... Скрип шкафной дверцы, шорох накрахмаленного постельного белья, глухой стук брошенной на тахту подушки, электрическое потрескивание снимаемых чулок, звук про¬гнувшейся под тяжестью женского тела тахты, - и в комнате воцарилась насыщенная ожиданием тишина.
Настал черед Иванова: нужно было начинать производить известные действия. Он не хотел. Или хотел? Внутри шла борьба. Наконец, от отложил гитару. Медленно стянул с себя свитер... Поднялся, неуверенно подошел к постели с лежавшей на ней женщиной и опустился на пол на колени...
Девушка не двигалась. Разметавшиеся по подушке волосы обрамляли ее бледное лицо. Закрытые веки подрагивали, чуть раздувались ноздри... Лежавшая пошевелилась, и простынь-покрывало сместилось, обнажив округлое бедро и бесконечно длинную ногу...
Женская хитрость не сработала: в существе перед ним Поэт искал Возлюбленную, а не женщину. Женщина этого не знала, не могла знать, да и не хотела бы знать. Она открыла глаза, огромные, полупьяные. Их бездонный коварный омут манил, манил зазывно, и уверенная в своей победе женщина заклекотала похотливым смешком ...
-Нравится? — прошелестела она, откинув простынь с тела совсем. — Да давай же, пользуйся, чего тянешь?
Неля перевернулась на бок, потянулась к нему... Тонкие, холеные пальцы с наманикюренными в сиреневое ногтями забегали по пуговицам мужской рубашки... Скользнули вниз, к молнии брюк...
-Где там наш «парень»? - Речь девушки перешла в захлебывающееся бормотание. Тело задвигалось волнообразно. Бедра били вхолостую: вверх-вниз, - Где он, ну где? А-а, вот! Какой толстенький. ..
Вместо того чтобы податься навстречу горячим рукам, он замер, покраснел. Не от стыдливости. От подлого предательства своей не подчиняющейся воле плоти.
А женщина сатанела:
-Какой! Ох, какой!.. Не тот, как «зубочистка в ведре» у мудака, который меня вчера трахал!.. Ой!.. Прости меня, сорвалось... Я не это хотела сказать, Володечка, правда...
Но никакие слова, самые искренние и оправдывающие, не могли уже ничего исправить. Что слова для ставшего мертвым?! Дальнейшие действия совершались им на автопилоте. Он медленно¬медленно поднялся. Выпрямился. Скользнул по телу на тахте отчужденным взглядом... Задержал взгляд на тонкой части тела — шее.
В лице мужчины, вероятно, присутствовало что-то такое, что привело тело, принадлежавшее девушке по имени Неля, в ужас. Тело приняло сидячее положение. Отползло к стене, защищаясь прикрылось руками. Рот открылся, чтобы извергнуть какие-нибудь но¬вые оправдания... Не понадобилось: мужчина молча развернулся, механически подхватил свой свитер и гитару и вышел из комнаты.
Крошечная прихожая освещалась двумя настенными бра. Иванов опустил гитару и свитер на пол рядом со старинным трехстворчатым трюмо с зеркалами. Равнодушные глаза привлекли: круглая баночка крема, сигареты и спички, лежавшие на столике трюмо, и взгляд на мгновение прояснился...
Первая сигарета была выкурена в четыре затяжки. Пепельницы не имелось. Он открутил крышечку крема... Окурок, соприкоснувшись с белой массой, пшикнул, и по прихожей поплыл сладковатый запах... Вторая сигарета, третья... В чувство они не привели... Нечто, называющееся Иванов, сделало по узкому помещению несколько шагов... Во время движения, безжизненный, блуждающий от предмета к предмету взгляд наткнулся на приоткрытую дверь спальни: в противоположном конце спальни, у окна, виднелись в сумеречном свете широкая кровать и силуэт фигуры под одеялом...
Ноги Нечто понесли его вперед... Помеха-дверь от грубого толчка отлетела в сторону. Звук её удара о косяк разбудил женщину на кровати... Она открыла глаза и без удивления смотрела, как вставший в ногах постели мужчина, не торопясь, деловито, без слов, снимает с себя одежду. Уже тогда, когда показались обнаженный живот и его низ со стоящим торчком членом, глаза женщины расширились, заполыхали...
