3
А на улице мороз и мороз.
А в гортани перекос, перекос.
Не убийца я, не тать и не злой,
Не пилите мне горло пилой.
Не мила мне тоска и тоска,
Как наручники — тесна и узка,
Словно соль, я дрожащей губой
Растворяю этот снег голубой.
И хмельной я, и добрый, не лгу:
Даже трудно ответить врагу
Черной местью — удар за удар
По обычаю диких татар.
А обиды — обычай: читай,
Как в тюрьме арестант, и глотай,
И с невидимым ядом стрелу
Обходи на паркетном полу...
А в гортани больней и больней
Хоть и нет ни машин, ни людей.
Как интимен и весел снежок.
Не расплакаться б только, дружок.
(В. Иванов)
- Доброе утро, Энергия Мира! Доброе утро, Вселенная, Космос, звезды! — стоя: ноги на ширине плеч, руки в стороны и к потолку, - взывал Иванов.
С этого обращения к Миру каждое утро начиналась его двухчасовая гимнастика. Это обращение, плод его раздумий о мироздании, он нигде не подслушал, не прочел. Придумал сам. Потому, что, не признавая никаких авторитетов, не доверяя ни одной из по¬литических или религиозных доктрин, упорно старался придумать собственные. А среди них — порядок мироустройства в первую очередь. Уже в восемнадцать лет он пытался объять разумом не только землю и солнечную систему, но и другие, видимые и невидимые звездные системы и вселенные. Умом и интуицией пытался обнаружить доказательства гармоничности и разумности мироздания, основой которого, по его мнению, должны были быть Разум и Энергия.
После того как зарядка была сделана, день потек по обычному расписанию.
В шесть вечера он пообедал и уже собирался одеваться для прогулки, как к нему заявился Олег.
Как и когда он познакомился с этим парнем, Иванов не помнил. Олега, должно быть, привел кто-то из знакомых в те дни, когда дом Владимира был проходным двором для старых друзей, друзей этих друзей, друзей последних, и так — без конца. В обществе Олега Иванов испытывал неловкость. Не знал, о чем разговаривать с этим грубоватым могучим парнем с разумом ребенка. Высокий, выше Иванова, с большой круглой головой, стриженной наголо, в плечах — косая сажень, Олег смотрел на собеседника сильно выпуклыми голубоватыми глазами то заискивающе, то нахально-нагло. Кроме того что тот работает в Елисеевском на Невском мясником, Владимир об Олеге ничего не знал.
- 3-здравствуй, В-володя! Шел мимо, д-дай д-думаю з-зайду п-побазарить, - заикаясь, забасил Олег, когда Иванов открыл дверь на звонок. Мощная фигура незваного гостя, облаченная в дорогое, но аляповатое пальто, занимала собой чуть не всю лестничную площадку. По-своему истолковав секундную заминку хозяина, гость стушевался: - Из-з-звини, если н-нельзя...
-Вообще-то мне скоро уходить...Но ненадолго...Ладно, захо¬ди, — Иванов пропустил гостя и закрыл дверь
-Присаживайся, на стул, или в кресло, - приняв у Олега пальто в прихожей и проведя гостя в комнату, сказал Владимир. — Чаю хочешь?
-Н-нет, с-спасибочки. — В речи Олега, в движениях проглядывала скованность. Не зная, что сказать еще, он сделал вежливый шажок к книжной полке, обежал глазами названия на корешках книг. И восхищенно причмокнув, воскликнул: - О, у т-тебя в- восьмитомник Александра Б-блока! Раньше я его не замечал... Я б- бы т-тоже т-такой купил, да с-сам знаешь, хороших к-книг даже за д-двойную цену н-не к-купишь. — Олег провел рукой по корешкам собрания сочинений поэта. Оживился: - Н-ништяк он п-писал, да?.. «И пьяницы с г-глазами кроликов «Ин вино веритас» к-кричат».. .К- круто!... П-продай, Володя, п-приплачу втрое?!
-Нет, не могу, - Владимир закурил и полуприлег на диван.
-Т-ты все п-пишешь? — Олег уселся на стул и окинул взглядом разбросанные по дивану листки бумаги.
-Так, немного.
-П-посылал куда-нибудь?
-Посылал!
-Не публикуют?!.Да-а.. .Я т-так не смог бы: работать, и — в- всухую.
-П-привык, - добродушно передразнил Владимир заикание гостя.
Олег вежливо похихикал. Напряжение в нем спадало. Он задумался, явно на что-то решаясь, и наконец, предложил:
-С-слушай, я тут п-прихватил с собой... - изобразил он пальцами выпивку. — В кармане п-пальто у меня. А?
-Хорошо, но немного, и чисто символически.
-И-и, э-эх! — обрадовавшись, воскликнул Олег и вскочил: - Я сейчас. — Вернувшись из прихожей, он, даже заикание почти пропало, застрочил как из пулемета: - Нахрюкался вчера д-до поросячьего визга.. .Теперь во рту с-сушняк, Сахара. — Он скрутил с бутылки пробку и наполнил выставленные хозяином граненые стопки. — К-когда к тебе-то п-подходил, думал, что взять д-для встречи? Водка обрыдла, к-коньяк вот взял — вещь!.. Ну, в-вздрогнем! — отсалютовал он стопкой, которую сжимал громадной пятерней с отставленным (для красоты) в сторону мизинцем.
Олег выпил свою порцию залпом и, понаблюдав, как хозяин смакует коньяк глоточками, спросил:
-Скажи, Володя, если т-тебя это, - кивнул он на исписанные листы на диване, - не к-кормит, на что ты т-тогда живешь?
-Ах да, я же тебе не говорил. Я на работу, с год как уже, устроился. В охрану. Сутки «отдыхаю», следующие трое — свободен, - сострил Владимир, и пояснил: Сутки через трое работаю. А на дежурстве удается и пописать, и почитать, и даже поспать.
-Это п-понятно. А бабки, бабки? Сколько у т-тебя на круг выходит?
-Около восьмидесяти рублей, если с премией, а ее каждый месяц выписывают.
-И это все?! — Рука гостя, державшая бутылку, застыла в воздухе. - Ни ху.., пардон, ни хрена себе! Я колов п-пятъдесят в день на мясе делаю, так все равно не ххватает...А у тебя... - быстро подсчитал он в уме, - это два пятьдесят в день?! Не с-скажешь, как у тебя жить п-получается?
-Запросто. За свет, за квартиру, еда — рублей пятьдесят в месяц где-то. Хватает, в общем. На кино даже остается.
-А красная икорка?.. Эскалопчик с картошечкой фри?.. Конья- чишко?.. Без них?!
Отсутствие вышеуказанных продуктов в рационе знакомого вызвало у Олега такое искреннее недоумение, что Иванов чуть не расхохотался. А уже захмелевший гость, проникшись мужественным аскетизмом хозяина, принялся петь ему дифирамбы:
-В-володька, уважаю! С-стремно живешь: книги, с-с-свобода... А я? С-сам не знаю, к-как... Н-намахаешься за день т-тесаком, в- выскочишь в п-подсобку, з-залудишь стакан и опять за т-топор. С работы «х-хороший» уже т-топаешь. На каждом п-плече по шкуре в- висит — ластятся стервы — д-деньги! А т-тут, — ударил он в грудь ог-ромным кулаком, - не х-хватает чего-то. Не п-понимаю ничего, Володя, ведь все в-вроде есть — бабок, хоть жопой ешь.. И к-куда их?.. На баб, на бухало во... Что, для этого жить?
