4
На Невском — лица, лики, силуэты
Мелькают по витринному стеклу,
Изогнутым и сложным пируэтом
Куда-то в стену, вбок, текут,
Расстрелянные липким снегопадом,
Фанаты типографских строк,
Безверцы, получившие в награду
Страну пожизненно, как срок,
Словесной ложью набекрень размыты...
Салют, друзья по подворотным пьянкам,
Под звук ликующей трембиты
Мечтающие петь вакханкам!..
Мечтающие... Тушью слякоть
Замажет искаженные умы.
Мечтающим, им вечно плакать
Среди полуночной сурьмы.
(В. Иванов, из стихотворения
«Троекратно Невский крестят фонари»)
-Раздражает меня Окунев. Пустой он. Ничего и никого дальше себя не видит, - с чрезмерной горячностью проговорил Владимир, когда они с Марком вышли на улицу и зашагали в сторону Фонтанки.
На набережной было безлюдно. Снег идти перестал, под ногами хлюпало. Далеко впереди сияли огни ночного Невского.
-Пустой, это ты загнул, - возразил Косидовский. - Эдик в своем деле крепкий профессионал. А если это так, некоторые человеческие слабости или личные качества большого значения не имеют. Человек он далеко не глупый, и публицист способный.
-«Способный», «неглупый», - запротестовал Иванов. — Для журналиста этого недостаточно... Что-то еще нужно иметь... Душу, наверное. И убеждения. Хоть какие-нибудь. А он... Ему что прикажут, то и писать будет, деньги бы только шли. А ведь его статьи читают! Видел, как его девчонки слушали? Как оракула. Это потому, что они ответ ищут на свои, пусть простые, нехитрые вопросы... Что же он им дает?.. Обтекаемые формулировки, не правду и не ложь, так — нечто среднее. А это гораздо хуже самой лживой лжи. Но его будут слушать, будут читать, и верить будут, верить! Так как печатное слово для людей неискушенных равносильно истине. И потому еще будут верить, что корреспондент (!) газеты — это романтично, сильно и т.д., и т.п., такую мать!..
-Ого, ну ты разошелся! — изумился Марк неожиданной лексике друга.
Позади них, увлеченный спором с каким-то одному ему видным оппонентом, плелся неопрятно одетый мужичонка.
-Shаll we sреак Еnglish?1 - бросив взгляд через плечо, предложил Косидовский.
-What for? — машинально ответил Владимир. Затем, поняв, что Марк имеет в виду, добавил:-I see. D' уоu suppose? I think, уоu exaggerate, he is unlikely to be a spy…
Будто в подтверждение слов Иванова, мужичонка вдруг изменил направление движения и исчез в одном из переулков, выходя¬щих на набережную.
-Не's gone, уоu sее, - сказал Иванов.
-Береженого бог бережет, - оправдал свою осторожность Косидовский . — О чем мы говорили?.. А!.. Что касается слушательниц Окунева, девочки они и есть девочки, им как раз эта романтичность, эта полуправда и нужна. И ничего другого. Впрочем, ничего другого не нужно большинству людей. Народ, осмелюсь это утверждать, и туп, и глуп.
-Слово в слово как Окунев: «народ ничего кроме хлеба и зрелищ не интересует». Я тебя прошу, Марк!.. Не будем свысока о на¬роде, а? Народ неоднороден. Мои иллюзии относительно морально этического совершенства людей тоже, увы, тают. Однако нельзя забывать и то старинное деление людей на «народ и чернь». Народ — честная, трудолюбивая часть людей в любой, какую ни возьми, нации. А чернь, тоже имеющаяся у всех народов, это... Народ кормит, одевает, несет на себе своих ученых, мыслителей... Нас с тобой, например. Несет на себе, увы, и чернь, никчемную часть людей. Что касается нашего народа — над ним уже больше полувека экспериментируют всякие книжные «умники», спокойно жить не дают, тащат в некое, умниками придуманное, счастливое будущее. Доэкспериментируются! Народ вымрет. Останется одна чернь, не способная ни работать, ни мыслителя-ученого родить, ни защитника Отечества. Чернь бесплодна, подлая, злая и завистливая... Остаться с ней один на один — вот где будет ужас. А народ... Представь себе, он исчезнет, Марк. Кто нам с тобой набойку на прохудившийся сапог поставит?
-Недурно сказано: «набойка на сапог» - похвалил, но и сейчас не без иронии, Косидовский.
Они, за разговором, прошли изрядный кусок Невского и свернули на Садовую улицу. Вскоре Марк остановился у дома напротив кинотеатра «Молодежный».
-Пришли. Мне сюда, - сверившись с номером дома на табличке над подворотней, сказал он. — Я ненадолго, и если ты свободен, Володя, мы минут через сорок пять могли бы снова состыковаться. Чаю у меня попьем, или покрепче чего...
Владимир не возражал, и они договорились встретиться в скверике у Казанского собора.
Сквер у Казанского имел форму удлиненного овала. «Верхушкой» овал сидел, как яйцо в подставке, в объятиях крыльев колоннады собора, «тупой» частью — упирался в Невский проспект. Центр сквера занимала лужайка. Лужайку окаймляли пешеходные дорожки, по всей длине которых стояли массивные скамейки.
Иванов любил приходить сюда посидеть, покурить, поглазеть на толпу, на поток машин, текущих по главной магистрали города. В ожидании друга он и сейчас устроился в сквере на давно облюбованном им месте: на скамейке у «верхушки» овала, лицом к проспекту. Марк опаздывал, но Иванову это было наруку: он хотел побыть один. Обдумать оброненные им в беседе с Косидовским слова о своем желании попробовать себя в большой прозе. Попробовать можно, думал он, но, где и какой взять сюжет?..
Толчок, - тряхнуло под ним скамейку...
Он нахмурился. Покосился на нарушившего его уединение... На другом конце длинной скамьи обосновалась длинноногая, в короткой юбке и в небрежно распахнутом сером пальто девушка... Украдкой оценив незнакомку, он успокоился — не опасна: девчонке явно не до него... Устремленный в одну точку сердитый взгляд, гневно нахмуренные бровки... С мужчиной поссорилась, не иначе. В подобном состоянии или грубо отошьет или бросится на шею первому встречному. А вообще, хорошенькая. Надо бы пересесть до прихода Косидовского: уж этот-то не упустит того, что само в руки просится...
