Сколько я себя помню, я всегда был грамотным. Мне сейчас кажется, что единственное открытие, связанное с грамматикой, я сделал четырех лет отроду: я сказал «театор», а мама поправила меня, пояснив, что надо говорить не «театор», а «театр». И все. Все остальное, похоже, я знал с момента рождения.
В школе моя грамотность и умение выражать свои, а особенно чужие мысли повергали в изумление преподавателей, причем – не только русского языка и литературы.
Я не учил математики и получал за это законные двойки, но на показательном уроке учительница, с трудом уговорив меня накануне подготовиться, приводила в восторг проверяющих, точнее – приводил их в восторг я – своими ответами: простенькую теорему я преподносил как детектив, и инспектор районо слушал меня затаив дыхание.
Я мог весьма посредственно учиться в течение года, но вот дело доходило до экзаменов, и тогда пятерки сыпались на меня подобно благодатному дождю, и годовые оценки выглядели вполне прилично.
В институт я поступил, привычно заговорив экзаменаторов и набрав 25 баллов из 25. Началась счастливая пора.
От сессии до сессии дни летели легко и беззаботно, а на сессии я опять был во всеоружии своей грамотности. Бывали, конечно, и неприятности: грамотность мало помогала при решении интегралов или задач по сопромату, но всегда, когда надо было порассуждать или что-то обосновать, - фортуна вновь оборачивалась ко мне лицом.
При защите дипломного проекта я столько удивительного наговорил по поводу моего примитивнейшего погрузчика, - кстати говоря, серийно выпускаемого брянским заводом, - что членам комиссии, по-моему, показалось, что это я самолично его изобрел. Я не утверждал этого, но и не разуверял их в этом предположении.
После окончания института ко мне почему-то моментально приклеился эпитет «перспективный». Его добавляли всякий раз к слову «молодой».
Мою грамотность и заурядный московский кругозор сплошь и рядом возводили в незаслуженно высокую степень.
Когда мне приходилось выступать на совещаниях, планерках, просто в кругу сотрудников, то почему-то получалось, что я говорю что-то чрезвычайно умное и прогрессивное. Мне иногда самому начинало казаться, что у меня кроме грамотности действительно есть что-то этакое, но потом, рассуждая трезво, я понимал, что именно она – мой главный козырь.
Мне очень трудно объяснить, как простая грамотность принимается людьми за оригинальность суждений, но это случается сплошь и рядом.
Ну вот, допустим, идет совещание. Я слушаю все, что говорят, и когда доходит очередь до меня, я встаю и с серьезным видом произношу:
«Мы слышали две точки зрения. Одни, - их большинство, - считают, что.. (далее я объясняю, что они считают). Другие, напротив, полагают, что.. (говорю, что они полагают). Но, как часто бывает, - говорю я, - истина где-то посередине. Мне представляется, что вряд ли стоит держаться столь крайних позиций, как N. Однако это вовсе не означает, что его предложение неприемлемо. Еще Наполеон говорил, что если корабль не может идти строго по курсу, то из этого никак не следует, что надо разбить компас".
В этот момент многие уже начинают цокать языком, и, хотя я еще ничего путного не сказал, они, - я это чувствую, - уже на моей стороне.
Далее я выдаю какое-то, часто - довольно посредственное предложение, и все голосуют за него. Почему-то так бывает всегда или почти всегда.
Впрочем, справедливости ради следует отметить, что со временем я начал понимать, что на одном красноречии далеко не уедешь, и что без путной конструктивной идеи - на деловом совещании лучше промолчать, чтобы не отнимать зря время у собравшихся.
Часто я чувствовал, что мне мучительно завидуют люди, которые, что называется, не могут связать и двух слов. Они смотрят мне в рот как зачарованные (особенно, если я говорю что-то новое на ответственном совещании), а секретарь после совещания просит, чтобы я дал хоть тезисы, потому что он ничего не успел записать.
А поскольку никаких тезисов у меня нет, умоляет хоть что-то написать про то, «о чем я так интересно рассказывал». И каждый раз я чувствую, что он начисто забыл все, что я говорил, и сохранил лишь приятное ощущение, что это было что-то очень, очень умное.
Чаще всего я обещаю что-то написать, и если возможно – не пишу.
Между прочим, надо сказать, что быть начальником-грамотеем довольно хлопотно. Постепенно вырабатывается какая-то удивительная способность видеть ошибки и опечатки в деловых письмах, приказах и инструкциях, подготовленных сотрудниками.
Достаточно буквально две секунды посмотреть на текст, еще даже не читая его, и уже пара ошибок лезет в глаза. Ошибки доставляют грамотею почти физические страдания.
Если бумаги несут разные люди, и если этих бумаг много, грамотей буквально тонет в этом море безграмотности, и начинает понимать, что можно как-то подучить грамоте одного человека, можно научить правильно написать какое-то одно слово почти всех, но сделать грамотными всех сотрудников – ему не под силу.
Безграмотные подчиненные при систематическом посещении грамотея-начальника приводят его в предынфарктное состояние. Постепенно он начинает переписывать их письма, и чем дальше идет дело, тем более безграмотные бумаги несут ему на подпись, справедливо полагая, что грамотей все равно напишет все по-своему.
Меня совершенно истерзали безграмотные сотрудники. Я начал по-нехорошему завидовать их безграмотности, но поделать ничего не мог.
Иногда мне хочется написать начальству заявление «Прашу мине уволить па сопствинному жиланию», но я боюсь получить на заявлении резолюцию «Атказать».