Олег опьянел. Говорил, говорил...
Владимир отключил слух, только из вежливости изредка кивал. Он не знал, как положить конец затянувшемуся визиту.
Душевные излияния пьяного гостя прервал приход Григория Виртина.
Иванов встретил его без восторга. «Нашествие какое-то, вчера, сегодня», - недовольный визитом даже закадычного друга, подумал он, вводя Виртина в прихожую.
Гришка был в своем репертуаре: не вошел в квартиру, а — во¬рвался, напористо, деловито. От его темно-серых глаз, от сухоща¬вой гибкой фигуры исходили токи мощной жизненной силы и обаяния.
-Бабы есть? — снимая плащ, властно, но с уважением к хозяину, обронил Григорий.
Бесцеремонность друга разозлила Иванова.
-Нет, и не будет! — отрубил он.
-Ой-ее-ей! — сморщась от задавленного смешка, подразнил Виртин. Вешая плащ, он увидел на вешалке пальто Олега.
-Кто это у тебя? — снизил голос до шепота Гришка.
-Ты его не знаешь. Так, случайный знакомый... В магазине работает, мясником.
-Кем? — брезгливо поморщился Виртин, и укорил: - Эх-хе-хе, Иванов! — осудив товарища таким образом, он шагнул к двери комнаты. Распахнул ее рывком, ворвался внутрь, будто он здесь хозяин и, плюхнувшись на свободный стул, процедил в сторону Олега:
-Здрасьте!
Тот с некоторым напряжением, но охотно ответил на приветствие.
-Олег — Гриша, - зыркнув на последнего, представил гостей друг другу Владимир.
Минуту в комнате висела наэлектризованная тишина.
Первым нарушил ее Олег.
-Мы тут с Володей м-малость в-вмазали, - проговорил он, словно оправдываясь. — Еще выпить он отказывается, а я не п-прочь, да п-пить в одиночку не в к-кайф... Вы, Гриша, не желаете выпить?
Виртин стрельнул в хозяина бешеным взглядом: мол, дожили — ему, Виртину (!), какой-то мясник выпить предлагает. Издав глухой, утробный рык, Григорий мельком посмотрел на неприятеля, устремил глаза на бутылку, требовательно протянул руку и, завладев со¬судом, глянул на этикетку:
-Армянский. Предпочитаю грузинский. Этот, впрочем, тоже ничего... Наливайте, черт с вами.
Олег принял возвращенный Виртиным коньяк и спросил хозяина?
-Т-тебе наливать, Володя?
-Нет, я пас. Грише можешь в мою: лень идти за чистой посудой на кухню.
Виртин, заполучив наполненную янтарной жидкостью стопку, небрежно отсалютовал ею. Выпил. Вхолостую пожевал губами и закурил, потом, как ни в чем не бывало, ушел в себя, всей своей позой демонстрируя, что общаться он не намерен.
Олег явно сердился. Он махнул свою порцию одним глотком и намеренно громко-показушно выдохнул:
У-у-ух! Хорошо, и дай бог, чтобы н-не в последний раз. — Он подождал, поерзал на стуле и отпросился в туалет.
Как только дверь за ним закрылась, Виртин ожил:
-Ну и хмырь! Где ты такого откопал?
-Прекрати, Гришка! — нахмурился Владимир. — Мне не нравится, как ты себя ведешь. Этот Олег, он, конечно, пошловат, но он — мой гость. Ну и - человек, которого, как любого на его месте, не за что и незачем обижать. У него, - пусть имеются недостатки, как у всякого человека, — свои болячки, свои страдания.
-Страдания?! — воскликнул Виртин с сарказмом. — Какие на х... страдания? Да я его насквозь вижу: ему бы украсть, и как можно больше, на водку, на ****ей, вот и все его страдания.
-Не во всем, но в чем-то ты, конечно, прав, - прислушиваясь, не возвращается ли Олег, заговорил Иванов. — Беда ли, кара, участь, - не знаю, как назвать, - Олега, многих, если не всех людей в том, что они осознают свою никчемность, бездарность. Или только догадываются, а вот как это изменить, не знают. И тогда, чтобы заполнить внутреннюю пустоту, придать себе веса в глазах окружающих, заслужить их уважение, а также сыграть в жизни более значительную роль, - не свою, увы, роль, - они начинают рваться к богатству, к деньгам. Деньги, им кажется, наполнят жизнь смыслом. Дадут так страстно желаемые удовольствия, возможность бездельничать, за-щиту от агрессии и место повыше, которого они — нисколько не сомневаясь в этом — заслуживают. Они готовы на низкие поступки, подлость, преступление, лишь бы дорваться до благосостояния, украсить свое серое существование... Кто-то дорывается, получает этот суррогат счастья, суррогат свободы. Но внутренняя-то пустота остается. Такие люди понятия не имеют, что сытостью, физическими наслаждениями духовную пустоту не заполнишь. От самого себя обман не скроешь... К сожалению, понять это большинству не дано. Не дано — вот почему мне их искренне жаль.
-Жалеть? Этих?! — отмахнулся Виртин.
Владимир покачал головой — Гришка как всегда слушал его не слишком внимательно и слышал только то, что хотел услышать.
-Всех жалеть, - сказал он, - даже таких... пустых. Их, увы, миллиарды. Иногда я думаю, их ли вина, что они такие, что им даровано так мало... Ну а художник, которому дано много, появляется на земле, как мне представляется, не вдруг, не случайно. Он обременен долгом: сделать миллиарды чуточку умнее и счастливее. Работать для их блага. Дать им возможность увидеть через свои глаза, глаза художника, то, чего сами они в упор не видят. В противном случае, зачем тогда творчество, искусство? Ты, например, для кого собираешься снимать свои «великие фильмы»?
-Для интеллигенции, для думающих.
-А-а! Для избранных, то есть. Ну-ну... - Иванов оборвал себя, услышав шаги в прихожей. — В чем дело, Олег? — спросил он, когда гость, войдя в комнату с насупленным лицом, остановился у двери.
-П-пойду я, Володя... П-прости, если что не т-так. — Олег покосился на отвернувшегося Виртина. Потоптался на месте и, буркнув «до свидания», вышел.
-И чем этот т-твой д-друг занимается? — угрюмо поинтересовался Олег, когда Иванов выпустил его на лестничную площадку.
-На «Ленфильме» работает. Вторым режиссером. Рвется в первые, в постановщики...
-Фильмы хочет д-делать?! - уточнил Олег. — Извини, к- конечно... только... г-гонористный он. «Интеллигент»!.. Д-да т-т- таких интеллигентов... - зло впечатал он тяжелый кулак в ладонь другой руки. — А т-тебе, В-володя, спасибо: п-поговорили /ну, до его прихода/, и п-полегчало мне.
Списав злобу гостя на его обидчивость, подстегнутую опьянением, Владимир извинился за бесцеремонность Виртина и попрощался.