Нечто не интересовало, что думает и чувствует женщина. Обнажившись до конца Оно прыгнуло на кровать. Отбросило одеяло, и оскалилось, когда «добыча» - пусть из кокетства — попыталась сузить руками вырез ночной рубашки... Нечто зарычало, резко развело руки женщины, одним движением разорвало рубашку надвое и овладело женским телом как чем-то враждебным и вместе с тем полностью ему безразличным. Существо под ним издало стон восторга. Принялось выкрикивать подбадривающие слова... Ему было всё равно, какие у существа под ним эмоции. Он чувствовал лишь себя, и в себе — зверя. Равнодушие не давало насытиться. Тем не менее привычка и длительные усилия привели к результату: освобождение, слившись с победным воем-рычанием, состоялось... В это же мгновение ушёл и Зверь. Ушел, уступив руины тела и души растерянному, несчастному, еле живому Поэту...
Не помня себя, духовно уничтоженный, Иванов поспешно оделся, умылся, не слушая ластившуюся, хлопочущую вокруг него хозяйку...
Замки входной двери открывались долго: мешали свитер и гитара в руках. С мыслью побыстрее выбраться наружу он рвал задвижки с остервенением. Маша, в не застегнутом на пуговицы халате, хватала его за локти...
- Останься, не уходи. Ты такой... хороший! — елозила она отвисшими грудями по его спине. — Я тебя чаем буду поить; накормлю... А эту ****ь, хочешь, выгоню, - махнула она в сторону гостиной, из которой едва слышно доносились женские всхлипывания.
Ответить женщине было нельзя. Нельзя было даже сказать «до свидания»: открой он рот, вместо речи разрыдался бы... Щёлкнул последний замок, дверь отворилась и, вырвавшись из рук Маши, он бегом устремился вниз по лестнице...
На улице стояла предутренняя тишина. Налёт инея покрывал асфальт у парадного, безлистые кустики в сквере вокруг детской площадки, песочницу, качели, землю...
Ноги подкашивались. Он сделал от подъезда несколько шагов и, обессилевший, сел на деревянный ящик, который валялся у подножия высокого штабеля из картонных коробок. Тренькнули струны брошенной к ногам гитары... Этот жалкий звук любимого инструмента переполнил чашу. Иванов плаксиво заскулил, глаза по-дёрнулись слезами. Достав платок, он высморкнул хлынувшие из носа сопли и всхлипнул...
«Распустил нюни!.. Надо было отодрать и ту, и другую, а потом еще и посмеяться над обеими» - заговорил внутри него опять вы¬нырнувший на поверхность двойник «Зверь-животное».
«Правильно, - поддержал Зверя двойник Циник. — К бабам следует относится, как к старым тапочкам: поносил — выбросил, при¬обрел новые. Ну а то, что тапочки — говорящие, даже оригинально: можно позабавиться, слушая, что они там, внизу, чирикают...»
Иванов поднял глаза, осмотрелся... И ему вдруг примерещилось, что Зверь и Циник каким-то образом материализовались... Стоят перед ним как реальные люди, лыбятся... Мало того, кроме них на свет вылезли и другие его бесчисленные Я: Смельчак, Трус, Подлец, Весельчак, Глупец и Мудрец, и многие-многие остальные. Разношёрстной, шумной толпой они запрудили весь двор, все прилегающие к двору дороги.
Толпа двойников гудела. Из её гущи раздавались дружеские советы и — диаметрально противоположные суждения... Как же обрыгла ему эта собственная многоликость!.. Сейчас он ненавидел и себя, и всех этих назойливых Я-двойников. А Зверя и Циника перед ним — в особенности. Забывшись, он вскочил, схватил ящик, на ко¬тором только что сидел, ударил им по Цинику, по Зверю, а затем запустил ящик в толпу... И наваждение прошло — толпа исчезла. Но он уже не мог остановиться, неистовствовал дальше: подхватил и запустил вторым ящиком... Третьего рядом не нашлось, тогда он выхватил картонную коробку из середины штабеля, высившегося за его спиной...