Мысль девчонка ему все-таки сбила... Чтобы настроиться на прежнее направление раздумий, Иванов достал папиросу, сунул ее в рот и чиркнул спичкой...
-Не гасите, пожалуйста!..
-? — не расслышав, уставился он на соседку.
-Огня можно?! — сердито сказала та.
-А-а, да, конечно! — кинув потухшую спичку в урну, он зажег новую, потянулся к незнакомке, подождал, пока она прикурит, и совершенно неожиданно для себя брякнул почти игриво: - Только курить вредно.
-Ничего, на склоне лет брошу, - пошла на контакт девушка машинально. Спохватилась и уже резко добавила: - Хотя, между прочим, обойдемся как-нибудь без советов!
Показная агрессивность девушки была такой забавной, что Вла¬димир от души рассмеялся. На его смех отреагировали испепеляющим взглядом, и ему почему-то захотелось включиться в игру под названием «случайное знакомство».
Знакомство состоялось. О своих неприятностях Рая, так звали девушку, забыла или сделала вид, что забыла. Так или иначе, вскоре они болтали о всяких, какие приняты в таких случаях, пустяках, словно старые знакомые. Разговор увлек, и они не заметили, как подошел Косидовский.
-Я-то спешу, думаю: друг заждался, а он не один! — произнес Марк, по-детски завистливо, поедая глазами собеседницу Иванова.
-Д-да, не один, как видишь! — подразнил друга Владимир и шутливо—помпезно представил его: - Марк Косидовский, выдающийся филолог.
-Тулинцева Рая, заурядная медсестра, - протянув руку, вставила девушка шпильку.
Марк, весь из себя загадочность, задержал руку Раи и томно польстил:
-А вот я, Раиса, сказал бы о Вас: «просто потрясающая, самая замечательная и красивая медсестра на свете!» - и не отводя от девушки гипнотизирующего взгляда, напомнил-намекнул Иванову: - Мы ко мне собирались, Володя. Чаю попить, музыку послушать... У меня, кстати, коньяк (!) есть, французский, десятилетней выдержки. Пригласи Раю с нами...
-Я что? Тут уж как девушка решит... Пойдете, Рая? — Девушка колебалась, и Владимир поспешил сказать: - Мы люди порядочные, Рая. Не бойтесь.
-Что ж, пошли. Да и коньяка хорошего хочется сегодня. И как можно больше.
-Кадр — что надо! — восхищенно шепнул Марк, когда он и Иванов уединились на опрятной кухоньке трехкомнатной квартиры филолога. Владимир курил, хозяин нарезал сыр и укладывал прозрачные ломтики на булку на широком старинного фарфора блюде.
-Ты не будешь против, если я, ну...? — с жадной надеждой спросил Марк, указывая глазами на стенку, за которой находилась комната, где они оставили девушку.
Иванов «против» не был, и обрадованный Косидовский, подхватив блюдо с бутербродами, полетел к гостье.
Середину комнаты, в которой проходила их импровизированная вечеринка, занимал огромный старинный письменный стол. Стол был завален книгами, бумагами. Уставлен многочисленными, искусными по исполнению безделушками антикварной ценности. У края стола, рядом с приставленным к нему рабочим стулом хозяина, разместилась пишущая машинка «Колибри» с торчащим из каретки листом бумаги. Впритык к столу стояла широченная низкая тахта. В метре от тахты высился круглой формы обеденный стол, сервированный необычной бутылкой с экзотической этикеткой на ней, тремя хрустальными рюмками, тарелкой с ломтиками лимона, коробкой шоколадных с ликерной начинкой конфет... На стене за столом, словно в укор съедобному натюрморту, висели нетленные оригиналы Машкова, Шагала, Кандинского — коллекция отца Марка.
Рая с миниатюрной фаянсовой пепельницей и дымящейся сигаретой в руках прохаживалась вдоль высящихся до потолка книжных полок, плотно заставленных книгами с надписями на корешках, кажется, на всех языках мира.
-Кто проголодался — пожалуйста, бутерброды, - поставил блюдо на стол Марк.
-И вы читаете на всех этих языках?! — с уважением воскликнула
Рая.
-Через пень в колоду, - разливая коньяк по рюмкам, отшутился хозяин. — А сейчас давайте выпьем за... красавицу Раю!.. Не чокаясь.
Спустя час содержимое бутылки уменьшилось на две трети. Из динамика проигрывателя грохотал рок-ен-ролл. Марк, комично дергаясь, танцевал с гостьей. Владимир пристроился на диване с рюмкой в руке.
Мелодия закончилась. Танцующие расхохотались и, глубоко дыша, упали рядом с Ивановым. Вытянулись, и замерли. Рая жмурилась от наслаждения... Марк, округлив на друга затуманенные страстью глаза, придвинулся к девушке и медленно, вкрадчиво потянул вниз язычок молнии, шедшей на платье Раи от верхнего выреза до подола...
Рая напряглась, но молчала не противясь...
Молния миллиметр за миллиметром раскрывалась... Показались ключицы с пульсирующими под розовой кожей артериями... Дальше — нежная ложбинка между вздымающимися и опускающимися бугорками грудей, едва прикрытых белым лифчиком и кружевами комбинации...
К чему ведет Марк, было понятно.
Владимир воспринимал происходящее спокойно. И все же, ему было несколько неприятно. Во-первых, секс не входил в его планы, особенно такой — втроем. Во-вторых, он относился к Косидовскому с почтительной любовью и не желал, чтобы низменная, мимолетная утеха лишила в его глазах Марка того сияющего ореола утон-ченного эстета, каким он воспринимал друга. Нужно было уходить. И уходить по-английски /неизвестно, как Рая отреагирует на его уход/. Сделав Косидовскому знак, он встал и, будто бы ненадолго, вышел в прихожую.
Хозяин выскочил следом, когда Иванов уже возился с замком входной двери.
-Уходишь?! — В голосе Марка звучали и удивление, и радость.
-Как видишь, пока и... удачи! — подмигнул он другу ободряюще.