Когда он возвращался к себе, в полутемном коридоре путь ему преградила Антонина.
-Володь, а Володь, - дохнула соседка перегаром, - прости за вчера, а? Я такая дура... Ты не сердишься?
-Нет. И за что?
-Спасибо, ты человек! Слушай, Володь, - только не смейся, - познакомь с каким-нибудь мужиком, к тебе много ходит... - Антонина вцепилась в руку Владимира, и зашептала: - Хотя бы... Друг у тебя есть, этот, с бородкой, сероглазый...
-Виртин?! — спросив, Иванов вежливо освободился от захвата девушки.
-Ага!.. Его, кажись, Гришей зовут. Симпатичный! Познакомишь?
-Тебя? С Виртиным?! — Владимиру стоило серьезных усилий сдержать смех, но у него все же вырвалось насмешливое: - Да уж, представляю картинку!.. Тоня, ты не совсем в себе сейчас — тебе поспать не помешает. Поговорим как-нибудь в другой раз.
Григорий, развалившись на стуле и пуская в потолок кольца дыма, встретил его сардоническим возгласом:
-Ну, выпроводил «друга»?!.. Хорошо-хорошо, только не злись. Черт с ним, с этим мясником, в конце концов. А вообще, Иванов, удивляюсь тебе: сидишь, как сыч, в своих четырех стенах. Работаешь, не работаешь. Какие-то схоластические теории придумываешь. .. Ты хоть понимаешь, что жизнь мимо тебя проходит?.. Брр, я на твоем месте спился бы...
-Ты на моем, да, пожалуй, - метнул Иванов в друга оценивающий взгляд.
Григорий, как и следовало ожидать, подколки Владимира не заметил. Не понял он и того, что подразумевалось под только что прозвучавшей коротенькой репликой.
А Иванов имел в виду, что у Виртина (да вообще, мало у кого из людей) вряд ли хватит мужества сидеть за письменным столом годы. Сидеть один на один с собой, отказывая себе в празднике жизни, ради того чтобы превратить себя из неофита-подмастерья в более менее приличного литератора, не говоря уже о том чтобы — в мастера. Терпеть все это время недоумение, насмешки, непонимание окружающих. Терпеть непризнание издателей, да и собратьев по ремеслу, уже ставших маститыми, — тоже... Не получать за свой легкий (с точки зрения обывателей) труд ни копейки и при этом не быть уверенным, окупится ли когда-то этот добровольный, с долей сумасшествия, стоицизм...
Размышления увели Иванова от действительности. Он провалился вглубь себя и оцепенел. И смотрел из глубины себя на словно находящееся далеко-далеко от него диковинное существо, которое звали Григорий Виртин; и сбросить с себя сковавшее его оцепенение Иванов был не властен: оцепенение-созерцание было сильнее его воли.
-О-о, вот! — вспыхнул Виртин от направленных на него в упор странных немигающих глаз. - Вот он, этот твой заумный, чокнутый взгляд.
Виртин вскочил с места и затряс Иванова за плечи.
-Задумался я, прости, - оправдывался Владимир, придя в себя.
-Прощаю, чего там. И не мрачней, дурачок. Знай: что бы я ни говорил, все — от хорошего к тебе отношения. Однако, этот твой необычный потусторонний какой-то, взгляд... Нет, что-то в тебе есть, черт побери! Стоящее. Ну вот, приехали: я тоже начинаю нести околесицу — совсем ты меня сбил с толку... А, чего там — проехали. Давай лучше выпьем — я принес... - Григорий выудил из внутреннего кармана пиджака двухсот пятидесятиграммовую бутылку водки, и добавил: - Не хотел показывать, пока этот хмырь здесь рассиживался. Поить еще всяких! А коньяк его убери с глаз долой. Так что, пьем?
-Давай, - махнул рукой Владимир. — С условием: две трети бутылки — твои, моя - одна.
Алкоголь расслабил друзей. Настроил на добродушный лад. Они дружно дымили, перебрасываясь короткими репликами, когда после робкого стука, не дождавшись разрешения, в комнату бочком- бочком втиснулась Антонина.
-Мууожно к тебе, Вольдемар? — едва справляясь с заплетающимся языком, выговорила соседка.
Глаза девушки были устремлены в пол — в елочке паркета она явно пыталась увидеть свою новую мечту — Григория.
-Не только можно — нужно. Проходи, присаживайся, - покосившись на друга, воскликнул Владимир с озорством: сценка предстояла занятная.
Реакция Виртина на явление «Антонина» была предсказуема: он подался вперед и «выпучил» глаза на вошедшую.
-Воолоодя, я не показала тебе еще одну свою работу...
Сильно «не в себе», соседка все же ухитрилась попасть задом на
сиденье стула. Вежливо покашляла, потом каким-то сложным зигзагообразным движением руки вручила хозяину квадратный листок ватмана.
-Хмм... А вот в этом что-то есть, - исподтишка наблюдая за гостями, намеренно похвалил Иванов рисунок.
Антонина приосанилась от похвалы. Помолчала, потом вдруг наклонила голову и, глядя поверх очков, супер интеллигентно обратилась к тихо звереющему Виртину.
-А-а-а, выы, Гриша, любите поэзию Евтушенко?
-Что-о? Кого-о? — дернулся тот, наградил друга бешенным взглядом, резко поднялся, бросил: - Проводи меня позвонить, - и стремглав вылетел в прихожую.
-А это еще что за кикимора? — накинулся он на друга, когда тот, едва удерживаясь от хохота, вышел следом.
-Ш-ш! — притронулся Владимир к губам: услышат, мол, в комнате, и шепнул:
-Как кто? Девушка! Соседка. Ты баб хотел? Пожалуйста! Антонина от тебя без ума.
-Ты, ты... - задохнулся Виртин гневом, но тут же «отошел» и махнул рукой, подразумевая: что возьмешь с такого как Иванов. Он рванул в коридор, таща Владимира за собой.
-К Окуневу сейчас поедем. Позвоним и поедем, - направляясь к телефону в коридоре, командовал Гришка.
Эдик оказался дома, снял трубку сразу. Виртин перекинулся с Окуневым несколькими стандартными фразами и спросил, нельзя ли заехать поболтать. Журналист не возражал. Как ни уговаривал Гришка отправиться в гости, Владимир ехать отказался наотрез. Он проводил друга до дверей, вернулся к себе, где ему пришлось вежливо, но настойчиво, выпроваживать Антонину. Разозленная, ворчащая, соседка ушла, на прощание посвятив Иванова в свои планы напиться назло «всем этим».
Иванов чувствовал себя опустошенным незваными гостями, вчера, сегодня...В Ленинграде было место, где, несмотря на много¬людность, на шум, душа отдыхала,отдыхала среди таких же как он неприкаянных, неблагополучных и, тем не менее, не озлобившихся, сочувственных и добрых.