Лишившийся опоры штабель распался, коробки посыпались на голову, на землю, завалили его со всех сторон. И он стал бить по картонной горе. Кулаками, ногами...
Добираться до центра города пешком предстояло около часа. Ему было всё равно. Поэтому, когда где-то за домами на параллельной улице прошумели ранние трамваи, ему и в голову не пришло поехать на транспорте. Опустошенный, мрачный, он автоматически передвигал ноги по тротуарам ещё не проснувшихся улиц. На душе было черно. К Неле это его состояние не имело никакого отношения — о девушке он забыл напрочь. Его угнетало одно: собственная двойственность. Как легко (пусть всего на один вечер) он променял себя духовного на бездуховного, управляемого — и ведь не без успеха, если вспомнить эрекцию на актрисульку, а потом ещё на эту (как её?) Машу — ослепляющей животной страстью, свинской, грязной, пошлой.
Город готовился к пробуждению. То здесь, то там гулко хлопали двери парадных. Это выползали на свет ранние прохожие. Иванов отстраненно, будто через подзорную трубу, хмуро смотрел на выходящих из домов людей. В нем росли гнев и раздражение к этим существам...
Выползают, как выползают насекомые из своих домов-норок, - отрешенно и походя, но очень зло думал Иванов о прохожих. — Отправляются на поиски пищи для своих детёнышей. Накормят их, себя, и перебирают лапками, суетятся. Жужжат. Совокупляются... Присмотреться: карикатурный мирок... И в этом вот мирке одна из букашек-самок разродилась букашкой «Володя Иванов»... Ах, ну да, Иванов же у нас особенный: букашка идейная! Ползает меж других букашек гордый своей персоной. Хотя гордиться-то нечем: такой же он как и все букашки. У него такая же прямая кишка, заканчивающаяся задним проходом; между ног — «шланг», а в подсознании — код на размножение, стыдливо-лицемерно закамуфлированный красивым словом «любовь». Да, к чести букашки «Иванов», он, в отличие от большинства, сопротивляется коду, порицает его (пусть и в мыслях), пытается также вырваться за рамки букашечного тела... Хотя, чем тут гордиться?.. В последние годы, вот, букашка Иванов решил, что он писатель. Что он обособится от окружающих, уйдет в созерцание... Перестанет он в этом случае быть букашкой? Да ни в коей мере, увы. В этой букашке, впрочем, растет и растет протест, и она начинает подумывать: не прервать ли жизнедеятельность двуногой букашки Иванов самостоятельно и... досрочно. Хм, досрочно... Досрочно оно, конечно, можно. Только что это изменит? Умрешь-то все одно букашкой... Да-а-а!..
-Слушай, а попробуй увидеть себя со стороны .
Сказанное вслух, предложение, - своё ли, двойников, или кого- то третьего, - понравилось. И Владимир деловито приступил к его исполнению.
Он (мысленно) разделил себя на Иванова-тело, плетущееся по тротуару, и на Иванова - себя, как нечто нематериальное, которое вися над асфальтом, двигалось параллельно курсу своей материальной части...
-Ну как? Видишь, какой ты?
-Хм... Я... Он... В общем, парень. Бредёт понурый. Плечи опущены. Явно сильно расстроенный. Настолько сильно, что не замечает, как волочится по земле выскочивший из петель пояс плаща. Лицо осунувшееся... Гитара в левой руке чиркает об асфальт. .. Парень, как парень, одним словом.
-Парень? Верно. Ты видишь человека, потому что смотришь органами зрения человека. Так, как смотрят на особей своего вида все животные. Например... Ну, не знаю... - замялся в поисках примера тот, кто говорил в Иванове. Он осмотрелся.
Находились они в конце Кировского проспекта, в том месте, где проспект плавно переходил в мост через Неву. Справа от них, за Кронверком, высились бастионы Петропавловской крепости. Под стенами крепости, у кромки воды на берегу расположилась стая уток.