-Ну-у, старина, спасибо! Ты позванивай, позванивай обязательно. Я... - закрывая дверь, шептал Косидовский.
Взять и уйти! Казалось бы, что проще?.. Ан нет, ноги не слушались. Перемещались вниз по ступенькам нехотя. Спустившись на один лестничный пролет, Иванов остановился. Помедлил. И присел на пыльный подоконник... Стройная, длинноногая Рая с сигаретой.. Рая танцующая... Рая, лежащая на диване... Ложбинка груди девушки, перегороженная синими кружевами комбинации... Эти картинки не желали уходить из головы, волновали... Он посмотрел на двери только что покинутой квартиры: около нее на площадке, то протягивая руку к звонку, то опуская, смущенная, топталась его самая ненавистная ему часть — двойник «Сластолюбец».
Раздвоение на этом не кончалось — посередине лестничного марша, опираясь спиной на перила, стоял и посмеивался, наблюдая за Сластолюбцем, двойник Ироник.
-Эй, ты куда собрался? — крикнул Ироник.
-Так это... - стушевался тот. — Может остаться, посидеть еще?.. Музыку послушать. И Рая... Это она от обиды на кого-то, от отчаяния... Она хорошая.
-Ага, и — сама невинность, - веселился Ироник. — И ты тоже хорош: бабник, а прикидываешься этаким альтруистом — «она от обиды... она хорошая». Ну, чего не звонишь-то? Боишься, что опоздал? И то верно: поезд, он, надо полагать, уже ушел. А твоя дама «сердца» уже того... Марк ведь в этих делах специалист не чета тебе...
На борьбу с собой было затрачено столько сил, что выйдя из дома Косидовского, Иванов на первых порах еле переставлял ноги. Однако холодный воздух взбодрил, и силы восстановились.
Было заполночь, и общественный транспорт уже не ходил. И хорошо: хотелось прогуляться по ночному городу. Улицы, четко прямые, слабо освещенные и безлюдные, перекрещивались между собой, разбегались вдаль и в стороны...
В квартиру Иванов вошел на цыпочках — два ночи на часах. Длинный коридор освещался единственной лампочкой... В полутемном пространстве слышались всхлипывания: это у дверей в комнату Антонины горбилась, плача, ее мать, сухонькая старушка невысокого роста. Старушка прижимала к створкам двери ухо и тихонько постукивала по ним костяшками пальцев.
-Тонька, Тонька! — скулила женщина в замочную скважину: - Не глупи, не губи свою жизнь... А ты, эй там, мужик, уходи от моей дочечки! Слышишь, выметайся! Милицию как позову щас... То-о- оня!...
-Володя, Володенька, - увидев вошедшего, запричитала соседка, - миленький, что делатъ-то? Тонька моя, дуреха, надысь пьяницу какого-то с улицы привела... Стра-ашный он!.. И сама-ить вдрызг, не понимает, что творит... Водку они пили... А теперь что они там делают?... Можа дверь сломать, а?... Ой-ей, горе-то какое!...
В памяти Владимира всплыли: мужчина с забинтованной головой, бутылка водки в его руки и Антонина, вышагивающая по тротуару рядом с забинтованным.
«Получила-таки Антонина своего мужчину».
-Вы успокойтесь, Ефросинья Леонтьевна, - промямлил он, не очень представляя, что говорить. — Э, может ничего страшного. Ну, гость у вашей дочери, так она же взрослая. Вы ступайте к себе, образуется все. Давайте я вам помогу... Вот так, - приговаривал он, ведя женщину к ее комнате.
Дорога от дома до Эрмитажа занимала минут пятнадцать. Ехать надо было на тридцатке автобуса или на девятом троллейбусе. В утренние часы пик и тот, и другой, словно нарочно, ходили редко. Толпа на остановке волновалась, нервничала.
Слегка тревожился и Владимир. Он опаздывал. Дежурство начиналось в девять ноль ноль. К девяти-то он успевал, опаздывал он на обязательные, причем строго, политзанятия для работников военизированной охраны музея. Пропускать десятиминутную, перед каждым дежурством, лекцию о международном положении запрещалось.
Набитая битком «девятка» подошла первой, и народ ринулся на штурм троллейбуса.
Путь от троллейбусной остановки к служебному входу Зимнего дворца пролегал через маленький сквер, и дальше — вдоль фасада Эрмитажа, обращенного к Неве. В этом месте с набережной открывался вид на одну из красивейших панорам Ленинграда — архитектурный ансамбль «Стрелка Васильевского острова».
Черно-синяя ширь могучей реки, граненые четкие линии стен и башен крепости с золотящимся над ней гигантским шпилем Петропавловского собора, свечки Ростральных колонн, серый кубик здания Биржи с ее белыми колоннами — от всего этого дух захватывало всякий раз, когда бы вы не любовались панорамой.
Доверху набитая большая спортивная сумка мешала ходу. Помимо неизменных вещей: книг, учебников, англо-русского и немецкого словарей, блокнота, писчей бумаги, бутербродов на сутки, - сегодня в ней лежали теплая рубашка и свитер.
Парадный вход в Эрмитаж, мимо которого он прошел, был еще закрыт. Пройдет два часа и его высокие тяжелые двери раскроются перед туристами со всех концов света. Они потянутся внутрь говорливой, цветастой толпой и разбредутся по бесчисленным залам и экспозициям знаменитого музея.
Охранник у ворот служебного входа вместо того, чтобы сидеть в теплой будке, встречал работников Эрмитажа у полуоткрытых створок решетчатых ворот. Иванов предъявил пропуск, нырнул в двери черной лестницы и взбежал на второй этаж.
Подсобные помещения музея соединял мрачный длинный коридор с низкими потолками. В коридоре вдоль стен стояли стулья, поблескивал металлический цилиндр «Титана», из него служители брали кипяток. Стены украшали выцветшие плакаты по технике безопасности и инструкции на случай пожара и эвакуации.
Военизированная охрана занимала две большие смежные комнаты в конце коридора. В первой от входа комнате стояли железные шкафчики для личных вещей ввохровцев. В проходах между шкафчиками стояли обитые кожзаменителем банкетки. На них, от¬стояв два или четыре часа на посту, охранники отдыхали.