На улице накрапывал дождик. Смеркалось. Прохладный воздух пах озоном. Троллейбусная остановка находилась на Загородном, в десяти шагах от его парадного. Троллейбус вскоре подошел. Владимир забрался в тепло салона, сел на сиденье у окна и смотрел из двинувшейся машины на безлюдный из-за дождя проспект. По нему, по противоположной стороне, шагала странная, жутковатая со стороны пара. Его соседка, Антонина (и когда она успела выйти из дома?), шла в обнимку с каким-то оборванцем, немолодым, отталкивающей наружности мужчиной, с забинтованной несвежим бинтом головой. Антонина, похоже, вела незнакомца к себе. Левая рука оборванца лежала на плече пьяной девушки, в правой, в такт движению парочки, посверкивала большая, ноль восемь, бутылка водки.
Злачное с точки зрения милиции и людей «приличных», кафе Сайгон, куда ехал Иванов, располагалось на углу Невского и Влади¬мирского проспектов. Собственного названия кафетерий не имел. Кто-то из посетителей окрестил его Сайгоном, так и пошло: Сайгон, и Сайгон. Публика здесь тусовалась разношерстная. В Сайгоне собирались непризнанные художники, музыканты, поэты, - андеграунд тех лет. Кроме «творцов» ошивались в кафе еще не дошедшие до точки наркоманы, алкоголики, а также — фарцовщики, панки, хиппи или просто любители экзотики: злачных мест. В самом кафе, на улице, у его окон, толпились с утра до позднего вечера бедно или экстравагантно одетые бородачи, лысые или с хохолками на выбритых черепах юноши и девушки в рваных брючках и с рюкзачками за плечами.
Сразу за входными дверями кафе шел небольшой, два на два, предбанник. Здесь, особенно в ненастную погоду, мешая входящим, жались курильщики, хоть здесь и штрафовали за курение. За предбанником простирался широкий, вытянутый вдлину зал: слева — стойка с кофеварочными аппаратами, справа — высокие, на одной ножке столики. Кофе тут пили стоя. Высокие, до потолка, окна вы¬ходили на Владимирский. На низкие, широкие подоконники посетители обычно складывали сумки, зонты, верхнюю одежду.
Зал Сайгона, освещенный желтовато-темным светом лампочек под высоким потолком, встретил Иванова терпким запахом молотого кофе, шипением кипятка в кофеварках и многоголосным гомоном публики. Пройдя предбанник, он остановился.
В очередях за кофе и за столиками было много знакомых. Одних он знал хорошо, других поверхностно. Слева, неподалеку от входа, у окна на Невский, стоял за столиком перед пустой чашкой Ктор. Как всегда отрешенный, не замечающий окружающих, гордый в своем одиночестве, и элегантно одетый. Ктор считался из-вестным в среде андеграунда поэтом... Снизойдя до того, чтобы заметить Иванова, поэт вяло помахал ему. Владимир ответил на приветствие таким же помахиванием. Затем перевел взгляд на группу молодых людей за соседним от Ктора столиком. Этот были одержимые рок музыкой музыканты, со своим лидером Борей Гребенщиковым, худым высоким юношей в очках. К компании музыкантов жалась Симона, ярко накрашенная юная красавица с грузинской внешностью. Симона полуобернулась, увидела Иванова и послала ему страстный воздушный поцелуй.
Владимир наконец решился и шагнул вглубь кафетерия, к кофеварке, которую обслуживала хорошенькая буфетчица Нюрочка. По пути он ответил на степенный торжественно-плавный кивок забавного бородача с мечтательными глазами. Звали бородача Кирой. Кира уже года два, не меньше, стоял на одном и том же месте, за столиком направо от входа. Был он, кажется, художником-керамистом.
Извиняющуюся ужимку-приветствие в сторону Иванова изобразил еще один художник: Станислав, этот — маститый скульптор, член Союза Художников РСФСР. Маленького роста, плотно сбитый, добродушный лицом и характером, Станислав извинялся сейчас мимикой за то, что занят и подойти не может. Занят он был понятно кем: своей очередной новой пассией, дородной, крупной женщиной...
Взяв кофе, Владимир с чашкой в руке поискал, куда пристроиться. Он предпочел бы столик свободный, без соседей, но таковых не было. Пришлось стать к тому, за которым, уныло глядя в темноту за окном, маячил Георгий, или, как его все звали в кафе, Жора. Жора, не то мужчина, не то парнишка с невыразительными черта¬ми лица, обитал в Сайгоне с открытия и до закрытия.
-Привет! — бросил Иванов скучающему парню. И тут же разбавил суховатое приветствие рутинным: - Как жизнь?
-Бьет ключом, и сильно, и все по голове, - почти полностью в соответствии с шаблонным ответом откликнулся Жора, однако в интонации его голоса слышались жалобные нотки.
Они помолчали, занимаясь каждый своим кофе. Жора раз другой тяжело вздохнул и вдруг ни с того ни с сего брякнул:
-На работу устраиваюсь.
-Опять?.. Ты же где-то работал. Подсобником на каком-то заводе, еще где-то: рабочим в Геопартии, если мне память не изменяет.
-Вспомнил! Слинял я и оттуда, и оттуда. Башляли и там, и там плохо. Нынче в сантехники подаюсь: тут тебе и халтуры, и чаевые. Живу, в общем, дергаюсь. Допил кофе? Сходим покурим?
Иванов кивнул, хотя предпочел бы курить в одиночестве.
-Ты, кажется, и жениться собирался? — обронил Владимир для поддержания разговора, когда они вышли на улицу и закурили.
-Отсобирался! — мрачно огрызнулся Жора. Некоторое время он боролся с желанием исповедаться, не выдержал и изрек: - Баба — всегда баба! Аксиома. Та, моя, - тоже. Видел бы ты ее! Глаз не оторвать. Умная, тонкая, хрупкая — впечатление, что всякий обидеть может. Ну я, дурак, растаял: хотел охранять, защищать. Переживал, ночами не спал... И что? Случилось дело — ****ью оказалась. *****, *****! — повторил он остервенело. — Вся их тонкость, красота, ласковость — всего лишь талантливая игра, безупречная маскировка. Такая же, как их прозрачные тонкие комбинации /ну, белье/: красивые, а служат одной цели...
-Жора, приветик! — поприветствовала расстроенного парня прошедшая мимо них бледненькая, но очень симпатичная девушка лет семнадцати.
-Приятная девочка! — вырвалось у Иванова восторженная оценка.
-Кристина? Ничего, - равнодушно сказал Жора. - Могу устроить, если понравилась. «Косячок», и она твоя.
-Косячок? Наркотик, что ли? Почему — «косячок»?
-Ну, говорят так: «забить косячок» - это когда папиросу дурью заряжают. А ты что, не пробовал? Давай четвертной — и «дурь» будет, - предложил Жора. — Приторговывает тут ею один чувак.
-Нет уж, не надо! — резко сказал Владимир. Упоминание о наркотиках насторожило его (он не исключал существования в среде завсегдатаев Сайгона провокаторов, наблюдателей за молодежью): тема опасная. Поэтому, сославшись на желание побыть одному, он сухо распрощался с Жорой.
Тот не обиделся. Развернулся и пошел в кафетерий искать других собеседников.
Владимир остался и закурил новую папиросу.