-О, например, как эти утки смотрят друг на друга, - наконец нашел сравнение говоривший. — А оценивают они себе подобных так: оперение серое, крякает, значит, свой — утка. Как и человек, утки животные стадные. У них, как у людей, тоже есть своя система ценностей: утиные мораль, жизненные установки... Скажем: «клюнуть дерево», «построить гнездо», «создать семью», «родить утенка»... В практическом же плане: среда обитания — вода, корм, безопасность. Все остальное уткам безразлично: и город /нагромождение камней/, эта крепость, двуногие, глазеющие на них. Словом, разница между видом «утка» и видом «человек» невелика. Разве что, человек — животное более высокоорганизованное, с большим объемом мозга. Одно отличие, правда, все же имеется, и оно весьма существенно: некоторые, а не все без исключения, люди способны абстрагироваться, критически смотреть на себя со стороны, что является, пожалуй, единственным достоинством вида гомосапиенс.
Ты вот мучаешься, страдаешь, а стоит ли?.. Попробуй увидеть не, как ты сказал, парня, то есть свою внешнюю оболочку, а смотреть как бы в диапазоне рентгена и увидеть себя таким, какой ты в действительности... Итак, видишь: твоя материальная часть подходит к середине моста?... Теперь сними с неё одежду — видишь: она шагает голая... Ну, действуй дальше: сними с этого обнаженного тела кожу, жир, мышцы... и что получилось?
-Самодвижущийся, ворочающий из стороны в сторону черепом анатомический скелет... Зрелище, следует признать, комичное. Где же в этом скопище свободно болтающихся белых костей ютятся мои переживания?
Скелет, между тем, направился к перилам моста и далеко вперед просунулся за ограждение, устремив пустые глазницы вниз на стремнину воды...
-Эй, скелет, ты что это задумал? — забеспокоилась нематериальная часть Иванова и ринулась к родному скелету, торопясь снова слиться с ним...
«Просто прыгнуть туда — не эффективно: войдёшь в воду ногами, - думал принявший свой человеческий облик Иванов, глядя на обтекающий быки моста поток, - сработает инстинкт самосохранения, вынырнешь и поплывёшь к спасительному берегу... Чтобы наверняка утопиться, броситься нужно вниз головой... Удар о по-верхность — шок, это исключит возможность спастись»...
-Гражданин, с Вами все в порядке?
Иванов стремительно развернулся.
В двух шагах от него стоял непонятно когда и откуда возникший молоденький милиционер. Весь из себя ладный, в новой, с иголочки форме. Участливое выражение на лице начинающего стража порядка сменилось подозрительным, как только его глаза зафиксировали припухшее лицо, пыль и стружку на плаще «гражданина». Милиционер подобрался, козырнул и заговорил официальным тоном:
-Мм... Ваши документики, пожалуйста!
-Ах, документики, вон оно что... Ну как, похож? — хмыкнул Владимир, глядя, как тщательно милиционер сверяет фото на удостоверении работника Эрмитажа с его лицом.
-В данный момент, должен заметить, оригинал походит на свою фотографию весьма отдаленно, - съязвил на язвительный тон Иванова страж порядка. Он хотел сказать что-то ещё, но передумал и, вернув документ, козырнул: - Извините за беспокойство.
-Чего уж там. — Владимир подхватил гитару, прислоненную к перилам. Он не успел сделать и десяти шагов, как услышал за спиной сочувственное:
-Может быть, Вам всё-таки помощь нужна?
-Вы уже помогли... Тем, что подошли. Наверное... Спасибо, одним словом! — благодарно помахал рукой Иванов на прощание.
Идти домой от Кировского моста нужно было через Марсово поле, мимо Михайловского замка к цирку, и затем — по набережной Фонтанки. Но, миновав Марсово поле, он повернул не налево, а направо — к церкви Спас на Крови и двинулся по набережной канала Грибоедова к Невскому проспекту. За Невским, в доме на канале Грибоедова жил Ларион. Несмотря на раннее время, художник должен был уже бодрствовать. Иванов знал, что Ларион встаёт в пять утра, чтобы прежде чем бежать на свою официальную работу, поработать пару часов у мольберта.
Ларион, одетый в куртку-робу с застарелыми пятнами от масляных красок встретил нагрянувшего гостя хмуро. Зыркнув на мявшегося на лестничной площадке приятеля своими сумасшедшими глазищами, он молча попятился, впустил Иванова, и, заперев дверь, буркнул:
-То не дозовёшься тебя, то — ты как снег на голову, спозаранку. Стряслось что-нибудь?