Сейчас в раздевалке не было ни души. Владимир прокрался к входу во вторую комнату. Прислушался: из-за закрытых дверей до¬носились покашливание людей, шорохи, звуки сдвигаемого с места стула и монотонный голос заместителя начальника смены Левченко, читавшего вохровцам лекцию.
-... империалисты, особенно империалисты США, - сделав эмоциональное ударение на слове США, вещал Левченко, - наращивают гонку вооружений. Но советский народ, наша коммунистическая партия, мы с вами, товарищи, не дремлем. И пусть они наматывают себе на капиталистический ус: у нас имеется мощное оружие, чтобы защитить завоевания социализма. Так-то, — подытожил Левченко. — Следующее дежурство двадцатого — политзанятие соответственно, прошу не опаздывать. Вопросы по международному положению есть?
-Не-ет! — хором откликнулись невидимые слушатели. Загудели, задвигали по полу стульями.
-Я все, Харитон Федорович, - сказал Левченко. — Уступаю место Вам. Пожалуйста!..
-Поблагодарим нашего уважаемого лектора за содержательный доклад, - заместил голос Левченко спокойный приветливый голос Жигуева, начальника смены.
Аудитория разразилась нестройными аплодисментами, и Жигу- ев перешел на деловой тон:
-Итак, товарищи, заступаем на охрану Государственного Орденоносного Эрмитажа. Распределение по постам сегодня такое: Сидорова — первый пост, Щеглова — пост номер два, Юлия Федосеевна — в резерве...
Дальше медлить было нельзя. Владимир открыл дверь и проскользнул внутрь. В просторной, с выходящими на Неву окнами комнате сидели на стульях человек двенадцать пожилых женщин в черных костюмах, на петлицах которых красовались две маленькие скрещенные винтовки - эмблема военизированной охраны. Иванов на дежурстве носил такой же костюм - форму, сшитую Эрмитажем на заказ.
Ему, правда, удалось отстоять для себя право не носить выдающую принадлежность к Ввохру эмблему.
Жигуев и Левченко сидели за председательским столом перед аудиторией. На робкое «здрасьте, извините!» вошедшего, Харитон Федорович Жигуев недовольно кивнул и продолжил распределение.
-Иванов, - сказал начальник, через некоторое время дойдя до опоздавшего, - пойдешь на Расстреллиевскую галерею. Сменит тебя через два часа Юлия Федосеевна.
Юлия Федосеевна, пожилая бодрая женщина, улыбнулась и подмигнула Владимиру.
-Прошу усилить бдительность, товарищи, - напутствовал подчиненных Харитон Федорович. — Не забывайте, что мы с вами — передовой, с передовой идеологией, отряд Государственного музея Эрмитаж. Не то что некоторые: научные сотрудники, всякие там, понимаешь, искусствоведы, гиды... Идейность их, к сожалению, малость того... прихрамывает. И помните: гости музея смотрят в первую очередь не на этих искусствоведов, а на нас с вами, охрану. Так что, на постах не спать, не читать, не... вязать. Юлия Федосеевна, я о вас говорю прежде всего, - прикрикнул Жигуев на перешептывающуюся с соседкой охранницу.
-Я?!.. Я-то чего? — встрепенулась Юлия Федосеевна. — Я ничего такого...
-«Ничего такого», - передразнил Жигуев. — А помните, товарищи: сидит она на посту у «Золотой кладовой» и вяжет носки? А мимо нее иностранная делегация идет!.. — Жигуев посмеялся вместе с разразившейся хихиканьем и смешками аудиторией, потом легонько хлопнул ладонью по столу: - На этом все, товарищи, приступаем к работе.
Получив назначение, Владимир отправился в раздевалку. Когда он выкладывал вещи из сумки в свой шкафчик, мимо проследовали: сначала маленький, пухленький Левченко, потом — прихрамывающий на левую ногу Жигуев. Искалеченная нога, шрам на щеке Харитона Федоровича, его военная выправка выдавали в нем бывшего кадрового военного, наверняка воевавшего в Великую Отечественную войну. Напускную строгость Жигуева смягчали поблескивающие в его живых глазах озорные, веселые искорки.
-Иванов, - задержался начальник возле Владимира. В интонации его голоса слышались и строгость, и снисходительная доброта, - ты когда перестанешь опаздывать на политзанятия? Повториться еще раз — лишу премии.
- Харитон Федорович, - притворно жалобно взмолился Владимир, - освободите Вы меня от этого. Я в Университете учился. Что в мире делается, знаю...
-А доклад товарища Романова, первого Секретаря Ленинградского обкома партии, ты читал? — хитро прищурился Жигуев.
-Нее-т...
-Во, - воскликнул начальник, - не читал! Следовательно, политически отстал. А у нас, как говорится, «охвачены» должны быть все. Так что, смотри мне!
В выставочные залы Эрмитажа из коридора подсобных помещений рабочие, служители и охрана попадали по потайной винтовой лестнице. Миновав ее, работники оказывались на третьем этаже дворца, а с него растекались по бесчисленным переходам, лестницам, залам и зальчикам музея.
Торопясь, Иванов быстро провернулся в винтовой лестнице и очутился примерно в середине анфилады сияющих позолотой, лаком, шелком, натертыми до блеска мозаичными полами залов Зимнего дворца. Малахитовые чаши глубокого изумрудного цвета, высоченные резные, инкрустированные двери царских покоев, тяжелые гобелены, картины в роскошных рамах, блики света из огромных, до потолка окон поражали своей вычурной помпезностью.
Пробежав несколько залов, Владимир спустился на первый этаж по широкой, из белого мрамора, лестнице. Миновал зал, соединяющий Расстреллиевскую галерею с вестибюлем главного входа в музей, и вышел в галерею... Галерея, длинный, с потолками на вы¬соте десяти метров и арочными четырехметровыми окнами, глядя-щими во двор дворца, отвечала на каждый его шаг по каменным плитам пола звонким гулом.
Пост, на который он спешил, чтобы сменить ввохровца из предыдущей смены, находился почти в конце галереи, там, где нужно было охранять дверь, выходящую, как и галерейные окна, во внутренний двор.