Дело близилось к позднему вечеру. Стемнело, и над головой зажглись уличные фонари. По Владимирскому проспекту проносились машины. У окон Сайгона, справа и слева от Иванова, топтались, шумели, спорили завсегдатаи кафе. Иванову нравилось, что сейчас вокруг него эта пестрая публика. Нравилось находиться в толпе и, в то же время, как бы — в одиночестве. Таким, с незначительными вариациями, Иванов был всегда и везде. И в гостях у друзей, и на днях рождения у родственников, и здесь в Сайгоне — он с людьми, вроде, и, вроде бы, один.
Продрогнув на улице, Иванов, чтобы согреться, зашел в кафе еще раз и тут увидел Игоря. Соломин, в обществе незнакомого Владимиру молодого человека с тонким нервным лицом, уже приканчивал свой кофе.
Издали поэт очень смахивал на деревенского мужичка простягу, по осенней беспутнице, вышедшего из своей избы в сельпо за махоркой. Для полного образа деревенского на Игоре не доставало разве что кирзовых сапог. Вместо них на нем были обычные полу¬ботинки с потрескавшимся верхом. Остальное: дешевые пузыря-щиеся на коленях брюки неопределенного цвета, застиранная до ветхости рубашка, мешком висящий на плечах синтетический плащ «Болонья», - облику небогатого колхозника соответствовало. Впечатление простяги дополняло телосложение Соломина: кряжистая фигура, крупные черты на широком лице, стоящие торчком жесткие волосы...Это впечатление менялось, как только вы приближались к поэту. Сильная личность, как ее ни одень, в какое тело ни помести, окутана атмосферой какой-то особой плотности, заражает вас неотразимым обаянием. Харизма Соломина становилась и вовсе очевидной, когда он начинал говорить, когда вы встречались с его грустными, загадочно-мечтательными глазами.
Игорь был на четыре года старше, и в отличие от Иванова, ВУЗ закончил. Технологический институт. Причем с отличием. Был приглашен работать в космическую отрасль, с соответствующими уникальной работе перспективами и денежным содержанием. Блестящую карьеру Игорь отвергает. Устраивается в Эрмитаж рабочим-такелажником. Ко времени их знакомства Соломин был уже известным в кругах андеграунда поэтом, можно даже сказать — мэтром, хотя, как и большинства советских диссидентов, его стихи не публиковались.
-А-а, - увидев идущего к нему Иванова, воскликнул Соломин и осклабился улыбкой. Доброй, но будто извлеченной с неимоверным трудом из-под напластований горы застарелой грусти, - еще один страдалец.
Под «страдалец» он, понятно, подразумевал: «начинающий литератор».
-Знакомьтесь, Володя Иванов, поэт, - Степан Кирсанов, опять- таки, - поэт, - представил друг другу своих друзей Игорь.
-Очень приятно! — подавая для пожатия тонкую вялую ладонь, Кирсанов застенчиво и как-то истерично хихикнул.
Внешне Степан был совсем еще мальчишка. На его синевато бледном лице темнели провалы карих и каких-то разрезающих вас глаз. Скорбь и безумие (?) клубились в этих глазах. Такие, что под их взглядом (вкупе с нервозностью мимики и жестов мальчика) становилось неспокойно. Не выдержав их внимания, Владимир отвел глаза. Придвинулся к столику и облокотился о его поверхность, ожидая, что Соломин, главный в их компании, заговорит снова.
-Э-э! Смотрите-ка: вон еще один вития — Ктор, - и впрямь заговорил Игорь, помахав стоявшему за дальним столиком отрешенному от окружающих поэту. Тот увидел жест товарища по поэтическому цеху, поклонился в ответ и опять ушел в свое величие.
-Сноб, и задавака, - охарактеризовал Ктора Степан. — Поэт, впрочем, хороший.
-Да, хороший, - подтвердил Соломин. - Меня особенно восхищает умение Ктора писать трудными, редко используемыми размерами: «дактилем» - та'-та-та, та'-та-та; или «анапестом» - та-та-та', та- та-та', - проскандировав ритмы стихотворных размеров,он, как часто это делал, углубился в технические детали искусства стихосложения.
«Какое наслаждение быть рядом с этим человеком, слушать, смотреть на него! - отключив слух и глядя на Игоря, думал Иванов.
Из всех, кто меня окружает, перед тобой одним, светлый человек, Поэт, я почтительно склоняю голову. Иногда так невыносимо горестно смотреть на населяющих этот мир, что жить больше не хочется. Но вспоминаешь, что есть ты и затерянные в людском океане единицы таких же как ты, и воспрянешь духом и волей. И готов идти дальше...»
-... на работу, Володя? - вырвал Владимира из задумчивости вопрос Соломина. — Когда тебе на работу? — повторил вопрос Игорь.
-Завтра.
-Значит, завтра увидимся: у меня тоже рабочий день завтра. И Володя в Эрмитаже работает. Только не рабочим, а охранником, - пояснил Игорь Кирсанову. Он вдруг нахмурился и замолчал, словно выпал из общества собеседников. Выпал резко, без какого-либо перехода из одного состояния в другое. И засуетился, засобирался: - Пойду, пожалуй. Домой поеду, - глядя на приятелей исподлобья, почти враждебно, бурчал он замогильным голосом. — Шумно тут, в центре... у нас на окраине лучше... В город страшно приезжать, теряешься... Разговоры, народ, - душа волнуется... Да и мачеха в гости сегодня отправилась — пописать в тишине удастся...
Не договорив, не попрощавшись и глядя куда-то в пол, Соломин круто развернулся и почти бегом устремился к выходу.
Поэты провожали товарища глазами, пока тот не исчез за дверями кафетерия.
-Не от мира сего, - почтительно охарактеризовал Кирсанов ушедшего.
-Да, красивый человек, и — высочайшей пробы, - проговорил Владимир скорее для себя, чем для Степана, и повернулся к собеседнику: - Я до сих пор как-то не удосужился спросить Игоря, сколько стихотворений он написал. Вы, часом, не знаете?
-Порядка шестисот, а опубликованных — десяток четверостиший.
-«Богато»! — сыронизировал Иванов. Помолчал, и предложил: - Еще по кофе?
-Ага... То есть, нет. Хотя, не знаю... - зазапинался Степан, изменившись прямо на глазах в какое-то подобие неврастеника.
И так бледное, лицо Кирсанова стало белым как мел. Он весь как-то съежился, испуганно заозирался по сторонам и затрясся мел¬кой дрожью. Его губы кривились и подергивались.
Владимир смотрел на эти превращения со всё нарастающей тревогой.
-Неможется мне что-то.. — заискивающе-извиняющимся тоном пролепетал Степан, и вдруг взмолился: - Я пойду? Можно?
Иванов совсем растерялся. Он не знал, что сказать, как реагировать на неадекватное поведение нового знакомого. А поведение мальчика-поэта повлияло на него так сильно, что у него тоже затряслись губы, и он сам готов был расплакаться.
Степан суетился. Нервно теребил свои пальцы-прутики, потом прошептал:
-Так я пошел?!. Вы не обижайтесь. А стихи Ваши мне Игорь показывал, они мне понравились... Что-то я еще хотел?.. Ах, да!.. Скажите, Володя, нравится Вам запах навоза? — Кирсанов заглянул в глаза в конец оторопевшего Владимира хитро испытующе и с ка¬ким-то абсолютно непонятным подтекстом. Затем, не дожидаясь ответа на свой вопрос, громко, с вызовом выкрикнул: - А мне вот нравится! — и подобно Соломину не прощаясь, быстро удалился.