-Нет. Просто день у меня сегодня какой-то. На грани. Прости, и не беспокойся, я ненадолго...
-Надолго и не получится — выгоню: работа!.. Мои спят, так что общаться здесь будем, - кивнул Ларион на два стула и тумбочку, придвинутые к стене в узком коридоре. Тумбочку накрывала потёртая клеёнка. На клеёнке стояла пол-литровая стеклянная банка, полная окурков. Курили здесь, вероятно, соседи и их гости. Сам Ларион не курил. Коммуналка художника была меньше квартиры Владимира — три комнаты всего. Ларион присел на один из стульев и легонько толкнул ногой второй: - Присаживайся. Запашок от тебя — закусывать впору. Рюмку, может, налить?
-Что ты, зачем?
-Как хочешь. Сядешь ты, наконец? — требовательно спросил хозяин.
-Да... Нет, не знаю... - суетился Иванов, потом всё-таки сел и молча уставился в пол.
-Та-ак! — словно подводя итог, сказал Ларион. — Налицо депрессия. Глухая тоска... С тебя сейчас в самый раз писать портрет «Последние минуты самоубийцы». Что, очередной отказ из редакции?
-Да не в том дело... Хотя и такое имело место быть: пришёл в письме из издательства ещё один образчик советской критической мысли... «... направленность, содержание, вашего творчества, товарищ Иванов, неприемлемы для литературы социалистического реализма... Противоречат духу и мысли коммунистической идеи...» Можно подумать меня их идея, их действительность интересует! Суть моих поисков — смысл бытия и в этом бытии — человека, чёрт бы его побрал! — сорвался Владимир на крик.
-Тише ты! — шикнул Ларион. — Как-то я не понял, что там у тебя с «человеком», если ты посылаешь его к врагу человечества.
-Всё, Ларион, всё. И сам по себе человек, и всё, что бы он не делал. Вот скажи, ты — художник, и должен, поэтому, задумываться о жизни. Тебя не посещают сомнения: зачем они — наша суета, жизнь, даже само творчество?! Наши стихи, картины, художественная проза, философия представляют - по большому счету — интерес лишь для нас, и для немногих, похожих на нас!.. Для большинства же, они — рухлядь, хлам. Сегодня, я как-то мистически что ли, увидел себя со стороны: без кожи, без мышц, без мяса, увидел этаким скелетом, который смешно семенит ножками костями... Кто мы, биороботы? Ну — умные!.. Но ведь все равно — животные. И мышление наше — мышление «инфузории туфельки». На много ли это наше мышление и продукт нашей деятельности разумнее мышления и произведённого инфузорией туфелькой продукта? С виду как будто разумнее, согласен, но — важнее ли, сомневаюсь.
-Ваш покорный слуга тоже инфузория?
-И ты, и я... Ларион, я и о тебе, как личности, и о твоём творчестве очень высокого мнения. Ты, невзирая на препоны, борешься, работаешь, страдаешь. Создаёшь вещи оригинальные, достойные высоких умов и тонких ценителей. Ищешь, как все мы, признанные и не признанные художники... Только не означает ли это, что мы — отклонение от нормы: больные в популяции животных своего вида особи, понимаешь? Больные, потому что, в отличие от большинства, задаёмся сложными вопросами...
-Я не задаюсь, - холодно вставил Ларион. Встал, шагнул к входу в свою комнату, тихо открыл дверь и жестом позвал Иванова за собой.
Стараясь производить как можно меньше шума Владимир последовал за приятелем.
Помещение, в котором ютились Ларион, его жена и их грудной ребёнок, представляло из себя узкий, четыре метра на семь, параллелепипед. Справа, сразу около входа, Ларион обустроил свою мастерскую-студию: огороженный высокой ширмой уголок. На пятачке за ширмой разместились: стеллаж, полки которого были заставлены баночками и банками с красками, кистями, шпателями, маленький стол и мольберт. На мольберте стоял натянутый на рамку небольшой свежезагрунтованный холст. Серая поверхность холста освещалась двумя мощными лампами, висящими на длинных, складных кронштейнах.