Ввохровец, сухонький, в очочках колесиках старичок, поджидал сменщика с нервным нетерпением. Подменять его Владимиру уже доводилось. Вел себя старичок всегда одинаково: суетливо, интеллигентно-застенчиво жаловался на здоровье.
Приблизившись, Иванов поздоровался. Старик, до этого мельтешившийся вокруг старинного, с высокой спинкой стула, постав¬ленного рядом с закрытой дверью, невнятно пискнул «Здрасьте!», близоруко ткнулся в наручные часы и затрещал слабым голоском:
-Ох, как хорошо Вы всегда подменяете - рано! Ох, молодец! Ох, спасибо! Я, знаете ли, еле-еле ночь высидел... Ох, здоровье! Годы — что делать!.. Так-с, пост сдан. Тут все в порядке. Ну-с, я пошел?.. Ах да, здесь рабочие работают: ящики с экспонатами сюда через двор носят — имейте в виду.
- Буду, - улыбнулся Владимир. — Идите уж Вы, отдыхайте.
-Что ж, пойду... Ох, нет здоровья, - удаляясь, бубнил и бубнил старик.
По безлюдной галерее, сплошь каменной и холодной, гулял сквозняк. Иванов плотнее укутался в пальто, наброшенное на плечи. Шинели из-за роста для него не подыскали, и он принес из дома свое старое пальто.
В конце галереи возникла первая сегодня живая душа. Это была старушка, музейная служительница. Служительница, кивнув Иванову, пробежала мимо. За служительницей на галерее показался озабоченный мужчина — научный сотрудник музея. Служительница- старушка, миновав пост с Ивановым, свернула к лестнице в залы культуры Месопотамии и Древнего Мира. Сотрудник-мужчина спешил в дальний конец галереи, туда, где находился тоже охраняемый Ввохром пост, Комендантский подъезд.
Иванов походил по гулкому полу, после чего присел на стул и, воровато оглядевшись (читать на посту днем он старался не рисковать), вытащил из кармана томик стихов Афанасия Фета.
Почитать не получилось: за дверью на улице раздался шум, пыхтение людей, несущих что-то тяжелое и окрик: «Боком, боком поворачивайте!» Дверь распахнулась, и на Галерею, пятясь и поддерживая продолговатый ящик, ступил Игорь Соломин. Заметив Иванова, он коротко кивнул. Другой конец ящика несли Мягин и Степан. По бокам ящик поддерживали рабочие, имен которых Вла¬димир не знал. Принесенный ящик осторожно поставили на пол. Двое рабочих и Игорь Соломин, присев на край ящика, устроили себе короткую передышку.
-Выдохлись, орлы?! — влетела с улицы на галерею начальница хозчасти, сухопарая, средних лет женщина. Звали начальницу Ингой Васильевной. Энергичная, насмешливая, добрая, Инга Васильевна пользовалась всеобщим уважением и любовью, а у своих под¬чиненных рабочих-такелажников — особенно. Ее любили за способность сочувствовать, за теплое, снисходительное отношение к своей состоящей из очень непростых людей команде.
-О, вот и еще один бездельник! — шутливо воскликнула Инга Васильевна, имея в виду Иванова.
-Бездельник и есть, но притворяюсь шибко деятельным, Инга Васильевна. Здравствуйте! — поздоровался с женщиной Владимир с широкой улыбкой.
-Вот-вот, это ты в точку сказал: «притворяетесь». Таланты, гении вы мои, знаю я вас всех как облупленных, - ласково бросила Инга Васильевна, скомандовала рабочим «здесь пока побудьте», и понеслась в сторону Комендантского.
К сидящему Иванову подошли Степан и Мягин. Мягин, толстячок в очках, обладатель гривы лохматых волос, писал (в стол, как все) скучные до зевоты юмористические рассказы, что не мешало ему именовать себя прозаиком.
-Здорово! — протянул Мягин руку.
Сунув Фета в карман, Владимир поднялся и пожал протянутую руку.
-У нас новенький, Володя. Знакомься, - показал Мягин на Степана.
-Мы уже познакомились вчера, - сказал Владимир, - Здравствуйте, Степан. - Он разговаривал приветливо, и, поверх голов, глядел на Игоря, мрачно уставившегося в пол.
-Что это с Соломиным? — спросил Иванов Степана.
-Все то же: мачеха дома со света сживает.
-Да уж, мачеха у него — змея, ядовитее не бывает, - поддакнул Степану Мягин.
-Я помню, - сказал Владимир прозаику, - ты рассказывал, что она вытворяет. А в чем, собственно, причина ее ненависти к пасынку?
-Причин несколько. Но главная — жилплощадь. И сестреночка у Игоря еще та стерва. Жениха в дом привела, тот вообще отморозок какой-то. Игорек им — как бельмо на глазу.
-Мальчики! — крикнула появившаяся в конце галереи Инга Васильевна. — Хватит языками чесать, сачки. Тащите ящик сюда!
Рабочие засуетились, подняли ящик. Мягин бросился на помощь; Степан задержался.
-Володя, Вы сутки здесь пробудете? — спросил он.
-Да, до следующего утра.
-А-а. Хорошо... - сказал Степан. Странно он как-то разговаривал, будто тихо, жеманно хихикал, глаза его при этом были напряженными, плачущими, и смотреть в них было как-то не по себе.
-Завтра мы у Миши Шемякина собираемся, - продолжал Степан. — Выпьем, стихи, каждый свои новые, будем читать. Приходите, если свободны. Вы с Шемякиным знакомы?
-По слухам. Он хороший художник, говорят. И, как вы, тоже когда-то работал здесь такелажником... А прийти не смогу, занят, - объясняя свой отказ занятостью, Иванов хотел избежать распространяться перед этим странным мальчиком о том, что он боится бывать на вечеринках поэтов, нервничает после таких посиделок, болеет, словно вбирает в себя всю боль, которую несут в своих душах эти люди.
Степан высказал сожаление, откланялся и потрусил за товарищами.