-Славный мальчик!.. И — больной... А я, а Соломин? Все мы больные. И... обреченные. - Последнее определение отозвалось в душе нехорошим грозным предчувствием, и Иванов поежился, испуганный приоткрывшейся только на одно мгновение истиной.
Он, возможно, еще долго предавался бы тревожными размышлениями, если бы его не толкнули и не поволокли куда-то. Тащил его, ухватя за локоть, не кто иной, как Ларион. Узнав приятеля, Владимир, перестав сопротивляться, несмотря на то, что был не в восторге от не ко времени встречи, покорно поплелся следом.
-Идем, идем, - приговаривал Ларион и влек Иванова к стойке с кофеварочными аппаратами. — Кофе тебя угощу. А то стоишь у пустого стола как соляной столб.
Ларион, живописец, юноша крошечного роста с бешеными ненормальными глазами, был иногда просто невыносим. Темпераментный, злой, едкий насмешник над всем и всеми, он обладал неуживчивым характером. Однако его безмерное трудолюбие, а также своеобразная ни на кого не похожая манера письма выказывали в молодом художнике признаки, весьма близкие к гениальности. С полотен Лариона на зрителя смотрели просвечивающие лица-лики с пустыми, без глазных яблок глазницами, а под прозрачной кожей ликов перекрещивались, перекручивались в узлы многочисленные ниточки-нервы.
Ларион расплатился за два двойных, и они пристроились к ближайшему столику. Кратко поинтересовавшись: «как дела», художник кивнул на «все в порядке» Иванова и замолчал. Пригубливая свой кофе, он дергано озирался и сатанински ухмылялся на живописных одеждой и видом посетителей кафетерия.
Бывал он здесь крайне редко, так что сверхоригинальная публика была для него в новинку. Владимир поинтересовался, чем приятель сейчас занимается. Ларион хмыкнул и посмотрел на возвышающегося над ним собеседника сардоническим взглядом.
-Что делаю, что делаю, - гаркнул он зло, - «Художником» работаю в одной мелкой конторе. Малюю лозунги, в которые не верю. Для людей, которые их не читают. Платят за это сто двадцать рублей. На них я кормлю жену и ребенка, покупаю холсты и краски рисовать для души... Зашел бы посмотреть мои последние работы... Так, мне пора, - уже забыв о собеседнике, рубанул он и двинулся к выходу. Но что-то вспомнил и на секунду вернулся к столу. — Вылетело сказать. Слышал, Левку Еремеева взяли? Говорят: лет десять тюрьмы дадут. Это за то, что его жене и двум деткам жрать было нечего, и Левка возьми и продай иностранным туристам несколько своих офортов. Так-то. Пока!
Ларион ушел, а Иванов отправился курить.
За окнами разыгралась непогода. Пошел крупный, вперемешку со снегом, дождь — на улице не постоишь, и Владимир решил курить в предбаннике. Протиснувшись сквозь толпу нещадно дымивших сигаретами панков, он устроился у окна на Невский. Сообщение об аресте Еремеева настроило на и без этого невеселый лад. Леву он едва знал, и все же...
-Эй, шантрапа, брысь отсюда! Быстро! — скомандовали за спиной Иванова властным голосом.
Владимир полуобернулся: на пороге стоял низкорослый, бесцветный лицом мужчина в не застегнутом на пуговицы черном пальто. Позади мужчины маячили два высоченных милиционера. Штатский сердито следил, как панки один за другим юркают под дождь и торопил, прикрикивая:
-Живо, живо! Увижу еще — оштрафую... А этого, - кивнул он на Владимира, - взять.
Последний приказ штатский выговорил уже на бегу. Он ринулся внутрь Сайгона. Подлетел к первому окну, на подоконнике которого были свалены в кучу сумки, куртки, зонты посетителей, стоявших за столиками у этого окна, и стал рыться в чужих вещах.
«Что он ищет?» - успел подумать Владимир, прежде чем двое милиционеров подхватили его под руки и увели.
Он не оказывал сопротивления, в то время как его вели к милицейскому «воронку», припаркованному на Владимирском чуть поодаль от кафетерия. «Взяли» его, понятно, никак не за курение в общественном месте...
Тогда за что? Он быстро перебрал в уме свои текущие дела... Подпадающих под статьи советского уголовного кодекса среди них точно не имелось...
«Воронок» укомплектовали за пятнадцать минут. В машину «уазик» поместилось восемь «арестованных». Не хиппи-малолеток, не хулиганов или пьяных, а нормальных, прилично одетых людей. Из этих восьмерых он более менее знал лишь одного: Киру керамиста, которого привели и затолкали в душный салон последним. Забитый задержанными до упора «уазик» тронулся с места и вырулил на Невский проспект.
Ни страха, ни негодования Иванов не испытывал. Было даже немного любопытно (арестовывали его в первый раз). Глядя на мелькающий за решетчатым окном вечерний Невский, он даже позволил себе пошутить: «Репетиция. Привыкай: однажды все равно повезут...»
«Преступный элемент» привезли в отделение милиции на Литовском проспекте. Рассадили по скамейкам в большой комнате, в которой размещались еще: «аквариум» - решетчатый загон для задержанных надолго, и стойка, за которой за столом восседал милиционер-дежурный. Вскоре явился пришедший своим ходом мужчина в черном пальто, как оказалось — следователь. Следователь про¬шел в свой кабинет, и туда по очереди стали вызывать привезенных сайгонцев. Одним из первых пригласили Киру, спокойного, безучастного, несмотря на эти, казалось бы, чрезвычайные обстоятельства.
Ожидая своей очереди, Иванов с интересом, пытаясь запомнить лексику, прислушивался к пьяной перебранке между сидящими в «аквариуме» двумя расхристанными женщинами и мужчиной неопрятного вида.
-Проверочка! — успокаивая, объяснил Кира Иванову, выйдя от следователя и направляясь на выход на улицу. Дверь в комнату он не прикрыл, и через минуту на пороге обрисовался следователь (уже без пальто). Он окинул ожидающих приценивающимся взглядом и, остановив выбор на Владимире, сделал ему жест зайти.
Кабинетик едва вмещал простой канцелярский стол, четыре стула, сейф и шкаф с какими-то справочниками. Следователь сделал по кабинету круг, уселся за стол и, вертя в руках авторучку, уставился на стоявшего возле входа Иванова.
-Иванов Владимир Никитич, - бесцветно констатировал он имя вошедшего.
-Какая осведомительность! - съязвил Владимир. - Не припомню, чтобы мы знакомились.
-«Осведомительность»?!. Оригинально сказано, - восхитился хозяин кабинета. - Неологизм, авторский, так это называется, кажется?.. Вы ведь писатель, Владимир Никитич?.. Чтобы узнать, кто вы, «осведомительности» не требуется: пол-Сайгону это известно. Ну и нам соответственно. Да вы не тревожьтесь, в том, что вы — писатель, ничего плохого нет... Не листовки же вы пишете? — Милиционер остро с прищуром глянул на Иванова и снова принял нейтральный вид. — Шучу. Вы присаживайтесь, Владимир Никитич. В ногах правды нет, и «правды нет и выше»... /Тогда где она?/, - процитировав Гете, разрешил себе хозяин кабинета и пошутить, и пофилософствовать, и показать эрудированность.