Комната вне ширмы была погружена в полумрак. Окно занавешивали лёгкие сатиновые шторы с рисунками из сюжетов русских народных сказок. Возле окна стояла детская, с высокими перилами кроватка. Рядом с ней, у стены слева — полутора спальная кровать, на которой, укрытая одеялом, спала жена художника Анюта. Необычность бедному интерьеру жилища придавали картины хозяина. В рамах и без рам, они висели на стенах впритык одна к другой от пола до потолка.
С полотен на посетителей наставительно и строго взирали лики людей с непропорционально удлинённой формы головами. Некоторые были безглазыми, с чёрными провалами на месте глазных впадин. Голые черепа поясных фигур на портретах пронизывали витые перевитые многочисленные разноцветные ниточки, символизирующие людские нервы. Оголённые нервы перекручивались, пе-рекрещивались, и своими комбинациями переплетений заставляли зрителя озадачиться и даже чуть-чуть занервничать. Направленность, сюжеты и стиль картин Лариона совершенно точно были не для советского Союза художников. Так что начать выставляться художнику явно не светило. Иванову трактовка Ларионом человека нравилась.
-В чем дело, Ларион, - высунулась из-под одеяла заспанная Анюта.
-Спи, дорогая. Мы на минутку, - шепнул художник супруге, и поманил Владимира к детской кроватке.
Они постояли над улыбающимся чему-то во сне младенцем.
-Посмотрел? — спросил художник шёпотом, схватил приятеля за локоть и потащил к выходу.
Маленький, щуплый, волосики ёжиком, Ларион в коридоре зыркнул на гостя снизу вверх...
-По-твоему, и Ванюшка мой — инфузория туфелька?
-Бог с тобой, Ларион! Я же с философской точки зрения. Чудесный у тебя малыш, правда, - бормотал Иванов, негодуя про себя: «Нет, не понимают люди друг друга. Я-то ему «стрижено», а он мне — «брито»».
- Спасибо и на том! — сказал Ларион. — Я, признаться, для своего Ванюшки, для всех других детей живу и работаю... Своим опытом хочу показать им как жить, как относится к миру... Человечество же, как мне кажется, тоже пока ещё ребёнок, на выросте. Да, злой временами, жестокий... И всё-таки он совершенствуется!.. Ну а за-дача художника (тьфу на этот высокий штиль!) приподняться над собой, попытаться найти и показать его другим, тот, ещё никому неизвестный путь к добру. Нормальная, по-моему, цель, стоящая. И — не маленькая. Есть она, значит ты — сильный... А кто-то рядом с тобой — слабый. Сильные и слабые. Это да, это есть, и это важно. А если понял, что — сильный, стисни зубы, и — вперед! Не можешь шагать — сожми зубы и ползи, ползи не щадя себя...
-Ты ушёл от моей мысли совсем в другую сторону, Ларион... Впрочем, не беда. А из того, что ты говорил, я со многим согласен — «слабый» - это хорошо сказано! От себя об этом добавлю: ритм существования у сильных и у слабых разный. Слабые живут как все, и как умеют; сильные — как должны, и как обязаны жить.
Идти пешком сил уже не было. Дзержинского, ближайшая улица, откуда до дома можно было доехать, находилась от жилища Лариона в пяти минутах хода. Когда троллейбус подошёл к остановке, Иванов забрался в полупустой салон, сел на свободное место и уставился в окно. К Лариону он зашёл в надежде найти понимание, сочувствие к своим раздумьям и сомнениям. А в ответ получил непонимание. Живописец, впрочем, и есть живописец. Ждать от художника глубины проникновения в непостижимую суть бытия глупо. У художников иначе устроены мозги. Они — те же женщины: мыслят формами, воспринимают окружающий мир материально. Для них дерево, камень, незыблемы, неотъемлемы от реальной действительности. Для меня, утверждение: жить во имя детей примитивно. Для женщины — и живописца — единственный смысл, следовательно — законно и сомнению не подлежит. Он смолчал, когда прощался с Ларионом. Не стал говорить художнику, что тезис «дети, как кредо жизни», для него неприемлем. Ограничить таким кредо своё существование — чем не мораль, не мировоззрение той же утки. Не могу, Ларион, при всем моём уважении к тебе, как к талантливому художнику... Блохи должны жить для детей — блошек, тараканы — для тараканчиков... Люди — разумные? Но зачем разум, если смысл и цель жизни — размножение? Кто (или что?) закодировал нас? Кому и для чего нужно, чтобы счастьем двуногих было самовоспроизводство? Прочно вообще-то устроено. И хитро. Мышеловка.
