Быстро, суматошно пролетел мой юбилейный день. Дата не совсем круглая, но такая значительная, что с пронзительной достоверностью начинаю осознавать, что обязательно уйду в мир иной, как придет час, уже не молодым, не моложавым, а дряхлеющим стариком.
В этот день сказано обо мне родными, знакомыми и бывшими моими сослуживцами столько до неприличия восхитительного, что, если бы это было произнесено раньше, в мои молодые годы, то я непременно бы зазнался. Впрочем, во время благостных для меня застольных речей я, смеясь и подтрунивая, говорил речепроизносителям: «Говорите, говорите обо мне! Вам это ничего не стоит, а мне приятно».
После торжеств с большой охотой стремлюсь, взяв с собой пса Жорку, попасть в свою старую деревенскую хату.
У забора, на лужайке, встречает нас молодая березка. Встав на цыпочки, она лопочет листочками, клонит нам свою юную стать. Августовский цвет небес над нею, линяло-синий, льётся над её свежим зеленым сарафаном, нежит мою душу, в которой потухли уже многие желания. Мне кажется, недвижимы они и зацветают, как та застойная вода в запруженном бобрами ручье, который неподалеку от хаты. Но на природе они оживают и омолаживаются, хотя их, эти желания, не разгадать, не уразуметь, что в них сущего и на что они тебе. Но живут себе и живут. Значит, живет, повинуясь им, и моё бренное тело.
Особенно оживаю я в росные августовские утрА, когда розовые от зари капельки усыпают подросшую отаву от крыльца по всей лужайке.
Хорошо мне и моему рыжему псу, еще полусонным, находиться в объятиях алого рассвета, вдыхать свежий аромат первых августовских дней.
«Свежо!» - говорю я Жорке, стуча в рукомойник, и пес глухо лает в ответ, а в дровах под навесом, потревоженный, недовольно сопит ёж. У зверька, как у пропойцы, болит, должно быть, голова: всю ночь под крыжовником и малиной он чавкал забродившими, хмельными ягодами.
поздним вечером, когда наш сад залит луною, мы долго с высокого крыльца хаты наблюдаем, как медленно подбирается к нашему крыльцу тень от дикой груши длиною в её вековую жизнь. Сумрачный от тени огород смирен и тих, и укропные зонтики, словно сказочные призраки, недвижно склоняются под лунными бликами.
Всё недвижимо. Дрожит только ветка осины. Почему дрожит? Бог весть. Не разгадать. Но шерсть на Жорке чуть дыбится: его возбуждает таинственный, необъяснимый шорох осиновых листочков.
По всему моему телу пробегает холодок. Нет, это не страх, хотя мне хочется по-детски испугаться. На склоне лет, совершенно отвесном, хочется ощутить в себе детский восторженный испуг от чего-то необъяснимого и страшного. И радуешься, что такое состояние посещает тебя.
Что ж, наверное, такое бывает, когда дает сбой рассудок: ты стар, а тебе ужасно как хочется быть в состоянии детского восприятия окружающего мира. Воротившаяся на миг детскость забирает душу в плен. Мне, как ребенку, чего-то не хватает.
Замечательный современный поэт Николай Зиновьев сказал об этом просто и пронзительно: «Все уйдем мы в тот храм, Что горит на закате, Но боюсь, что и там Мне чего-то не хватит»