-Сидеть — мне не к спеху, - позволил себе шутку и Иванов.
-Хм, вы опять оригинальны. С другой стороны: «раньше сядешь, раньше выйдешь», А?
-Последнее в нашем с Вами контексте звучит, согласитесь, несколько банально, а?
-Ха, пожалуй, - усмехнулся милиционер, и посерьезнел: - Не глупый вы человек и, - иже с вами, - все эти художники, поэты... - При упоминании людей творческих профессий следователь не удержался от брезгливой гримасы. — Далось вам это злачное заведение — Сайгон!.. Ведь кого там только нет: тунеядцы, алкоголики, наркоманы, фарцовщики... - не закончив фразы, он взглянул на своего визави с вопросом.
-С такими незнаком, я общаюсь исключительно с порядочными людьми, - защищаясь приврал Иванов.
-Так-так, с «порядочными», значит. Допустим. Кстати, - будто походя, бросил следователь, - а с Еремеевым вы случайно не знакомы, с Левой Еремеевым, художником?
Внешне бесстрастный, Владимир внутренне напрягся: «вон оно, в чем дело!.. Леву-то посадили, Ларион говорил. Ясно: менты связи выявляют: у кого еще могут быть выходы на иностранцев». От души у него отлегло: с этой стороны он чист. Догадавшись о причине привода, он осмелел и заговорил в пику милиционеру:
-Еремеев, Еремеев... А, знаю, кого вы имеет в виду. О, Лева — талантливейший художник! И человек, кажется, неплохой. К своему глубокому сожалению, с Еремеевым я знаком мало.
-«К сожалению», да еще - «глубокому»! — восхитился хозяин кабинета. — Ту-ту-ту, - сопроводил он свою задумчивость набором случайных звуков, постукивая ногтем по поверхности стола. — Что ж, ладненько... Приятно было познакомиться, нет, в самом деле, приятно, и... простите, что побеспокоили. Можете идти.
На улице окончательно стемнело. Похолодало, и вместо осеннего дождя опять пошел мокрый снег. В золотистых нимбах уличных фонарей метались крупные белые хлопья. Прохожие втягивали головы в поднятые воротники курток и пальто. По Литовскому проспекту проехал, грохоча на стыках рельсов, трамвай. Плащ не согревал; засунутые в карманы руки начали замерзать. Сгорбившись, Иванов медленно брел вперед. Он устал. Устал от сегодняшних встреч, разговоров — в общении с себе подобными теряешь жизненную энергию. Или, если ты чрезмерно впечатлительный, перенимаешь, заражаешься чужими не спокойствием и нервозностью. Такими, какие, например, исходят от людей подобных Игорю Соломину и этому мальчику (как его?)... Степану Кирсанову. А тут еще это задержание... В милиции, в кабинете следователя, происходящее представлялось чем-то не слишком значительным, пустяком.Сейчас - серьезным и опасным. Ему впервые продемонстрировали: личная свобода — дело кажущееся.
Ноги вынесли на Невский. Погруженный в себя, он на автопилоте двигался в сторону Сайгона (там ведь — собратья по несчастью!) .
Город затягивало туманом. Снег, ложась на теплый асфальт, таял, добавляя своими испарениями плотности молочной взвеси в воздухе. Силуэты прохожих принимали четкие очертания лишь вблизи. Были расплывчатыми, представлялись зловещими привидениями. Усталость и этот мистический туман породили в душе Иванова тоску. Тоска стала нарастать.
Сайгон оказался закрытым. Табличка на его двери гласила: «Кафе закрыто по техническим причинам». У окон ни со стороны Невского, ни со стороны Владимирского не было ни одного сайгонца. Заглянув за угол на Владимирский, он остался у окон кафе на Невском. Еле-еле смог закурить замерзшими пальцами.
Над Невским висела какая-то тяжелая, сырая тишина. Хмурые люди двигались молча. Тем неожиданнее и раздражающе прозвучал вдруг в молочном безмолвии странно визгливый голос:
- Приходите на поминки. Будут угощать водкой и салатом «Столичный»...
Голос шел из толпы, двигающейся в сторону Иванова на «зеленый» через перекресток «Владимирский — Невский». Зловещую фразу выкрикнул кланяющийся, словно клюющий носом налево и направо, тощий мужичок в рваной-перерванной курточке, не застегнутой, открывающей хилую, без рубашки, голую грудь и длинную шею, на которой казалось едва держалась маленькая головка с черными от грязи лицом и пучком торчащих в разные стороны жестких волос.
На ногах «косматика» болтались огромные дырявые ботинки с не завязанными шнурками...
Местный сумасшедший, юродивый! — узнал «косматика» Иванов. Он уже не раз видел этого, явно больного человека, слоняющегося по улицам, расположенным между Невским проспектом и Витебским вокзалом. Безобидный, всегда что-то бормочущий себе под нос и размахивающий руками, больной сейчас почему-то вызвал у Владимира приступ необъяснимого страха.
Больной приближался. По его лицу блуждала какая-то потусторонняя кривая улыбка, проступающая сквозь выражение непреходящего удивления на морщинистом личике. Глаза горели безумием...
Что-то заставляло Владимира не сводить с него глаз. Сумасшедший будто знал, что на него смотрят и, поравнявшись, медленно повернул голову... Их глаза встретились...
Иванову показалось, что на мгновение в глазах оборванца промелькнуло осмысленное выражение... Владимир сжался.. .И увидел, совершенно ясно увидел, что юродивый знает и жалеет его... Вот больной качнул головой в его сторону... Сейчас заговорит... Однако осмысленность в глазах больного вдруг угасла, он отвернулся, размашисто зашагал дальше. Двинулся к очередной жертве- прохожему: «Приходите на поминки...»
Встреча с сумасшедшим усилила депрессию. К тому же, Иванов окончательно закоченел. Нужно было погреться где-нибудь, хоть в парадном каком-нибудь... Одно такое, - он знал, - совсем рядом, дорогу перейти, - на улице Рубинштейна.
Грязная лестница окнами второго этажа выходила на Рубинштейна. Пройдя полусорванные с петель двери, он поднялся на лестничную площадку. Пощупал батареи. Теплые, слава богу. Отогревая пальцы, он задумчиво смотрел в окно. На улице не было ни одного прохожего.
В отличие от Невского, на Рубинштейна снег не таял. Пробеленная плоскость мостовой веселила глаз. Эта белизна и согревающееся тело изменили настроение — депрессия уступала место скорбной грусти. Из грусти, и откуда-то из глубины души рвался вверх неслышный в этом измерении, но звучащий победно громко в других, смиренный крик-мольба...
Боясь вспугнуть настроение, Иванов замер: за таким состоянием всегда следовало тонкое, пугливое состояние вдохновения...
И оно пришло! Город, его звуки, все личное в Иванове, исчезли; его окружил кокон хрустальной тишины, в который начали проливаться сверху серебристым дождем печальные слова, сами собой слагаясь в строчки и строфы: «А на улице мороз и мороз. А в гортани перекос, перекос. Не убийца я, не тать и не злой. Не..»