Галерея опустела. Заунывно посвистывал проникающий в щели высоких дверей ветер. Владимир сдвинул стул в сторону и присел, сложив руки на груди. Он задумался об Игоре Соломине. Сравнивал себя с другом. Игорь лучше него, возвышеннее что ли, чище. Художник, поэт должен быть целомудренным, сказал ему как-то Соломин... Да, Игорь — истинный подвижник, потому что (в отличие от него, Иванова) сумел освободиться от страстей. А я? Я не до конца. Я люблю одиночество, люблю чисто духовные радости... Но, вдруг как полыхнет внутри, и, я, увы, становлюсь на время таким же как все — животным, с этой рвущей душу и тело ненасытной жаждой жизни. И душат, душат звериные желания, простые и примитивные: жрать, наслаждаться физически, поедать, давясь от спешки и их количества, наслаждения. Понимаю низменность своих хотений, а освободиться от них не могу...
-Володя, эй! Заснул что ли? Просыпайся — смена пришла, иди отдыхать, - тормоша его за плечо, прокричали над ухом.
-А-а? Это Вы, Юлия Федосеевна. Задумался, простите, - спохватился он, улыбаясь сменщице. Ему нравилась эта женщина, простая, независтливая, добродушная.
В вохровскую караулку он отправился кружным путем: не через Георгиевский зал, а через зал Древней Месопотамии. И дальше — через залы Первобытного мира, Эллинистической Греции и имперского Рима. В отличие от бело-бирюзового, раззолоченного второго этажа царских покоев, первый, грубоватый, с преобладанием серых и темно-коричневых цветов, мраморный, холодный, очень соответствовал размещенным на нем то полусгнившим, то филигранным по отделке предметам быта, бюстам, скульптурам древних цивилизаций.
В пустых залах уже суетились музейные служители. В ожидании посетителей одни из них просто прохаживались, другие — старательно, осторожно обтирали тряпочками вверенные им экспонаты. Появились в залах и ранние посетители.
-Молодой человек, - окликнул Иванова пожилой и, по говору, из провинции, экскурсант, - скажите, пожалуйста, где тут сушеный человек лежит?
-Как-как?! — опешил Владимир, и тут же догадался, что интересует провинциала: - А, мумия! Это туда, - махнул он рукой и, когда провинциал засеменил в указанном направлении, хмыкнул: - «Сушеный человек», - это надо же!
Два часа на посту. Два — на поесть или полежать на банкетке в раздевалке. Затем опять на пост, теперь на четыре часа. И снова отдых. Днем он отстоял на трех постах легко, без усталости. В суточных дежурствах самые тяжелые часы — от пяти до семи утра: в сон клонит безудержно, глаза закрываются сами собой... Разбуженные в пять утра выкриком Левченко: «Подъем!», люди, кряхтя, вставали с банкеток и брели в полутемные ночные залы сменять товарищей. Иванову выпал пост на Халтуринском подъезде. Пост этот он недолюбливал. Неуютно, холодно. В ночное время еще и жутковато из- за стоящих впритык друг к другу массивных десятиметровой высоты гранитных колонн, давящих на психику. Из-за соседства поста с мрачноватым Античным залом с его пугающими в темноте скульптурами богов. Из-за гигантских, в два человеческих роста, выходящих на улицу Халтурина дверей, почему-то покрашенных в черный цвет. Именно к этим дверям, по пандусу со знаменитыми фигурами Атлантов, когда-то подъезжали кареты российской знати, приглашенной во дворец на бал.
Смирнова, пожилая женщина в накинутой на плечи шинели, чтобы не терять ни минуты драгоценного отдыха, бросив пост, шла Иванову навстречу. Разминулись они на середине Античного зала.
-На посту все в порядке, - бросила Смирнова на ходу, и уже издали напутствовала: - Не засни смотри случаем, обхода еще не было.
Казавшийся совсем крошечным рядом с толстенной, уходящей ввысь колонной, столик охраны стоял вплотную к черным дверям. Из металлического колпака настольной лампы падал желтый кружок света, выхватывающий из темноты лишь маленький кусочек пространства. Зевая, Владимир достал из своей полиэтиленовой сетки книгу. Повесил сетку на спинку старинного музейного стула, присел, открыл книгу на закладке и уткнулся в текст. Буквы двоились. Чтобы сосредоточиться, приходилось делать серьезные усилия. За борьбой со сном и попытками понять читаемое, он прозевал приближение начальника, делающего ночной обход.
-Читаешь?! — В абсолютной тишине голос Жигуева прозвучал оглушительно. Иванов попытался спрятать книгу. — А ведь не положено, - заметив манипуляцию подчиненного с книжкой, отчитал его Харитон Федорович.
Смущенный Владимир встал.
-Что читаешь-то? — смягчился Жигуев. Как многие хорошие простые люди, образованность он уважал, и журил подчиненного просто так, для порядка.
-Генриха Бёлля, - показал Владимир обложку книги с названием на немецком языке.
-Ого, иностранная! И какой же это язык?
-Немецкий.
-Смотри-ка!.. В войну я, слышь, по-немецки тоже кое-чего мог... Шпрехен зи дойч?
-Айн вених.
-Знаю, знаю! — как малое дитя обрадовался Харитон Федорович. — Ты сказал: «немного», ну, то есть, что немного говоришь по-немецки... Ладно, читай уж. Только не напоказ, и... посматривать кругом успевай, охраняй!
К шести часам Владимир размаялся, сонливость прошла. Он отложил Белля и достал из сетки принесенную из дома толстую тетрадь. В таких тетрадях он вел свои дневники. Эта была одна из старых, с записями пятилетней давности. В дневниках порыться стоило: вдруг да обнаружится привлекательный сюжет, по которому можно будет написать что-нибудь в прозе. Он тогда, помнится, заносил в дневники не только текущие события, но и приходившие на ум идеи рассказов, повестей сценариев, дальше которых дело в те годы, правда, не шло.