Обман в том, что ослепленных эфемерной целью собственного воспроизводства, нас устраивает такое существование. Устроено так, чтобы мы, упаси боже, не избавились от основного кода, и тем самым не лишили невидимого устроителя чего-то ему от человечества нужного... Вот и звучит из уст двуногих восторженное: дети, дети! И ведь поклонение своим копиям спасает. Потому что отними у нас фетиш «дети», чем тогда оправдывать свои жизни?.. И с упорством насекомых мы тиражируем и тиражируем себя любимых. Да и как не любить собственную копию?! Это, во-первых. Во- вторых, ребенок — забавная игрушка, развлекающая, отвлекающая от мысли о неизбежном конце. В-третьих, ребёнок — тот же денежный вклад в банке: вырастет — получай проценты... Я ничего не имею против детей. Люблю быть среди них. Общение с ними предпочитаю общению с взрослыми. Приветлив и искренен с ни¬ми по-честному. Однако не забываю, что подрастут они, и получатся очередные тётки и дядьки. Грустно. Но куда деться-то! Не забыть ведь о бессмысленности всего этого... Тогда, если не накладывать на себя руки, что делать?.. Искать разгадку! Заниматься работой (в моем случае - писать)... В конце концов, наименьшая бессмыслица, из бессмыслицы человеческого существования — работать. И ещё — учиться у немногих, по-настоящему достойных, больших и светлых людей... Таких, например, как Игорь Соломин. Вот кто — сильный, кто живет не как все, а как обязан. Не будь Соломин сильным, разве выдержал бы безвестность, безразличие, тяжёлый и неоплачивае¬мый труд непубликуемого поэта, а также — своё обывательское, уродливое, семейное окружение... Хм, поэт и уроды! Эффектное название для рассказа, для повести... О, возьми и напиши повесть, где главный герой — Игорь Соломин. Поэт и уроды — чем не тема для произведения в прозе, которое ты так мечтаешь написать... Мозг Иванова заработал в заданном направлении. В воображении начала стремительно складываться фабула будущей повести... Герой, Игорь Соломин, отрекается от сытой, благополучной жизни инженера в космической отрасли. Уходит в нищенство начинающего поэта... Ну а второстепенные персонажи повести это — подобные Соломину молодые люди: поэты, художники, музыканты, из Сайгона, из тех, кто работает в Эрмитаже... А в центре повествования — «семейка» поэта: мачеха, её дочь, отец Соломина... Описывать события буду фотографически, особенно — семью Игоря, то есть то, что знаю из рассказов самого Игоря, наших общих с ним приятелей... Отображу, как мучают его сестра, мачеха... На их роли нужно подобрать подходящие прототипы... На роль мачехи, например, подойдёт моя соседка, — только постаревшая, - Сусанна Семёновна. Хм, она — самое то, этакая бандерша. Сестра? Сестрой Игоря пусть будет моя сеструля Ирина (не худо!), отец Игоря... На эту роль определим Викентия, моего отчима (да не икнётся ему там, в тюрьме). На первых порах действуют пусть под своими именами — заменить их на вымышленные можно позже...
Неожиданное и твердое решение приступить к написанию большой вещи в прозе изменило настроение. Мрачные мысли ушли. Три часа счастливого спокойного сна дома, и бодрый, энергичный, он, выпив крепкого чая, уселся за письменный стол... Будущая повесть складывалась сама собой, словно давным-давно сидела в голове — бери её оттуда и переноси на бумагу. С учётом наметок, сделанных утром в троллейбусе, он опишет Игоря Соломина, его окружение, его образ жизни такими, каковы они в действительности, а также в режиме реального времени. С некоторыми дополнениями, разумеется, с авторским (пусть и субъективным) отношением. Название повести — «Поэт», одно слово; чувство меры подсказывает: «уроды» в заголовке — перебор.