Когда он пришел в себя, в руках, как оказалось, были авторучка и раскрытый блокнот, а на нескольких его листах — стройная колонка нового стихотворения. Не было даже необходимости перечитывать его, оно, он знал, с некоторыми оговорками, получилось.
От грусти, не говоря уже о депрессии, не осталось и следа. Творческая удача, как всегда, исцелила. На улицу он вышел другим человеком. Бодрым, добрым, повеселевшим. Появилось обычно несвойственное ему желание: зайти к кому-нибудь в гости.
В пяти минутах ходьбы от места, где он находился, жил Эдуард Окунев... Не лучший, конечно, вариант. Впрочем, и не худший, - подумал Владимир, зашагав по Рубинштейна к Графскому переулку. Там, в доме на углу переулка и набережной Фонтанки, находилась квартира журналиста.
«...мой тебе совет, Володя, вернись на факультет. Доучись, получи диплом» - вспомнились слова Окунева, в то время как Иванов подходил к дому приятеля.
-Нет. Не хочу кривить душой, - ответил он тогда. — Лучше уж молчать, раз нельзя говорить правды!
«Кому она нужна — правда?.. Людям?.. У-у-у! Людям «хлеба и зрелищ» подавай, их только это интересует».
-Слушай, Эдик, есть у тебя хоть какие-нибудь идеалы, а? — с насмешливой иронией спросил, помнится, Владимир.
«Идеалы, ха-ха» - залился Эдик тоненьким смешком, - чепуха это! Хотя... Есть какие-то: пожить красиво, женщины...»
«Ну-ну!» - мысленно усмехнулся Иванов, входя в подъезд Окуневского дома. — Тебе бы, Эдик, в бармены: и женщины тебе там, и красиво».
-О, сегодня редкий гость идет косяками! — встретил Иванова слащаво приветливо Окунев. — Гришу не встретил, он только что ушел?.. Ну, разоблачайся тут сам, у меня гости, - махнул рукой хозяин на вешалку, увешанную плащами, шубками, куртками, и упорхнул в комнату.
-Журналист, - возобновил Эдик там свой прерванный приходом гостя монолог, - должен уметь вживаться в каждую профессию, о которой пишет: летчика? Представить себя летчиком. Хоккеиста?
Представить себя хоккеистом...
Иванов поправил волосы у зеркала и вошел в гостиную, служившую хозяину и столовой и спальней...
В глазах зарябило от множества людей. На стульях, на креслах, даже на полу у закрытого шторой окна сидели одна другой прелестней девушки в цветастых рубашках, джемперах, кофточках, в джинсах... На вошедшего девушки внимания почти не обратили. Они благоговейно внимали «султану»-хозяину, вещающему из позы «лежа на диване».
Смущенный, Владимир скованно раскланялся.
-Володя Иванов, - представил приятеля Эдик и начал балетными взмахами руки указывать на девушек: - Таня, Наташа, Яна, Оля, Рая, — танцовщицы из «Малого».
-Вы, Володя, тоже писатель? — чирикнула прозрачная тельцем балеринка с личиком ребенка.
-Тоже, тоже, - намекая на тождество занятий приятеля своей профессии, поспешил перехватить инициативу Окунев. — И не без таланта, поговаривают: мне, негодник, он своих вещей читать не давал. Он, я уверен, и журналистом мог бы хорошим стать, но его, видите ли, не устраивают некоторые, э-э, аспекты этой профессии. А зря: лишает себя блестящих перспектив... Правильно я говорю, Марк? — адресуясь к ширме в правом углу комнаты, повысил голос журналист.
-Эт-та как сказать. — Вышел из-за ширмы, до сих пор не видный Иванову, Марк Косидовский.
Как всегда неброско, но дорого и со вкусом одетый, вальяжный, изящный, Марк держал в руках журнал в глянцевой обложке на английском языке, который он, якобы независимый от гостей, якобы читал там, за ширмой.
Остановившись, Косидовский прищурил ироничные глаза и кивнул Иванову:
-Здравствуй, Володя!
-Здравствуй, Марк! Как я рад тебя видеть! — обрадовался Владимир, любуясь другом. Но в то же время не сумел удержать улыбки на показное поведение Косидовского. Эта специально вызванная на аристократическое лицо томность! Этот журнал на английском (!) языке! Эта тщательно выверенная, должная звучать обязательно оригинально речь!
-Ты, Эдуард, говоришь «перспективы», имея ввиду карьеру, - Марк стал развивать ответ на вопрос Окунева. — Карьера, друже, дело, бесспорно, не последнее. С точки зрения житейской. С философской же точки оспаривается с легкостью. Так что с этих позиций и ты, и я, можем только позавидовать Володиной независимости и решительности...
-Да ну вас, идите подальше, эстеты! — женственно отмахнувшись от приятелей, пошутил Окунев, и переключился на свою прелестную аудиторию: - Итак, девочки, я говорил: журналист вживается в людей, о которых пишет. Например, пишу я о труде балерины... Думаете, я не разбираюсь в тонкостях вашей профессии? Еще как разбираюсь! Глядите: встаю в «третью позицию»... - Эдик поднялся с дивана и принял основную балетную позу, одновременно изображая руками округленные плавные движения... Поедавшие кумира глазами, балеринки в восторге захлопали в ладоши.
С легкой усмешкой понаблюдав за «балеруном», Владимир в поисках сочувствия оглянулся на Косидовского. Тот только приподнял брови и пожал плечами: мол, «не судите, да не судимы будете», и кивком головы предложил уединиться.
Они ушли за ширму, присели на стулья у журнального столика и разговорились. Марк расспрашивал, как идут дела Владимира. Иванов посетовал на отказы редакций публиковать его стихи и рассказики. Сообщил, что собирается попробовать себя на большом по объему прозаическом произведении.
-А что с твоей статьей о кинофильме «Мужчина и женщина» Клода Лелюша? — поинтересовался филолог в конце разговора.
-В газете «Смена» статья понравилась. Но в ней до меня уже прошла информация об этом фильме, и меня отфутболили, - поведал Владимир, потом, помрачнев, добавил: - Относил статью в «Рабочий». Так там редактор, так и так его, - привязался к словам: «постель», «эротические сцены». Нельзя, говорит, о таком писать — не по-советски это. Я вышел из себя, послал его к черту... Целый месяц после этого депрессировал. И, разумеется, пристраивать статью куда-нибудь еще расхотелось.
-Напрасно. Статья, — ее правильнее назвать, - «эссе», у тебя хорошая. А публиковаться пробовать надо: «в стол» литератор долго работать не может, - наставлял Марк друга, потом вдруг спохватился и вскочил: - Бог ты мой, я же к машинистке сегодня обещал заскочить, она мои новые переводы печатает.
-Я тоже иду, - сказал Владимир, поднявшись.
Попрощавшись с девушками, они в сопровождении хозяина
вышли в прихожую. Прежде чем закрыть дверь, Окунев сказал Иванову:
-Ты не пропадай, Володя. У меня к тебе интересное предложение, по работе, я позвоню, как только прояснятся кое-какие моменты.