«Семья, дети, работа, карьера, сама жизнь, и уж тем более физические удовольствия, - все эти ценности нас, людей запрограммированных (кем-то и для чего-то), для меня имеют цену незначительную, если не предвидится ответа на вопрос: «Зачем?». Жить счастливым все равно невозможно, пока не решена эта главная тайна тайн, - заинтересовавшись, читал Иванов одну из своих записей, датированную 1964-м годом. — Ни одна из известных мне философских и религиозных концепций удовлетворительного (для меня) ответа не дает. Продолжать существовать бездумно, весело, не зная главного — все равно, что мечтать о безмятежном будущем и долгой жизни, в то время как плывешь на маленькой, быстро тающей льдине, дрейфующей по просторам океана вдали от суши и путей следования морских судов... Вселенная, Энергия мира, отнимите у меня все, лишите счастья, родственников, друзей, женщин: пусть мне будет суждена коротенькая и нищенская жизнь. Но откройте мне Знание, что есть Мир и что есть я!.. Просто жить, жить, чтобы жить, для меня невыносимо... Со стороны да, я как будто бы шагаю в одной колонне со всем человечеством... Однако стоит мне вырваться из вкусной — сознаюсь — временами даже приятной, интересной суеты будничного существования и его физических удовольствий, стоит отстраниться, взглянуть на себя, на других (крошечных, нелепых, глупых) с высоты и со стороны, становится муторно и тоскливо. С собой, с жизнью, с окружающей реальностью примиряет лишь одна мысль: что не перестаю и, пока дышу, никогда не перестану искать цель и смысл земного существования. Каждый день я жду: Истина откроется. И, замирая от восторга, знаю: Она откроется. Откроется обязательно!»
Владимир закрыл тетрадь и откинулся на спинку стула. Сколько же ему было лет, когда он это написал?... Восемнадцать. В этих его тогдашних рассуждениях многовато юношеского максимализма, хотя над некоторыми из них он подписался бы и сейчас.
Интересно еще то, что пять лет назад, задолго до того как он прочел «Жизнь в лесу» Генри Торо Уолдена, он высказал мысли, сходные с мыслями этого оригинального писателя-философа...
Человек молодой неутомим. Что ему какие-то одни бессонные сутки? Поспать после дежурства хватало двух часов, вслед за чем день шел по обычному распорядку. По писательской линии он сегодня взялся за доводку грубовато сочиненного месяц назад стихотворения «Троекратно Невский...» Не так хорошо, как хотелось бы, но к вечеру стихи были более-менее доведены до ума. «Троекратно Невский крестят фонари. Рекламы — цвет редчайших вин. Водители — глухие звонари В колоколах своих машин Сучат бензиновую нить дороги... » - отстукивал Иванов строфы на своей старенькой «Мерседес». Печатал и морщился: работать мешали «ахи», «охи», доносившиеся из комнаты матери. В гостях у Натальи Евграфовны была ее подруга, Марта. Он допечатал стихотворение. Вытащил листы из каретки машинки. Разъединил бумагу и копирку и разложил экземпляры по трем папкам. Затем, вспомнив, что в восемь у него встреча с Виртиным, он, решив подшутить над другом, достал экземпляр из третьей папки, согнул лист вчетверо и сунул в нагрудный карман рубашки...
Высокий, визгливый голос Марты переместился из комнаты матери в прихожую... Дверь в его апартаменты скрипнула и распахнулась...
-Что тут у нас Володька поделывает? — бесцеремонно вдвинулась к нему в комнату коротконогая крепышка Марта, женщина одних лет с Натальей Евграфовной. За Мартой просунулась в дверь и мать.
... Непрошенная боевая визитерша катнулась на середину помещения.
-Поглядеть хоть.. О,- выкрикивала она, словно отдавая команды, - Володь, че это у тебя на стены навешано? — Марта принялась рассматривать рисунки, прикрепленные к обоям кнопками. — Ты что ли рисовал? — Марта потыкала в рисунки пальцем и закатилась смехом.
-Нет, это меня рисовали.
-Глянь-ка, глянь: взаправду похож!.. Тут вот — смешной, тут — кривой какой-то. Абстракционизм это, да, ха-ха? Ишь ведь.. Ой, а книг-то, книг!.. Володька, на кой книг-то столько?
-Ну-у.. .Читать.
-Чии-итать?! Так в библиотеке возьми. Чего их копить-то, говна? Пыль одна.. Эх, наше-то, правд, Наташка, какой удовольствие бабье: купишь какую-никакую новую «тряпку», и радуешься, а?
-Что ты, Марта, разве этот понимает? — пожаловалась Наталья Евграфовна.
-У-у... - пожурила гостья и добавила: - Женился б хоть, Володька, что ли?!..
Порыскав прищуренными глазами по комнате, Марта еще некоторое время поохала, и упорхнула.
От метро «Невский проспект» они двинулись к площади Искусств. Миновали Русский и Этнографический музеи и по Садовой улице вышли на Марсово поле. Высокие раскидистые кусты сирени, растущие на газонах, осенняя желтизна еще не тронула. Под напором ночных заморозков не сдались пока и трава, и цветы на клумбах. Владимир слушал разглагольствующего Гришку вполуха и не¬заметно направлял движение к набережной Невы. Как всегда горячась, Виртин высказывал свое мнение о не так давно прошедшем на экранах и вызвавшем споры в среде интеллигенции кинофильме «Мужчина и женщина» Лелюша (Виртин не был в курсе, что Владимир написал статью об этом фильме. Показать статью Гришке Иванов не счел нужным).
Григорий возражал против идеализации женщины как таковой автором картины, в настоящий же момент уйдя от содержания фильма, поливал всех вообще женщин. Рычал, что все они продажные. [«поссорился, что ли, с одной из своих девчонок?»], хитрые, и — стервы...
-У меня, - лениво вставил Владимир, - тоже накопилась уйма претензий к почему-то называемому прекрасным полу. Однако, вряд ли следует равнять всех женщин под одну гребенку...
Они вышли на набережную у Кировского моста, и Иванов залюбовался панорамой Невы и Петропавловской крепости на другом берегу.
Гришка, взъярившийся на последнюю реплику Владимира, рубанул воздух рукой и отрезал:
-Можно. И всех! Да ты-то что вообще знаешь о действительности? Варишься в самом себе далеко в стороне от реалий жизни...
-В стороне? Это ты в точку, - согласился Владимир. Ему не слишком досаждали Гришкины грубость и категоричность. Он понимал, что они напускные, и говорятся в запале. Виртин был человеком не злым, а также не глупым, - будь это иначе, Иванов не смог бы любить своего взбалмошного товарища.
-Со стороны, мне думается, - продолжил мысль Владимир, - и видно дальше, и понять можно больше. Кроме того, именно в стороне, отстранившись от земного, появляется возможность достичь духовного совершенства.
-Совершенства! — передразнил Григорий. — До тебя не доходит, что жизнь-то у нас одна? Умрем и никогда ничего этого не повторится, - обвел он руками пространство вокруг них. — Жить надо на полную катушку... Вкусно есть, спать с красивыми бабами... По¬бывать в Венеции...
-Сгонять в Венецию, оно, конечно, неплохо. — Иванов невесело усмехнулся. — И деньги, кто спорит, хорошая штука, но только смотря какой ценой они достанутся.
-Любой ценой! — рыкнул Виртин. Взглянул на друга, увидел иронию в его глазах и рассвирепел: - Да, да, да — любой! И кончай вые... ся!
Ругань из уст друга прозвучала не оскорбительно, но все-таки немного задела.
-Да ладно тебе! — Виртин примирительно толкнул Владимира кулаком в плечо.
Вроде как помирившись, но, тем не менее, оставаясь каждый при своем мнении, они надолго замолчали и двинулись по набережной в сторону Летнего Сада. Виртин нахохлился. Его рассеянный взгляд блуждал по Неве, по проносящимся мимо, подпрыгивающим на гребешках волн, катерам.
Таким сосредоточенным и поэтому естественным Гришка Иванову нравился. Вспомнив о стихотворении в кармане рубашки, Владимир достал согнутый вчетверо листок. У него уже пропало желание подшутить, он просто хотел услышать мнение друга о сочиненном.
-Слушай, я прихватил с собой одно стихотворение, - начал он, намереваясь сказать, что стихотворение его собственное, но в последнее мгновение, испугавшись категоричности друга, решил, как и собирался раньше, выдать стихотворение за чужое. — Новое, нигде не опубликованное стихотворение Андрея Вознесенского... Мне его один знакомый из Москвы привез на днях. Хочешь взглянуть?
Взяв листок, Григорий замедлил ход, просмотрел написанное и с пафосом продекламировал одну из строф: «Салют, друзья по под¬воротным пьянкам, Под звук ликующей трембиты Мечтающие петь вакханкам...»
-Здо'рово! — оценил он стихи, потом, взглянув на хитро улыбающегося Владимира, задохнулся от негодования: - Ты... твои стихи?! Дурака из меня делаешь! — Виртин швырнул листок хохочущему уже в полный голос автору. — Спрячь... Там есть хорошие рифмы, ну, отдельные строчи тоже ничего. А в целом... пессимизм сплошной. Оплакиваешь себя, жизнь оплакиваешь сегодняшнюю. .. А жизнь как раз сносная...
-Сносная? — нахмурился Иванов. — Это, знаешь ли, как для кого. Если ты считаешь действительность сносной, какой ты тогда, к черту, творец? Ты не видишь царящей в обществе лжи, примитива, подлости, значит, не художник. Художник обязан и знать, и говорить Правду. А добывать ее ему приходится натянутыми до предела нервами, замученными тяжелыми раздумьями извилинами мозга, страданиями...
-Еще чего — «страданиями»! — взъершился Григорий. — Да насрать мне на всякие мелодраматические переживания... Лично я просто кино буду снимать.
-О чем и о ком снимать? — перебил сердито Владимир. — Для чего и для кого?.. Будешь производить зрелища для народа, который тебе глубоко безразличен? А вдруг «народ» не захочет смотреть фильмы, снятые такой «исключительной» личностью, как Григорий Виртин?
-Смотри, поссоримся всерьез! — процедил сквозь зубы Виртин грозно. Повел на Иванова бешеным глазом и, усмотрев на его лице иронию и насмешку, совсем рассвирепел: - Смеешься?! Иди-ка ты подальше!.. Ладно, пора мне, бывай! — бросил он, резко развернулся и зашагал прочь.
В стекло стучали крупные капли дождя — на улице опять потеплело. Свет торшера, ложась на поверхность письменного стола, выхватывал из полутьмы чистую страницу раскрытой тетради дневника. Не писалось, и Владимир, держа в руках авторучку, сидел у стола вполоборота. Разговор с Виртиным не шел из головы...
«Эх, Гришка, Гришка, знал бы ты, как дорог мне, - думал Иванов. — Будь такое возможно, я поделился бы с тобой частью моего видения мира, понимания сути творчества... Чтобы и для тебя искусство стало зовом души, а не средством достижения материального благополучия... Недостаточно, взять и с бухты барахты захотеть быть поэтом, писателем, художником, режиссером — силачу, дескать, все по плечу. Творец — это образ жизни. Это — оголенные нервы, которыми, несмотря на порой невыносимую боль, прикасаешься в поисках истины к бьющей как током грубой действительности. А ты, измученный болью, сомнениями, все равно работаешь. И не поймешь: то ли одержимый ты, то ли — запрограммированный кем-то... Глубокие художественные произведения делаются не из-за денег или славы... Из-за чего?.. Как знать, возможно, они — добытый титаническим усилием художника, укрытый от несовершенных умов, кусочек Истины, переданный Свыше через проводника-творца, которому за это прикосновение к Тайне, может быть, придется заплатить очень дорого: одиночеством, тоской, психическими болезнями...»
К стуку дождя вдруг примешался какой-то посторонний, раздражающий звук, который заставил хозяина комнаты вынырнуть из потока мыслей. Владимир прислушался: звонили в дверь, звонили нетерпеливо, требовательно... Он взглянул на часы — два ночи.
Пару лет назад, когда к нему в любое время дня и ночи поодиночке и компаниями валили художники, актеры, поэты, поздние визиты были не редкостью. Постепенно он отвадил любителей богемной жизни, мешающих неурочными посещениями работе... Кто бы это мог быть? Рассерженный, он встал и с решительным намерением отчитать и выпроводить незваных гостей, пошел открывать ...
1-Поговорим по-английски?
-Зачем?...Понятно. Ты полагаешь?: Думаю, ты преувеличиваешь. Вряд ли он соглядатай.
-Вишь, он ушел.